Орлиный услышишь там крик...

МЕДАЛЬ № 4

Я ждал и ждал профессора Урванцева, а он все не приезжал. Я звонил его жене — должна же она беспокоиться, — но в ее голосе не чувствовалось никакой тревоги. Уехал в Норильск, там не преминет взглянуть на зимнюю тундру, на забои, буровые скважины, на нефть, потом постарается попасть в Москву и уж тогда вернется… Как будто речь шла о пригородной поездке, а не о далекой, хлопотливой дороге для семидесятитрехлетнего профессора, на долю которого выпало столько испытаний, сколько с избытком хватило бы на десятерых.

В день отъезда я позвонил в последний раз.

— Дома, в Москву не заезжал… ждем!

Мчусь на Кузнецовскую улицу, звоню…

Говорят, вещи как люди. С годами они меняют место, обзаводятся новыми знакомыми и соседями, приобретают другую осанку от постоянно меняющихся вкусов и капризов моды. А в кабинете профессора все установилось так, как было поставлено однажды — книжные полки от пола до потолка, рабочий стол и над столом, у картины тайги, два перекрещенных ружья, патронташ, сумка для охотничьих припасов, в углу у окна штурмовки, резиновые сапоги и перчатки, на стене, где диван, тонкие, любовно выписанные акварели Носкова, с которым профессор в 1947 году проезжал по арктическим зимовьям.

Вещи и книги были старые, много послужившие хозяину, как и мягкие туфли и толстая шерстяная фуфайка, одинаково греющая и в жестокие заполярные морозы, и в мозглые ленинградские зимы.

Через минуту вышел профессор. Взглянув на его крепкую сухопарую фигуру, я понял тот спокойный тон, каким говорила его жена по телефону. Годы только прибавили морщин да убавили волос на голове, в остальном же он был похож на знакомые с детства фотографии в газетах и книгах о Северной Земле.

Только тот, кто близко его знал, мог разглядеть во внешне флегматичной, спокойной натуре кипучее беспокойство, в безоружных глазах, страдающих с детства близорукостью, особо пристальную зоркость, в узкоплечей, с впалой грудью фигуре упорство и выносливость.

Я хотел посмотреть на золотую медаль Географического общества под номером четыре. Ею награжден Урванцев после Пржевальского, Семенова-Тян-Шанского и Обручева. Профессор долго рылся в столе, перебирая карандаши и отписавшие авторучки, и наконец нашел ее — огромную, как пятак допетровских времен. Она тяжело легла на ладонь, отсвечивая блеском старого золота.

«За исследования природы и производительных сил Советской Арктики, за достойный вклад в развитие географической науки, за участие в изучении природных условий и нанесение на карту Северной Земли, этот выдающийся географический подвиг, сопряженный с величайшими трудностями, лишениями и опасностями, за открытие Норильского каменноугольного бассейна и медно-никелевого месторождения» — такими словами сформулирован мотив награды, отмечен труд одной человеческой жизни, со всей любовью и сердцем отданной науке и некогда дикому безмолвию, ныне вставшему в один ряд с индустриальными гигантами Донбасса, Магнитки, Кузнецкого бассейна.

ЗЛОЙ ДУХ — КУПФЕРНИКЕЛЬ

Собаки вынесли санки на взгорье и рванулись вихрем, почуяв близость отдыха. В ослепительно колючей бесконечности пустыни эти лохматые грязно-рыжие бестии казались темными клубками свалявшейся шерсти, покрытой снежной изморозью. Плакал и ухал под полозьями снег. Солнце подсвечивало сбоку, и торосы вдали увеличивались в размерах из-за длинных, глубоко синих теней.

— Стой! — крикнул седок в оленьей малице и толстых зимних пимах.

Каюр натянул вожжу. Коренник фыркнул, встревоженно оглянулся, сердитым коротким рыком остановил собак.

По белым твердым сугробам седок прошел вперед и остановился. Далеко позади остались и тихая речка Томь, и Технологический институт, и безмятежные забавы юности. Начиналась работа. И как всякое начало, работа тревожила, вызывала раздумья. Здесь ли призвание, той ли дорогой пошел?

На республику, стиснутую огнем блокад, идут Колчак, Деникин и Юденич. В зимовьях по Оби, Енисею, Лене орудуют белогвардейцы. А большевики верят; царские генералы — это ненадолго, Советской власти быть всегда. И посланцы этой власти нехожеными тропами идут к ненцам, эвенкам, нганасанам, чукчам, долганам, создают в глубине тундры первые Советы.

Адъюнкт-геологу Урванцеву поручена разведка норильских углей.

