Опыты

Таблица для проверки зрения доктора Всеблаго

Вот что мне было бы интересно узнать: есть ли на свете люди, у которых письменный стол не завален всяческим барахлом, как то книжками, дискетами, карандашами и двумя неработающими будильниками? Есть или нет? Я такого лишь однажды встретил, и его стол был гладок, блестящ, юн и свеж. Даже более девственно чист, чем его мозги. Но отсутствие головного мозга — как ни крути, аномалия, посему этот пример мы не учитываем. В общем же и целом человек во всех своих внешних проявлениях норовит смоделировать своё внутреннее устройство, и в случае со столом это получается просто идеально.

Так, мы видим стол, оснащенный горой предметов, из коих наиболее бросаются в глаза CD-RОМ с порнографией, две чашки с высохшими чайными нифилями, три тома Брэма, портрет Боба Марли и несколько непарных носков. Хозяин сидит рядом и что-то кропает на коленке в маленьком блокнотике — на столе места нет. Или спит тут же, на диванчике. «О!» — заключаем мы, сопоставив наблюдения. «Ага!» — доносится из книжного шкафа. Это Зигмунд Фрейд. Он там стоит. И что спрашивается, значит это «ага»? «Ага» из уст Фрейда звучит как оскорбление. Посмотрел бы я на твой стол, старина Зигги, посмотрел бы и посмеялся!

Но нет, хватит. Извините меня за это истерическое вступление, просто я устал, очень устал от многодневной борьбы с архивариусами, библиотекарями и сетевыми администраторами, а более всего — от продирания через самоё содержимое архивов и баз данных. В наше время информация никуда не исчезает, и если даже спалить библиотеку Ватикана, то окажется, что каждая буква каждой книги многократно продублирована ещё где-нибудь — Герострат бы повесился. А всё, что не исчезает, начинает нагромождаться горами и постепенно образует геологические слои безо всякого порядка. Можно собрать всю статистику по Москве, вплоть до почасового изменения населения за последние сто лет, но будь готов: тебя завалят данными ещё о тридцати-сорока Москвах в Америке и Австралии, просто так, в нагрузку, и к Северу от Мытищ запросто может оказаться какой-нибудь Таксон, штат Южная Каролина.

А с медициной ещё хуже. После открытия общей формулы здоровья традиция прервалась, так как все медицинские специальности исчезли, теперь есть просто медики, каждый со своим терминалом в чемоданчике, и учат их совсем не тому, чему прежде. Даже о былой профессиональной иерархии приходится судить по отрывочным сведениям: Уильям Оккам носил звание Doctor Invineibilis, что означает «непобедимый доктор», Антон Чехов был доктором земским, а литературный персонаж Айболит — доктором добрым («добрый» в старину означало «хороший», «профессиональный» или «компетентный»). Вечно так: современникам всё кажется естественным и не заслуживающим упоминания, а мы теперь гадаем, которое звание выше, и какие экзамены сдавали на получение, например, «доброго доктора». Случается и путаница, как с доктором Кинчевым, который, как недавно выяснилось, имел к лечению такое же отношение, как Автово к автобусу.

Но мучился я не зря, мне удалось всё же кое-что выяснить, и вполне достаточно для краткого обозрения. Итак.

О врачах. В старину врачи составляли замкнутую корпорацию, нечто среднее между Масонским орденом и ремесленным цехом, и вступить в неё можно было лишь после изнурительного обучения, строгих экзаменов и торжественного принятия древней клятвы Гиппократа, текст которой хранился в строжайшей тайне: я читал в «Московском Комсомольце» двухсотлетней давности интересную статью, автор которой опросил десятка два врачей, и они все, как один, сказали, что не могут поведать ему ни единого слова из этой клятвы. Вот как высоко ставили медики речения легендарного основателя медицины! Гиппократ, кстати — почти современник масонского Зодчего Хирама, и в обоих циклах легенд — медицинском и масонском — наблюдается некоторый параллелизм, позволяющий говорить об общих корнях.

