Орел приземлился

Глава 2

В некотором смысле начало всему положил человек по имени Отто Скорцени, который в воскресенье 12 сентября 1943 г. осуществил одну из самых блестящих захватнических операций второй мировой войны, доложив, к полному удовлетворению Адольфа Гитлера, что тот, как всегда, был прав, а верховное командование вооруженных сил ошибалось.

Гитлер вдруг захотел узнать, почему у немецкой армии нет диверсионно-десантных отрядов «коммандос», как у англичан, у которых они так успешно действовали с самого начала войны. Чтобы успокоить его, верховное командование решило сформировать такое подразделение. В это время в Берлине молодой лейтенант СС Скорцени бил баклуши после ранения на фронте. Ему дали чин капитана и назначили командиром немецких специальных сил, что, в общем, ничего особенного не означало и точно отвечало намерениям верховного командования.

К несчастью для командования, Скорцени оказался блестящим солдатом, с поразительными способностями для выполнения именно таких операций. И события вскоре дали ему шанс доказать это.

3 сентября 1943 г. Италия сдалась, а еще раньше, в конце июля, маршал Бадольо арестовал Муссолини и тайно увез его. Гитлер потребовал найти и освободить своего бывшего союзника. Задание это казалось невыполнимым, и даже Эрвин Роммель сказал, что идея эта неосуществима и он надеется, что ему не поручат ее выполнение.

Ему и не поручили, потому что Гитлер дал это задание лично Скорцени, который решительно и энергично взялся за него. Вскоре он выяснил, что Муссолини держат в отеле «Спорт» на вершине Гран Сассо в Абруцци на высоте десяти тысяч футов под охраной двухсот пятидесяти человек.

Скорцени в сопровождении пятидесяти парашютистов перелетел туда на планере, штурмовал отель и освободил Муссолини. Его переправили на маленьком самолете в Рим, а затем на «дорнье» — в «Волчье логово», штаб-квартиру Гитлера на Восточном фронте, расположенную в Растенбурге, в мрачной, сырой и лесистой части Восточной Пруссии.

Этот подвиг Скорцени был отмечен кучей орденов и медалей, в том числе «Рыцарским крестом», открыл перед ним карьеру, включавшую бессчетное множество подобных рискованных подвигов, и превратил его в легенду при жизни. На верховное командование, с подозрением относившееся к таким партизанским действиям, как и все высшие офицеры во всем мире, все это особого впечатления не произвело.

Но фюрер был в восторге. Он чувствовал себя на седьмом небе и танцевал от восторга так, как не танцевал со дня падения Парижа. В среду после приезда Муссолини в Растенбург он все еще пребывал в этом настроении, когда они встретились, чтобы обсудить события в Италии и последующую роль дуче.

Дом деревенского типа с сосновыми стенами и потолком был удивительно приятным. Внутри стоял круглый стол, на нем ваза с цветами, а вокруг — одиннадцать плетеных кресел. У стены — стол с картами. Рядом с ним, оживленно переговариваясь, стояли Муссолини, рейхсминистр пропаганды и министр тотальной войны Йозеф Геббельс, рейхсфюрер СС и, помимо прочего, глава государственной тайной полиции Гиммлер и руководитель военной разведки — абвера — адмирал Вильгельм Канарис.

Когда Гитлер вошел, все замерли по стойке «смирно». Фюрер был в веселом расположении духа и полон очарования, каким он мог быть только в исключительных случаях: глаза сияли, на губах застыла легкая улыбка. Он бросился к Муссолини, обеими руками тепло пожал ему руку.

— Вы сегодня выглядите лучше, дуче, решительно лучше.

Всем остальным присутствующим вид итальянского диктатора казался ужасным.

— Ну, джентльмены, — обратился к собравшимся фюрер, — какой следующий ход мы предпримем в Италии? Что несет нам будущее? Как вы полагаете, господин рейхсфюрер?

Гиммлер снял свое пенсне и, размеренными движениями протирая стекла, ответил:

— Полную победу, мой фюрер. Что же еще? Присутствие среди нас дуче — достаточное доказательство того, с каким блеском вы спасли положение, после того как этот предатель Бадольо подписал перемирие.

Гитлер с серьезным видом кивнул и обернулся к Геббельсу:

— А вы, Йозеф?

Темные, безумные глаза Геббельса горели энтузиазмом.

— Согласен, мой фюрер. Освобождение дуче явилось большой сенсацией в стране и за границей. Как друзья, так и враги полны восхищения. Мы можем праздновать первоклассную моральную победу благодаря вашему вдохновенному руководству.

— И уж совсем не благодаря моим генералам. — Гитлер обернулся к Канарису, который с легкой иронической улыбкой разглядывал карту. — А вы, господин адмирал? Вы также считаете это первоклассной моральной победой?

Есть случаи, когда стоит говорить правду, а есть, когда не стоит. С Гитлером всегда было трудно решить, что это за случай.

— Мой фюрер, итальянский боевой флот весь на якоре под пушками крепости Мальта. Нам пришлось оставить Корсику и Сардинию, и поступают сведения, что наши старые союзники готовятся выступить на другой стороне.

Гитлер смертельно побледнел, глаза зажглись огнем, на лбу выступил пот, но Канарис продолжал:

— Что касается новой Итальянской социалистической республики, объявленной дуче, — он пожал плечами, — пока что ни одна нейтральная страна, даже Испания, не согласилась установить с ней дипломатические отношения. К сожалению, мой фюрер, по моему мнению, они и не установят.

— По вашему мнению? — с яростью взорвался Гитлер. — По вашему мнению? Вы так же плохи, как и мои генералы. И когда я слушаю их, — что происходит? Неудачи повсюду. — Он придвинулся к Муссолини, у которого был весьма испуганный вид, и обнял его за плечи. — Разве дуче здесь благодаря верховному командованию? Нет, он здесь, потому что я настоял, чтобы создали подразделение «коммандос», потому что моя интуиция подсказала мне, что именно так надо сделать.

У Геббельса был обеспокоенный вид, Гиммлер, как всегда, спокоен и загадочен. Но Канарис стоял на своем:

— Я лично вас и не критиковал, мой фюрер.

Гитлер подошел к окну и смотрел на улицу, сцепив руки за спиной. «У меня на эти вещи нюх, и я знал, насколько успешно пройдет такого рода операция. Горстка смельчаков, бросившая вызов всем. — Он резко обернулся и посмотрел на них. — Без меня не было бы „Гран Сассо“, потому что без меня не было бы Скорцени». — Он сказал это, будто провозгласил библейскую истину.