Когда Урванцев молча стоял перед колюче-белой пустыней Таймырской тундры и терзался сомнениями, он еще не знал о грандиозных планах, выдвинутых Лениным. В «Наброске плана научно-технических работ» Владимир Ильич выдвинул идею рационального размещения промышленности России: «…с точки зрения близости сырья и возможности наименьшей потери труда при переходе от обработки сырья ко всем последовательным стадиям обработки полуфабрикатов вплоть до получения готового продукта».

Перед взором Урванцева лежала равнина, окаймленная лысыми и покатыми холмами, словно Ледовитый океан когда-то нагнал волны и они застыли, покорившись морозной тундре. Ни деревца, ни одного яркого пятна, ни островка. Холмы уходили за горизонт, почти без перехода сливаясь с белым, чуть тронутым синевой небом, сквозь наледь которого просвечивало равнодушно-холодное, оловянное солнце.

Он вернулся к нартам. Каюр уныло щелкнул бичом, и собаки дружно натянули ремни, погнав себя к теплу и отдыху. И от того, что морозный воздух упруго ударил в грудь, и щипнула лицо шершавая снежная пыль, и скоро придет весна, сгонит в каньоны сугробы, обнажит буро-коричневые плечи тундра, открыв гольцы, на сердце стало легче, бодрее.

«Выдюжим», — прошептал Урванцев и улыбнулся согбенной спине каюра.

…Прошла зима, и наступила затяжная полярная весна. Урванцев провел разведку в долине Норилки. С давних времен здесь были известны осыпи каменного угля. Недалеко от угольной ямы он нашел деревянный полуразрушенный сруб. Рядом валялись битый кирпич, железный лом, нехитрая утварь. В полукилометре от сруба геолог обнаружил штольню. Старики-рудознатцы брали отсюда глинистые сланцы, пропитанные медной зеленью, которую несли подземные воды. А раз так, то где-то поблизости должны залегать коренные медные руды.

Геологическая партия начала искать их с помощью шурфов. Ломами и кирками рабочие долбили мерзлую землю, увязали по пояс в болотной воде, а над ними черной тучей кружили комары.

Одна выработка вдруг вскрыла темно-серую породу с густыми вкраплениями сульфидных минералов. Это было новое, никому не известное до сих пор месторождение медного колчедана. Когда же образец послали на химический анализ, он показал высокое содержание никеля, того самого металла, который придает стали особую прочность и долговечность.

Никель узнали в конце XVII столетия. Немцы, испробовав красноватого цвета руду, думали, что это медь. Но добыть ее они не смогли, и за рудой надолго закрепилась пренебрежительная кличка — купферникель — вроде «злой дух». Лишь когда удалось получить из руды чистый никель, металл сразу же подскочил в цене. В начале прошлого века никель считался весьма дорогим ювелирным металлом. И только позднее сталевар Рилей из Глазго нашел место никелю в сталелитейной промышленности.

Найденное Урванцевым месторождение по существу стало одной из первых советских находок никеля. Притом рядом с богатейшими запасами угля. Так родился в мечте геолога будущий промышленный город Норильск.

«Нельзя не указать на ту колоссальную роль, которую сыграют разработка Норильского месторождения и проведенная к нему железная дорога, в оживлении до сих пор мертвого района, — писал он в своем отчете. — Норильск послужит тогда тем кристаллизационным центром, около которого будут возникать новые предприятия… И тогда наконец спадет тяготеющее над краем проклятие смерти».

В июле 1921 года Урванцев заложил первую разведочную штольню. В это же время плотники построили бревенчатый домик, домик будущего города. В нем остались на зимовку Урванцев и семь рабочих. Сейчас за Полярным кругом живут и здравствуют тысячи людей, но тогда еще господствовало мнение, что в условиях полярной ночи работать невозможно.

«Человек с четырьмя глазами», как прозвали Урванцева кочевники за его очки, удивлял даже старожилов своей выносливостью и упорством. На карту ложились реки и горы, озера и долины завьюженной норильской тундры.

ПОЧТА АМУНДСЕНА

А едва наступило лето, как отправился Урванцев на разведку водных трасс к портам Северного морского пути. Проводником вызвался легендарный Бегичев, тот, кто искал таинственную Землю Санникова, пытался спасти отряд Толля.

В этот год погода выдалась дождливая. С большим трудом пробивались Урванцев и Бегичев по Норилке, Пясине к Карскому морю. Отсюда путешественники направились к Диксону. На берегах совершенно не исследованной земли геолог искал полезные ископаемые, делал замеры глубин, составлял карту. Иногда пунктами привязки становились лишь одинокие могильные кресты безымянных землепроходцев.

Когда Урванцев вышел в море, он все чаще и чаще подносил к глазам бинокль, пристально оглядывая тундру, черные камни песчаника и гранитные глыбы. Где-то в этом краю затерялись матросы Амундсена — Тессем и Кнудсен, вызвавшиеся доставить в Норвегию почту отважного полярника, который зазимовал у мыса Челюскин на шхуне «Мод».

