Орлиный услышишь там крик...

ТУДА, ГДЕ ВСТРЕЧАЮТСЯ МЕРИДИАНЫ

В семье журналов, издающихся в Советском Союзе, «Вокруг света» — самый старый. Второе столетие читают его люди.

«Я с полным основанием могу утверждать, что журнал «Вокруг света» воспитал несколько поколений хороших и мужественных людей. С первых лет своего существования и до наших дней этот журнал рыцарски верен «музе дальних странствий». Поэзия плаваний и путешествий, поэзия подвига и преодоления трудностей, поэзия человечности и познаний была основным содержанием этого журнала.

Я с юности испытал на себе благодетельное влияние этого журнала. Он давал богатую пищу для воображения, он открывал перед нами, мальчишками, великолепные дороги в мир и в будущее. Может быть, тем, что я выбрал труд писателя, я отчасти обязан этому журналу» так писал Константин Паустовский.

На страницах «Вокруг света» публиковались очерки о прославленных русских путешественниках — Миклухо-Маклае, Обручеве, Седове, Пржевальском, впервые в русском переводе печатались произведения Амундсена, Нансена, Уэллса, Жюля Верна. И в наши дни журнал посвящает свои страницы описаниям смелых научных открытий, увлекательных путешествий по нашей Родине и всему свету.

Этот журнал предоставил мне возможность побывать в Арктике. Там, во льдах, мне хотелось пройти по самым отдаленным местам. Я думал, что когда-то Магеллан затратил всю свою жизнь на первое в мире путешествие вокруг Земли, изобретательный герой Жюля Верна Фогг сто лет назад сумел обернуться вокруг планеты за восемьдесят дней, а в наши дни на реактивном самолете этот путь едва ли займет восемьдесят часов. Изменились скорости, но сохранилось извечное стремление людей к далеким странствиям и свежим тропам.

В Москве было уже лето. В воздухе пахло солнцем, нагретой землей, терпкими листьями. Самолет поднялся в ослепительно голубое небо и взял курс на север, в Арктику…

У каждого человека, даже у самого рьяного скитальца, который все время стремится в новые места, есть свои особенно дорогие дороги. К ним он постоянно возвращается, и для него они никогда не теряют новизны.

В Арктике я бывал и солнечным летом, и в полярную зимнюю ночь, ранней весной и поздней осенью. Мальчишкой я с волнением находил на небе огромный ковш Большой Медведицы и по ней — Полярную звезду, смотрел на эту крохотную искорку в черной глубине небесного океана и представлял, что там, на полюсе, эта звезда висит над самой головой, и мне страшно хотелось перенестись туда, в ледяные горы, в хребты торосов, в радужные блики зыбких полярных сияний, в тесные палатки, где жили крепкие, смелые люди…

И вот я снова в Арктике. Самолет домчал меня до нее за какой-нибудь десяток часов.

На ледовом аэродроме стоят мохнатые от инея самолеты. Вертолет опустил широкие лопасти винтов и, кажется, дремлет, досматривая последний утренний сон. Среди ящиков с инструментом, бочек с бензином, запасных колес и авиалыж стоит балок — маленький домик из сборных деревянных щитов. В балке тихо пофыркивает печка, выбрасывает из-под заслонки раскаленные угольки, дымит.

В домике тепло. Техники и механики забегают сюда погреть коченеющие руки, ждут самолеты, ушедшие в рейс, рассказывают истории — когда правдивые, а когда фантастические.

— Ну, пойдем…

Техники надевают варежки и выходят. Каждому, наверное, за пятьдесят. Головы в седине, лица и руки обветрены, глаза потеряли былую зоркость от обжигающе ярких летних дней, но идут они прямо, твердо ступая по льду, все рядом.

Они идут готовить самолеты к вылету. Сколько тысяч дней идут вот так, вместе, с тех пор как юнцами попали в Арктику. Они хорошо знали суровость первых троп. Им довелось увидеть те времена, когда нечаянная зимовка среди полярной ночи грозила чуть ли не гибелью, они вместе с другими были пионерами Арктики…

И я подумал, что у ветеранов должна быть своя жизнь, недоступная непосвященным. Они могли бы жить воспоминаниями необыкновенных лет и с этаким скепсисом относиться к нынешнему полярному быту, к молодежи, приехавшей на все готовенькое. Но здесь ветераны словно растворялись в молодежной среде, сразу становились доступными, «своими». Их называли Федоровичами, Никитичами, Савельичами, а то и просто Ваней, Колей, Андреем. И уж потом я понял, что попал в особый мир мужественных человеческих взаимоотношений, где пятидесятилетних и двадцатилетиях роднит общность суровых дел, где стараются не говорить о так называемых лишениях, где все с милым благоговением относятся к вестям с родной земли.