— Не хочу к вам слишком придираться, господин адмирал, но в общем-то чего вы и ваши люди в абвере достигли за последнее время? Мне кажется, что самое большее, что вы можете сделать, это найти предателей, вроде Донаньи.

Ганс фон Донаньи, работавший на абвер, в апреле был арестован по обвинению в государственной измене.

Теперь Канарис был бледнее обычного и, безусловно, стоял на опасной черте. Он сказал:

— Мой фюрер, я не собирался…

Гитлер игнорировал его и повернулся к Гиммлеру:

— А вы, господин рейхсфюрер, что вы думаете?

— Я полностью принимаю вашу концепцию, мой фюрер, — ответил Гиммлер. — Полностью, но при этом я слегка пристрастен. Ведь Скорцени — офицер СС. Но мне кажется, что операция «Гран Сассо» как раз такая, которой должны были бы заниматься бранденбуржцы.

Он говорил о Бранденбургской дивизии, уникальном соединении, образованном в начале войны для выполнения специальных заданий. Предполагалось, что ее действиями будет руководить второй отдел абвера, специализировавшийся на саботаже. Несмотря на усилия Канариса, это элитарное подразделение большей частью посылалось для нанесения быстрых ударов в тылу у русских с последующим отходом, что давало незначительный эффект.

— Точно, — сказал Гитлер. — Что сделали ваши драгоценные бранденбуржцы? Ничего, о чем бы стоило говорить хоть минуту. — Он снова доводил себя до ярости, как всегда в таких случаях, пустив в ход свою поразительную память. — Когда создавали Бранденбургское подразделение, его назвали ротой для выполнения спецзаданий, и я помню, как его первый командир, фон Хиппель, говорил своим людям, что к тому времени, когда он закончит их подготовку, они смогут украсть дьявола из ада. Я нахожу это иронией, господин адмирал, потому что, насколько помню, не они привезли мне дуче. Я должен был организовать это сам.

Голос Гитлера достиг крещендо, глаза излучали огонь, лицо было мокрым от пота.

— Ничего! — взвизгнул он. — Вы мне ничего не дали, но ведь с такими людьми, с таким снаряжением вы должны были бы уже давно доставить мне Черчилля из Англии.

На минуту, пока Гитлер переводил глаза с одного на другого, установилась полная тишина.

— Что, разве не так?

У Муссолини был загнанный вид, Геббельс с энтузиазмом кивал. Масла в огонь подлил Гиммлер, спокойно сказав:

— А почему бы нет, мой фюрер? В конце концов, все возможно, каким бы чудом это ни было, что вы и доказали, доставив сюда дуче из Гран Сассо.

— Совершенно верно. — Гитлер снова успокоился. — Великолепная возможность показать нам, на что способен абвер, господин адмирал.

Канарис был ошеломлен:

— Мой фюрер, я правильно понял, что вы?..

— Но ведь подразделение английских «коммандос» атаковало штаб Роммеля в Африке, — сказал Гитлер, — и подобные группы множество раз совершали налеты на французский берег. Неужели я должен поверить, что немецкие ребята способны на меньшее? — Он погладил Канариса по плечу и любезно сказал: — Позаботьтесь об этом, господин адмирал. Организуйте. Я уверен, вы что-нибудь придумаете. — Он обернулся к Гиммлеру: — Вы согласны, господин рейхсфюрер?

— Конечно, — без колебаний ответил Гиммлер. — По крайней мере, анализ осуществимости абвер ведь может провести?

Он слабо улыбнулся Канарису, который стоял, как громом пораженный. Облизав сухие губы, Канарис хрипло сказал:

— Как прикажете, мой фюрер.

Гитлер обнял его за плечи:

— Хорошо. Я знал, что, как всегда, могу на вас положиться. — Он вытянул руку, как будто направляя всех вперед, и склонился над картой: — А теперь, джентльмены, о ситуации в Италии.

Канарис и Гиммлер возвращались в Берлин на самолете «дорнье» той же ночью. Они выехали из Растенбурга одновременно и проехали девять миль до аэродрома в разных машинах. Канарис опоздал на пятнадцать минут. И когда он наконец поднялся по трапу в «дорнье», настроение у него было не из лучших. Гиммлер уже пристегнул ремни, и Канарис, немного помедлив, подсел к нему.

— Неприятность? — спросил Гиммлер, когда самолет побежал по взлетной полосе и развернулся по ветру.

— Шина лопнула, — Канарис откинулся в кресле. — Кстати, большое спасибо. Вы мне очень помогли.

— Всегда рад услужить, — сказал Гиммлер.

Самолет взлетел, и по мере подъема звук мотора становился все глубже.

— Боже мой, но он вчера действительно был в форме, — сказал Канарис. — Захватить Черчилля. Сумасшествие. Вы слышали что-нибудь подобное?

— После того как Скорцени выкрал Муссолини из Гран Сассо, мир не останется прежним. Фюрер верит теперь, что чудеса могут свершаться, и это здорово усложнит вашу и мою жизнь, господин адмирал.

— Муссолини — это одно, — ответил Канарис. — Ничуть не умаляя великолепную операцию Скорцени, можно только сказать, что Уинстон Черчилль будет совсем другое.

— Ну, не знаю, — сказал Гиммлер. — Я видел вражеские киножурналы, как и вы. Сегодня он в Лондоне, завтра в Манчестере или Лидсе. Он ходит по улицам с этой идиотской сигарой во рту и разговаривает с людьми. Я бы сказал, что из всех руководителей мирового масштаба он, пожалуй, охраняется меньше всего.

— Если вы этому верите, то вы поверите чему угодно, — сухо сказал Канарис. — Кем бы они ни были, эти англичане, но они не дураки. В МИ-5 и МИ-6 служит много блестящих молодых людей, окончивших Оксфорд или Кембридж, которые всадят вам пулю в живот с первого взгляда. Да и сам старик… По-видимому, носит в кармане пальто пистолет, и бьюсь об заклад, все еще снайпер.

Ординарец принес им кофе. Гиммлер спросил:

— Значит, вы не собираетесь заниматься этим делом?

— Мы оба прекрасно знаем, что будет, — ответил Канарис. — Сегодня среда. К пятнице он всю эту безумную идею забудет.