Два года назад Бегичев натолкнулся на обгоревшие человеческие кости, обнаружил пряжки, пуговицы, гильзы норвежского производства. Но кто из матросов был погребен на костре — установить так и не удалось.

И вот теперь, проплывая вдоль берега, Урванцев внимательно осматривал сушу. Вдруг Николай Николаевич заметил у камней что-то белое — то ли куски бумаги, то ли кварц. Когда он причалил, то увидел разбросанные письма, теодолит, изорванное в клочья белье. На покореженной посуде виднелись следы медвежьих лап. Чуть в стороне валялись два пакета, зашитые в брезент. Один пакет адресовывался в Америку в Институт земного магнетизма, другой — в Норвегию. На визитных карточках Амундсена было написано: «Милостивый Государь, не откажите во всевозможном содействии г-ну П. Л. Тессему при отправлении телеграмм и дальнейшем продолжении пути с почтой в Норвегию».

Кто бросил эти вещи? Тессем или Кнудсен? Эти вопросы мучили путешественников до конца августа.

После того как Урванцев прибыл в Диксон, Бегичев в ожидании парохода занялся охотой. Проходя однажды недалеко от радиостанции, он увидел скелет. По брошенным в пути вещам наконец стала ясна трагедия матросов Тессема и Кнудсена.

Норвежцы прошли девятьсот километров через полярную ночь. В дороге умер Кнудсен. Чтобы не оставлять его тело на растерзание зверям, Тессем соорудил костер, положил мертвеца в огонь и на прощание выстрелил несколько раз из винтовки.

Потом он пошел дальше, один, под вой пурги, под робкие сполохи сияний и стонущий хруст снега. Когда силы стали покидать его, он спрятал почту в тайник, намереваясь когда-нибудь вернуться сюда. Уже недалеко от Диксона он бросил спальный мешок и лыжи и пошел, опираясь на палку. Всего два километра оставалось до спасительных огней полярной станции. Но их-то и не смог пройти матрос. Возможно, он поскользнулся и вывихнул ногу, возможно, прилег отдохнуть и уснул, чтобы никогда не проснуться.

ГОРОД БУДЕТ!

Медь, никель, уголь и платина, найденные Урванцевым в норильской тундре, требовали еще более усиленной разведки. А для этого нужны были люди и деньги. Деньги немалые, люди сильные, смелые, такие, что не боятся ни черта, ни дьявола, ни морозов, ни многомесячных полярных ночей.

Множество шурфов покрыли тундру, но ни один, к сожалению, не врезался в залежь с богатой сплошной рудой. В морозном бараке с лупой в руках геолог просматривал тысячи образцов. В камне он находил нежно-розовые пылинки пентландита — природного источника никеля, зеленовато-золотистые застывшие капельки халькопирита — медного минерала. Но нигде он не обнаружил ни одного серебристого зернышка драгоценной чародейки — платины. Только под платину могли выдать из скромного кошелька республики деньги на продолжение работ.

А тут еще задула пурга. Люди валились от усталости, болели от скудной пищи, от тоски по дому, теплу, ласке. Хрипло и глухо гремели под землей взрывы. Расхлябанный буровой станок то и дело ломался. Вода в скважине замерзала. Единственная алмазная коронка могла заклиниться. Чтобы отослать пробы на химический анализ, надо было дробить камни в порошок. Ни дробильной машины, ни ступ в экспедиции не было. Из толстого железного листа пришлось сделать подобие чаши и двухпудовой гирей, подвешенной к потолку, перематывать камни.

Только тот, кто зимовал в полярную ночь, поймет охватывающее порой отчаяние. Настоящей руды все не было. Нечеловеческие усилия, казалось, тратятся впустую.

Многие рабочие приехали с енисейских золотых приисков. Были и развращенные «золотишники», и горькие пьяницы, которые надеялись в норильской партии на легкий заработок. Они заманивали местных охотников, спаивали их, отбирали песцовые шкурки. Они-то и решили убить Урванцева, взять бочку спирта из кладовой, выменять на него меха и скрыться.

Предупрежденный о грабеже, Урванцев в ночь нападения не сомкнул глаз. И вот он услышал ободряющий шепот главаря:

— Пора, детки, приглашать начальничка на красный пир. Как только он высунет голову, тихонечко кайлом по черепу тук…

В этот момент Урванцев распахнул дверь и навел револьвер на грабителей.

— Ни с места! — как можно спокойнее произнес он. — Приказываю принести все меха. И хорошенько запомните: я никого не позволю обманывать. Стрелять на этот раз не буду, но если еще попытаетесь — пощады не ждите!