Одним из основополагающих принципов медиков был отказ от всех форм национализма и шовинизма, вплоть до исповедания полного космополитизма, даже в мифе протагонистами Гиппократа были Гален, Парацельс и Пирогов, а антагонистами — Павлов, Моро и Франкенстайн, то есть люди вполне противоположных национальностей.

Также в медицинской среде, как и у масонов, были весьма популярны иллюминатские настроения. Некоторые ратовали за объединение государств — Орден «Врачи без Границ», например. Почти все медики входили в Комитет Красного Креста и Красного Полумесяца, самая эмблема которого выражала экуменическое стремление объединить христианство с мусульманством.

Но это все частности. В основном врачи, конечно же, лечили людей. Именно это и позволило их корпорации пережить и все ремесленные цеха, и эпоху расцвета тайных обществ, и всякие экстремистские политические партии. Изо всех им подобных лишь медики пребывали во всеоружии в двадцать первом веке. Они были распространены по всему миру: корпорация подписывала с государством договор, например, о бесплатном здравоохранении, а государство позволяло и помогало строить медучилища и прочее. Конечно, государству приходилось проявлять терпимость относительно всяческого экуменизма и «врачей без границ», но игра стоила свеч: здоровье и спокойствие народа дороже.

Медики высокого градуса занимались теоретическими исследованиями, в чём изрядно преуспели: практически все новообретённые заболевания свирепствовали не более чем по три-четыре года, после чего на них находили какую-нибудь зловонную, но действенную управу. Они-то, интеллектуалы, в конце концов и погубили всю корпорацию, прочитав геном и выведя общую формулу здоровья — после создания переносного терминала всякий узко специальный педиатр мог смело нести свой флеботом в музей или на свалку.

Теперь об узких специалистах. Медицинское братство было вовсе не так однородно, как оно может показаться, напротив, оно было чётко разделено на касты по самому идиотскому признаку: по лечимым органам, плюс несколько отдельных профессий, определяемых особо. Представь, если у тебя болит зуб и отдаёт в пятку так, что гениталии чешутся — к кому пойти? Да, глупость, но против традиции не попрёшь, и дело обстояло так, как обстояло, а спорные вопросы вроде вышеописанного решала всесильная Регистратура, нечто среднее между судом и лотереей, отправлявшая тебя к тому или иному специалисту.

Касты различались по авторитету и оказываемому им уважению, как и полагается кастам. Высшую составляли Нейрохирурги, Кардиологи и — особо- Психоаналитики, внушавшие страх и почтение. Они, Психоаналитики, почитали Фрейда и Эриксона. От первого до нас дошли тёмные и болезненные писания, характеризующие его самого не менее ясно, чем его пациентов, а от второго лишь апокрифические Семинары. Представители этой касты владели тайным учением изменения сознания, и настолько постигли человеческую натуру, что избегали общаться друг с другом, видя собеседника насквозь. В поздние времена их авторитет был так велик, что стало хорошим тоном и признаком благочестия ежемесячно исповедаться в Кабинете Психоаналитика. Было даже подозрительно не делать этого. Во время визитов следовало жертвовать некоторые — и весьма значительные — суммы на благо Психоанализа. Этим Психоаналитики и жили, как жрецы при храме.

В следующую, тоже весьма почитаемую касту, входили все остальные Хирурги, Окулисты, мрачные Онкологи и некие Фтизиатры. Туда же иногда относят Ухо ГорлоНосов, но неблагозвучное название вызывает большие подозрения.

К касте, примерно соответствующей индийским Вайшья, принадлежали Педиаторы — лечившие детей, и ото всего разом притом, далее, в нисходящем порядке, Микологи, Рентгенологи и Ветеринары, определённые к животным.

Париями же были Патологоанатомы, заведовавшие трупами, а также презренные Проктологи, Санитары и Нянечки.

Кастовые барьеры блюлись очень строго, но, конечно же, находились оригиналы, особенно среди Психоаналитиков, совершавшие мрачный ритуал распития медицинского спирта в морге с Патологоанатомом и Санитарами. Противоположности, знаете ли, притягиваются. Но это была уже вершина падения, и врачи, уличённые в столь страшном грехе, подвергались бойкоту и спивались вскорости.