Гиммлер медленно кивнул, потягивая кофе:

— Да, думаю, вы правы.

Канарис встал.

— Простите, надеюсь, мне удастся немного поспать.

Он перешел на другое кресло, укрылся пледом и постарался устроиться поудобнее. Предстоял трехчасовой полет.

Гиммлер наблюдал за Канарисом холодным, неподвижным взглядом. Лицо его абсолютно ничего не выражало. Это мог быть труп, если бы не непрерывно подергивающийся мускул на правой щеке.

Когда Канарис приехал в здание абвера на Тирпиц-Уфер 74–76 в Берлине, приближался рассвет. Водитель, который встречал его в Темпельгофе, захватил с собой двух любимых такс адмирала, и они резво помчались за ним по пятам мимо часовых.

Канарис прошел к себе в кабинет. Расстегнув на ходу морскую шинель, он сбросил ее на руки отворившего дверь ординарца.

— Кофе, — сказал ему адмирал, — побольше. — Ординарец начал было прикрывать дверь, но Канарис позвал его:

— Не знаете, полковник Радл у себя?

— Мне кажется, он вчера лег спать у себя в кабинете, господин адмирал.

— Хорошо. Скажите ему, что мне хотелось бы его видеть.

Дверь закрылась. Канарис остался один и устало опустился в кресло за письменным столом. Привычки у Канариса были скромные, кабинет старомодный и сравнительно пустой, с потертым ковром. На стене висел портрет Франко с дарственной надписью. На столе лежало мраморное пресс-папье с тремя бронзовыми обезьянками — «не слышу, не вижу, не говорю» злонамеренных вещей.

— Это я, — тихо сказал он, постукивая по их головам.

Чтобы прийти в себя, он глубоко вздохнул. В этом ненормальном мире он ходил словно по острию ножа. Он подозревал, что были вещи, которые даже ему не следовало знать. Например, попытка двух старших офицеров взорвать самолет Гитлера во время полета из Смоленска в Растенбург и угроза того, что фон Донаньи и его друзья могут расколоться и заговорить.

Появился ординарец с подносом, на котором стояли кофейник, две чашки и маленький молочник с настоящими сливками — большая редкость в те дни в Берлине.

— Оставьте, — сказал Канарис. — Я сам налью.

Ординарец вышел, и, когда Канарис начал наливать кофе, раздался стук в дверь. Вошел человек, который казался одетым как для парада, так безукоризненна была его форма. Подполковник горных стрелков, на мундире которого были ленточка за Зимнюю кампанию и серебряная нашивка за ранение, а на шее — «Рыцарский крест». Даже повязка на правом глазу точно соответствовала уставу, так же как и черная кожаная перчатка на левой руке.

— А, вот и вы, Макс, — сказал Канарис. — Выпейте со мной кофе и верните мне рассудок. Каждый раз, когда я возвращаюсь из Растенбурга, я все сильнее чувствую, что мне или по крайней мере кому-то другому нужен санитар.

Максу Радлу было тридцать лет, но выглядел он в зависимости от дня и погоды лет на десять-пятнадцать старше. Он потерял правый глаз и левую руку в Зимнюю кампанию в 1941 г. и с тех пор, признанный негодным для фронтовой службы, работал у Канариса. Был начальником третьего отдела, который входил в управление 2, центральное управление абвера, непосредственно подчинявшееся адмиралу лично. Третий отдел занимался особо трудными заданиями, и поэтому Радл имел право вмешиваться в интересующие его дела других отделов абвера, что не способствовало его популярности среди коллег.

— Настолько плохо?

— Хуже некуда, — сказал Канарис. — Муссолини был как шагающий автомат, Геббельс скакал с ножки на ножку, как десятилетний школьник, которому очень хочется писать.

Радл поморщился, потому что чувствовал себя очень неловко, когда адмирал так отзывался о весьма могущественных людях. Хотя кабинет ежедневно проверяли на предмет подслушивающих устройств, настоящей уверенности, что их нет, не было.

Канарис продолжал:

— Гиммлер был в своей обычной роли приятного трупа, ну а уж фюрер…

Радл поспешно прервал:

— Еще кофе, господин адмирал?

— Говорить он мог только о Гран Сассо и о том, какое это дело дьявольское чудо и почему абвер не может сделать что-нибудь столь же блистательное.

Он вскочил, подошел к окну и в щелку между шторами взглянул на серое утро.

— Знаете, что он предлагает сделать, Макс? Выкрасть ему Черчилля.

Радл резко вздрогнул:

— Мой бог, не может быть, чтобы он говорил это серьезно.

— Кто знает? День на день не приходится. Он, правда, не уточнил, доставить ему Черчилля живым или мертвым. Дело с Муссолини ударило ему в голову. Теперь он думает, что возможно все. Если нужно, доставьте дьявола из ада — вот фраза, которую он с чувством процитировал.

— А другие? Как они это восприняли? — спросил Радл.

— Геббельс был, как всегда, любезен, у дуче — вид загнанный. Гиммлер играл плохую роль: во всем поддерживал фюрера, сказал, что мы можем хотя бы проанализировать это дело. «Анализ осуществимости» — вот как он это сформулировал.

— Понятно, сэр. — Радл колебался. — Как вы думаете, фюрер это серьезно говорил?

— Конечно нет. — Канарис подошел к походной койке, откинул одеяло и начал расшнуровывать ботинки. — Он уже об этом забыл. Я знаю, какой он, когда в таком настроении. Несет всякую чушь. — Адмирал лег на койку и накрылся одеялом. — Нет, я бы сказал, что бояться надо только Гиммлера. Жаждет моей крови. Он напомнит Гитлеру об этом несчастном деле как-нибудь в будущем, когда ему будет выгодно, может просто для того, чтобы показать, что я не выполняю приказов.

— Что же вы хотите, чтобы я сделал?

— Точно то, что предложил Гиммлер. Анализ осуществимости. Хороший, обстоятельный доклад, который бы создал впечатление, что мы старались изо всех сил. Например, сейчас Черчилль в Канаде, не так ли? Возможно, возвратится на корабле. Вы всегда можете создать впечатление, что серьезно рассматриваете возможность послать подводную лодку в нужный момент в нужное место. В конце концов, как наш фюрер заверил меня лично меньше чем шесть часов назад, чудеса происходят, но только при соответствующем божественном вдохновении. Прикажите Крогелю разбудить меня через полтора часа.

