Орест и сын

Волхвы в царстве Ирода

Жанр, в котором написан «Орест и сын», определить непросто. В первую очередь, этот роман — историософский. Осмыслить феномен СССР в тысячелетней исторической перспективе — таков был авторский замысел, поражающий своей дерзостью. Это первый, насколько можно судить, опыт такого рода в современной российской прозе.

Роман «Орест и сын» можно рассматривать и как трагедию, точнее, — развернутую метафору трагической советской эпохи. В одном из своих интервью Елена Чижова говорила о том, что в ее глазах трагизм советского времени определяется прежде всего явлением Левиафана — советского государства, вторгающегося в жизнь едва ли не каждого человека, перемалывающего и ломающего людские судьбы. Это, по мнению Чижовой, и есть трагизм в античном смысле, когда личность противостоит Року, а герой — самовластным и жестоким языческим богам.

Что стоит за этими словами? Каким образом связывает автор события ХХ века с древними, казалось бы, канувшими в прошлое мифами?

Место и время действия романа определены, на первый взгляд, точно: Ленинград, конец 1974 — начало 1975 года. Однако, углубляясь в повествование, мы понимаем, что эта датировка условна. Следуя за автором, мы постоянно выскальзываем из 1970-х годов, попадая то в древний Египет, то в эпоху раннего христианства, то в сталинский Большой Террор, то в постсоветское время, и это совмещение временных пластов определяет собой и композицию, и основной ракурс книги: советский период воспринимается и оценивается Еленой Чижовой в контексте всей мировой истории.

Отсылки к событиям XX века автор дает «впрямую»: странички дневника, написанные отцом Ореста Георгиевича; собственная рукопись его сына; воспоминания Таракана о событиях весны 1953 года, когда умер Сталин. А вот присутствие в романе великих цивилизаций прошлого обеспечивается косвенно — через обращение к мифологическим моделям, в первую очередь, — через говорящие имена трех подростков — главных персонажей романа.

Чибис — прозвище, которое Антон, сын Ореста, получил в школе, восходит не только к известной детской песенке, но и невольно отождествляется с ибисом, священной птицей в древнеегипетской традиции. Такие же «напоминания» таят в себе имена и двух его сверстниц, героинь романа: Инна вызывает ассоциации с древневосточной Инанной (Иштар), богиней плодородия и войны (она же — богиня плотской любви и звезда восхода), а Ксения, олицетворяющая в романе ближневосточную цивилизацию, в то же время напоминает о Ксении Блаженной, православной святой, особо чтимой в Санкт-Петербурге. Впрочем, речь идет не о реинкарнации или переселении душ; между персонажами «Ореста» и их дальними прототипами нет прямой связи.

Эти сближения, в совокупности с другими, прямыми или косвенными отсылками к древней истории, создают мифологический фон романа, отражающий долгий путь человечества к Истине. В романе этот процесс передается метафорой, глубоко поразившей Чибиса: «Все мы <…> стоим у одного окна. В древности оно было совсем пыльным, но каждая следующая цивилизация накапливала новые духовные знания и в этом смысле его немного промывала…»

«Каждая следующая» — кроме советской! Система советского жизнеустройства — оглядываясь назад из нынешнего времени, мы всё чаще воспринимаем ее как некую особую «цивилизацию», возникшую на огромной территории бывшей Российской империи (а позднее и других стран), — не просто вела свой отсчет «с нуля», но и с самого начала развивалась как бы «наперекор» остальному миру, игнорируя, а чаще воинственно отвергая общечеловеческий духовный опыт.

1917 год действительно оказался событием всемирно-исторического значения — роковым рубежом, когда ось, соединяющая времена, явственно переломилась. Традициям и устоям, которые человечество накапливало на протяжении веков, переосмысливая и закрепляя их различными способами (в частности, через мифотворчество), «страна победившего социализма» противопоставила свой собственный революционный миф: новую веру, новую мораль, нового человека, новую «общность людей», новое летоисчисление и, наконец, новое будущее: коммунизм. Другими словами, советская цивилизация («самое необыкновенное и грозное явление XX века», по определению Андрея Синявского) оказалась цивилизацией наизнанку, вознамерившейся утвердиться в истории вопреки созидательному опыту «ветхого» человечества.