Я вспоминаю заснеженный огород у дома, где жил мальчишкой. Там у меня стояла дрейфующая станция — палатки, радиомачта, самолетик, выкрашенный синим карандашом. Легко было делать палатки: возьмешь лист бумаги, сложишь втрое, надрежешь сгибы, склеишь и наверху напишешь: «Северный полюс». Вот и все.

Когда отважные папанинцы вернулись в Москву, я сделал на фанерном листе макет знаменитой дрейфующей станции. Вата, усыпанная слюдяными блестками, заменяла снег, а палатки были такие же, как на огороде. Я собирался послать макет героям-полярникам. Но потом узнал: и Витька, и Ленька с Валеркой, и Зойка тайком друг от друга делали такие же макеты и тоже собирались послать Папанину, Ширшову, Федорову и Кренкелю. Да что там говорить! Чуть ли не все ребятишки Советской страны готовили подарки и хотели стать полярниками…

Много позднее мне довелось встретиться с Папаниным. Я пришел к нему впервые в Академию наук. Поднялся он из-за стола — крепкий, неунывающий, с лукавинкой в глазах и традиционным «мил человек», а я и забыл, что хотел сказать. Ведь не скажешь же ему, что нам, всем моим сверстникам, было по четыре года в дни знаменитой эпопеи, и мы стали помнить себя именно с тех пор, когда весь мир с трогательным волнением следил за героическим дрейфом первой станции «Северный полюс».

Может быть, всего лишь сотня из миллиона мальчишек стала жить И работать в Арктике. Но наверное, у тех, кто увлекся другими арктиками и полюсами, кто нашел свою звезду на других дорогах, не затухло мальчишеское Желание хотя бы увидеть ее.

…Теперь я на Диксоне. Половина поселка — гостиница, жилые дома полярников — расположена на маленьком, не больше двадцати пяти квадратных километров, острове, а другая половина — морской порт — уже на самом полуострове Таймыр. Остров и порт разделяют всего два-три километра. В хорошую погоду через пролив протаптывают тропку, иногда ходит вездеход. Но Порой преодолеть это расстояние бывает невозможно, настолько сильна здесь пурга.

Диксон — ворота в океан — большой и старый поселок на Таймыре. В поселке есть все: магазины, столовые, детский сад — севернее его нет на Большой земле, молочная ферма. Здесь, далеко за Полярным кругом, на земле лишайников, низких черных гор и топких, бездонных болот, даже есть молоко.

Подавали его к завтраку. Возили на гусеничном вездеходе. Расшвыривая утрамбованные пургой сугробы, машина останавливалась у столовой, и люди в унтах, меховых куртках выгружали из-под обледенелого брезентового полога оцинкованные, такие же, как на всех колхозных фермах, фляги с парным молоком…

Честно говоря, не люблю я его и дома пил редко, но здесь все кажется другим — и запах, и вкус, и цвет. И постоянно забываешь о том, что буквально в ста шагах, за грядой острых камней, открывается океан, блестяще белый, с голубоватой каемкой торосов.

Забываешь и о том, что двадцать пять лет назад и на этот уголок арктической суши приходила война…

Иду по твердому, прибитому пургой снегу. Торчат из сугробов черные гранитные скалы. Их видели русские поморы и полярники Норденшельда, моряки Нансена и седовцы.

Я спускаюсь к океану, останавливаюсь перед памятником, трогаю холодные камни. Пятиконечная звездочка, серая бетонная пирамидка, полузанесенный снегом венок из жестяных цветов и листьев… На эту землю весна приходит в июле, и только тогда тундра начинает прихорашиваться, убираться крохотными лютиками, маками, незабудками… И тогда рядом с этим жестяным венком лягут букетики цветов, взращенных неласковой землей. И тогда солнце медленно отогреет могилу. И тогда камень станет теплее…

Наверное, когда погибли эти семеро ребят, на Диксоне было тепло. Во всяком случае известно точно, что шторма не было, по небу кружило летнее солнце и синел океан.

