Орлиный услышишь там крик...

ХОЛОДНЫЙ ФРОНТ

Мы летели к облакам, в зону быстро идущего по полярному Уралу холодного фронта. С облаками никому не хотелось встречаться, и мы старались не думать о них. Командир корабля Чупуров потянулся было за папиросой, но раздумал, спросил:

— Как там ребятишки?

— Вроде, ничего.

— Ну-ну, — произнес пилот и беспокойно поглядел вдаль.

Мы летели из Норильска в Москву северной трассой. Это было в 1958 году. Раньше самолеты шли от Норильска на юг до Красноярска, а оттуда на запад, делая огромный крюк. Но нашлась смелая голова. Разрешили Чупурову лететь через Обскую губу, Печору, Сыктывкар, везти детей норильчан, перенесших долгую полярную ночь, в Артек, к теплому морю. Не тормошить же их на перекладных!

По трассам летать хорошо. Чуть сбился с пути — запроси по радио, и самолет запеленгуют, определят и местонахождение, и курс, и высоту. Здесь же радиостанций тогда было мало. Громоздкую транспортную машину в объятиях высотных ветров и магнитных склонений носило, как легкое перышко. Каждую минуту происходили изменения этих влияющих на полет сил, и нашему штурману нужно было при помощи множества приборов, сложных вычислений получить единственный результат — верный курс. Но далеко не все приборы показывали истинное состояние самолета в полете. Собственная скорость, например, зависела от воздушной обстановки, которая постоянно изменялась и требовала новых и новых поправок на курс.

Мы летели над тундрой, голой и бесполезной в своей бесконечности. Неяркое солнце, зацепившись за край земли, бросало скользящие лучи на снег. Каждая ветка морошки или карлика-березы бросала жидкую, но длинную синюю тень. Винты, слившись в радужный круг, врезались в воздух и, казалось, чуть вздрагивали, встряхивая окоченевший от холода самолет.

Как нахохлившиеся воробьи, сидели в пассажирской кабине маленькие норильчане — в шубках, унтиках, мохнатых шапках, до глаз обмотанные пуховыми платками. Они были бледны и серьезны. Может быть, их подавляла непривычность обстановки или все они играли про себя в летчиков, неподвижно застывших за штурвалами.

— Ну и детский сад, — покачал головой Чупуров, — на войне я к партизанам летал, возвращался с ранеными, здесь по зимовкам дрова развозили и всякую всячину, а вот с детишками в первый раз лечу…

— Да вам-то не все равно?

Чупуров недовольно скосил выцветшие, без ресниц глаза:

— Не все равно, друг любезный. Детишки — это, так сказать, не дрова…

— А что вас беспокоит? — спросил я и смутился от глупого вопроса — мало ли что могло беспокоить пилота: трасса незнакомая — раз, безлюдье — два, прохлада в самолете — три.

Но Чупуров думал только о том, что его больше всего тревожило.

— Фронт… Вот что беспокоит, — жестко произнес он и взял у второго пилота штурвал.

В метеорологии фронтами называют границу воздушных масс — холодных и теплых. Холодные — это те, что холоднее земной поверхности, теплые — наоборот. У Обской губы полярный гость — северный ветер — испортил погоду, взбаламутил воздушные потоки. Нашему самолету он грозил тяжелой болтанкой, туманами и, самое неприятное, обледенением…

Ни один вид транспорта так не зависит от погоды, как авиационный. Обледенения и шквалы, грозы и турбулентные потоки подстерегают самолет. В далеком небе эти воздушные чудовища свирепы и коварны. Немало катастроф знала авиация в прошлом, когда самолеты с ненадежными, слабенькими моторами оказывались беззащитными перед лицом этих стихий.

Реактивные самолеты способствовали появлению мнения, что авиация наконец покончила с основным своим врагом — обледенением.

Но вдруг по всему миру прокатилась волна тяжелых авиационных катастроф.

Разбивались новейшие самолеты. Мощный американский лайнер Боинг-707 попал в зону обледенения. Пилоты даже не подумали об угрозе. Включив антиобледенители, они мирно попыхивали сигаретами, выбираясь из облачности. Вдруг самолет резко накренился и врезался и землю.

Нечто похожее случалось и с другими машинами. Комиссии по-разному объясняли причины их гибели. Одни обнаруживали покалеченные лопатки компрессора двигателя, другие — отказавший приемник воздушного давления, основной части указателя скорости. Наиболее проницательные специалисты не могли не обратить внимание на тот факт, что самолеты падали, как правило, не с привычных заоблачных трасс, а с малых высот — из туманов и облаков. Значит, опять все тот же лед оставался врагом авиации…

Так вместе с обломками машин было похоронено утвердившееся мнение о том, что с развитием реактивной авиации проблема обледенения отошла на второй план.

На тяжелый самолет весом шестьдесят — восемьдесят тонн лишняя тысяча килограммов не оказала бы особого влияния, если бы лед не образовывался там, где он наиболее опасен — на носке крыльев, стабилизаторе, двигателях. Создавая опасные завихрения, лед нарушает динамику скоростного полета и бросает самолет на землю.

Конечно, обледенеть самолет может только на малых высотах, обычно в слоистых, слоисто-кучевых облаках. Но когда он пробивает облачность, от скорости фюзеляж и плоскости нагреваются, происходит так называемый кинетический нагрев. Лед нарастает так быстро, что иногда самолет не успевает выбраться из переохлажденных облаков. Машина теряет подъемную силу, сваливается в штопор.

Вот чего и боялся Чупуров, когда мы подлетали к полярному Уралу.

Облака сначала висели над горизонтом, потом стали пухнуть, как мыльная пена. Они выглядели почти фантастически от странной освещенности. Лучи низко стоящего солнца высвечивали их как бы изнутри.

— Ну вот, сейчас начнется, — буркнул Чупуров и нахмурился. — Приготовьтесь к встрече с богом!

Только теперь Стала заметна скорость самолета. Облака неслись все быстрее и быстрее, начали лизать крылья, и вдруг нас окружила мгла. По самолету ударили невидимые потоки воздуха, он стал обрастать льдом. Молоденький радист, смахивая со лба испарину, запрашивал новые высоты. За сотни километров летела телеграмма к диспетчеру, который, как регулировщик, следил за дорогами в небе.

Чупуров знал одно: всегда можно уйти от опасности. Но куда? Вниз? Нет, там близко земля. Самолет может вывалиться из облаков и не успеет уйти от роковой встречи.

Чупуров никогда не одобрял риск. Как бы ни мала была опасность, она несла в себе одну расплату — катастрофу.

Хотя он много раз и попадал в рискованные переделки, но одержанная победа над смертью не радовала его. Он злился на себя за то, что не рассчитал, недосмотрел, недодумал — встретился с опасностью с глазу на глаз. Воялся не за себя. В конце концов черт с ней, с собственной жизнью! Он больше жалел тех, кто мог бы жестоко расплатиться за его, Чупурова, промах.

Чупуров обычно уклонялся от боя с непогодой, услужливо уступал дорогу бурям и грозам, облакам и ночи. «Только вверх», — решил Чупуров. На высоте он надеялся встретиться с добрым волшебником — солнцем. Солнце поможет освободиться машине ото льда. И еще не успев получить телеграммы от диспетчера, он поймал себя на том, что интуитивно тянул штурвал на себя. И когда тот, кто следил за небесными дорогами, наконец разрешил идти вверх, Чупуров энергично прибавил газ. Могуче взревели моторы, в иллюминаторы ударили темные, лохматые обрывки облаков, и стало светлее. Закусив губу, пилот еще вытягивал самолет из опасности, но глубокая морщинка на лбу распрямилась, брови чуть приподнялись, и во взгляде мелькнула смешинка:

— Черта с два, выберемся!