Меха грабители вернули охотникам. На некоторое время в партии воцарился порядок. Жили одним ожиданием богатой руды. Но руда не попадалась…

И вдруг однажды к Урванцеву влетел горный мастер: Руда…

В забое действительно была руда — норильская, богатая медью, никелем, платиной. Руда, которой обязан своим существованием прекрасный город Норильск.

Но в ту памятную ночь рабочие, собравшиеся в холодном бараке, с недоверием слушали Урванцева. С неожиданным красноречием говорил Урванцев о будущем зареве огней, осветившем ночь, о детях, которые будут жить в светлом городе среди полуночного северного царства.

Рабочие молчали. Даже им, энтузиастам Севера, далеким казалось время, когда на голой, холодной земле возникнет город.

А Урванцев все говорил и говорил. Как раз в этот момент он почувствовал, что те тревоги, которые волновали его по дороге на Таймыр, ничего не стоят по сравнению с прекрасным будущим пока не заселенной земли.

Он был уверен, что его поймут. И его поняли. В первую очередь поддержал Дзержинский. По настоянию председателя ВСНХ была организована вторая, более оснащенная экспедиция, положившая начало будущему городу Норильску. Когда эта экспедиция завершила намеченную программу разведки, рабочие преподнесли Урванцеву адрес:

«В сегодняшний день, поздравляя Вас с окончанием работ, мы, служащие и рабочие Норильской экспедиции, приносим Вам искреннюю благодарность за Ваши истинно товарищеские и добрые отношения.

Вы всегда шли навстречу нам, Вы вникали во все наши нужды и наравне с нами делили все тяжелые условия полярных работ.

Своим примером, своими поступками и работой Вы указывали нам путь к возрождению нашей молодой, потрясенной пролетарскими грозами республики; и теперь, по окончании работ, мы можем сказать, что — да! Все, что было в наших силах, все, что можно было сделать, мы сделали. Вы дали нам веру, что наш труд, труд первых пионеров на далеком Севере в деле изыскания новых богатств нашей Советской республики, не будет забыт, и эта вера дала нам силы побороть все те препятствия, которые встречались на нашем пути…»

ХАНТАЙКОЙ — НЕВЕДОМОЙ РЕКОЙ

Кричал и бился во льдах, как в судорогах, Енисей. На берегах его, едва отвоеванных теплом, уже голубели душистые незабудки, алели петушки и камнеломки, желтела, словно тысячи солнышек, ромашка. Растительное царство справляло свой весенний праздник.

Но слишком мало времени оставалось у Урванцева, чтобы смотреть, как неистовствует река, освобождаясь от зимнего льда, как цветет земля.

Он начал готовиться к походу по Хантайке. На этой реке не бывал ни один исследователь, на местных жителей она наводила суеверный страх.

Урванцев сделал легкие брезентовые байдарки и на них вместе с братьями Корешковыми отправился в путь но порожистой реке.

Хантайка оказалась на редкость своенравной. Она то широко разливалась, то резко сужалась, грохоча на порогах и водопадах. Таща на себе и лодки, и тяжелый груз, эти места приходилось обходить по каменистому крутолесью и буреломам. По ночам путники валились с ног, не в силах развести костер, поставить палатку, отогнать кровожадных тундровых комаров.

А потом они вставали и снова шли — с ружьями наперевес, под рев медведей, лай песцов. Кончились продукты, и питаться пришлось только тем, что давала охота. Много раз река опрокидывала байдарки, и ледяная вода сжимала тело в судорогах, тащила в свое черное коряжистое чрево.

По дороге Урванцев наносил на карту контуры берегов и гор, собирал образцы.

Как-то раз с Корешковым он пошел вдоль реки Скалистой, надеясь засветло вернуться в лагерь. Но путники застряли в болоте, попали в туман. Когда туман рассеялся, Урванцев увидел дикого оленя. Он выстрелил из револьвера и ранил оленя. Увлекшись погоней, путники совсем сбились с пути.

Наступила ночь. Виктор обессилел. Он брел, спотыкаясь на каждой кочке. Впереди него шел Урванцев — весь в лохмотьях, в жалких остатках сапог, закрученных веревкой и проволокой, с лицом, опухшим от укусов комаров и мошкары.

Вдруг Николай Николаевич услышал всплеск. Он оглянулся и увидел Корешкова. Виктор упал в промоину, попытался подняться и не мог. Побарахтавшись, он положил голову на кочку и закрыл глаза.

— А ну, вставай! — крикнул Урванцев, вытаскивая Виктора из воды. — Мы должны идти… Ты можешь идти… Если бы не мог, я не взял бы тебя в экспедицию.