К середине семидесятых годов Советский Союз вступил в новый период — позднее он получит название Застоя. Снаружи все выглядело спокойно. Газеты и радио бодро рапортовали о «трудовых победах», вяло поругивали «американский империализм» и вещали о «массовых выступлениях трудящихся», ведущих борьбу за «мир во всем мире». Железный Занавес надежно отделял страну от враждебного Запада. Охраняемая армией, спецслужбами и мощным пропагандистским аппаратом, Система казалась воистину несокрушимой.

Однако ощущение неудовлетворенности и неустойчивости владело умами. Все более очевидной становилась Большая Ложь, исходящая от дряхлеющей власти. Это ощущение лживой, неполноценной жизни рождало неудержимую тягу к истине. Мало кто верил в надуманную схему исторического процесса, венцом которого принято было считать советское государство, уверенно шагающее к коммунизму. Людям хотелось знать, что было «до 1917 года», осмыслить настоящее, заглянуть по ту сторону Занавеса.

С другой стороны, именно 1970-е годы оказались на редкость спокойными. Нараставшее в обществе недовольство перестало быть, как некогда, открытым противостоянием сторонников и противников советской власти. Прозорливые люди по обе стороны баррикад ясно сознавали, что система, построенная в сталинские годы, медленно, но неуклонно движется в тупик.

В интеллигентских кругах широко циркулировала неофициальная литература, оживленно обсуждались отъезды, разрешенные с начала семидесятых; появились новые слова: самиздат, отказник, контора… Яркой приметой эпохи была борьба с инакомыслием и «диссидентами». И хотя на открытый протест отваживались лишь отдельные смельчаки, в глубинах общества всё более нарастало брожение, проникавшее со временем в различные социальные слои (в том числе и в государственные, и даже охранительные структуры).

Инакомыслие затрагивало не только противников, но и охранителей Системы. Многие из них — те, кто по своему положению в советской иерархии был допущен в области, недоступные для большинства граждан, и располагал более или менее достоверной информацией, — ощущали себя, если вспомнить Оруэлла, членами некоей Внутренней партии, куда заказан доступ «профанам».

Не отвергая, а зачастую и применяя откровенно репрессивные методы в отношении инакомыслящих «интеллигентов», эти группы (напоминающие масонские или близкие к ним) и сами могли считать себя диссидентскими по отношению к догматической идеологии. Правда, на этом уровне вопрос ставился совершенно иначе: речь шла не о разрушении, а о спасении Системы, о продолжении Великого Эксперимента, тем более что прогресс в различных научных областях — медицине, биологии, химии — открывал дорогу и альтернативным решениям, преследующим, в частности, утопическую цель: изменение психики и генетики советского человека, иначе — «улучшение» человеческой природы, полное обновление его «кода».

Интерес к человеческому сознанию и возможностям его программирования советская наука проявляла еще в 1920-е годы (так, в 1925 году была создана лаборатория по изучению мозга Ленина — на ее основе сформируется позднее московский Институт мозга), но с течением времени это направление, похоже, еще более активизировалось, превратившись в одно из важнейших направлений работы «внутренних структур». Эти эксперименты проводились в учреждениях различной направленности (в Ленинграде, например, специальными исследованиями такого рода занимался НИИ особо чистых биопрепаратов).

Однако на поверхность «болота» эта информация, естественно, не проникала. Страна продолжала жить в полном неведении, полагая, что великая империя СССР, занимающая одну шестую часть суши и осененная красными звездами Кремля, — непобедима и бессмертна.

Неотъемлемой частью советского повседневного быта становится телевидение. После утомительного трудового дня советские люди усаживались перед экраном, чтобы посмотреть последние новости. Это был своего рода ритуал, принятый во многих семьях. Новости имели название (сохранившееся и до наших дней) — «Время». Выплывала башня, увенчанная лепестками кремлевской звезды, стремительно взлетал спутник (символ поздней советской эпохи), и два строгих диктора, мужчина и женщина, по очереди произносили слова: «Здравствуйте, товарищи. Вы смотрите информационную программу “Время”».