Канарис натянул одеяло на голову. Радл погасил свет и вышел. Настроение у него было очень неважное, когда он шел к себе в кабинет, и даже не из-за нелепого задания, которое он получил. Такие вещи случались довольно часто. Сказать по правде, он сам называл третий отдел отделом абсурда.

Нет, беспокоила его манера, в которой говорил Канарис, а так как Радл был человеком, любившим быть с собой честным, то он признался себе, что волновался не только за адмирала. Он очень даже думал о себе и своей семье.

Официально юрисдикция гестапо не распространялась на людей в форме. Но в то же время Радл слишком часто видел, как многие его знакомые просто исчезали с лица земли, чтобы верить этому. Позорный декрет «Ночь и туман», по которому многие несчастные исчезли в тумане ночи в самом прямом смысле, предназначался лишь для жителей завоеванных территорий, но, как хорошо знал Радл, в концентрационных лагерях в данный момент было больше пятидесяти тысяч немецких граждан нееврейской национальности. С 1933 г. умерло почти двести тысяч.

Когда Радл вошел в свой кабинет, его помощник унтер-офицер Хофер просматривал только что поступившую ночную почту. Это был спокойный темноволосый человек сорока восьми лет, трактирщик из Гарца, великолепный лыжник, который, чтобы попасть в армию, уменьшил себе возраст. Он служил с Радлом в России.

Радл сел за стол и угрюмо уставился на фотографию жены и трех дочерей, находившихся в безопасности в горах Баварии. Хофер, знавший эти признаки, подал ему сигарету и налил немного французского коньяка из бутылки, которую держал в нижнем ящике стола.

— Так плохо, господин полковник?

— Так плохо, Карл, — подтвердил Радл, выпил коньяка и рассказал Хоферу все.

На этом дело могло бы и прекратиться, если бы не удивительное совпадение. Утром 22-го, точно через неделю после беседы с Канарисом, Радл сидел у себя за столом, пробираясь сквозь массу бумаг, накопившихся в течение его трехдневной поездки в Париж.

Настроение было плохое, и когда дверь отворилась и вошел Хофер, Радл хмуро посмотрел на него и нетерпеливо сказал:

— Ради бога, Карл, я же просил оставить меня в покое. Ну что теперь?

— Простите, господин полковник. Дело в том, что мне на глаза попалось донесение, которое, по-моему, может быть вам интересно.

— Откуда?

— Из абвера I.

Этот отдел занимался шпионажем за границей, и Радл с неохотой отметил появление слабого интереса. Хофер стоял в ожидании, прижав к груди папку. Радл со вздохом положил перо:

— Ладно, рассказывайте.

Хофер положил папку перед ним и открыл ее:

— Это последнее донесение от агента в Англии. Кодовое имя Звездочка.

Радл посмотрел на первую страницу и потянулся за сигаретой из коробки на столе.

— Миссис Джоанна Грей, — прочитал он.

— Она живет в северной части Норфолка, у самого моря, господин полковник. В деревне под названием Стадли Констабл.

— Ну конечно, — сказал Радл, вдруг ощутив прилив энтузиазма. — Не та ли это женщина, которая сообщила подробности установки Обоу? — Он быстро перелистал несколько страниц и нахмурился: — Здесь чертовски много написано. Как она ухитряется столько передавать?

— У нее отличный связной в испанском посольстве, который провозит ее донесения в дипломатическом портфеле. Не хуже почты. Мы обычно получаем корреспонденцию в течение трех дней.

— Поразительно, — сказал Радл. — Как часто она шлет сообщения?

— Раз в месяц. У нее есть также радио, но пользуется им редко, хотя следует обычной процедуре и держит свой канал открытым по часу три раза в неделю на случай, если экстренно понадобится. На связи с ней с нашей стороны капитан Мейер.

— Ладно, Карл, — сказал Радл. — Принесите мне кофе, и я прочту это.

— Интересный абзац я отметил красным, господин полковник. На третьей странице. — И, выходя из кабинета, добавил: — Я также вложил английскую крупномасштабную военно-топографическую карту района.

Донесение было составлено очень хорошо, ясно и полно ценной информации. Общее описание состояния дел в районе, местоположение двух новых эскадрилий американских самолетов В-17 к югу от Уоша, эскадрильи В-24 у Шерингема. Хороший добросовестный материал, но отнюдь не волнующий. Когда же Радл приступил на третьей странице к короткому абзацу; отчеркнутому красным, он от волнения ощутил спазм в животе.

Информация была простой. Британский премьер-министр Уинстон Черчилль должен был в субботу, 6 ноября, утром инспектировать подразделение бомбардировочной авиации Королевских военно-воздушных сил близ Уоша. Позже в тот же день он намеревался посетить фабрику недалеко от Кингс-Линна и выступить перед рабочими с краткой речью.

А дальше шло интересное сообщение. Вместо того чтобы возвратиться в Лондон, Черчилль решил провести уик-энд в поместье сэра Генри Уиллафби Стадли Грэндж, которое расположено в пяти милях от деревни Стадли Констабл. Это был чисто личный визит, который предполагалось держать в секрете. Естественно, никто в деревне об этом плане не знал, но сэр Генри, отставной морской капитан третьего ранга, по всей видимости, не мог удержаться, чтобы не поделиться новостью с Джоанной Грей, которая, как вытекало из сообщения, была его близким другом.

Радл несколько минут сидел, уставившись на документ и размышляя о нем, затем взял топографическую карту, приложенную Хофером, и раскрыл ее. В этот момент Хофер внес кофе. Он поставил поднос на стол, наполнил чашку и стоял с невозмутимым видом.

Радл поднял голову:

— Ладно, черт вас побери. Покажите мне, где это. Думаю, вы знаете.

— Конечно, господин полковник. — Хофер ткнул пальцем в Уош и провел им на юг вдоль берега. — Стадли Констабл, а вот Блэкни и Клей на побережье, вместе они образуют треугольник. Я посмотрел донесения миссис Грей об этом районе с довоенных времен. Изолированное сельское место. Глухой берег с необъятной приливной полосой и солеными болотами.

Радл еще раз посмотрел на карту и принял решение:

— Позовите ко мне Ханса Мейера. Мне бы хотелось с ним побеседовать, но даже не намекайте о чем.

— Конечно, господин полковник.