Урванцев поставил Виктора на ноги, обнял за плечи и так, качаясь и падая, поддерживая друг друга, брели они к Хантайке.

Чтобы не молчать, стал рассказывать Урванцев Корешкову о своих злоключениях на озере Лама, которое лежит к востоку от Норильска, в горах. В длину оно вытянулось километров на сто, и, когда на него обрушивается северный ветер, волны с неистовой силой вколачиваются в крутые гранитные берега.

В озеро впадает много речек. Из глубин тундры они приносят в устье вместе с пустой породой кусочки каменного угля, железняка, касситерита и других минералов. По ним геологи часто находят основные месторождения.

Обследовал это озеро Урванцев вместе с геологом и геофизиком. На южной стороне Ламы они собирали образцы. Однажды Урванцев уехал в тундру проверять заявки старожилов на медь, а вернувшись, не нашел ребят в лагере. Он не на шутку встревожился: мало ли что может случиться с новичками — нападет ли медведица, испугавшись за медвежат, или лодка сбросит их в воду, или заблудятся. В лагере оставалась лодка «веточка». Такая лодочка вырубается из целого бревна, на Оби ее называют «обласка», а чаще более точным словом — «душегубка».

Отплыл Урванцев довольно далеко от берега. Ничто не предвещало беды. Безмятежно светило солнце, где-то за береговыми камнями кричали гуси, крякали утки, с писком метались над водой крупные северные чайки.

Урванцев, постреливая из ружья, плыл и плыл. Вдруг легкое дуновение зарябило воду, а через минуту на озеро обрушился норд. Он прорвался через горы, окружающие Ламу, и, озверев, погнал волну на утлую «душегубку». Хотел было грести Николай Николаевич к берегу, да опоздал и очутился в самом центре своеобразной аэродинамической трубы.

«Ну, конец», — подумал Урванцев, пытаясь удержать лодку носом на волну.

Вода стала захлестывать борта. «Душегубка» опускалась ниже и ниже. Ветер нагнал тучи, и вода почернела, словно оделась в траур, собираясь хоронить человека, который среди клокочущих волн стал крошечным, как муравей среди разлива.

«Жалко умирать ни с того ни с сего», — Урванцев всей тяжестью своего тела налегал на весла. Лодка медленно, но неуклонно приближалась к берегу. Когда на нее накатывалась новая волна, геолог круто разворачивался и взлетал вверх, с ужасом глядя, как вода катилась вдоль кромки борта, плескаясь пеной.

Часа два длилась эта неравная борьба, и все же Урванцеву удалось обмануть свирепый норд, и шторм, и смерть. Он обогнул крутую стометровую скалу, и судьба подарила ему узкую галечную косу. Почти задыхаясь, не чувствуя ни боли сбитых в кровь рук, ни хрустящей от натуги поясницы, он выполз на берег и уронил голову на покрытую наледью гальку. И земля еще долго кружилась, словно была никчемной лодчонкой в холодном океане взбесившейся вселенной…

Так и дошли Урванцев с Корешковым до лагеря. И понял Корешков, что не ковром устлана дорожка исследователя, не туда дуют ветры, куда хочется. Позднее братья Корешковы стали надежными помощниками Урванцева в его работе на Таймыре.

НЕИЗВЕСТНАЯ ЗЕМЛЯ

Отдыха, как всегда у натур неспокойных не получало сь, и ленинградский поезд уже мчал Урванцева в Москву. В одном купе с ним ехал коренастый, лысоватый мужчина в свитере и простом рабочем пиджаке. Урванцев совсем не склонен был заводить случайное знакомство и смотрел в окно. Мимо проносились телеграфные столбы, притихшие в сумерках деревушки, темные мокрые леса.

Мужчина в свитере молча наблюдал за спутником. Лицо Урванцева показалось ему немного одутловатым, выражение чуть брезгливым, очки с толстыми стеклами подчеркивали сильную близорукость.

Скоро Урванцеву надоел однообразный пейзаж, и он потянулся за книгой. Неожиданно его взгляд упал на конверт, лежащий на столике, и он прочел: «Ушаков».

— Вы Ушаков? — спросил Урванцев, — Тот, который был на острове Врангеля?

— Да, — ответил Ушаков.

— Скажите, а ваш проект Североземельской экспедиции утвержден?

— Надеюсь, что да. Принят правительственной комиссией и представлен в Совет Народных Комиссаров. А вы кто такой и почему это вас интересует?

— Видите ли… Давайте знакомиться… Моя фамилия Урванцев.

— Тот, который работал на Таймыре? Слышал, знаю. Хотел вас увидеть.

Завязался разговор об Арктике и таинственной Северной Земле. Для Урванцева, который одиннадцать лет занимался изучением Таймырского полуострова, острова Северной Земли, сходные по геологическому строению, были как бы естественным продолжением материка, и он с большим вниманием слушал Ушакова.