О том, что такое советская цивилизация и в чем заключается сокровенный смысл эпохи, выпавшей на их долю, рассуждают персонажи романа: инженер-химик, носящий древнегреческое имя Орест; его сын Чибис, чьи разрозненные мемуарные записи и составляют книгу; доктор Строматовский, возглавляющий некую «ложу», участники которой пытаются найти способ спасения СССР как цивилизационной системы; и, наконец, философ-книгочей Матвей Платонович Тетерятников — именно в мозгу этого визионера и путаника, чей странный, удивительный дар соприроден талантам русских гениев (можно вспомнить, например, Николая Федорова), складывается оригинальная теория, позволяющая по-новому взглянуть на ход мировой истории.

Уже в древние времена, рассуждает Тетерятников, люди накапливали знания и пытались приблизиться к истине. Одна эпоха сменяла другую, но в каждой великой цивилизации присутствовал Дух, помогавший людям отделить любовь от ненависти, добро от зла. Духовный опыт, накопленный поколениями, отражался в мифах. «Мифы объединяют человечество, — объясняет Тетерятников сыну Ореста, — мы рождаемся и умираем в разные исторические эпохи, однако в духовном смысле движемся одной дорогой».

Нынешняя (христианская) цивилизация черпала из многих источников. Размышляя об этом, Тетерятников выделяет главнейшие: Египет, Вавилон, Иудею. По одной из легенд, на которую и ссылается Матвей Платонович, именно из этих областей тогдашней ойкумены в Вифлеем явились три мудреца и мага (традиция именует их волхвами), чтобы поклониться Младенцу и возвестить миру о рождении новой Истины — Христа.

Восточная звезда, которая вела волхвов, «остановилась над местом, где был Младенец». Наступил великий момент, определивший развитие европейской цивилизации на многие века. Вифлеемская звезда, воссиявшая над миром, свидетельствовала о наступлении новой эры, построенной на основаниях Любви и Добра. Это евангельское предание — своего рода осёлок, на котором, как видится Тетерятникову, проверяется истинное величие той или иной эпохи.

Явление в мир Сына Человеческого исполнилось, по слову апостола Павла, когда «пришла полнота времени». Насыщенность «временем», то есть духовным содержанием, определяет сущность и смысл каждой цивилизации. С этой точки зрения история российской страны не раз вызывала сомнения. Наиболее яркий пример — Чаадаев, скорбевший, как известно, о том, что Россия отклонилась от магистрального пути, по которому движется просвещенное человечество («Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации, — сказано в его первом «Философическом письме», — состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах <…> Мы стоим как бы вне времени…»). Однако Чаадаев жил и мыслил в христианской стране. Тетерятникову же довелось прожить жизнь в стране воинствующего атеизма, громогласно объявившей себя великой, но утратившей связь с воистину великими цивилизациями, прежде всего — иудео-христианской. В историческом пространстве, где нет Любви и Добра, нет и «полноты времени». Советская цивилизация предстает в романе как эпоха безвременья, спасти которую способно лишь Чудо. Именно на Чудо и надеется Тетерятников, размышляя о судьбах советской империи, выпавшей из потока мировой преемственности. Народы, отринувшие духовный опыт предшественников, остаются, по убеждению Тетерятникова, на обочине истории.

Для шестнадцатилетнего подростка эти рассуждения становятся подлинным откровением — современный мир открывается ему в новом свете («Чибис не догадывался, что слова этого безумца перевернут его жизнь»).

В центре повествования — судьба трех поколений Чибисовой семьи. Каждый представитель одного поколения несет в себе зерно исторических заблуждений своей эпохи, но и свой собственный, индивидуальный грех.

Дед, причастный к созданию кремлевской звезды; отец, вообразивший себя предателем своего отца, однако несущий в своей душе и другой — отнюдь не надуманный — грех: нежелание взять на себя ответственность за гибель Инны; наконец, Чибис, упрекающий себя в трусости, которая, как ему кажется, и привела к смерти этой удивительной девочки. Вся эта череда заблуждений и грехов — личных и исторических — оборачивается в конечном итоге гибелью рода (Чибис — последний его представитель).