Так, в общем и целом, была организована Медицина. Конечно, не всё ещё понятно: например, куда относились и чем занимались Медиаторы, я так и не установил. Но общая картина ясна, и нас не должно удивлять, что Тайный Окулизм зародился именно в этой корпорации, в последнем значительном Герметическом Ордене истории.

Всё началось в 1995 году в 135-ой поликлинике Москвы, когда Окулист Тихон Всеблаго (судя по имени, персонаж вымышленный) решил разработать новую таблицу для проверки зрения. Дело в том, что канонический текст таблицы легко запоминается, так что даже вполне слепой человек, едва разглядев, какую строку ему указывает врач, мог наизусть сказать «НКШИБ!» и оказаться годным, скажем, к службе в авиации. По преданию, кто-то так и сделал, причём именно с доктором Всеблаго, а затем отбомбился сослепу на нашу же береговую батарею в Боспоре. Военные же отбомбились на бедного доктора, и тот, на вынужденном досуге, уже в Минусинске, принялся изобретать такую таблицу, которую бы не запомнил даже сам дон Иренео Фунес.

Довольно скоро он понял, — между нами, мог бы и сразу понять, — что перестановкой знаков ничего не добьётся, и как ни слагай мантры и танка, оно лишь запоминанию служит.

Далее он поэкспериментировал со шрифтами и заново открыл вечную полиграфическую истину, что шрифт пропорциональный и с засечками читается легче, чем его противоположность — но не более того, и потому перешёл к цветам.

Здесь он сумел преодолеть свою нордическую педантичность, и не стал напрасно изгаляться над цветами фона и шрифта, а непосредственно перешёл к орнаментам. Традиционный текст таблицы он менять не стал — видимо, из свойственного всем мистикам иррационального страха перед каноном. Кстати, тот же страх вот уже третью сотню лет сохраняет на всех клавиатурах священные слова Йцукенгш, Фывапролдж и Ячсмитьбю, смысл коих тёмен, и я печатаю на такой же, хотя куда удобнее иная раскладка. Но, как бы то ни было, Тихон Всеблаго принялся вырисовывать фон таблицы. Здесь легенда очень трогательно и правдиво сообщает, что пользовался он темперой «Пентел», и тут же нагло врёт, навязывая в помощники доктору Роршаха и Броуна, к тому времени уже сто лет как опочивших.

Недавно я чудом попал в катакомбы Мангазейских Окулистов (только, чур, вы этого не читали, а я не писал), и там мне посчастливилось видеть священные ксерокопии первых Таблиц Всеблаго. Это большие полотнища, склеенные из листков мягкой бумаги формата А4 со следами пожаров, наводнений и даже человеческой крови. На первом буквы едва просматриваются на фоне цветов и фантастических животных, исполненных в оранжево-синей гамме, которые вроде бы повторяются, а вроде бы и всё новые. Доктор Всеблаго отчасти достиг цели: текст совершенно не запоминается, потому что не читается. Изображение затягивает настолько, что уже не до проверки зрения.

Перед созданием второго варианта Доктор, по преданию, прошёл посвящение в Психоаналитические Мистерии, и это похоже на правду: те же животные и цветы изображены в той же гамме, но столь причудливо растянуты и разорваны, что составляют неопределимые органы чего-то единого. Здесь тоже не до чтения: картина пробуждает сильный и безотчётный ужас, приводящий к медвежьей болезни. К моему изумлению, Окулисты, демонстрировавшие мне её, добежали до туалета даже чуть ранее меня: видимо, таково универсальное действие изображения. Я сильно подозреваю, что Тихон Всеблаго начал посвящение в Психоанализ с градуса Пациента.