Облака остались внизу. На крыльях лежал белый саван, но самолет уже был спасен. И когда веселее загудели моторы, когда мы поспешили надеть темные очки, спасая глаза от колючей солнечной яркости, мы вспомнили о тех, кто первым вступал в схватку с небом…

САМОЛЕТ ИЩЕТ БУРЮ

Облака… Мы чувствуем теплый ветерок, шелестящий над степью, крепкий запах трав и земли, и недалекого леса, глухого и безмолвного. Слышим трель жаворонка. Птица забралась куда-то ввысь. Ее не видно. Она слишком мала в этом огромном мире. Но ее звонкая, добрая песня несется над полями и лесами, рвется к синему небу, к облакам… С земли эти облака ласковые, ослепительно яркие, наполненные солнечной щедростью. Они дремлют, слушая песню невидимой птахи. Но я знаю людей, для которых облака были полем тяжелой битвы…

Конструкторы рождают в мечте новую крылатую птицу. Мечта ложится на кальку и ватман. В неустанной работе над новой машиной конструкторы сталкиваются с тем, что в диалектике называют единством противоположностей или, в данном случае, единством, казалось бы, несовместимых вещей — легкости и прочности, скорости и безопасности, экономии и красоты отделки, мощности и удобства. Но странно, в их творчестве эти противоположности находят наиболее удачные компромиссы. Технологи налаживают производственный процесс. Отливаются новые штампы, изготовляются новые двигатели. И после многих ночей и дней труда опытная машина сходит с заводского конвейера.

Летчики-испытатели начинают «учить ее летать». Доводка, доделки… Проходят месяцы, а то и годы.

И в конце концов наступает момент, когда машина отправляется в последнее испытание — на битву… с облаками. Как поведет себя самолет, столкнувшись один на один с грозой, мраком, бурями, обледенением? Надежен ли прибор который наблюдает за льдом, включится ли сам в работу, освобождая от наледи жизненно важные центры? Выдержит ли самолет, если откажет сложная антиобледенительная система? Как поведет себя он в этом случае? Что должны сделать летчики, чтобы победить коварное небо? Словом, любой новый самолет подвергается испытаниям на выносливость, крепость, способность летать в любую погоду.

…Зима. Утро. Над землей покоятся мягкие, синеватые облака. Колючей бахромой инея покрыт аэродром. Все в белом: и домики, и ангары, и широкая бетонная полоса, и самолеты, уснувшие под теплыми брезентовыми чехлами. Отчаянно скрипит под ногами снег, и этот скрип будит морозную тишину.

Сколько идти из летной комнаты к синоптикам? Сто шагов? Двести? Почему-то точное расстояние никогда не интересовало Мирошниченко, хотя уже много лет он ходит перед полетом по этой тропинке. Каждый шаг означает нечто другое, трудно уловимое даже для него. За это время, пока он идет, в нем происходят удивительные превращения. Он расстается с маленькими и большими заботами и, приближаясь к домику синоптиков, чувствует, как нечто новое и более значительное постепенно заполняет его. Что это — радость, восторг, надежда, ощущение счастья? Мирошниченко никогда бы не ответил. Может быть, это было все вместе — праздник, наполненный ожиданием важной минуты…

Он замедляет шаги и глядит на тихие сугробы, на шуршащий в воздухе снег, на мохнатые ели. Вот у этих елей родителей уже нет, их вырубили, когда строили аэродром, но семена остались в земле, пустили корни, поднялись, ощетинившись мягкими иглами, крошки-деревца, стремясь продолжить жизнь леса, что шумел прежде. Аэродромный сторож много раз подходил к ним с топором, хмурил заиндевелые брови, собираясь с духом. Но не поднимались руки срубить эти елочки, и уходил он, вздыхая при мысли о сердитом и строгом начальстве, перед которым когда-нибудь придется ответить ему за этот милый и трогательный непорядок.

Мирошниченко поднимает взгляд к небу, стараясь «прикинуть на глазок» погоду. Обыкновенное небо — облачное, бесцветное, сонное. Никаких бурь, которые так нужны в полете. Сегодня самолет добровольно войдет в самую опасную зону и начнет бороться с обледенением. Но погода всегда враждует с летчиками.

Мирошниченко сметает с ботинок снег и, притопывая, входит к синоптикам.

Белобрысый, подстриженный под ежик синоптик кладет перед собой карту, исчерканную красными, зелеными, голубыми значками, находит районы Карелии и Коми АССР. Там «гнилой угол», там южные теплые ветры встречаются с полярными и клубятся могучие облака, бушуют снегопады и бури. Там и самолетов летает меньше, легче будет Мирошниченко маневрировать в поисках наиболее опасных зон обледенения. Но сегодня даже в тех местах погода неплохая.

— Так себе, мизерный фронтик, — говорит, морщась, синоптик.

Мирошниченко смотрит на его очки, которые еще сильнее уменьшают печальные, как у скворца, глазки, и думает: «Тоже мне страж неба… Так я тебе и поверю на слово…»

Трунов, научный руководитель испытательных работ, высокий, порывистый в движениях человек, тоже считает, что надо лететь.

— Пока самолет добирается до Сыктывкара, погода там может ухудшиться, — говорит он.

Аргумент резонный. Начальство дает «добро».

Техники расчехляют машину. Полировкой блестят короткие, узкие крылья, покатые бока фюзеляжа. Огромные автозаправщики перекачивают горючее в баки самолета.

Экипаж занимает свои места. Пилоты в обычной аэрофлотской форме, только одна деталь отличает их от других летчиков — на них парашюты.

В этом задании Мирошниченко — ведущий пилот. Его приказам должны подчиняться все, кто участвует в полете. Он и самолет покинет последним, если случится авария.

В пассажирской кабине часть кресел снята. На их месте приборы, фото- и киноаппараты, перископ. По теме исследований обледенения на самолете АН-24 ведущим инженером назначена маленькая черноглазая женщина — Водяная. Вместе с ней летят инженеры отдела и техники.

На лицах ни озабоченности, ни волнения. Как будто все вместе собрались на воскресную прогулку. Кто-то доедает бутерброд с сыром, кто-то разыскивает бог весть куда запропастившуюся перчатку, кто-то трет небритую щеку и ругает будильник, который зазвенел на полчаса позже.

А ведь каждый из них не раз попадал в отчаянные переделки. Опасность… Говорят, человек никогда не привыкает к ней. Ощущение ее так же необходимо, как боль, волнение, страх. Но видимо, эти люди просто научились жить рядом с опасностью, относиться к грозовой туче или туману так же, как относится математик к трудному расчету, токарь — к неподатливому металлу, земледелец — к невспаханному полю.

Мерно гудят двигатели. «Прошу взлет, я птица», — торжественно чеканя слова, произносит Мирошниченко.

— Птица, вам взлет! — отзывается эхом диспетчер.

Машина, сдувая винтами порошу, мчится по сумеречному аэродрому, с каждой секундой ускоряя бег.

— Я птица, взлет семь тринадцать, нормально…

Неслышно отрываются от дорожки тяжелые шасси. Взлетная полоса удаляется и скоро превращается в неширокую ленту, вышитую красно-голубым бисером посадочных огней.

Наконец земля исчезает. Самолет идет на северо-восток, и навстречу ему бьет родничок рассвета, растекаясь по темному, чуть рыжеватому от звезд небу.