И вдруг эфир принес тревожную весть. Около острова Белуха гитлеровский крейсер «Адмирал Шеер» расстрелял беззащитного «Сибирякова». Фашисты хотели узнать у матросов о караване, идущем с востока к Мурманску. Но сибиряковцы предпочли погибнуть в неравном бою. Гитлеровцам удалось захватить в плен лишь несколько тяжело раненных моряков. Несмотря на самые жестокие пытки, пленные не выдали тайны. Тогда гитлеровский пират решил напасть на Диксон, высадить десант и захватить радиостанцию.

…Волны тихо шелестели по гальке. Около берега плавали голубые хрустальные льдины. Солнце выстилало по морю широкую золотистую дорогу.

Вдруг дозорные увидели вдали силуэт военного корабля. «Адмирал Шеер», опасаясь наскочить на мель, медленно продвигался к берегу. Все население острова — полярники, краснофлотцы, рабочие порта — бросилось к окопам, чтобы отбить возможный десант.

Фашистский крейсер дал первый залп. С тяжелым воем понеслись трехсоткилограммовые снаряды и обрушились на островок. В это время из бухты навстречу врагу пошел сторожевой корабль «Дежнев», хотя его пушки были меньше калибром и большого вреда бронированному крейсеру нанести не могли. Фашисты же обрушили на «Дежнева» шквал огня. Через пробоины в отсеки ворвалась ледяная вода. Пароход накренился, но стрельбу не прекратил. Умело маневрируя, «Дежнев» укрылся в бухте и встал на грунт, чтобы не затонуть.

Артиллеристы продолжали неравный поединок. Вокруг грохотали взрывы, бушевало пламя, горели ящики со снарядами. Обливающийся кровью краснофлотец подполз и столкнул горящие ящики в воду. Другой матрос с раздробленной осколками рукой подавал снаряды в ствол, наводил на цель орудие и стрелял до тех пор, пока, обессилев, не упал на палубу.

Тяжелые снаряды фашистов косили расчеты. На место артиллеристов вставали трюмные машинисты, кочегары, механики и продолжали стрелять по пирату, даже когда весь корабль был уже охвачен огнем.

В это время единственная на берегу стопятидесятидвухмиллиметровая пушка под командованием лейтенанта Корнякова нанесла крейсеру подряд два удара. В панике «Адмирал Шеер» прикрылся дымовой завесой и стал отходить. Сто восемьдесят автоматчиков, приготовившихся было к высадке на берег, попрятались в каютах.

Обозленный командир крейсера приказал подойти к Диксону с другой стороны. Здесь его встретили пушки парохода «Революционер».

Встретив упорное сопротивление, крейсер круто развернулся и лег на обратный курс…

На этом и закончился позорный поход гитлеровского крейсера в советские арктические воды.

… Вот о чем рассказали камни Диксона и скромная могила его павших героев.

ЛЕДОВЫЕ ГЕРОИ

Из Диксона летели на АН 2.

Вечером мы долго разговаривали с Аккуратовым, главным штурманом полярной авиации. Его, человека исключительной добросовестности и скромности, знает весь Север. Один из островов в Ледовитом океане назван его именем. Аккуратов разработал карту с сеткой «ложных» меридианов, которая значительно облегчает ориентировку в Арктике. Его предложения учитывались, когда строилась система наземных радиосредств, помогающих полетам на Севере; он вместе с другими авиаторами высаживал на лед папанинцев.

Ему есть что вспомнить и с чем сравнить сегодняшнюю Арктику. Да, много изменений произошло с тех пор, как впервые пробился к полюсу самолет Водопьянова. Тогда перелет Москва — Северный полюс занял несколько недель. Сейчас это сможет сделать обыкновенный рейсовый самолет за день. Аккуратов рассказывал о трудностях, возникших тогда перед пилотами, штурманами, радистами при полете над каким-нибудь «белым пятном».

И невольно мы подошли к разговору о героизме. Аккуратов уверял, что героизм — это трудное дело, совершающееся впервые. Двадцать пять лет назад летчики садились на лед, не зная, что могло ожидать их в следующую секунду. Не имея точных данных магнитных склонений, уводящих стрелку компаса от истинного меридиана, без локаторов и радиокомпасов штурманы среди безбрежных ледовых полей впервые нашли точку, с которой в любую сторону юг. И это был подвиг.