Затем я видел третий и последний из хранящихся в Мангазее листов. Он, как мне сказали, практически точно повторяет ныне бытующий Окулистический Канон, но Doctor Mirabilis напутал что-то с пропорциями и толщиной линий, и потому картина не производит вообще никакого воздействия. Пространство примерно метр на метр заполнено неповторяющимся узором мелких деталей красного, синего жёлтого и оранжевого цветов, составляющих образы, не передаваемые никакими понятиями: остаётся лишь ощущение тысячи пристальных глаз, словно таблица на тебе проверяет зрение, а не ты на ней. Но поверх всего этого грубо, по трафарету нанесены традиционные буквы, и они вполне врезаются в память: «НКШИБ», и далее по тексту.

Ещё два варианта хранятся где-то в Карпатских Укрытиях, и один из них, по слухам, убивает любого зрителя. На правду это непохоже: сам-то доктор выжил! Вообще же неуёмный Медик создал едва ли не двадцать канонических орнаментов, но большинство из них погибло.

Тихона Всеблаго ценили и опасались: он работал в заведении под названием ИТУ-312, и его усиленно охраняли, в легенде говорится даже о каких-то вышках с собаками, но это явное заимствование из ранних преданий о Маутхаузене. Вообще, чертовски трудно отделять правду от вымысла в этих легендах!

Одни говорят, что Мир охраняли от Доктора, другие — что Доктора от Мира, но, как бы то ни было, всё оказалось тщетно. Наступило 17 января 1998 года. Этот момент все легенды описывают подробно и одинаково. К тому времени Доктор уже три недели соблюдал строгий затвор в крошечной келье с зарешеченным окошком, и даже еду ему подавали через маленький лючок в металлической двери. Непросто, наверное, было решится на такое подвижничество, но это себя оправдало. Доктор Тихон Всеблаго в великой тайне расписывал простыню со своей кровати, работал он ночами, ощупью и по памяти, опасаясь, видимо, что днём нескромный взгляд и некстати высказанное мнение сведут всю работу на нет, а с наступлением утра прятал ткань на теле. Сам он не видел своего труда, а ночью, определясь по шероховатостям краски, продолжал чертить образ, столь ярко стоявший перед внутренним взором.

Наконец, наступило утро, когда он счёл работу оконченной, и рискнул расстелить ткань на полу, чтобы уже при свете нанести текст таблицы. Каково же было его изумления, когда в лучах восходящего солнца он не увидел ни простыни, ни рисунка! Даже сандалии, которые он случайно накрыл тканью, стали незримы! То есть не то чтобы прозрачны, а незримы: взгляд скользил, не находя, на чём остановиться, словно и не был пол ничем застелен. Так незрим карандаш, который ты ищешь, проклиная, по всей квартире, а он лежит на самом видном месте, у сахарницы, и ты просто его не замечаешь. Отличие лишь в том, что у карандаша незримость случайна и преходяща, а у Простыни Всеблаго — намеренна и постоянна. Успех превзошел ожидания до такой степени, что знаки таблицы оказалось просто не на чем чертить, да и незачем, потому что зрение незримой таблицей не проверишь.

Но тут подошло время завтрака, и послушник (в некоторых версиях «охранник») загремел ключами у пищевого окошечка. Доктор ощупью схватил небывалую простыню и тщетно попытался запихнуть её под одежды, но только запутался в невидимых покровах, так что предстал взгляду послушника укутанным с головы до ног в расписное полотнище. На секунду ему показалось, что его тайные труды будут прерваны вмешательством непосвящённого, но произошло инако.

Послушник вдвинул в окошечко алюминиевую мисочку перловой каши — основной пищи отшельника, и доктор испуганно затаился, надеясь что служитель этим и ограничится, но дотошный юноша, обеспокоенный странной тишиной, вскоре заглянул в отверстие. Доктор инстинктивно прикрыл голову краем простыни, и, как легко можно догадаться, исчез из виду, подобно давешним сандалиям. Послушник-охранник, обнаружив мнимое отсутствие столь бережно хранимого гостя, впал в нервное возбуждение и, принявшись отпирать дверь, громко закричал: «Alarm! Alarm!» (Повествователи все до единого вкладывают в уста юноши именно это неподобающе немецкое выражение, что снова отсылает нас к легендам о Маутхаузене).