Теперь уже ничто не соединяет Мирошниченко с землей и ее заботами. Неторопливо бьются живые стрелки приборов, струятся облака, и самолет напоминает пловца в бесконечности звездных бликов, в океане утреннего неба.

Мирошниченко летает уже больше двадцати лет. Каждый раз встреча с небом волнует и радует его. Даже тогда, в войну, когда он пробирался на маленьком связном «кукурузнике» от дивизии к дивизии, ускользая от ревущих «мессершмиттов», от колючих трасс зенитных пулеметов. Небо никогда не было для него врагом. И вдруг однажды… «Когда это было?» — вспоминает он злополучный полет…

Мирошниченко уже летал на гражданском самолете ЛИ-2. Вез пассажиров из Казани. Внезапно путь преградили облака. Летчик попытался обойти их — не удалось. Тучи окружили одинокую машину. На стеклах кабины появился лед. Он рос на глазах — белый, плотный, как мрамор. Самолет бросало вниз и вверх. Мелко дрожали крылья. Машина тяжелела…

Мирошниченко не помнил, сколько часов или минут длилась эта неравная борьба со льдом. Были моменты, когда самолет начинал падать и штурвал переставал слушаться.

Радист отвлек пилота от воспоминаний.

— Севернее Сыктывкара многослойная облачность, возможно обледенение, — сказал он.

Если бы в этот момент радист посмотрел на пилота внимательнее, он заметил бы, как пальцы чуть сильнее сжали штурвал, жестче стал взгляд.

Не так давно испытывался один самолет. Он вошел в облака и вдруг на высоте тысяча триста метров опустил нос и стремительно помчался к земле. Летчики пытались удержать его, но он не слушался. Только у самой земли самолет вышел из пике. Это же повторилось во второй и третий раз. Какая сила сначала швыряет самолет вниз, потом вверх и какое чудо спасает экипаж от неминуемой гибели?

Объяснить серию довольно непонятных происшествий выпало на долю коллеги Мирошниченко — Анопову.

Начались напряженные полеты. Самолет окунулся в мощную облачность. Первое время он послушно покачивал крыльями. И вдруг его сильно потянуло вниз. Анопов до отказа взял штурвал на себя, но самолет падал.

— Ребята, все! — крикнул второй пилот и сжал побелевшие губы.

Бортмеханик, притиснутый к сиденью перегрузкой, видел, как быстро крутилась стрелка высотомера.

— Эй, убери закрылки, — сказал как можно спокойнее Анопов, будто он того и хотел, чтобы машина сорвалась в пике и не слушалась управления.

Через несколько секунд будет земля… Прыгать поздно. Нервно дернулась щека. Самолет вырвался из облаков и над самыми верхушками сосен взмыл вверх, взмыл так быстро, что у пилотов потемнело в глазах от перегрузки. Потеряв скорость, он мог бы сразу же сорваться в штопор и наверняка врезаться в землю, но Анопов успел перевести машину в горизонтальный полет.

На земле инженеры осмотрели самолет. Но и на этот раз им не удалось установить причины странного пикирования.

И опять Анопов входил в облачность, снова самолет срывался в пике…

В конце концов кто-то нашел искусно замаскированную неполадку. Она пряталась в стабилизаторе. Там образовывался лед. Воздушный поток изменял направление, не омывая отклоненных до отказа рулей. Падая, самолет нагревался, и лед таял. Тогда машина резко взмывала, потому что летчик держал штурвал в крайнем положении на себя, пытаясь выбраться из пике.

На хвостовом оперении были установлены дополнительные антиобледенители. Рискованные эксперименты экипажа Анопова предотвратили возможные в будущем катастрофы.

Позднее Анопов признавался Мирошниченко, что в тот момент, когда самолет вырвался из пике и в глаза ударило огромное закатное солнце, он простился с жизнью. А когда все-таки ему удалось усмирить взбесившийся самолет, он решил сразу же подать рапорт об увольнении. Но не подал.

И у Мирошниченко бывали такие случаи. Но всякий раз, когда он выбирался из мрака или грозы, из тумана или бури, он по-особенному глубоко испытывал радость возвращения. Ради этих мгновений, ради чувства выполненного долга, ради товарищей, которым он прокладывал дороги в небе, он терпеливо переносил множество невзгод в своей работе: срочные вылеты, внезапные побудки, опасности.

…В этом полете я просто пассажир. Хотя и не положено быть пассажиру, но начальство в то время, когда я просился, видимо, было благодушно настроено.

Самолет плывет на высоте пять тысяч метров. Зимнее солнце где-то сбоку. Лучи блуждают по белым крыльям, высвечивая их отшлифованную поверхность.

Зайчики пробиваются через иллюминаторы. Из полусумрака выступают причудливые приборы. У этих приборов чуткое сердце. Они «слышат» малейший толчок, едва уловимое отклонение от нормы.

Трунов ходит от прибора к прибору — большой, широкоплечий, в унтах, в теплой летной одежде, перетянутой парашютными ремнями. Четырнадцать лет он борется с обледенением самолетов. Немало людей спас он вместе с маленьким коллективом своего отдела в рискованных полетах, немало людей обязаны ему тем, что самолеты все решительнее вторгаются в запретные зоны облаков, в грозы, в дождь.

— …Проходим Сыктывкар, — говорит штурман.

Небо уже не темно-синее, а белое от облаков. Впереди громоздится туча, обрывистая, как заснеженная скала. Кое-где видны провалы, похожие на входы в пещеру. Кажется, самолет непременно разобьется об эту твердыню.

— Высота пять тысяч. Прошу вход в облачность северо-западнее Сыктывкара, — передает Мирошниченко на диспетчерский пункт земли.

— Вход разрешаю, — с готовностью отвечают ему.

Клочья серых паров бьются о крылья, и еще через мгновение машина тонет в сгустившейся мгле. Самолет начинает вздрагивать, словно спотыкается на ухабах. Сильно раскачиваются концы крыльев. Инженеры в пассажирской кабине колдуют над своими записями. Потрескивая и журча, работают приборы.

Мирошниченко выключает антиобледенительную систему. Теперь самолет отдает себя в зубы ледяной угрозы. Зимние облака, как говорят синоптики, находятся в водно-капельном состоянии. На высоте нет пыли и других ядер конденсации, поэтому переохлажденная влага не превращается в снежинки. И она набрасывается на машину, оседает на крыльях, фюзеляже, фонаре кабины, стабилизаторе.

Поразительно быстро нарастает лед. Как будто кто-то бьет по летящему самолету сильной струей, и вода застывает, застилая иллюминаторы зеленовато-голубой пеленой.

В каких по форме облаках летит самолет, на какой высоте, с какой скоростью нарастает лед, где его скапливается больше, где меньше? На эти вопросы должны ответить сейчас инженеры. Киноаппараты направлены на места, которые не видны из кабины.

По заданию нужно остановить в полете один из двух двигателей.

— Останавливаю левый, — так же чеканя слова, произносит Мирошниченко.

Его серые глаза прищуриваются, сжимаются тонкие губы. Сейчас он похож на сердитого подростка, который внезапно пропустил мяч в свои ворота.

Двигатель выключен. Секунду винт раскручивается вхолостую, потом замирает, лопасти поворачиваются ребром к воздушному потоку, уменьшая сопротивление. Другой двигатель, поднатужившись, работает за двоих.

На обтекателе остановившегося винта белые наросты льда. Скопившись, они могут сорваться, покалечить лопатки компрессора у мотора, пробить крыло или руль, сорвать антенну. Щелкают фотоаппараты. Скорость падает. Самолет, отяжелевая, начинает терять высоту.