— Нам надо создать подвижную экспедицию, — говорил Ушаков. — Несколько человек, как можно меньше грузов, как можно больше собак. Подберем еще двух удальцов — и айда на Северную вчетвером!

Всю ночь проговорили новые друзья, а утром решили идти в Кремль вместе. Урванцев брал на себя геологию, картографию, магнитные и астрономические наблюдения.

Северная Земля в начале тридцатых годов была такой же загадочной, как сейчас Марс и Венера. Ее восточные очертания в 1913 году определили русские картографы. Через пятнадцать лет итальянский генерал Нобиле хотел увидеть западные берега с борта своего дирижабля. Географическая загадка планеты не давала покоя и норвежцу Амундсену, американцу Бартлетту, немцу Эккенеру. Каковы очертания Северной Земли? Один это остров или целый архипелаг? Есть ли там люди? Каков животный мир?

Началась подготовка к экспедиции на Северную Землю. В нее вошли Ушаков, Урванцев, охотник Журавлев и радист Ходов.

В августе 1930 года ледокол «Седов» высадил полярников на одном из небольших, только что открытых островков, близких к западным берегам Северной Земли. Дальше ледокол пройти не мог из-за тяжелых льдов.

Ушакову был выдан документ, который гласил: «Георгий Алексеевич Ушаков назначается начальником Северной Земли и всех прилегающих к ней островов со всеми правами, присвоенными местным административным органам Советской власти.

Г. А. Ушакову предоставляется в соответствии с законами СССР и местными особенностями регулировать охоту и промыслы на вверенной ему территории и ввоз и вывоз всяких товаров, а также устанавливать правила въезда, выезда и пребывания на Северной Земле и островах иностранных граждан».

— Этот документ звучит необычно, — говорил на прощание начальник Арктического института Отто Юльевич Шмидт. — Вверяется вам нечто совершенно неизвестное. Кот в мешке. Может быть, вы получаете территорию целого европейского государства, а может быть, и совсем незначительный клочок суши. Найти Северную Землю, исследовать ее и в случае необходимости своими силами выбраться — вот что вы должны выполнить с честью.

Матросы собрали на островке бревенчатый домик, сложили двухгодовые запасы, разбили радиостанцию. Прощально прогудели гудки на ледоколе. «Седов» вздрогнул, вспенил воду и стал уходить. Вскоре туман размыл его силуэт. Четверо полярников остались одни.

История арктических путешествий знала много примеров человеческого упорства и стойкости. Но даже и в этой насыщенной подвигами летописи ярко выделяется работа, которую выполнили североземельцы. Они прошли более трех тысяч километров по каменистой тверди и морскому льду, нехоженым с «сотворения мира». Они открыли архипелаг в тридцать шесть тысяч квадратных километров, превосходящий по площади такие государства, как Бельгия и Голландия.

Арктика показала себя во всей красе и жестокости. Все испытали землепроходцы на Северной Земле, хотя, кроме радиста Ходова, трое были старожилами Арктики, видели Таймыр и Чукотку, плачущую туманами Новую Землю, метельный остров Врангеля, Землю Франца-Иосифа с ее мертвым синим небом и гордыми голубыми куполами гор. Но никто из них не встречал такого безжизненного, гнетуще убогого острова, где было суждено им прожить два вьюжных, тревожных года.

С этого островка упряжки собак отправились в неизвестность. Собаки резали о колючий лед еще не огрубевшие лапы, люди тянули сани наравне с ними.

Призрачный свет северного сияния слабо освещал заструги. Разноцветные столбы двигались по краю неба. Иногда они замирали и походили на занавес, сшитый из разных полос: фиолетовых, красных, зеленых, желтых. От обжигающего ветра занавес, казалось, качался, полосы набегали одна на другую — и снега, и сугробы, и торосы как бы начинали бег.

Наконец вдали появилась темная лента. Это вырисовывался берег безмолвной неизвестной земли. Она никогда не слышала людей, и вдруг далеко вокруг разлились хриплые, но радостные человеческие голоса и любимая песня Урванцева: «Никто пути пройденного у нас не отберет».

На берегу сгрузили продукты, организовали первый трамплин для броска в глубь архипелага. Но собаки требовали много корма. Пришлось заняться охотой на белого медведя — вдоволь запастись мясом, а шкурами расплатиться за теплую одежду, которую выдали в Архангельске в кредит.

Охотничья сноровка Журавлева превзошла все ожидания. Освежевав тушу нерпы, Журавлев привязывал ее к собачьей упряжке и несся вдоль кромки неподвижных льдов. На кровавый след выходили медведи и направлялись прямо к палаткам, где, поднятые тревожным лаем собак, Ушаков и Урванцев уже поджидали наивных хозяев Арктики с карабинами в руках.