Тема «гибели рода» соотнесена не только с этой семьей, но и со всеми его персонажами: все они как бы распределены по разным уровням. Верхний, совпадающий с поколением «дедов», образуют герои, чья жизнь отмечена чертами своеобразного «миссионерства»: Матвей Платонович Тетерятников — хранитель знаний «внутренней цивилизации», синтезирующей мировой опыт; Алико Ивановна — непримиримая хранительница исторической памяти, чье имя перекликается с именем Алекто, одной из Эриний. К этому же уровню можно отнести и отца Ореста Георгиевича, создателя кремлевских звезд, и доктора Строматовского.

Здесь же, правда, с существенными оговорками, находится и Таракан, открывающий Чибису правду о смерти его деда. Неслучайно именно он и Алико Ивановна, живущие на одном этаже в соседних квартирах, символически провожают в последний путь погибших в советских застенках, сначала разделяя их на две группы («палачей» и «жертв»), а потом — в знак смирения перед лицом всепобеждающей смерти — сжигая в одном тазу фотографии из их личных дел. Предлагая этот «выход», автор словно бы доводит до разрешения глубинный конфликт отечественной истории, обозначенный еще в романе «Лавра»: посмертное примирение «убийц» и «убитых» возможно, но прежде, чем это случится, все они должны пройти через суд истории, который окончательно утвердит их непримиримое и неотменяемое различие.

На среднем уровне, совпадающем с поколением «отцов», находятся Орест Георгиевич, его друг Павел Александрович, Светлана и хозяин «нехорошей квартиры», которого Алико Ивановна называет «сынком людоеда».

Низший уровень составляют «деклассированные элементы», нашедшие себе приют на Новодевичьем кладбище: Зарезка и Лошадиный. В контексте романа они представляют собой «народ», вернее, ту его часть, что не желает становиться «советским народом». К ним примыкает и тетя Лиля, вовлекшая Ксению в пространство разоренного кладбища.

Кладбищенские сцены, связанные именно с «народным» пластом, заставляют вспомнить о русской балаганной драме, в частности, о фольклорных пьесах «Царь Максимилиан» и «Царь Ирод», генетически связанных с городской «низовой» культурой.

Ни одного из героев нельзя причислить к той особой категории, которую принято было определять формулой «простой советский человек». Ибо каждый из героев романа — неважно, на каком уровне, — несет в себе некую «правду», которую он отстаивает. Таковы не только «условно положительные» персонажи вроде Тетерятникова, Алико Ивановны или самого Ореста, но и те, что находятся по другую сторону: Павел Александрович, друг Ореста, тесно связанный с «конторой»; хозяин квартиры, где собираются члены «масонской ложи»; доктор Строматовский, высокий гость из Москвы. За свою правду готовы сражаться и существа, морально опустившиеся: Таракан и оба кладбищенских персонажа — Зарезка и Лошадиный.

Такова иерархическая структура романа, по отношению к которой три подростка-правдоискателя стоят как бы особняком. Переходя с одного уровня на другой и собирая свидетельства времени, они воссоздают общую историческую картину советского XX века и тем самым обеспечивают устойчивость многоуровневой повествовательной конструкции.

Инна, Ксения и Чибис — обычные советские старшеклассники, какими они предстают в начале романа. Но это лишь один угол зрения. Стремление к неведомой истине, заставляющее их совершать странные, на первый взгляд, поступки, позволяет видеть в них не наивных детей своего времени, а вечных искателей Звезды и Чуда.

Одно из желаний, которые то и дело загадывает Инна, обращаясь к могущественной кремлевской Башне (в заставке программы «Время»), — возвращение памяти, знания о прошлом: «Вели, чтобы я вспомнила…» Такие «искатели» были всегда, и именно через них возникает преемственная связь цивилизаций, отделенных друг от друга столетиями и даже тысячелетиями. Об этой преемственности говорил, в частности, Освальд Шпенглер в своей книге «Закат Европы», серьезно повлиявшей на ход историософской мысли XX века.