Загораются лампочки — сигнализаторы обледенения. Льда уже много. Машина трясется. Трунов не отрываясь смотрит в перископ, направленный на хвостовое оперение. Слоем льда покрыты стабилизатор и руль поворота. Скоро наступит момент, когда самолет выйдет из повиновения.

Все энергичнее двигает штурвалом Мирошниченко, и все слабее реагирует машина. Пилот ждет… Вот когда время становится невыносимым грузом. Взмокают лоб и ладони, сжавшие штурвал. Жарко.

Мирошниченко гасит штурвалом удары воздушных потоков. Ему кажется, что воздух весь в горбах. Машина подскакивает, по фюзеляжу звонко барабанят льдинки, секут металл острыми, прозрачными лезвиями.

И вот самолет как бы повисает в густой тьме и, лишившись поддержки крыльев, начинает падать.

— Выхожу из облачности, включаю систему! — чуть громче обычного передает Мирошниченко, не чувствуя привычной, успокаивающей упругости штурвала.

Жаркий поток воздуха устремляется по трубопроводам к крыльям, фюзеляжу и двигателям. По телу самолета пробегает дрожь — так человек стряхивает с пальто снег и лед. Еще через несколько минут машина вырывается из сумрака туч к негреющему, но яркому солнцу.

Ото льда освобождается не вся машина. Антиобледенители подведены только к жизненно важным центрам самолета. Как влияет на полет оставшийся лед? Инженерам нужны точные данные. Они заряжают кино- и фотоаппараты, вставляют в самописцы чистые ленты.

— Снова войдем, — говорит Трунов пилоту.

— Идет, — кивает Мирошниченко.

Вспыхивает лампочка: «Внимание». Самолет опять ныряет в темно-серую массу.

Вдруг машину сильно встряхивает. Почти физически Мирошниченко ощущает, как натягиваются тросы управления, немеют руки. Откуда-то сверху полоснул по глазам солнечный луч, и все померкло.

Произошло что-то непонятное.

— Надеть парашюты! — передает Мирошниченко по бортовому радио.

Самолет не слушается ни педалей, ни штурвала. Он несется куда-то во тьму, фосфорический силуэт авиагоризонта мечется по черному циферблату, нарушая согласованность работы приборов. В это мгновение инженеры с лихорадочной поспешностью заносят в дневник показания самописцев. Может быть, они уловили сейчас редкую ошибку в конструкции, которая может когда-нибудь привести к катастрофе. «Если не сейчас…» — думает Мирошниченко.

Огромную машину швыряет из стороны в сторону, будто она сделана не из металла, а из резины, как мяч для водного поло.

«Еще секунду, потом выйду из облачности…» — Мирошниченко чутьем понимает: машина теряет скорость, какая-то сила тянет ее назад. Пилот быстро отдает штурвал от себя, но самолет не слушается рулей. Он держится в воздухе только потому, что конструкторы изобрели хорошую форму устойчивости. Тогда Мирошниченко начинает короткими рывками тянуть штурвал на себя. Самолет чуть приподнимает нос, словно вспомнив о том, что им все-таки управляют.

Бортмеханик прибавляет обороты двигателя в тот момент, когда Мирошниченко только собирается сказать ему об этом. «Все в норме, парень!» — мысленно хвалит его летчик.

Стукаясь головой о рычаги и стенки, в кабину пробирается Трунов.

— Выхожу! — кричит ему Мирошниченко.

— Подождите еще немного. По-моему, опять стабилизатор…

Помолчав, Мирошниченко отвечает:

— Не могу. Надо выбираться…

Он хорошо понимает, как важно сейчас задержаться до конца, выяснить непонятное поведение машины. Но ясно и другое: у любого риска есть предел.

— Выхожу, — упрямо повторяет пилот. — Включить систему!

Не удерживает его и Трунов. Он думает о том же — о риске, которым надо пользоваться осторожно и быстро, иначе может произойти катастрофа.

Четырнадцать лет работы… Много это или мало? Сотни опасных полетов, сотни загадок, раздумий, находок, огорчений, радости, смятения, страха. Все это называется опытом. А опыт — это сдерживающий центр, умение трезво оценивать обстановку. Сколько было таких соблазнительных мгновений, когда до зарезу, до боли хотелось разгадать ту или иную странность в тяжелом, смертельно опасном полете!

Трунов вместе со своими коллегами изучал новые методы захода на посадку в туман, дождь, метель. Он испытывал приборы, двигатели, крепость шасси. Много раз летал в высокогорье, когда в разреженном воздухе двигатели слабели, как слабеет исхудавший от голода человек.

Однажды в полете над горами потребовалось выключить один двигатель, узнать, можно ли в этом случае обеспечить безопасность… Горное солнце обжигает глаза. Рядом — ослепительные в блестках и радугах пики. Внизу — черные обрывы пропастей. Один мотор мертв. Другой, задыхаясь от натуги, тянет нагруженную до предела машину. А она опускается ниже и ниже, тащится на малой скорости. И кажется, не выдержит, вот-вот рухнет на скалы. А скалы рядом — коричневые, в трещинах от жестоких ветров, белые от никогда не тающего льда, льда столетий… И хочется немедленно включить другой двигатель, вырваться из каменной петли гор… Спросите: зачем проводить такие испытания? Когда-нибудь может случиться так, что в полете над горами в самом деле откажет мотор. А пилоты должны знать, выручит ли их машина, убережет ли в этих условиях бесценный груз — живых людей.

Казалось не раз, что машина уже неминуемо врежется в скалы. И тогда невольно закрывались глаза, до хруста сжимались зубы. Но ослабевшая машина упрямо тянула к цели через бездушные, молчаливые скалы…

Летал Трунов и в летние грозы. Возможно, он был одним из прототипов мужественного правдолюбца Крылова в романе Даниила Гранина «Иду на грозу». Ведь в то время Трунова тоже занимала мысль вскрыть, как хирург, внутренности грозовых облаков. И тоже все выглядело хаосом случайностей. Неповторимые, несхожие по внешнему виду и в своем строении облака казались вдохновенной композицией господа бога. Ему, как и Крылову, удавалось нащупать кое-какие закономерности, но внутренняя сущность оставалась тайной. Как в каплях меняются заряды? Как разгадать невидимую границу областей положительного поля и отрицательного? Почему растут капли, сгущаются и начинается ливень? Много вопросов вставало перед Труновым, когда самолет врывался в грозу, подставляя грудь отчаянному шквалу, дождям, граду.

— Ну, что ж, выходи, — говорит Трунов Мирошниченко, хмуро поглядывая на резковатый, большеносый профиль пилота.

Самолет мчится вверх к спасительному небу — могучий, в белой пелене льда, и за ним тянется шлейф вырванного из облаков пара, напоминающего цепкие руки, которые не хотят выпускать из облаков к солнцу свою жертву.

Через три часа машина приземлится. И тогда заговорят графики и цифры приборов, проявленные пленки киноаппаратов и фотоснимки. И возможно, удастся отыскать причину странного поведения самолета. А если не удастся, то снова полетят инженеры и летчики в «гнилые углы» погоды — в Сыктывкар или Карелию, на полярный Урал или Дальний Восток, будут встречаться с облаками, обледеневать, спасаться, снова обледеневать, пока не поймут они, почему машина не слушается рулей.

Самолет опускается на землю. И каждый, кто был на борту, чувствует радость возвращения к своему месту в жизни.

НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ В XX ВЕКЕ

С давних времен небо рождало у человека мечту о волшебных мирах. Там наши предки воздвигали «твердь небесную», создавали свою систему мироздания, украшая ее роскошью сказок. Аристотель в сочинении «О небе» доказывал, что Земля окружена рядом твердых и прозрачных сфер, вложенных одна в другую. А на самой дальней из них покоятся Солнце и звезды, носящие имена древнеримских богов: Меркурий, Венера, Марс, Юйитер, Сатурн. Знаменитый алхимик XIII столетия — Люлл умудрился разместить звезды на высоте сто тридцать пять километров от Земли. По его расчетам, до Луны было что-то около двадцати трех километров, а до солнца — семьдесят.

Но не так уж смешны ошибки древних. Главное, они помогали потомкам задумываться об окружающем воздушном океане, сочинять легенды об отважных героях, дерзнувших взлететь в небо.

И вот над песчаными дюнами Китти-Хаука пронесся аэроплан Орвиля и Вильбура Райтов.

В 1903 году выше деревьев забрался Сантос Дюмон и совершил перелет на расстояние… двести двадцать метров. Пилот стоял на полотняной «этажерке» во весь рост в соломенной шляпе с красной лентой, в парадном костюме и успел произнести лишь один любимый с детства стих Камоэнса: «Вперед, через моря, которые никто до нас не переплыл!»

В 1906 году самолет Луи Блерио пересек Ла-Манш! Авиатор продержался в воздухе уже 27 минут и 21 секунду, не касаясь, как тогда писали, «ни одной частью машины поверхности моря».

А до этого он построил десять моделей своего моноплана, и почти все они разбились. Почтенного богача, фабриканта автомобильных фонарей, решившего вдруг летать, соотечественники называли «падающий француз Блерио». В одном из полетов у него воспламенился мотор, загорелись ноги, но он все же привел аппарат к аэродрому и посадил его… Через Ла-Манш он уже летел с костылями…

И вдруг авиация делает резкий рывок вперед, достигает поразительных успехов. С одной стороны, люди очень быстро догадались применить самолеты в боевых действиях. С другой — авиация оказалась незаменимой в срочных перевозках пассажиров и грузов, в освоении отдаленных районов. Благодаря настойчивости, смелости и самопожертвованию тысяч и тысяч людей — летчиков, конструкторов самолеты и вертолеты стали такими же незаменимыми в жизни, как плуг, трактор, комбайн.

По всем мировым трассам летают могучие советские лайнеры. На любой пятачок гор или болотистой тундры садятся вертолеты МИ-1, МИ-4, МИ-6. Люди привыкли к неумолчному гулу самолетов и вертолетов. И если вдруг рядом с ТУ или ИЛ ом они увидят воздушный шар, невольная усмешка тронет их губы. Аэростат стал таким же анахронизмом, как, скажем, паровоз Черепановых или конный омнибус. А между тем у нас есть аэростаты, и они летают, служа науке.

Многие из москвичей знают станцию Долгопрудная по Савеловской дороге. Здесь расположена Центральная аэрологическая обсерватория. Она занимается исследованиями верхних слоев атмосферы. Есть в аэрологии та-, кие вопросы, которые невозможно решить ни с помощью спутников, ни самолетов. Только аэростат приходит на выручку аэрологам.

При обсерватории существует летный отдел. Он размещается на небольшом поле, похожем на обычный аэродром.

Немногим из моих современников довелось летать на воздушном шаре. Директор ЦАО, изучая мои документы, наткнулся на летную книжку — спутницу моей молодости.

— Налетали хорошо, — проговорил он и вдруг спросил: — А радистом можете?

— Могу, — не моргнув ответил я.

— Хорошо, — кивнул головой директор, — готовьтесь…

Дело в том, что радист, который должен был лететь, заболел, а полет на аэростате уже был запланирован и откладывать его было невозможно.

Вылет назначался на раннее утро.

В полночь из дому пришел пилот Зиновеев, заслуженный мастер спорта, невысокого роста, крепкий, чуть вяловатый в движениях.

— Не спится что-то, — проговорил он, залезая в палатку, которую мы раскинули тут же, на летном поле.

Он неторопливо снял куртку, свитер, стянул унты.

— Сейчас стою на остановке. Два паренька на меня смотрят. «Почему вы в унтах? — спрашивают. — Ведь тепло!» Я отвечаю, мол, на высоте будет прохладно. «А вы летаете на ТУ или на истребителе?» — «На воздушных шарах», говорю. Видели бы их лица…

Он рассмеялся и покачал головой:

— Эх, время… Когда молодой был, так аэростатами прямо бредили. Нобиле летал на дирижабле на Северный полюс, Пикар в гондоле аэростата поднимался над Альпами… Была тогда такая заковыка, что не знали, по какому пути пойдет авиация: летали и дирижабли, и самолеты, и аэростаты. А когда я поступил в школу воздухоплавания, то, помню, мы только и спорили о том, кто же одержит верх. У нас одно время преподавал сам генерал Нобиле. Так он прямо говорил, что будущее в покорении воздуха останется за дирижаблем. Но большинство из нас, слушателей, больше верили старому аэронавту Воробьеву. Большого ума был человек. Читал лекции по теории полета и материальной части. Воробьев не хотел однобоко оценивать возможности авиации, по нему, все летательные аппараты должны дополнять друг друга, работать для одной цели — завоевывать воздух.

Да вот, к примеру, сейчас… Реактивная авиация! А что она возит? Пассажиров и чемоданы. А если срочно нужна какому-нибудь бездорожному новому городу турбина или станок, кто повезет? Зря дирижабли забыли. Они как раз сейчас и пригодились бы…

За разговорами пролетела ночь. Еще до рассвета мы были на ногах.

На летном поле ярко горели прожекторы, скрестившие свои лучи на распластанной серебристой оболочке. Мы не замечали рассвета, сумерки просто растворялись в низких тучах, понемногу светлели тени. Оболочка, похожая на гигантский гриб, распухала на глазах, разглаживая свои морщины. То и дело стартер покрикивал:

— На поясных, плавно сдавай!

Рабочие понемногу отпускали поясные веревки, которые крепятся к кольцам, опоясывающим шар, и оболочка приподнималась. Рядом снаряжалась для полета гондола — корзина, сплетенная из упругих и легких ивовых прутьев. Ее загружали научной аппаратурой, радиостанциями с большим запасом сухих батарей, пилотажными приборами, прорезиненными баллонами с питьевой водой, продуктами. Возле лежали двухкилограммовые мешочки с песком — балласт.

— Тучки невысоко, можете попасть в снежный заряд, учтите, — предупредил дежурный синоптик.

Заканчивался октябрь. Северный ветер гнал тучи. Надо бы и сейчас отложить вылет, но слишком много труда было затрачено на его подготовку. Летим!

Наконец оболочка наполнилась газом, и теперь ее удерживали только веревки. Громадный шар трепетал от ветра. Пора. Мы простились с друзьями и поднялись в гондолу. Пилот уравновесил аэростат. Люди, стоявшие вокруг корзины, отпустили ее, но шар, вздрогнув, чуть-чуть оторвался от земли и остановился. Это значит, подъемная сила сравнялась с весом гондолы. Стоит бросить на землю небольшой совок песка, и шар начнет подниматься.

Все готово, но мы почему-то медлим. Это как бы русский обычай — посидеть перед прощанием. Томительно проходят минуты. Наконец стартер произносит последнюю команду:

— Даю свободу! В полете!

Падают наземь веревки, гондола отрывается от земли, ее несет куда-то в сторону.