Иногда медведи приходили сами. Как-то раз у самого домика Урванцев едва не попал в лапы зверю. Карабина не было, он схватил горящий примус и стал ждать, когда медведь начнет ломиться в дверь. Но зверь, потоптавшись, отошел в сторону. Урванцев прошмыгнул мимо, схватил ружье и в упор уложил зверя.

После этого случая он стал делать так: клал тушу нерпы недалеко от домика, к ней привязывал веревку с погремушкой на конце. Погремушка гремела. Урванцев откладывал таблицу логарифмов и брал винтовку. На такую уловку попалось несколько медведей.

Каждая цифра расчета, штрих на карте — это сотни замеров, сотни километров дорог по хаосу льдин и торосов.

Однажды вместе с Ушаковым Урванцев попал в огромные, как горы, торосы. Гряда в ширину была не больше километра, но, чтобы ее преодолеть, пришлось затратить целые сутки. Путники карабкались по отвесным скользким глыбам, вытаскивали собак, рискуя соскользнуть на острые лезвия льдин. Когда торосы кончились, они даже не могли стоять на ногах. Слишком велик был соблазн разбить здесь же, у торосов, палатку и уснуть, чтобы утром, отдохнув, добраться до берега.

— Наш путь, — вспоминал об этом случае Урванцев, — поистине был кровавым. Так как лапы у собак были в порезах, то каждый след представлял собой кровавый отпечаток. Там же, где собаки ложились, появлялись чуть не лужи крови. Когда их поднимали, животные смотрели такими умоляющими, ну прямо человеческими глазами, что сердце разрывалось от жалости. Но помочь ничем было нельзя. Нужно было идти вперед…

На черных неласковых камнях берега Ушаков и Урванцев уснули, а утром, когда едва-едва засеребрилось небо, они увидели полую воду. Ветер угнал льдины, по которым ночью прошли полярники, в открытый океан…

Все было… Запылала на юге заря, накаляясь с каждым днем все больше и больше. А потом показался ободок солнца и распался сразу на несколько из-за арктической рефракции. Солнце поднялось выше и поплыло по сказочно-огненной шали. Рядом вспыхивали новые солнца. Они, как свита, двигались на одной линии с настоящим и так же слепили глаза. Это чистый воздух Арктики творил чудеса.

Потом была весна. Наполнилась трубными криками гусиных стай, криком чаек, покрылась липкими и густыми туманами, гиблыми озерами с ледяными берегами и дном. И был путь иногда по грудь в воде, и бесконечная съемка, азимуты, склонения, километры…

Пронеслось лето, и снова ушло солнце и поднялось с новой весной. И вдруг землепроходцы увидели небольшой холмик со столбом. Ушаков и Урванцев, так много видевшие нехоженых мест, так истосковавшиеся по человеческому присутствию, пусть в прошлом, со всех ног бросились к холмику. Руки нежно гладили почерневший от старости, изглоданный медведями столбик, эту память о первооткрывателях, которые ознаменовали начало столетия крупнейшим географическим открытием. На столбике сохранилась надпись: «1913 г. 29 августа… СЛО». Но память дочитала недостающие буквы — «Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого океана». Рядом со столбиком Ушаков и Урванцев подняли советский флаг. Дело, которое начали русские моряки, было завершено.

В дар своей Родине четверка полярников принесла десятки новых островов. Самый крупный был назван именем Октябрьской революции, самый ближний к материку — Большевиком, самый северный — Комсомольцем. Неизвестной земли больше не существовало.

Они победили холод, мрак, одиночество. Когда к острову Домашнему — зимовке экспедиции — 14 августа 1932 года подошел пароход «Русанов», Урванцев положил перед капитаном только что вычерченную карту. Сквозь градусную сетку параллелей и меридианов проглядывали очертания открытой Северной Земли. Копию карты Урванцев передал капитану Воронину на ледокол «Сибиряков», который беспрепятственно обогнул Северную Землю и совершил первое в истории человечества плавание из Ледовитого океана в Тихий за одну навигацию.

Урванцев был награжден орденом Ленина.

«НИКТО ПУТИ ПРОЙДЕННОГО У НАС НЕ ОТБЕРЕТ»

После возвращения с Северной Земли прошло полгода, а Урванцев уже отправлялся в новую экспедицию.

Пароход не сумел доставить экспедицию к мысу Нордвик и зазимовал у островов Комсомольской Правды. И вот оттуда Урванцев отправился вдоль северной оконечности Таймырского полуострова с двумя вездеходами.

«Проблема транспорта для промышленного освоения Крайнего Севера имеет исключительное значение, — доказывал он. — Без ее разрешения полярные страны по-прежнему останутся великой белой безмолвной пустыней… Машины, только машины могут покорить страну классического бездорожья».