Воспринимающий великого немца как своего предшественника и собеседника, Тетерятников глубоко и лично переживает выстроенную им картину всемирной истории, как и ницшеанскую тему «вечного возвращения», развернутую Шпенглером в его знаменитой таблице «одновременных» духовных эпох. Всё глубже погружаясь в хитросплетения шпенглеровских умозаключений, Тетерятников создает собственную теорию, в которой главную роль отводит «новым волхвам»: людям, желающим, наподобие средневековых каменщиков, овладеть сокровенным духовным знанием.

Персонажи, созданные воображением Тетерятникова, призваны повторить — в новых исторических условиях — миссию библейских волхвов, которые две тысячи лет назад следовали за Звездой к Вифлеему. Но в том-то и дело, что Чудо, свершившееся в момент «полноты времен», не может повториться в аномальной зоне безвременья: дерзкие и благородные усилия юных правдоискателей оборачиваются, по сути, их поражением. Тайны прошлого, к которым им удается приобщиться, не несут Благой Вести, напротив: свидетельствуют о преступном и кровавом наследии советской эпохи, которое в конечном итоге сказывается на их собственных судьбах. Ни одному из «волхвов» не удается построить свою жизнь в соответствии с понятиями Добра и Справедливости — даже Ксения, удалившаяся в монастырь, не обретает душевного мира. Во всяком случае, так думает Чибис. Путь, который она выбирает, погрузившись в традиционный мир православия, кажется ему тупиком и капитуляцией — малодушным решением «советского человека», не желающего задуматься над историей своей страны и о причинах собственной неудавшейся жизни.

Какие же «тайны» открываются юным искателям Истины, оказавшимся в середине семидесятых годов XX века на берегах Невы? Куда приводят этих подростков — и одновременно нас, читателей романа Чижовой, — их странные блуждания по призрачному петербургскому лабиринту?

Прежде всего — к осмыслению непреложных устоев человеческого существования, уродливо и безысходно преломившихся в советской реальности.

Жизнь начинается с рождения, что испокон веков празднуют все народы. Рождение Христа, знаменующее собой приход Нового Времени, стало главным праздником для народов, принявших Его учение. Однако в стране, где родились Чибис, Инна и Ксения, Рождество было предано забвению, напрочь изъято из календаря, и люди, выросшие в Советском Союзе, никогда не задумывались над внутренним смыслом этого события. Рождение превратилось в биологический акт — способ продолжения рода. Безбожная тоталитарная иерархия словно бросила вызов великим цивилизациям прошлого и лишила себя их главного жизненного двигателя — животворящего Духа. С этой точки зрения советская цивилизация — противоестественна: она убивает все живое.

Мотив смерти возникает уже на первых страницах книги. Ксения глядит в окно и думает о смерти: «Мальчики… Умирают мальчики… Самые лучшие…» Смерть явственно или незримо присутствует во всех описанных в книге событиях. Мать Чибиса умирает при его рождении. Три сына у тети Лили, родившиеся в разное время, — мертворожденные. Мальчики, рождавшиеся в семье Ксении, тоже умерли («В нашем роду мальчики не живут», — горестно замечает ее мать). Зачав и не успев родить, погибает Инна (ее смерть предсказана в начале романа). Матери рождают мертвых сыновей, словно не хотят, чтобы у них рождались младенцы, которых ждет неминуемая гибель. Та же тема — внутренний протест матерей против бесчеловечного мира — заострена Чижовой и в романе «Время женщин». Одна из его главных героинь, Евдокия, говорит: «Рожаем и не знаем, как им умирать».

Эта драматическая ситуация вызывает в памяти евангельский миф о царе Ироде, «осмеянном волхвами» и приказавшем «избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его…» Сопоставление СССР с царством Ирода проходит через весь роман, причем сам Ирод не персонифицирован: это не конкретный советский вождь, а некий безликий Истукан, которого Орест Георгиевич видит в своем страшном сне, — каменное изваяние, нависающее над городом и миром. Матери рождают мертвых, желая уберечь их от власти Ирода. «Кто ж его спасет, кроме матери, — говорит вещая старуха Алико, имея в виду еще не родившегося ребенка. — Приходят, глядь, а младенца-то и нет! И убивать некого…»