Паустовский, увидев в ватиканской библиотеке карту Колумба, написал, что вся поэзия движения в неведомое, поэзия плаваний, весь трепет человеческой души, проникающей под иные широты и иные созвездия, — все это как бы собрано воедино в этой карте. Каждый прокол циркуля, которым измеряли морские мили, был сделан в далеких океанах крепкой и тонкой рукой великого капитана, открывателя новых земель, неистового и смелого мечтателя, украсившего своим существованием наш человеческий род.

С полным основанием мы можем так сказать о старшем поколении покорителей Арктики — о Шмидте, Водопьянове, Мазуруке, о штурмане Жукове, который первым наиболее точно вывел самолет к Северному полюсу, о Молокове и Алексееве, о моем собеседнике Аккуратове, о техниках, механиках, радистах, которые в меру своих сил и возможностей содействовали успешной высадке первой станции «Северный полюс».

Девятимесячная зимовка легендарной четверки сейчас оценивается как выдающийся подвиг первой половины XX века. Папанин, Ширшов, Федоров и Кренкель положили начало замечательным исследованиям околополярной области. Они первыми установили, что Гольфстрим проникает к полюсу, определили векторы северных течений, нанесли новые штрихи на карту Арктики — этот великий документ мужества и познания, памятник коллективному подвигу отважных людей.

Война прервала начатые исследования. Еще существовал «полюс относительной недоступности», была граница, которая отделяла сушу и освоенные моряками водные просторы от громадной территории Ледовитого океана там, где еще «не ступала нога человека», оставалось много нерешенных научных и практических проблем.

Но сразу же после победы, в 1945 году, летчик Титлов совершил полет к Северному полюсу. В Арктику пришло новое поколение. Крепкие и смелые люди, встретившие молодость в боях, огрубевшими руками брали теодолит, лебедку, компас, штурвал… Наступление продолжалось.

Пришел после войны в Арктику и пилот Брыкин. Долгое время он работал на Чукотке, на Колыме. А потом потянуло еще дальше на Север. Сейчас он командует одним из подразделений полярной авиации.

Я познакомился с ним вчера поздно вечером. У нас в комнате одна койка была свободна. Он поздоровался, бросил в угол тюк со спецодеждой. А через минуту был уже своим человеком. Быстро знакомятся люди в Арктике. Так уж заведено: где трудно, там держатся вместе и потеснее.

Мы долго не могли заснуть. Возможно, мешала пурга или не спалось нам потому, что диксонское время на шесть часов опережает московское. Разговорились. Брыкин вдруг заговорил о войне. Видимо, воспоминания о ней оставили в нем самый глубокий след.

— Я ведь горел, — сказал он, дымя папиросой. — На Орловско-Курской дуге. Но выжил. Поджег меня «фокке-вульф». Пламя. А я на огонь не обращаю внимания. Кожа словно потеряла чувствительность. Пялю глаза на руки. Думаю черт знает о чем: о перчатках! Хорошо, мол, что руки не обгорают. А потом вдруг какая-то злость взяла. Рывком цепляюсь за борт. Падаю. Дымлю, как головешка. У самой земли дергаю кольцо, а тросик, боже ты мой, осколком перешибло. А земля рядом, пятнами, мчится навстречу. Веришь ли, вот этой пятерней разорвал брезент чехла. И только тряхнул меня парашют, упал в траву. Ну, раскройся он секундой позже — и… — Неожиданно Брыкин встал, прошлепал босыми ногами к столу:

— Есть спички? Дай прикурить.

Глубоко затянулся и закончил:

— Веришь ли, будто это вчера было.

Вот тогда, вечером, когда пурга стучалась в форточку, я думал о том, что у таких людей, как Брыкин, действительно должна быть особая воля. Подобно крепкому цементу она скрепила все лучшие качества человеческой души, которые выкристаллизовались в дыму войны. Да разве после такого что-нибудь стоят полярные переделки?

Правда, и здесь он не раз рисковал: пробивался сквозь туманы и грозы, спасал рыбаков, садился на чертовски трудные площадки… Нельзя сказать, что ему необыкновенно везло. Он просто убежден в том, что нет положений безвыходных.