Хофер пошел к двери.

— Да, Карл, — добавил Радл, — все донесения, которые она присылала, принесите. Все, что у нас есть об этом районе.

Дверь закрылась. И Радлу вдруг показалось, что в комнате стало очень тихо. Ему захотелось курить, и, как обычно, он взял русскую папиросу. Многие, кто воевал на Востоке, пристрастились к ним. И Радлу они нравились. Папиросы были слишком крепкими и вызывали кашель, но ему это было неважно: доктора предупредили его, что из-за серьезных ранений жить ему осталось недолго.

Радл подошел к окну, чувствуя себя странно опустошенным. Какой фарс! В самом деле, какой фарс! Фюрер, Гиммлер, Канарис — как тени на белом экране в китайском театре. Ничего осязаемого. Ничего реального в этом глупом деле — охоте за Черчиллем. В то время как хорошие ребята тысячами гибнут на Восточном фронте, он играет в проклятые дурацкие игры, вроде этой, которые, по всей вероятности, ни к чему не приведут.

Радл был полон отвращения к самому себе, зол на себя по непонятной причине. Стук в дверь привел его в чувство. Вошел мужчина среднего роста в твидовом костюме. Его седые волосы были в беспорядке, а роговые очки придавали рассеянный вид.

— А, это вы, Мейер. Спасибо, что пришли.

Мейеру было пятьдесят лет. Во время первой мировой войны — капитан подводной лодки, один из самых молодых в германском военно-морском флоте. Начиная с 1922 г. полностью занимался разведывательной работой и обладал большей проницательностью, чем казалось на первый взгляд.

— Господин полковник… — официально начал он.

— Садитесь, друг, садитесь. — Радл указал на стул. — Я читал донесение от одного из ваших агентов — Звездочки. Просто захватывающе.

— А, да. — Мейер снял очки и протер их грязным платком. — Джоанна Грей. Выдающаяся женщина.

— Расскажите мне о ней.

Мейер медлил, нахмурившись.

— Что бы вы хотели знать, господин полковник?

— Все! — сказал Радл.

Мейер немного поколебался, видимо собираясь спросить зачем. Решив не делать этого, он надел очки и начал рассказывать.

Девичье имя Джоанны Грей — Иоанна ван Оостен. Она родилась в марте 1875 г. в маленьком городке Вирскоп в Оранжевой Республике. Отец был фермером и пастором голландской реформатской церкви. В возрасте десяти лет он участвовал в Великом переселении — миграции в 1836–1838 гг. десяти тысяч бурских фермеров, не желавших оказаться под властью англичан, из Калекой колонии на новые земли к северу от Оранжевой реки.

В двадцать лет Джоанна вышла замуж за фермера Дирка Янсена. У нее родилась дочь в 1898 г. — за год до начала войны с англичанами, Бурской войны.

Ее отец сформировал конный отряд и был убит под Блемфонтейном в мае 1900 г. В тот месяц война фактически закончилась, но последующие два года оказались наиболее трагичными из всех, потому что Дирк Янсен, как и все его соотечественники продолжал борьбу, ожесточенную партизанскую войну мелкими группами, опиравшимися на разбросанные далеко друг от друга фермы.

Английский кавалерийский патруль, заехавший на ферму Янсенов 11 июня 1901 г., искал Дирка, который по иронии судьбы за два месяца до этого умер от ран в горном лагере, о чем жена его не знала. В доме были только Джоанна, ее мать и дочь. Джоанна отказалась отвечать на вопросы капрала, ее затащили для допроса в сарай, где дважды изнасиловали.

Жалобу Джоанны местному военному коменданту отклонили, и вообще, англичане в это время решили бороться с партизанами, сжигая фермы, расчищая целые районы и сгоняя население в лагеря, получившие позже название концентрационных.

Условия в лагерях были плохими, не столько по причине преднамеренной злой воли, сколько из-за плохого управления. Начались эпидемии, и за четырнадцать месяцев умерло более двадцати тысяч человек, среди них мать и дочь Джоанны. Она и сама бы умерла, если бы не внимательный уход за ней английского врача Чарлза Грея, которого направили в лагерь, чтобы хоть как-то улучшить условия пребывания людей, после того как в Англии стало о них известно и вызвало взрыв общественного негодования.

Ненависть ее к англичанам приняла патологическую форму и въелась в Джоанну на всю жизнь. Тем не менее, когда Грей сделал ей предложение, она вышла за него замуж. Ей ведь было уже двадцать восемь лет; жизнь ее крепко поломала: она потеряла мужа и ребенка, всех своих близких и не имела за душой ни пенни.

В том, что Грей любил ее, сомнений не было. Он был на пятнадцать лет старше, мало что требовал, был обходителен и добр. С годами у нее появилась к нему привязанность, смешанная с каким-то постоянным раздражением, которое чувствуешь по отношению к непослушному ребенку.

Грей согласился работать в Лондонском библейском обществе как врач-миссионер и на протяжении нескольких лет работал в Родезии, Кении и, наконец, среди зулу. Джоанна никогда не могла понять, зачем он водится с этими кафрами, как она их называла, но принимала это как должное, так же как и нудную работу учительницей, которую ей пришлось выполнять в помощь мужу.

В марте 1925 г. он умер от удара, и когда дела его были завершены, она осталась в возрасте пятидесяти лет со ста пятьюдесятью фунтами в кармане. Судьба нанесла ей еще один жестокий удар, но Джоанна продолжала бороться, согласившись работать гувернанткой в семье английского чиновника в Кейптауне.

В это время Джоанна заинтересовалась бурским национализмом, посещала собрания, которые регулярно устраивала одна из самых экстремистских организаций, ведущих кампанию за выход Южной Африки из Британской империи. На одном из этих собраний она встретила немецкого инженера Ханса Мейера. Он был на десять лет моложе ее, но очень скоро вспыхнул роман, единственное настоящее физическое влечение, которое она испытала после смерти первого мужа. В действительности Мейер был агентом германской военно-морской разведки в Кейптауне и собирал всю возможную информацию о военно-морских сооружениях в Южной Африке. Так получилось, что хозяин Джоанны Грей работал от адмиралтейства, и она могла без особого риска брать из сейфа у него дома интересные документы, с которых Мейер снимал копии.