Неестественно глухим от волнения голосом Зиновеев отвечает:

— Есть в полете! Взлет три сорок одна!..

Я откидываюсь к противоположной стенке: на меня крепко давит неведомая сила. Внезапно стихает ветер, и кругом разливается тишина, настоящая утренняя тишина, будто мир остановился и остался в нем я один…

Гляжу вниз. Куда-то в сторону плывут коробки незнакомых домов, багровые от заката, речки и зеленые кружева полей. Я не нахожу места старта. Зиновеев указывает в ту сторону, где виднеется неузнаваемо крохотный прямоугольник летного поля и здание с полосатым полотняным флюгером.

Прокричал одинокий гудок электрички.

Стрелка вариометра, показывающая подъем и спуск, поползла вверх и остановилась. Зиновеев высыпал несколько совков песка: ненароком можно зацепиться за высоковольтные провода — и шар вспыхнет, как кусок фотопленки.

Вдруг оболочка аэростата исчезла. Гондола как бы повисла одна над бездной. Туго натянутые стропы уходили вверх, скрываясь в серой мгле. Мы вошли в нижнюю кромку облаков. В лицо дохнул влажный воздух. Капельками дождя покрылась одежда.

Но чем выше мы поднимались, тем сильнее холодало. Скоро по курткам и шлемам зашумели снежные комочки. Мокрая оболочка шара покрылась льдом. Под его тяжестью аэростат стал опускаться. Зиновеев, надев перчатки, стал трясти стропы, и льдинки, отламываясь, улетали вниз.

Когда мы садились в гондолу, рабочие с трудом удерживали поясные веревки. Ветер тащил огромный шар. Но сейчас мы не чувствовали ветра. Я положил на тонкий бортик корзины лист бумаги, и он лежал, не шелохнувшись. Аэростат висел в пространстве.

Вот это и было основным преимуществом воздушного шара в исследовании атмосферы перед самолетами и ракетами.

«Воздушный шар — писал Жюль Верн в романе «Пять недель на воздушном шаре», — всегда неподвижен по отношению к окружающему его воздуху. Ведь движется не самый шар, а вся масса воздуха. Попробуйте зажечь в корзине свечу, и вы увидите что пламя ее не будет даже колебаться».

Удивительно верно подмечено. В воздухе проносились бури, кружили вихри, но это для тех, кто оставался на земле. Мы же не ощущали ни малейшего дуновения. Бури для нас были неощутимыми, как и сам воздух.

Д. И. Менделеев, предвидя большую будущность воздушных шаров в исследованиях атмосферы, говорил: «Придет время, когда аэростат сделается таким же постоянным орудием метеоролога, каким ныне стал барометр». Кстати, Менделеев сам однажды поднялся на аэростате выше облаков, чтобы увидеть солнечное затмение.

Ни на одном другом летательном аппарате, кроме парящего в воздухе аэростата, нельзя детально изучать явления так называемой турбулентности воздушных масс. Кто летал на самолете, тот знаком со следствием этой самой турбулентности — болтанкой. Мощные воздушные потоки то бросают машину вверх, то прижимают к земле. В истории авиации было немало катастроф из-за болтанки. В 1943 году, к примеру, американский бомбардировщик «Боинг-25», летевший над Альпами, был брошен с высоты пять тысяч метров и разбился в горах. Чудом спасшийся летчик рассказал, что, подлетая к Альпам, он вдруг почувствовал, как самолет резко потянуло вниз, будто его засасывал огромный насос. Пилот дал моторам полный газ, но поздно: перед фонарем выросла черная громада горы, заросшая лесом, машина крылом, как бритвой, срезала первые верхушки и рухнула, перевернувшись, набок…

Воздух находится в непрерывном движении. В зависимости от рельефа земли, климата, времени года потоки воздуха растекаются по своим невидимым руслам.

Когда-то направление и скорость морских течений изучали с помощью бутылок. Свободный аэростат, как и бутылка-путешественница, двигаясь вместе с воздушным потоком, помогает изучать воздушные течения над огромными земными просторами.

Вместе с нами сейчас летел доктор технических наук Гайгеров, сотрудник Центральной аэрологической обсерватории. Этого спартанца, человека удивительной судьбы, знают все, кто связан с исследованиями атмосферы. Маленький, подвижный, с добрым, истинно русским лицом, веселыми морщинками вокруг глаз, Гайгеров предан своей науке со всей страстью настоящего исследователя. Он побывал почти во всех уголках Союза, зимовал в Арктике и Антарктиде, с давних времен летал на воздушных шарах.

Гайгеров первое время молчал, укреплял свои приборы, чуть ли не по пояс свешиваясь из корзины. Потом удовлетворенно потер руки, подмигнул и сказал:

— Ну-с, теперь приступим к фокусам!

Вокруг нас разливался серый полумрак. Зиновеев, проклиная погоду, вовсю работал совком, пока ему не удалось удержать тяжелый мокрый аэростат на одной высоте.

Нас несло к югу. Это никак не входило в наши планы. Нас больше устраивал западный ветер, который понес бы аэростат к востоку, в сторону Сибири.

— Заказал бы ты у своей метеорологии западный ветер, — сказал пилот Гайгерову.

— С удовольствием, но, как назло, на всех высотах ветер с севера. Циклон… — ответил ученый.

Гайгеров неутомимо следил за работой самопишущих приборов, отсчитывал данные о температуре, давлении и влажности воздуха, брал пробы содержания пыли в атмосфере. Он приготовил приборы для измерения потоков солнечной радиации, как падающих сверху, так и отраженных от земли. Его интересовало многое: под действием каких причин и как изменяются свойства воздушных масс, проносящихся высоко над земной поверхностью, каким образом меняется температура, которая в конечном счете определяет направление и скорость воздушных потоков. Некоторым измерениям мешали облачность и мокрый снег.

Облака прижимали нас к земле. В разрывах туч мы вдруг увидели Москву-реку и Киевский вокзал.

— Уж не хочешь ли ты сесть куда-нибудь на крышу? — встревожился Гайгеров.

Зиновеев сбросил еще несколько килограммов песка. Крупные хлопья мокрого снега ослепляли нас. Они не опускались на землю, а кружились, как и мы, подхваченные ветром.

Мы чувствовали себя запертыми в облачной пустоте. Ничто не напоминало о движении. Я крикнул. Голос показался чужим и далеким. Отзвук тут же стих, запутался в густых облаках.

К вечеру облачность несколько рассеялась, и нам открылась белая от снега панорама города. Это была Тула. Значит, аэростат движется со скоростью двадцать три километра в час и, к сожалению, по-прежнему на юг…

Пилот подсчитал, сколько израсходовал балласта, и ужаснулся — тридцать два мешочка из восьмидесяти семи! И это в первые восемь часов полета, На двести километров пути…

Медленно угасал день. Верхние облака быстро темнели, а нижние загорались багровым пожаром.

Где-то светит солнце, где-то тепло… Мы зябко кутались в намокшие куртки.

Когда стемнело, неожиданно показались звезды, а внизу вспыхнули островки огней. Они тоже походили на звезды, и мы, казалось, плыли по вселенной…

При полете ночью газ в оболочке охлаждается, и шар стремится опуститься. Зиновеев не мешает ему снижаться, чтобы не расходовать лишнего балласта, знает: внизу его подхватит восходящий поток и вновь поднимет.

Так и есть. Стрелка вариометра вдруг показала резкий набор высоты. Невидимый могучий поток понес нас ввысь. Гайгеров очнулся от сонного забытья.