Рядом с Брыкиным работают люди, совсем недавно пришедшие в Арктику. Я уже встречался с ними и слышал рассказы о них. О молодежном экипаже Колосова, который сумел найти единственный верный шанс, чтобы спасти самолет, о Пашкове — гидрологе, производящем измерения в «мешке со льдами» на самом труднейшем участке пролива Вилькицкого, о Бабакове, совершившем тринадцать посадок на ломающуюся льдину, об инженере Панфилове, приехавшем после института в самый отдаленный угол Арктики строить электростанцию.

Таких очень много. Вместе со старшими товарищами работают они сегодня на Гусиных, Болванских, Святых и Каменистых мысах, на Северной и Новой Земле, Челюскине, в Тикси и Шмидте, кочуют на дрейфующих льдинах, составляют карты погоды, магнитных склонений и электрических полей, дают долгосрочные прогнозы караванам, идущим Великим Северным путем, самолетам, держащим курс к далеким землям.

К ним должен лететь я.

К утру пурга стихла. На аэродроме морозно и солнечно. Брыкин ходит от самолета к самолету — маленький, в рыжих унтах, кожанке, в очках-консервах, о чем-то говорит с техниками.

Рев прогревающихся моторов хлестко бьет по воздуху. Винты сметают с плоскостей иней, крутят позади себя снег. Механики грузят в самолеты бочки с бензином, инструмент, продукты. Ведь Диксон — это только перевалочная база.

«АННУШКА» НАД ЛЕДЯНОЙ ПУСТЫНЕЙ

Три дня тому назад у этой машины при взлете оторвалась лыжа.

Ее срезало, как бритвой. На стойке, видимо, была трещина. Лыжа повисла на тросах и билась о крыло, пока не оторвалась.

Самолет полетел без нее. Но не может же он лететь бесконечно. Впервые за много лет людям не захотелось садиться. Однако шло время и неумолимо приближалась земля.

Пилоты были обыкновенными ребятами — не лучше и не хуже других. Делали то, что им приказывали делать: возили по зимовкам грузы, искали заблудившихся в тундре, от рыбаков и охотников переправляли рыбу, пушнину, обслуживали геологов. Когда погоды не было, изнывали от скуки и в который раз перебирали воспоминания о вещах, составлявших их жизнь, лишенную внешней яркости.

Хорошо бы лететь бесконечно. Кабина оборудована специально для Арктики. Есть печка. Бортмеханик варит изумительный кофе, настоящий, по-турецки, густой, как патока. Выпьешь чашку — будто родился заново. И все нипочем: и сон, и усталость, и тоска…

Как бы ни хорошо было в самолете, всегда тянет к земле. Какая бы ни была она снежная, пуржистая, нелюдимая, а все-таки дом. Ведь пешеход идет не ради того, чтобы идти. Он несет в себе какую-то цель. Так и летчик живет не для того, чтобы просто летать. Как всякий человек земли, он всегда возвращается к ней.

Но на этот раз земля таила опасность. Не скорость, не небо — именно земля теперь могла похоронить их. И потому необыкновенная сила притяжения появилась в приборной доске, освещенной матовым светом лампочек, в сиденьях, обитых мягкой кожей, в приемнике, связывающем невидимых друзей…

Но никто не обмолвился даже словом об опасности. Каждый хотел показать другому, что страха нет, что посадить самолет на одну лыжу можно — садились же другие! Каждому даже хотелось улыбнуться. Но улыбка никак не получалась.

II когда за иллюминаторами побежали знакомые торосы, мелькнули вросшие в сугробы домики с мачтами и трепетным флажком, то сознание каких-то недоделанных на земле дел вдруг заглушило страх. Привычно свистел навстречу ветер, и бортмеханик тихо убирал газ. Привычно опускался самолет и плавно выравнивался над землей… И это чувство знакомого, известного до мелочей дела возвращало людей к трезвому решению. Пилот давит на левую педаль и склоняет штурвал влево. Самолет, как птица с перебитой ногой, скачет по аэродрому, наклонившись набок и теряя скорость. Но вот уже штурвал становится непослушным, пилот чувствует себя всадником, из рук которого бешеный конь вырвал узду. Самолет кренится в другую сторону, ищет несуществующей опоры. Он мчится еще достаточно быстро, но, наверное, и он хочет уцелеть. Мгновение самолет держится из упрямства и наконец тяжело опускается на крыло, взвихрив сугроб. И машина, и люди сделали все, что могли. Если не считать прорванного крыла и сломанной стойки, машина почти не пострадала. Она замерла, опершись на плоскость, и винт еще несколько секунд вращался, так и не зацепившись за землю.