Джоанна Грей была счастлива, что делает это, потому что страстно любила Мейера. Но было здесь еще одно обстоятельство: впервые в жизни она наносила удар Англии. Это был своего рода реванш за все то, что ей пришлось перенести.

Мейер вернулся в Германию, но продолжал с ней переписываться.

В 1929 г., когда для большинства людей на земле мир разлетелся на тысячи осколков, поскольку Европа окунулась с головой в кризис, Джоанне Грей вдруг впервые в жизни улыбнулась большая удача.

Она получила письмо от адвокатской конторы в Норвиче, которая сообщала ей, что умерла тетка ее покойного мужа и оставила ей коттедж на краю деревни Стадли Констабл в Северном Норфолке и ежегодный доход немного больше четырех тысяч фунтов. Было строго оговорено одно условие. Старая дама питала к дому сентиментальную слабость и желала, чтобы завещание вступило в силу лишь в том случае, если Джоанна Грей поселится в доме.

Жить в Англии. От одной мысли об этом по телу поползли мурашки, но выбора не было. Продолжать нынешнюю жизнь в светском рабстве, имея в перспективе лишь нищенскую старость? Она взяла в библиотеке книгу о Норфолке и внимательно прочитала ее, особенно ту часть, где рассказывалось о северном прибрежном районе.

Названия привели ее в замешательство. Стифки, Морстон, Блэкли, Клей-у-моря, соленые болота, галечные пляжи. Все это казалось бессмысленным, и она написала Мейеру о своей проблеме. Мейер сразу же ответил, убеждая ее поехать и обещая навестить, как только предоставится возможность.

И вот она в Англии — самое лучшее, что она сделала в жизни. Коттедж оказался очаровательным домом георгианского стиля с пятью спальнями, окруженным полуакровым садом, обнесенным каменным забором. В то время Норфолк был самым сельским графством в Англии, почти не изменившимся с XIX века, так что в такой маленькой деревушке, как Стадли Констабл, она считалась богатой женщиной, важным человеком. Кроме того, произошла странная вещь: соленые болота и галечные пляжи очаровали ее, она полюбила эти места и была счастливее, чем когда-либо в жизни.

Мейер приехал в Англию той же осенью и навещал Джоанну несколько раз. Вдвоем они отправлялись на дальние прогулки. Она показала ему все. Бесконечные пляжи, тянущиеся вдаль, соленые болота, дюны Блэкни Поинт. Он ни разу не напомнил о том периоде в Кейптауне, когда она помогала ему получать необходимую информацию, она ни разу не спросила его о нынешней работе.

Они продолжали переписываться, а в 1935 г. Джоанна приезжала к Мейеру в Берлин. Он показал ей, что делает для Германии национал-социализм. Все, что она видела, опьяняло ее: колоссальные митинги, форма на каждом шагу, красивые молодые люди, смеющиеся, счастливые женщины и дети. Она целиком и полностью согласилась, что это новый порядок. Так и должно быть.

И затем, как-то вечером, когда они медленно шли по Унтер-ден-Линден после вечера в опере, где она видела в ложе самого фюрера, Мейер спокойно сказал ей, что теперь он работает в абвере, и спросил, не согласится ли она быть агентом абвера в Англии.

Она согласилась, не раздумывая, все тело ее при этом трепетало от волнения, какого она еще никогда не испытывала. Итак, в шестьдесят лет она стала шпионкой, эта английская леди высшего класса, какой она считалась у себя в деревне, разгуливая там в свитере и твидовой юбке в сопровождении черной охотничьей собаки. Приятная седоволосая дама, у которой в маленьком уютном гнездышке за панелью в кабинете находились передатчик и приемник, а в испанском посольстве в Лондоне — связной, который присылал большой материал в дипломатическом портфеле в Мадрид, откуда его передавали германской разведке.

Сообщения ее всегда были интересными. Как член Женской добровольной службы, она ездила по делам на многие военные объекты и могла сообщать подробно о большинстве баз тяжелых бомбардировщиков Королевских военно-воздушных сил в Норфолке и массу нужной дополнительной информации. Самым большим ее достижением было сообщение в начале 1943 г. о том, что на английских военных самолетах установлены два новых прибора для слепых ночных полетов, которые, как надеялись, должны были значительно повысить эффективность ночных бомбежек Германии.

Самый важный из них, прибор Обоу, работал, соединяясь с двумя наземными станциями в Англии. Одна, известная под названием «Мышь», находилась в Дувре, вторая — «Кошка» располагалась в Кромере, на побережье Северного Норфолка.

Удивительно было, что персонал ВВС охотно делился многочисленной информацией с милой леди из ЖДС, которая выдавала в библиотеке книги и разливала чай. Джоанна побывала в Кромере раз двенадцать и однажды смогла с успехом воспользоваться одним из своих миниатюрных фотоаппаратов. Телефонный звонок синьору Лорка, служащему испанского посольства, который был ее связным, поездка на поезде на денек в Лондон, встреча в Грин-парке — вот и вся процедура.

В те же сутки информация об Обоу в испанском дипломатическом портфеле отправилась из Англии. Через тридцать шесть часов довольный Ханс Мейер положил ее на стол самого Канариса.

Когда Мейер закончил рассказ, Радл отложил листок, на котором делал краткие заметки.

— Очаровательная леди, — сказал он. — Совершенно удивительная. Скажите мне, какую подготовку она получила?

— Вполне достаточную, господин полковник, — ответил Мейер. — Она отдыхала в рейхе в 1936 и 1937 гг. Каждый раз ее обучали обычным делам: кодам, пользованию радио, фотографированию, основным методам саботажа. Никаких особых успехов она не делала, кроме одного: азбукой Морзе владеет великолепно. Но ее ведь не собирались использовать на практической работе.

— Понятно. А как насчет оружия?

— Тут подготовки не требовалось. Она выросла в вельде. Попадала оленю в глаз с расстояния сто ярдов, когда ей было десять лет.

Радл кивнул, хмуро глядя в пространство, и Мейер осторожно спросил:

— Что-нибудь особенное подвертывается, господин полковник? Может, я могу помочь?

— Не сейчас, — ответил Радл, — но в ближайшем будущем вы можете мне понадобиться. Я дам вам знать. Пока достаточно передать все бумаги, касающиеся Джоанны Грей, сюда и до дальнейших распоряжений не устанавливать с нею радиосвязи.

Мейер был ошеломлен и не мог совладать с собой.