Евангельская история неизвестна советским школьникам: ее не изучают на уроках, о ней не упоминают в семье. Правда, во второй половине 1960-х годов в СССР был издан роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», приобщивший множество советских людей к великой и вечной мистерии. Еще одним таким источником для поколения Чибиса становится американская рок-опера о «суперзвезде» (“Jesus Christ Superstar”). Проникновенный дуэт Христа и Марии Магдалины потрясает воображение Ксении и увлекает Инну. Образ живого бога неодолимо преследует обеих девушек. В одной из заключительных сцен романа они пытаются спасти Его статую на петербургском Новодевичьем кладбище, где хозяйничают омерзительные, но по-своему колоритные Зарезка и Лошадиный (которого тетя Лиля в сердцах называет иродом).

Предание о волхвах и Ироде — главный композиционный узел, стягивающий воедино сюжетные линии и смысловые пласты романа. Точно так же Звезда — его центральный символ, в котором сходятся разновременные эпохи. Но известно: над разными эпохами горят разные звезды («И звезда от звезды разнится в славе», — свидетельствует Евангелие). Кремлевская звезда, подменившая собой евангельскую, — образ, многократно запечатленный на страницах романа. Так, провожая 1974 год, Инна и ее семья украшают рождественскую елку. Но не Вифлеемская звезда венчает советское рождество — над страной в этот вечер восходит, как обычно, рубиновая звезда Спасской башни, и с телеэкрана льется «программа “Время”», затопляя «одну шестую» потоками убийственной лжи.

Звезда, остановившаяся над Вифлеемом, знаменовала собой высвобождение Духа: человек — впервые в мировой истории — ощутил свое богочеловечество, свое «сыновство». Звезда, взошедшая над огромной страной в 1917 году, несла в себе иное знамение. Под этой звездой разгоралась братоубийственная война, изничтожалась религия, разрушались основы древней культуры, и миллионами гибли ни в чем не повинные люди. Красный цвет — цвет советской идеологии — стал символом подавления Духа. Бессмысленная жестокость, с которой осуществлялось это подавление, не оставляла ни малейшей надежды на спасение. Новые мифы, подчинившие себе целую эпоху, утвердили в людях чувство бессилия и греховности по отношению к земной (государственной) власти, ощущение страха и предопределенности, сродни античному Року.

Под знаком Красной Звезды протекает и горестная история трех поколений Чибисовой семьи. По ходу повествования Чибис узнает о судьбе своего деда, выдающегося химика, репрессированного в 1936 году. Оказывается, что его дед не только участвовал в создании рубиновых звезд Кремля. Власть, от рук которой он в конце концов и гибнет, принуждает его к химическим опытам по созданию «эликсира бессмертия» — вещества, способного оживить человеческий мозг, иначе — сделать человека бессмертным. В его записках, обнаруженных Орестом, упоминается, в частности, о визите в Мавзолей — к саркофагу того, кого следовало воскресить в первую очередь («…мы в сопровождении товарищей пошли в Мавзолей, и там я видел Его…»).

Однако дед Чибиса, воспитанный еще в другой (дореволюционной) системе ценностей, внутренне противится тем научным опытам, в которые его вовлекают. Его сознание отмечено двойственностью, весьма характерной для людей ранней советской эпохи. С одной стороны, он надеется, что, вернув к жизни мозг Ленина, советская цивилизация избежит жертв, которые он пророчески провидит: «…воскресить Его мозг, и этим воскресить тысячи и тысячи еще не сгинувших: здесь и теперь, повсеместно и вовеки». Но, с другой стороны, ученый угадывает страшные последствия такого «изобретения» в условиях советского тоталитаризма. «В будущем, которое они все равно построят, все соединится намертво и больше не будет разделений: смерть сольется с жизнью, правда с ложью, жертва с палачом».