…Сейчас я лечу на этом самолете. Ему залатали крыло, поставили новую стойку. В кабине ворох вещей, которые могут пригодиться на льду. Все закреплено тросами. Даже гитара — неизменная спутница механика — надежно привязана к шпангоутам фюзеляжа. Механик, несколько полноватый и неуклюжий парень, подсоединяет к печке шланг, и из него рвется маслянистый, горячий воздух, быстро нагревая кабину.

Вчера в гостиной летного общежития он играл на гитаре. По окну стучала пурга, и к стеклу липли тяжелые влажные хлопья. А он исполнял «Весенний вальс». И в комнату, тесную от того, что собрался сюда весь народ, казалось, пришла весна. Она трепетала в задумчивых глазах, в блуждающих улыбках, в сердцах, спрятанных под меховыми рубашками.

Сам бы Иванов-Крамской позавидовал такой аудитории. Суровые люди, прошедшие через многие беды, знающие цену любви и разлуки, не шелохнувшись, слушали мелодию. Она вливалась в их души и звенела там новыми, еще более властными, звучными струнами.

Гитаристу бы учиться в консерватории, а он выбрал другой путь. Ледяные края. Что привело его к ним? Деньги, слава или волнующая новизна ощущений?

Он придумал такой аргумент: надо же и здесь кому-то работать… А мне кажется, жизнь стала бы намного светлее, если бы нам смотреть на нее не прищурившись, а во все глаза. Скитания, постоянное видение нового — не они ли открывают нам мир, до этого незнакомый? Не они ли оттачивают воображение, и тогда каждая вещь — будь то неизвестная звезда или лес, оставшийся в воспоминаниях, обычный камень или незабудка с тонким и милым запахом — приобретает более значительный смысл.

— Так ли это? — спрашиваю себя и молча смотрю в круглое оконце.

За иллюминатором пустыня. Летит и летит самолет, ввинчиваясь гулким винтом в прозрачный воздух, а пустыня не кончается. Бледным лицом прижалась она к такому же бледному небу, и, видимо, самолет ей кажется неожиданным, неприятным вторжением, третьим лишним, от которого она хочет спрятать свою красоту. Солнце за облаками походит на кляксу белил, не радует красками. Нет, видно, не в деньгах, не в благополучной жизни, а именно в познании неизвестного и заключается смысл жизни тех, кто склонился над штурманским столиком, кто бодрствует у рации, кто разбросан по скучным зимовкам, по островам и землям, не знавшим тепла.

На месте второго пилота сидит Брыкин. Сегодня он на правах опытного полярного аса проверяет, как летает молодой командир корабля, опыт у которого пока небольшой, особенно в полетах над Арктикой, хотя и он уже побывал в острых переделках и с честью вышел из них. Но учиться ему еще надо, и поэтому Брыкин нет-нет да и скажет, показывая вниз:

— Там паковый лед, а это однолеток. Чуешь разницу?

Ученик запечатлевает в памяти тот робкий, едва уловимый оттенок льда, по которому можно отличить крепкий лед от хрупкого, опасного, как весенний наст. Скоро придется ему самостоятельно выбирать площадку в незнакомых местах и садиться на лед. Самому принимать решение, если под лыжами лед заходит ходуном и потребуется, не растерявшись, быстро подняться в воздух. Брыкина тогда не будет рядом. Сам… Это чуть-чуть волнует и радует.

Самолет летит и летит, и под крылом все те же тысячеверстные белые пространства с редкими оазисами полярных станций, поселков и поселочков. И надо отвлечься от внешнего впечатления, чтобы понять, что земля эта не пуста, а, напротив, богата и жертвы не пропали даром: ведь что-нибудь да стоит превратить Арктику в край «будничный», пригодный для труда моряков и летчиков, строителей и горняков и даже земледельцев. И наш-то самолет летит сейчас по проторенной, по невидимой воздушной колее, вдоль которой установлены и «указатели», и «предупредительные сигналы».

Молодой командир застыл у штурвала. Кажется, он дремлет, полуопустив веки. Он держит штурвал кончиками пальцев, поворачивает машину легким нажимом носка на педаль. А глаза, мозг, слух напряжены и реагируют на малейшее изменение полета. За стеклом кабины белая пустота, там ничего не увидишь. Только три прибора притягивают внимание — авиагоризонт, компас, вариометр. По их дрожащим чутким стрелкам пилот угадывает положение самолета в пространстве, и малейшая ошибка, едва заметное отклонение может сбить с неведомой дорожки, по которой сквозь облака и ветер пробивается он к земле.