— Не беспокойся, — сказал Зиновеев, — аэростату надоело болтаться рядом с грешной землей.

— Страви газ! Разорвет! — с нарочитым ужасом крикнул Гайгеров покосившись на меня.

— Правда?!

— Был такой случай. Оболочка лопнула, как пузырь…

— Когда?

— Что когда?

— Когда, — говорю, — бросите меня разыгрывать?

Мы рассмеялись. Настроение, как и стрелка вариометра, стало подниматься. За ночь мы не израсходовали ни грамма балласта, и это обстоятельство вернуло утраченные было надежды пролететь как можно дальше.

И только в этот момент мы вдруг вспомнили, что еще не притрагивались к еде… Светало. Пора было и позавтракать. Мы раскрыли консервные банки, разлили из термосов чай с кагором и устроили настоящий пир.

— А расскажи-ка, Сережа, как ты клюквой питался, — проговорил Гайгеров, энергично двигая челюстями. — Теперь-то уверен, что пища поднимает тонус?

— Всяко бывало, — ответил уклончиво Зиновеев.

— Да ты расскажи, — не унимался Гайгеров. — Женя у нас аэронавт начинающий, ему это на пользу пойдет.

Что и говорить, злополучное дело приключилось однажды с нашим старым пилотом. И все из-за собственного легкомыслия.

Однажды вечером он вместе с молодым аэронавтом поднялся на аэростате и летел всю ночь. На рассвете сбросил последний песок. Надо было садиться. Но где? Кругом до самого горизонта расстилались леса. Решили идти на гайдропе — толстом канате, один конец которого, свешиваясь с аэростата, волочится по земле и позволяет облегченному шару лететь на малой высоте.

Но напрасно Зиновеев надеялся пройти на гайдропе до какого-нибудь поселения. Канат зацепился за сук могучего дерева. Аэростат оказался на крепком якоре. Теперь ветер швырял шар к соснам, рвал вверх, стропы трещали. Гондола, как шлюпка в шторм, металась над землей, норовя вытряхнуть аэронавтов.

«Кажется, сели», — подумал Зиновеев и что есть силы дернул за окрашенную в красный цвет вожжу, вскрывая разрывное отверстие. Остатки газа вырвались на волю. Оболочка опустилась на деревья, а гондола повисла в двух метрах от земли.

На сотни километров вокруг расстилалась тайга. Ружья пилоты не взяли, продуктов столько же, сколько берут иные на легкий завтрак, и в карманах всего четыре спички.

Спрыгнув на землю, Зиновеев понял, что опустились на болото, покрытое снегом.

С трудом вытаскивая из снега ноги, пилоты бродили по тайге несколько дней и ночей.

Наконец увидели следы. Они привели к стогам сена, от которых начинался санный путь к ближайшей деревне.

…Первые лучи солнца скользнули по полям и рекам, лесам и пригоркам. Солнце быстро нагрело оболочку шара. Аэростат потянуло вверх. Зиновеев хотел было стравить немного газа, как вдруг заметил, что земля стала разворачиваться и уплывать из-под ног на запад. Гайгеров от радости чуть не выпал из гондолы. Нас несло на юго-восток, в сторону приволжской низменности, затянутой туманом.

Если туман опустится на землю, будет солнечно, а если поднимется, то появятся облака и затруднят нам ориентировку. Через некоторое время туман все-таки поднялся вверх и закрыл от нас землю.

Потом облака словно растаяли. Потянулись солончаки с плешинами блестящих оранжевых песков. Ни одной живой души, ни одного домика. Показалась железная дорога Астрахань — Эльтон, по которой уныло ползла крохотная цепочка поезда. Высчитав по карте пройденный путь, Зиновеев определил скорость. Она достигала скорости самолета ПО-2 — 108 километров в час.

Тут же было обнаружено, что нас несет прямо к Каспию!

Еще никто из наших воздухоплавателей не пересекал море. Если шар вдруг начнет падать над морем — мы погибли. Что делать: продолжать полет или садиться? Если садиться, надо немедленно травить газ.

— Слушай, Семен, — говорит Зиновеев Гайгерову, — Минут через тридцать нас унесет в Каспий. Если мы плюхнемся в ледяную воду, то из нашей корзины рыбы соорудят неплохой теремок.

— А почему мы должны плюхнуться? — спрашивает Гайгеров. — Скорость у нас порядочная. А балласта сколько?

— Тридцать два куля, — отвечает пилот, кивая на маленькую горку мешочков с песком.

— Давай телеграмму в Москву, а то ребята волнуются.

Пилот надел наушники и застучал ключом. Мы знали, что там, дома, друзья-аэронавты сейчас склонились над приемником, «болея» за наш полет.

Внизу уже синело море.

Мы видели пенящиеся волны, слышали тяжелый, похожий на громовые раскаты гул. Тревожно было на душе.

В детстве я читал трагический рассказ о гибели двух итальянских воздухоплавателей. Они рискнули перелететь Средиземное море. Их шар попал в струю воздушных потоков, особенно сильных над морем. Аэронавты боролись с воздушными потоками, то сбрасывая грузы, то стравливая газ. Но стропы не выдержали больших перегрузок. Гондола оторвалась от шара и камнем понеслась к морю…

Однако над Каспием наш аэростат вел себя сравнительно спокойно. Как ни странно, помогал шторм. Ветер перемешивал воздух, и вертикальных потоков, опасных сейчас для нас, не возникало.

— Видите корабль? — воскликнул Гайгеров и показал вниз.

Мы свесили головы. Судно шло полным ходом, и от его форштевня в обе стороны разбегались волны, похожие на усы. Вид этого танкера подействовал на нас успокоительно. Значит, мы здесь не одни.

Часа через три на горизонте появилась фиолетовая полоска земли.

Она становилась все шире и шире. Наконец мы увидели песчаный берег. Краски менялись на глазах. Из фиолетового берег стал лиловым, потом зеленоватым и, наконец, ярко-оранжевым, как мандариновая корочка. Пустыня!

Мы летели очень высоко над землей. На большой высоте происходят прямо-таки чудеса. Солнце так обжигает, что через час-два лицо становится коричневым, будто бы месяц отдыхал в Крыму. В то же время термометр показывает сорок градусов ниже нуля. Если снять перчатку, то с одной стороны ладонь будет обжигать солнце, с другой, теневой, — мороз.

Однажды в разгаре лета Зиновеев, еще молодой тогда, по неопытности обморозил уши, отправившись на испытание аэростата без шлема. Думал, что в воздухе он продержится недолго. Аэростат поднялся высоко над облаками, а когда стал снижаться, то пилот вдруг увидел внизу желтые всплески молний. Лететь в грозу на аэростате все равно что ходить с зажженным факелом вокруг пороховой бочки. Зиновеев решил переждать грозу и летал при сорокаградусном морозе несколько часов. Конечно, уши у него распухли. А ведь дело-то было в июле…

Не только мороз влияет на высоте на организм воздухоплавателя, но и кислородное голодание. В 1862 году английский метеоролог Глейшер и его спутник Коксвель достигли огромной по тем временам высоты — восемь тысяч восемьсот тридцать метров. Но этот полет едва не погубил отважный экипаж. Задыхаясь в разреженной атмосфере, Глейшер потерял сознание. А Коксвель, обморозивший руки, дополз до клапанной веревки, ухватился за нее зубами и выпустил из шара водород. В 1875 году воздухоплаватели Сивель и Кроче Спинелли погибли от недостатка кислорода на высоте восемь тысяч шестьсот метров; их спутник Тиссандье опустился еле живым, в глубоком обмороке. Погиб в 1927 году и американец Грей, который стремился установить рекорд высоты.