Его предвидение подтверждается: за свои сомнения он платит собственной жизнью. Спустя десятилетия Орест, также химик, продолжает дело отца — работает над веществом, способным пересоздать человека, изменить его природу, уберечь от естественной смерти. Орест не верит «в дело Ленина», но его неотступно мучает чувство вины перед расстрелянным отцом. Выросший в эпоху, когда дети отрекались от родителей, он, сын «врага народа», пытается преодолеть свою мнимую вину. Ему кажется, что ее можно искупить, продолжая начатые отцом опыты. Однако вина, которую Орест ошибочно считает «личной», на самом деле является общей, лежащей в основе советской цивилизации. Это понимает и формулирует Тетерятников, чья вина, в отличие от воображаемой вины Ореста, вполне реальна: в молодости, следуя неписаным законам 1930-х годов, он действительно отрекся от своего отца. Имманентность этой исторической вины во многом определяет необратимость разрыва поколений, свойственного советскому XX веку, когда продолжение «революционного дела» отцов воспринималось их отпрысками (разумеется, далеко не всеми) как преступление против человечности. Для Ореста эти мысли становятся наваждением. Подобно Эриниям, богиням мести, которые преследуют его мифологического предшественника, убившего свою мать Клитемнестру, они терзают Ореста Георгиевича, в конце концов загоняя его в безумие. Так, в вывернутом наизнанку пространстве советской мифологии, в котором не сын проливает кровь матери, а Родина-мать убивает своих сыновей, Орест оправдывает свое имя.

Однако безумие Ореста не лишено прозрений. В самом начале 1990-х — если следовать хронологии повествования — Орест провидчески угадывает то, что станет очевидным лишь спустя десятилетие в условиях постсоветской трансформации: советская цивилизация не исчезла с крахом Империи. Созданные ею утопические представления настолько овладели сознанием людей, родившихся и выросших в ее пределах, что оно оказалось насквозь пропитанным ложью. Неслучайно с уст умирающего Ореста срываются горькие слова о том, что «эта цивилизация никогда не кончится». Царство Ирода продолжается.

Но Чибис, его сын, — человек другого поколения и другого склада; ему чужды иллюзии, владевшие его отцом и дедом. Он не приемлет лживых идеалов. Блудный сын своей больной страны («горе-волхв, пришедший с Востока»), не сумевший оправиться от трагедии, определившей всю его жизнь, Чибис пытается в конце романа — не впадая ни в заумь Тетерятникова, ни в безумие, постигшее его отца, — здраво переосмыслить историю советской цивилизации. В этих попытках он все явственней ощущает свою внутреннюю связь с Европой и надеется — вопреки всему, что ему пришлось пережить, — остаться тем самым «ветхим человеком», пересоздать которого пытались его отец и дед.

Роман начинается с размышлений о смерти; ими он и заканчивается. «Для того, кто вырос в моей стране, смерть — единственная реальность, на которую можно положиться», — мрачно подытоживает Чибис. Предчувствуя скорый конец своей так и не прожитой жизни, он сжигает в камине машинописные странички, на которых запечатлено его прошлое, и отправляет в виртуальное пространство файл “Orest i sin”: может, кто-нибудь случайно на него наткнется и прочтет о событиях, свидетелем и участником которых он оказался.

Для него же все кончено: мосты сожжены. Маленький город, в котором Чибис, судя по всему, заканчивает свои дни, находится на границе Европы и Евразии. Этот рубеж он воспринимает как границу между историей и мифом, свободой и несвободой: ее невозможно преодолеть в рамках одной человеческой жизни. Автор страничек, послуживших основой романа, не желает возвращаться в страну своего рождения. Однако — вслед за своим отцом — Чибис отдает себе отчет в том, что человек, выросший в СССР, никогда не сумеет полностью освободиться от советской мифологии. Одолеть Рок невозможно. Последняя воля Чибиса — навсегда остаться в пространстве европейской цивилизации. Но и с этим пожеланием он обращается — не без иронии и в то же время с безнадежным отчаяньем — к той самой Башне, под чьей звездой погибла его семья и Инна — его единственная любовь.

Мы расстаемся с романом Елены Чижовой, продолжая — вслед за его героями — размышлять о судьбах страны, соскользнувшей с орбиты мировой цивилизации, и скорбеть о «волхвах», явившихся в безжизненную смертоносную эпоху и обреченных разделить ее бесславную участь.

Константин Азадовский