Вскоре в двери шумною толпой ворвались остальные служители ИТУ-312, но, обежав вокруг остолбеневшего Доктора Тихона Всеблаго, ринулись искать его в иных местах.

Всё ещё недопонимая происходящее, Доктор последовал за ними, и некоторое время они так и носились вереницей по извилистым коридорам, пока все вместе не выбежали через «проходную» прочь из здания, Лишь здесь воздух свободы прояснил сознание медика, и он счёл за лучшее удалиться прочь по направлению к городскому вокзалу.

Здесь я всё-таки должен отметить, что Доктор Всеблаго дополнял свой художественный гений редкой медлительностью мысли, и его ангелу-хранителю пришлось, наверное, немало попотеть, вызволяя незадачливого праведника из самых дурацких ситуаций — и в других преданиях тоже. Так, по пути к вокзалу он зашёл в хлебную лавку, где решился скромно позаимствовать себе пропитания, пользуясь новообретёнными способностями, но в давке ему наступили на простыню, так что кусочек её оторвался, и по сей день Окулистический Канон недосчитывает левого нижнего уголка, что, впрочем, не так уж важно — всё равно никто не ходит, завернувшись в покрывало, потому что гораздо удобнее сшить из него Окулистическое Одеяние.

Далее судьба Доктора Всеблаго прослежена подробно и минимум в пяти вариантах, что, впрочем, не смущает его последователей — их мировоззрение допускает любые нарушения логики и пространства-времени. Но меня смущает. Поэтому просто сообщу, что Тихон Анастасиевич Всеблаго 17 января 1998 года в два часа пополудни незримо отбыл с Минусинского вокзала в Южном направлении на товарном поезде, а через пять лет, в 2003 году, сгинул где-то в Венгрии во время второй эпидемии Румынского Смеха. Бытуют разные версии его исчезновения, но лично я считаю, что во время эпидемии Румынского Смеха для любого человека более естественно умереть от Румынского Смеха, чем удалиться в Беловодье. Такой вот я рационалист неисправимый.

После исчезновения Доктора судьбы Окулизма оказались в руках весьма немногочисленных и не всегда чистых сердцем последователей, и Учение было запятнано чередой карманных краж, мелких бытовых пакостей и даже несколькими заказными убийствами. Было ещё ограбление сберкассы, было и изнасилование.

Но печатные формы в стандарте CMYK, тайно сделанные Всеблаго в одной из Нижегородских типографий, пережили период духовного падения, и в конце концов оказались в купеческой Мангазее у людей порядочных, которые обнаружили достаточно пламенности и фанатизма, чтобы и Церковь образовать, и жестокую инквизицию в своих рядах провести. Окулисты к тому времени весьма размножились, и зачастую неправедно, так что страна пять лет содрогалась от межокулистических вендетт. Окулистами-асассинами пугали детей и приписывали им все смертные грехи, в первую очередь почему-то Масонство с неизбежными православными младенцами. Вскоре болезненная чистка рядов окончилась, фанатизм угас, и Учение вполне могло бы занять тихое место среди прочих сект, но тут и власти и народ позаботились о снабжении Окулизма мученическим венцом. Я долго не понимал того ужаса и отвращения, которые Окулисты внушали — и посейчас внушают — обывателю.

И вот, не так давно я тихо полировал столешницу в реставрационной мастерской, радуясь своему одиночеству, — я работал в выходной, — одиночеству и обычному своему безмыслию. Не то чтобы я был глуп, не скажу я о себе такого никогда, но где-то за год до того момента я обнаружил, что можно жить и не перегревая мозги, и это оказалось так сладостно, до такой степени приятно, что вот уже тринадцатый месяц я не выходил из блаженного состояния человеческого гумуса. Вот и тогда я попивал пиво и медитативно водил тампоном по блестящей поверхности, нанося замечательно отстоявшийся шеллачок с сандараком на ископаемый, но стойко державшийся шпон, как вдруг дверь, отпертая по случаю летней жары, трескуче хлопнула по стене и тут же с ещё большим грохотом захлопнулась. В мастерскую вбежали грязные кеды и остановились в центре подвала, прислонившись к ветхому буфету и шумно переводя дух. Я почему-то удивился и прекратил работу. Я пожалел, что отвык думать, потому что мозги не пошевелились.