— Пожалуйста, господин полковник, если Джоанна в опасности…

— Ни в малейшей, — спокойно сказал Радл. — Поверьте, я понимаю ваше беспокойство, но в данный момент не могу вам больше ничего сказать. Дело величайшей секретности, Мейер.

Но Мейер уже достаточно пришел в себя, чтобы извиниться:

— Господин полковник, простите меня, но я старый друг леди…

Он ушел. Спустя несколько минут из прихожей появился Хофер, неся в руках несколько папок и две свернутые карты под мышкой.

— Информация, которая вам была нужна, господин полковник. Я прихватил также две лоции британского адмиралтейства, на которых обозначена прибрежная зона, номера сто восемь и сто шесть.

— Я приказал Мейеру дать вам все, что у него есть о Джоанне Грей, и приказал не возобновлять радиосвязь, — сказал Радл. — Теперь этим будете заниматься вы.

Он взял одну из своих неизменных русских папирос, Хофер поднес зажигалку, сделанную из русской гильзы калибра 7,62 мм.

— Значит, займемся этим делом, господин полковник?

Радл выпустил клуб дыма и посмотрел на потолок.

— Вы знакомы с произведениями Юнга, Карл?

— Господин полковник знает, что до войны я торговал хорошим пивом и вином.

— Юнг говорит о том, что он называет синхронностью. Иногда события совпадают во времени, и из-за этого кажется, что имеется гораздо более глубокая мотивация.

— Господин полковник? — вежливо сказал Хофер.

— Возьмем наше дело. У фюрера, которого, естественно, бережет небо, вдруг возникает блестящий план, и он выдвигает смешное и абсурдное предложение, чтобы мы вступили в соревнование со Скорцени и превзошли его подвиг в Гран Сассо, выкрав Черчилля, не указав, правда, живым или мертвым. И тут в рутинное донесение абвера сует свою уродливую голову синхронность: краткое упоминание о том, что Черчилль проведет уик-энд милях в семи-восьми от побережья в отдаленном поместье, в такой забытой богом части страны, о которой только можно мечтать. Понимаете, о чем я говорю? В любое другое время сообщение миссис Грей прошло бы незамеченным.

— Значит, мы все-таки займемся этим делом, господин полковник?

— Похоже, что вмешалась судьба, Карл, — сказал Радл. — Сколько времени, вы говорили, идут сообщения миссис Грей по испанским дипломатическим каналам?

— Три дня, господин полковник, если в Мадриде ждут. И не больше недели, если обстоятельства препятствуют.

— Когда время следующего сеанса радиосвязи?

— Сегодня вечером, господин полковник.

— Хорошо. Пошлите ей сообщение. — Радл снова посмотрел на потолок, обдумывая и пытаясь кратко сформулировать свои мысли: — Очень интересуемся вашим гостем шестого ноября. Хотим сбросить несколько друзей для встречи с ним в надежде, что они убедят его вернуться с ними. Ждем ваших соображений обычным путем со всей относящейся к ним информацией.

— Все, господин полковник?

— Думаю, все.

Это происходило в среду, в Берлине шел дождь, но на следующее утро, когда отец Филипп Верекер прохромал через калитку кладбища при церкви Святой Марии и Всех Святых и пошел по деревне, солнце сияло. Наступил великолепный настоящий осенний день.

В те годы отец Верекер был высоким сухопарым молодым человеком тридцати лет, чья худоба еще больше подчеркивалась черной рясой. Лицо у него было напряженное, перекошенное от боли при ходьбе, и он тяжело опирался на палку. Лишь четыре месяца назад его отпустили из военного госпиталя.

Младший сын хирурга с Харли-стрит, он был блестящим ученым, который еще в Кембридже подавал надежды на выдающееся будущее. Затем, к ужасу всей семьи, он решил учиться на священника, поехал в Английский колледж в Рим и вступил в общество иезуитов.

В 1940 г. он поступил в армию в качестве капеллана и в конце концов был прикомандирован к парашютному полку, но принял участие только в одном бою в ноябре 1942 г. в Тунисе, где прыгал с подразделениями Первой парашютной бригады с приказом захватить аэродром в Удне, в десяти милях от Туниса. В конце операции они вынуждены были отступить с боями на более чем пятьдесят миль по открытой местности. Всю дорогу их обстреливали самолеты с бреющего полета и атаковали наземные войска.

До своих добрались сто восемьдесят человек. Двести шестьдесят не добрались. Верекер был одним из счастливчиков, несмотря на пулю, прострелившую насквозь левую голень и задевшую кость. К тому моменту, когда он дошел до полевого госпиталя, у него начался сепсис. Левую ногу ампутировали, а его списали по инвалидности.

Из-за боли, которая терзала Верекера постоянно, ему трудно было быть любезным, но, увидев Джоанну Грей, которая вела велосипед, а по пятам за ней бежала ее собака, он улыбнулся.

— Как вы, Филипп? — спросила Джоанна. — Я не видела вас несколько дней.

На ней была твидовая юбка и свитер под желтым клеенчатым плащом, седые волосы были повязаны шелковым шарфом. Вид у нее действительно был очаровательный. Южноафриканский загар, который так и не сошел, этому способствовал.

— Хорошо, — ответил Верекер. — Потихоньку умираю от скуки больше, чем от чего-нибудь другого. Есть новость с тех пор, как мы виделись. Моя сестра Памела. Помните, я рассказывал о ней? Она на десять лет младше меня. Капрал в женской вспомогательной службе ВВС.

— Конечно, помню, — сказала миссис Грей. — Что случилось?

— Ее перевели на базу бомбардировщиков всего лишь в пятнадцати милях отсюда, в Пэнгбурн, так что я иногда смогу с ней видеться. Она приедет на уик-энд. Я вас познакомлю.

— С нетерпением буду ждать этого. — Джоанна Грей села на велосипед.

— Поиграем в шахматы сегодня вечером? — с надеждой спросил он.

— Почему бы нет? Приходите около восьми и заодно поужинаем. А сейчас я должна ехать.

Она покатила вдоль реки, Пэч побежала вслед. Лицо Джоанны стало серьезным. Радиограмма прошлым вечером явилась для нее сильнейшим потрясением. Сказать по правде, она расшифровывала ее три раза, чтобы убедиться, что поняла правильно.