Как же оградить экипаж от кислородного голодания? Над этой проблемой долго работал Пикар, которого мы знаем сейчас также и как изобретателя батискафа. В 20-х годах он увлекался воздухоплаванием. Пикар сконструировал алюминиевую гондолу с герметически закрывающимися люками. В гондоле специальные аппараты очищали воздух от углекислоты и добавляли кислород, поддерживая нормальное давление, как в подводных лодках.

В мае 1931 года он вместе со своим ассистентом Кипфером достиг в этой гондоле шестнадцати тысяч метров. Освежитель воздуха работал вполне исправно, и аэронавты не испытывали сначала никаких неудобств. Но сделанная из алюминия гондола стала сильно нагреваться лучами солнца. Снаружи гондолы термометр показывал минус шестьдесят градусов, а внутри — сорок один градус тепла. Пикар решил снижаться. Но тут он обнаружил, что клапан, стравливающий газ, не работает. Взлететь на огромную высоту оказалось гораздо легче, чем спуститься с нее. Пришлось дожидаться вечера. Пикар надеялся, что водород в оболочке охладится и аэростат начнет опускаться сам.

Весь день Пикара и Кипфера томила жажда. Воды не было, и они слизывали изморозь со стенок гондолы.

С заходом солнца начался спуск. К счастью для аэронавтов, ветер унес их не в море, а в сторону Тирольских Альп. Упав чуть ли не на вершину горного хребта, гондола метров пятьдесят протащилась по твердому снегу и наконец остановилась. В дальнейшем подобная конструкция гондолы помогала воздухоплавателям достигать больших высот.

У нас на аэростате вместо гондолы была ивовая корзина. Мы не поднимались выше шести тысяч метров и старались как можно реже пользоваться кислородной маской, чтобы сберечь кислород.

Под нами тянулась выжженная пустыня с барханами. Едва заметная сизая дымка, прикрывающая раскаленные пески, не раз рисовала путешественникам заманчивые картины — тенистые оазисы, селения. И мы тоже увидели вдали дым костров, аул, пастухов-казахов, отары овец. Казалось, даже слышно было позвякиванье колокольчиков на шеях верблюдов. Но через несколько минут аул вдруг исчез. Это был мираж.

По радио нам сообщили направление воздушных масс по высотам, скорость ветра на нашем маршруте. Эти предположительные данные, составленные по наблюдениям десятков метеостанций страны, Гайгеров сравнивал со своими измерениями, регистрировал ошибки и отклонения. А пилот, маневрируя, выбирал для полета самые выгодные условия.

Ветер нес аэростат так быстро, что мы нагнали двигающийся на восток холодный фронт. Охлажденный воздух подкатывался под теплый, и возникали сильные вертикальные потоки — теплый воздух устремлялся вверх, создавая мощные нагромождения облаков.

Теперь аэростат шел в самой зоне фронта, и его при^-боры фиксировали все перемены, происходящие в воздухе, и его движение. До нас еще никто не проводил таких непосредственных исследований холодного фронта. Мы наблюдали, какие облака создает фронт, какие выпадают осадки. Аэростат то опускало вниз, и мы оказывались в ста метрах от земли, то уносило вверх, на шестикилометровую высоту.

— Давайте оставим аэростат без управления, — сказал Гайгеров.

Мы очутились как бы между молотом и наковальней, ощущая тяжелые удары воздушных потоков. Когда шар поднимался вверх, газ в оболочке охлаждался, и аэростат начинал падать. Холодный воздух за время падения успевал нагреться, и наш шар, столкнувшись с охлажденным от земли слоем, подскакивал, снова набирая высоту.

Тяжел был этот высотный ночной полет. Только Гайгеров, в котором удивительно сочетались выносливость спортсмена с подвижничеством ученого, мог выдержать такую нагрузку. Он мужественно держался у своих приборов, висевших на стропах, как виноградные гроздья.

Программа исследований была закончена к утру. Зиновеев и Гайгеров решили садиться. Нас снова запеленговали, и мы узнали, что летим над какой-то сибирской деревушкой. Значит, ветер круто повернул шар к северу.

Зиновеев взял красный шнур разрывного отверстия и легонько дернул его. Из оболочки стал постепенно выходить газ, и аэростат, тяжелея, пошел к земле. Мы садились на снежную равнину облаков с их айсбергами и разводьями. Потускнело солнце. Лицо снова стало влажным. Вокруг оболочки кружил пар.

Когда мы вырвались из облачности, я увидел лес и маленькую побуревшую от дождей деревеньку. Жители, заметив аэростат, побежали навстречу. Первыми мчались мальчишки.

Зиновеев выбросил мешочек с балластом и гайдроп. Через несколько минут веревка коснулась земли и замедлила скорость спуска. Раздалась команда:

— Приготовиться!

Корзина сильно ударилась о какой-то пенек и едва не вытряхнула нас. Пилот дернул изо всех сил красный шнур. Со свистом последний запас водорода вырвался на волю. Оболочка, морщась и тая на глазах, опускалась в сторону. Корзина ударилась еще раз и потащилась по земле, пока весь газ не вышел из оболочки.

Полет закончился. Мы выбрались из корзины, и Зиновеев с улыбкой посмотрел на меня:

— Ну как?

А что ему ответить? Бывает у человека такое состояние, которое не объяснишь словами.

…Аэростаты когда-то дали толчок к овладению воздушным океаном.

Но есть ли у воздухоплавания будущее? Мне кажется, аэростату уготована долгая жизнь.

Пикар, полемизируя с противниками воздухоплавания, писал: «Некоторые говорят: «Свободный аэростат — игрушка ветров, какой цели он служит? Его место в сарае». Мы, воздухоплаватели, высоко ценим свободный аэростат. Кто обвинил бы швейную машину в том, что она не способна молоть кофе? Кто обвинил бы кофейную мельницу в том, что она не может шить? Всякая вещь, выполняющая свое назначение, хороша сама по себе…»

Воздухоплавание оказывает большую помощь не только науке. Это спорт смелых и отважных.

Когда-то аэростат поднимался на недосягаемые для самолетов высоты. Парашютисты, например, первые прыжки из стратосферы совершали с воздушного шара. Так, в августе 1945 года с того же аэростата ВР-79, на котором летали Зиновеев и Гайгеров, Наби Аминтаев совершил затяжной прыжок с высоты десять тысяч четыреста метров. Он пролетел без парашюта около десяти тысяч метров и раскрыл парашют вблизи земли.

Реактивные самолеты со временем побили высотные рекорды аэростатов. Но вот появился полиэтилен, и воздушные шары снова взяли реванш. Легкая, эластичная и чрезвычайно прочная оболочка, способная выдерживать большие перегрузки от расширяющегося с высотой газа, позволила воздухоплавателям достигнуть высоты тридцать шесть километров!

Аэростат летит только до тех пор, пока в гондоле есть балласт, а в оболочке — газ. Можно ли каким-либо способом усовершенствовать этот летательный аппарат? Можно. Помните, доктор Фергюссон из романа «Пять недель на воздушном шаре» говорил, что балласт может заменить легкий и мощный мотор? Сейчас такие моторы есть на любом поршневом самолете. Если установить авиационный мотор с винтом, благодаря которому можно подниматься и опускаться, аэростату совсем не потребуется ни балласта, ни дополнительных запасов газа. Хотелось бы, чтобы такой аппарат был построен. Он открыл бы дорогу к новым исследованиям, к новым рекордам.