В середине тридцатых годов отечественная автомобильная промышленность была еще очень слаба. Вездеходы, предназначавшиеся для нужд хозяйства и армии, были обыкновенными полуторками с моторами в сорок пять сил, только вместо задних колес устанавливались резиновые гусеницы, а под передние подводились лыжи.

Ярко искрились торосы, хрустел под гусеницами морозный снег. Напрягая моторы, тащились грузовики по снежным сугробам. Иногда машины останавливались. Проводилась топографическая съемка Таймыра.

За ночь моторы замерзали настолько, что их с большим трудом разогревали паяльными лампами. Когда начиналась пурга, вездеходы не останавливались. Машины храпели, как загнанные олени. Через снежную круговерть едва-едва виднелись белые глаза фар. С крутых скал свешивались карнизы, угрожая в любое мгновение сорваться на грузовики.

Слух о машинах прокатился по Таймыру. В погожие дни вездеходы окружали оленеводы. Они цокали языками, весело щурили глаза на широкие гусеничные следы — по тундре черт ходил.

Через одиннадцать дней путешественники добрались до мыса Могильного. Здесь они увидели железную пирамидку — памятник над могилами кочегара Ладоничева и лейтенанта Жохова, которые умерли во время зимовки экспедиции, открывшей Северную Землю.

Первого апреля вездеходы добрались до мыса Челюскин.

Но где бы ни находился Урванцев, его мысль постоянно возвращалась к норильским рудам, к городу, которому суждено там быть.

«ЧУДО XX ВЕКА»

Так называют сегодняшний Норильск за границей. Поезжайте туда. Пройдите не спеша по его улицам — широким и прямым, как Невский Ленинграда. Посмотрите на здания в неоновых рекламах, на скверы, где полярным летом алеют петушки и камнеломки, голубеют нежные, крохотные незабудки, желтеет ромашка. Постойте перед школой, в широких окнах которой видны пальмы. Послушайте песни, несущиеся из музыкального училища.

Потом от почтамта пройдите к маленькому деревянному дому. Среди устремленных ввысь кварталов, право же, он покажется вам белой вороной. Остановитесь перед ним.

Этот домик был первым в Норильске. В нем зимовала первая советская экспедиция Урванцева — исследователя, награжденного золотой медалью № 4 Географического общества и разделавшего славу с Пржевальским, Семеновым-Тян-Шанским, Обручевым.

Сейчас в Норильске работает большая экспедиция Института геологии Арктики. Работает по двум главным проблемам — промышленному развитию добычи медно-никелевого месторождения и поиску нефти.

Нефть на Севере ищут с таким же упорством, с каким шли на штурм полюса советские полярники. Нефть на Таймыре сейчас еще важнее, чем уголь в двадцатые годы. В те времена на угле работали «Ермак» и ледорез «Литке», пароходы «Сибиряков» и «Малыгин» и его для первых караванов молодой республики добывали из трюмов затонувших кораблей. На нефти сейчас работают тысячи двигателей в шахтах и рудниках, нефть двигает судовые машины и моторы тепловых электростанций.

Урванцев, как и многие другие геологи, уверен в существовании таймырской нефти.

Как будто и годы пронеслись, и оценен по достоинству труд первого гражданина города Норильска, но не дают профессору покоя новые идеи. Из-за нефти он опять ездил в Норильск и, только что приехав, говорит о ней:

— Таймыр по существу область той же нефтеносной платформы, которая начинается на Урале и тянется до Тихого океана. В девоне, кембрии, перми и карбоне клокочут нефтеносные реки. Они неисчислимы. Надо только нащупать их иглами буров, как это удалось разведчикам Шаима и Мулымьи, Усть-Кута и Марково.

Урванцев поднимается из-за стола и смотрит на старую акварель Носкова, которая висит над диваном.

— Найдем нефть, найдем! — произносит он задумчиво.

Стремительным, уверенным шагом идет по северной земле время. На Таймыре уже не один маленький отряд Урванцева, а десятки геологических партий ведут разведку земных глубин. И вокруг огромного города, «кристаллизационного центра», как писал когда-то Урванцев, появляются новые поселки — Усть-Порт, Кайеркан, Талнах… Тысячи новых работников приезжают сюда. А вместе с ними уже не темные, невежественные нганасане и сахэ, которые с любопытством и страхом рассматривали человека «с четырьмя глазами», а их дети — врачи, ученые, инженеры — вершат судьбы Таймыра, строят на Хантайке колоссальную заполярную ГЭС, воздвигают новые шахты и карьеры, прокладывают дороги в глубь тундры, по которой первым прошел геолог Урванцев.