Тишина на улице расползлась голосами и топотом. Кеды исчезли, но появилась голова, взлохмаченная бородатая голова очень испуганного человека — пот капельками стекал по его бледному лицу. Мысль сделала вялую попытку пошевелиться. Определённо, это был Окулист, второй, которого я видел в жизни. Первого я встретил года за три до того, когда справлял малую нужду на Трубной площади за сортиром. Он, похоже, занимался тем же, и струя, появлявшаяся из воздуха и наполнявшая крепнущую лужицу, выглядела весьма эксцентрично. Тогда я воспринял это как некую данность, меня не касающуюся. Так я всю свою сознательную жизнь воспринимал Окулистов и многие прочие непонятки: они — там, я — тут, и баста. Но теперь данность была здесь и явно собиралась меня коснуться. Мысль со скрежетом завертелась всё быстрее и быстрее. Голоса на улице явно относились к Окулисту, и как-то не по-хорошему относились.

— Ищут? — спросил я.

— Ну дык! — выдохнул человек, обретая видимость. Он торопливо содрал с себя одеяние, оставшись в потрёпанных джинсах и синей футболке, и вывернул его наизнанку. Это оказалось что-то вроде рясы до пят, с капюшоном и рукавицами на тесёмочках. Секунду или две он постоял в нерешительности, странно глядя мне в лицо, словно ничего подобного раньше не видел, а потом торжественно сложил мантию в маленький серый свёрток и протянул мне со словами:

— Употреби достойно.

Уже потом я узнал, что это была традиционная формула Окулистов, а тогда я просто остался стоять с тканью в руке, и с отвисшей челюстью наблюдал, как человек пулей выскочил за дверь, а там, видимо, и на улицу, потому что голоса немедля взвились на высокие ноты и вместе с топотом скрылись куда-то вправо.

Мне хватило здравого смысла запереть за ним дверь и, погасив свет, затаиться. Одеяние я засунул в вентиляционную отдушину — на всякий случай. Потом в двери долго стучали, пытались даже выломать, но вскоре, судя по звукам, приехала милиция и разогнала народ. Ещё часа два я сидел в полутьме, и мысли в бедной моей голове носились, как мыши в банке. Потом они успокоились, потому что я всё решил.

Неторопливо я прибрался на верстаке, завинтил бутылочку с лаком и убрал тампон в тампонницу, переоделся в городскую одежду и выкурил сигарету — я всё старался оттянуть момент облачения в Окулистическую Мантию. То ли пугало это меня, то ли что, но, я думаю, вы бы на моём месте тоже не торопились. Мне ни в коем случае нельзя было там и тогда оказаться причастным к Тайному Окулизму: ведь рядом была милиция, и вы представляете, чем это могло для меня кончиться. С нашей милицией лучше не связываться. Да и народ меня бы не похвалил, поэтому существовал только один выход: просто исчезнуть, и как раз это было то единственное, что я с лёгкостью мог исполнить. Я развернул Одеяние, осмотрел кусок пустоты в руках, оделся и тихо выполз через маленькое окошко во внутренний дворик дома, в подвале которого находилась мастерская. Во дворике было пусто и тихо.

Мне бы топать себе к метро, но я, уже заранее зная, что увижу, заставил себя обойти здание и заглянул за угол, туда, куда скрылись те голоса и топот. Тело уже убрали, остались лишь кровавые пятна на асфальте, клочья одежды да меловой силуэт тела с неестественно вывернутыми конечностями. Надо всем этим стоял милиционер и курил. Конечно. Мне неудержимо захотелось курить, но теперь было нельзя.