Джоанна почти не спала, особенно перед пятью часами, когда лежала и слушала, как гудят «ланкастеры», которым предстояло лететь через море в Европу и через некоторое время возвратиться. Странная вещь, но в конце концов, задремав, она проснулась в семь тридцать, полная жизни и энергии.

Похоже было, что ей впервые поручали важное задание. Это… это было так невероятно! Похитить Черчилля — утащить его из-под самого носа тех, кому было поручено его охранять.

Она громко рассмеялась. О, этим проклятым англичанам такая штука не понравится. Совсем не понравится, а мир будет поражен.

Когда она съезжала с холма на основную дорогу, позади нее раздался гудок автомобиля. Мимо проехала маленькая закрытая машина и остановилась у обочины. У человека за рулем были большие седые усы и яркий цвет лица, присущий людям, потребляющим ежедневно много виски. На нем была форма подполковника войск местной обороны.

— Доброе утро, Джоанна, — весело воскликнул он.

Встреча была как нельзя более удачной. Теперь ей не придется позже днем ехать в Стадли Грэндж.

— Доброе утро, Генри, — сказала она и сошла с велосипеда.

Он вышел из машины.

— В субботу вечером у нас кое-кто соберется. Бридж и всякое такое. Потом ужин. Ничего особенного. Джин подумала, может, вы захотите присоединиться к нам.

— Очень мило с ее стороны. С удовольствием, — сказала Джоанна. — Ей, должно быть, основательно придется покрутиться, чтобы подготовиться к такому большому событию в наше время.

У сэра Генри был несколько смущенный вид, и он немного понизил голос:

— Послушайте, вы ведь о том деле никому не говорили, а?

Джоанне Грей удалось изобразить неподдельное изумление:

— Конечно нет. Вы же сами сказали мне, что это секрет, помните?

— Не стоило вообще говорить об этом, но я ведь знаю, что вам, Джоанна, я довериться могу. — Он обнял ее за талию. — В субботу вечером молчок, милая, ради меня, кх-х-х. Если кто-нибудь из гостей услышит хоть намек о том, что предполагается, это сразу же разнесется по всему графству.

— Я для вас готова на все, и вы это знаете, — спокойно сказала она.

— Ну, мне надо уезжать. В Холте у нас совещание командиров округа.

— Вы, должно быть, очень волнуетесь, — сказала она, — при мысли, что будете принимать премьер-министра.

— Конечно. Очень большая честь. — Сэр Генри просиял. — Он надеется немного порисовать, а вы знаете, какие прекрасные виды открываются из поместья. — Сэр Генри открыл дверцу и сел в машину. — Кстати, а вы куда?

Она ожидала именно этого вопроса.

— О, как обычно, понаблюдать за птицами. Может, доеду до Клея или болот. Еще не решила. В это время есть интересные перелетные птицы.

— Будьте осторожны! — Лицо его было серьезно. — И помните, что я вам говорил.

Как командир местной обороны, он разрабатывал планы, охватывающие все аспекты обороны побережья в его районе, в том числе все минированные приливные полосы и, что более важно, полосы, которые только значились заминированными. Однажды, полный беспокойства о ее безопасности, он потратил целых два часа, тщательно разобрав с ней карты и показав, куда нельзя ходить во время ее наблюдений за птицами.

— Я знаю, что ситуация непрерывно меняется, — сказала она. — Может, вы могли бы зайти ко мне снова с картами и дать мне еще один урок?

Глаза его слегка остекленели.

— Вам бы этого хотелось?

— Конечно. Я сегодня во второй половине дня дома.

— После ленча, — сказал он. — Я приеду около двух. — Он отпустил ручной тормоз и поспешно уехал.

Джоанна Грей села на велосипед и поехала вниз по склону к основной дороге, Пэч побежала за ней. Бедный Генри. Она на самом деле очень к нему хорошо относилась. Совсем как ребенок, и так легко с ним справляться.

Полчаса спустя она съехала с прибрежной стороны и поехала по дамбе через пустынные болота, известные под названием Хобс Энд. Это был странный чуждый мир морских заливов, грязевых луж и простирающихся далеко барьеров из бледного тростника выше роста человека, населенный лишь птицами: кроншнепами, травниками и черными казарками, прилетевшими из Сибири зимовать на болотах.

На полпути по дамбе за покрытым лишаем каменным забором под сенью нескольких далеко отстоящих друг от друга сосен стоял вросший в землю коттедж. На вид еще достаточно крепкий, с хозяйственными пристройками и большим сараем, но окна выбиты, и от него веяло запустением. Дом смотрителя болот, которого с 1940 г. в нем не было.

Джоанна въехала на высокий гребень холма, покрытый соснами, слезла с велосипеда и прислонила его к дереву. За гребнем шли песчаные дюны. Широкая плоская отмель уходила при отливе в море на четверть мили. Вдалеке, по другую сторону эстуарии, виднелся мыс Поинт, изгибающийся, как длинный согнутый указательный палец, в изгибе которого были канальчики, песчаные банки и мели, во время прилива более опасные, даже смертельно, чем любое другое место у побережья Норфолка.

Она вытащила фотоаппарат и сделала снимки в разных ракурсах. Собака принесла ей палку и осторожно положила у ног. Джоанна нагнулась и ласково потрепала ей уши.

— Да, Пэч, — тихо сказала она. — Я думаю, что это место действительно очень хорошо подойдет.

Она швырнула палку за колючую проволоку, которая перекрывала выход на приливную полосу, и Пэч бросилась мимо столбика с объявлением: «Осторожно, мины». Благодаря Генри Уиллафби Джоанна твердо знала, что здесь нет ни одной мины.

Слева от нее был бетонный блокгауз с пулеметным гнездом, оба в полуразрушенном состоянии, а в промежутке между соснами находилась ловушка для танков, занесенная песком. Три года назад, после разгрома у Дюнкерка, здесь стояли солдаты, а год назад — бойцы местной обороны. Но сейчас никого не было.

В июне 1940 г. район на двадцать миль в глубину от Уоша до Райя был объявлен зоной обороны. На людей, постоянно живших здесь, никакие ограничения не распространялись, но у приезжих должна была быть веская причина для посещения этих мест. С тех пор все основательно изменилось, и теперь, три года спустя, практически никто не заботился о выполнении этих правил по той простой причине, что необходимости в этом больше не было.

Джоанна Грей снова наклонилась, чтобы потрепать уши собаке:

— Понимаешь, что это значит, Пэч? Англичане больше не ожидают вторжения.