Странно было идти по улице, странно. На меня никто не наталкивался, я по прежнему был равноправным членом толпы, но теперь я заметил, что люди скользят по мне деревянным взглядом, как по пустому месту, хотя нет, как по газетной тумбе, которую видишь каждый раз по пути на работу. И понял, что так оно было и раньше, и дурацкая цветастая одёжка не ввергла меня в публичное одиночество, а просто сделала его явным для меня. И сто и двести раз я ходил такой же невидимый безо всякой расписной окулистической хламиды.

Не я стал невидим — люди стали видимы, так как я теперь смотрел на них со стороны, а отсюда видно больше, чем из недр толпы.

И то, что я был теперь один против мира, тоже не было новостью: просто до меня слишком поздно допёрло всегда бывшее. А я-то, дурак, только теперь понял, каким страшным делом занимаются омоновцы в переходе метро на Чистых Прудах! Стоят себе обычные парни в идиотских бронежилетиках, которые исправно прикрывают всё то, что тебе не понадобится, если пуля попадёт чуть ниже, стоят, покуривают, плоские анекдоты травят, а с ними покуривает и посмеивается Слухач. Он тоже при форме, старлей, но его слепые глаза прикрыты тёмными очками. Время от времени, затянувшись «Отаманом» и похохотав над очередной сальностью, он невзначай прислушивается к людскому шуму и указывает своей палочкой-стукалкой на какого-нибудь обывателя. Если его сотоварищи обывателя видят, они просто провожают его тяжёлым взглядом, пока он не скрывается в панике где-нибудь за поворотом. А вот что они делают, когда палочка указует как будто бы на пустое место, этого я не знаю и знать не желаю. Окулисты ненавидят Слухачей. Тяжёлой спокойной ненавистью.

А потом я вернулся домой. И вздрогнул, конечно: прямо перед дверью у меня висит зеркало, и неприятно увидеть в нём пустоту вместо себя. Я снял капюшон, над пустотой нарисовалось что-то вроде моего лица, и я окончательно понял Окулизм. Тоже страшненько: предмет неправильной шарообразной формы, сверху поросший тонкой чёрной шерстью, а в целом обтянутый жёлто поблёскивающей кожей, под которую кое-где подложено мясо. Спереди, в середине — продолговатый выступ, заканчивающийся внизу мягкой округлостью с двумя дырочками. Под ним — широкая щель, и кожа по краям её розовая и влажная, а если раздвинуть её края, внутри видны два горизонтальных ряда мелких и острых костяных выступов, а вся полость красная и мокрая. По сторонам же от центрального выступа находятся два ярко-белых слизистых шара с чёрной точкой в середине, обведённой коричневым кольцом. Они почти утоплены в костяных впадинах и сверху защищены двумя мощными шерстистыми валиками. При необходимости шары можно задёрнуть кожистыми плёнками с редким жестким волосом по краю. Всё понятно? Если понятно, то руки я описывать не буду. Да, потом я ещё пригляделся к утюгу на кухне, и оказалось, что он тоже всегда был выше моего понимания.

С тех пор я редко надевал Окулистическое Одеяние, и оно так и лежит у меня в шкафу, свёрнутое видимой стороной наружу. Я научился не пугаться своего лица и пользоваться утюгом, и многим другим вещам, но до сих пор, засмотришься, бывает, на диктора в новостях… Ох, печально, печально… Но не будем о печальном.

Подумай о другом. Советую, например, понаблюдать такую вещь: проникни в метро, вылези на платформу любой людной станции, Октябрьской, например, или Тургеневской, лучше Тургеневская, потому что у неё есть тупик, то есть выход у неё только с одной стороны. Стань в тупике. И смотри: приезжает поезд в сторону Медведково, открывает двери, и три-четыре человека из него обязательно перебегут на другую стороны платформы, вместо чтобы с общей массой идти на переход или на улицу. И уезжают на следующем поезде к Битцевскому парку, то есть в обратную сторону, а четыре-пять людей из этого поезда, соответственно, уедут в сторону Медведково. И так с любым поездом на любой крупной станции. Что делают эти люди? Подумай. Это не так печально, как Окулизм. Хотя, чёрт его знает, может и им открываются бездны. Всюду Мистерии. Всюду тайны.

1999