Взгляд на приборы: курс, подъем — спуск, крен… Снова курс, подъем — спуск, крен. Снова и снова одно и то же. И вдруг глаза останавливаются на часах. Идет пятый час полета.

И вот уже пошел счет минутам. Брыкин скомкал окурок, наклонился и показал на ледовое поле, огороженное ломаными краями торосов, и на всякий случай сказал:

— Вот здесь можно садиться. Трещины старые, торосы старые, значит, лед крепкий, выдержит…

А на расплывчатом горизонте уже колыхалась гряда скал и прижавшихся к ним точек — домиков полярной станции мыса Челюскин.

«МАГНИТКА» ЧЕЛЮСКИНА

Прямо на берегу стоит пирамидка из плиточного песчаника. Ее выложили матросы с «Веги», на которой плавал в этих краях известный полярный исследователь Норденшельд. Рядом — огромная каменная глыба. Она лежит на самой северной материковой кромке Старого Света.

Самолет сел уже в сумерках. В домиках полярной станции зажглись огни, а на светло-сером небе — крохотная далекая звезда. Не о ней ли писал Нансен, когда проплывал мимо мыса Челюскин на своем легендарном «Фраме»?

«…Низменная пустынная земля. Солнце давно село за морем, но вечернее небо еще грезило золотом и ярью.

Высоко над водой было уединенно и тихо. На бледнеющем небе мерцала ярко и печально звезда, одна-единственная, над самым мысом Челюскин. И по мере того как мы шли дальше, мыс все отчетливее выдвигался на востоке, а звезда передвигалась с нами, все время озаряя путь. Я не в силах был оторвать от нее взгляда. Она словно притягивала к себе, утешала и навевала спокойствие. Не моя ли эта звезда, не богиня ли это родного очага посылает улыбку, следит за нами?»

Через сорок с лишним лет после путешествия Нансена рядом со знаком Норденшельда и камнем был построен на берегу дом с маяком. Маяк, а в туманы пушка, стреляющая холостыми снарядами, предупреждали проходящие суда об опасности. Но сейчас дом заколочен, пушка осталась не у дел. Далеко вперед шагнула техника судовождения, и новые приборы навсегда «списали» орудие, как давно устаревшее.

Здесь хороший поселок, электростанция, радиометцентр, просторная магнитная станция… А летом под окном каждого дома разбивают грядки, зеленеет лук.

Радиометцентр — это целый научный городок. Здесь ведут наблюдения за погодой, солнечной активностью, ледовым режимом.

Сведения об изменениях магнитного поля Земли отсюда направляют в Ташкентскую обсерваторию, а затем отсылают в Австралию, где находится международный магнитный центр. «Магнитка», так зовут здесь станцию, расположена в некотором отдалении от поселка. Приборы там настолько чувствительны, что проходящий мимо вездеход или трактор может помешать правильным измерениям. Все приборы, лампы освещения, гвозди, печные дверцы, даже сама печка сделаны из немагнитных материалов — меди, алюминия, бронзы, специального кирпича…

И БЫЛА НОЧЬ…

Гидролог сказал, что мы находимся почти на семьдесят восьмом градусе.

Интересный парень этот гидролог. Высокий, худощавый. Белокурые волосы все время спадают на лоб, и он откидывает их небрежно и изящно. Носит усы, рыжеватые, ежиком. Он говорит спокойно, толково, но иногда вдруг остановится, с досадой махнет рукой, как бы говоря: да разве вы поймете?

Сразу же после окончания Арктического училища он зимовал на Шпицбергене, работал в высокоширотной гидрологической обсерватории на архипелаге Медвежьи острова и вот уже третий год живет здесь, на Челюскине.

Его главное «рабочее место» — пролив Вилькицкого. Этот морской проход, сжатый мысом Челюскин и Северной Землей, снискал среди северян-мореходов печальную славу. Не случайно Норденшельд и Нансен, проходя это место, беспокоились за судьбу своих кораблей. Громадные массивы крепкого пакового льда спускаются сюда с севера и, крошась, наползая друг на друга, забивают узкий, сравнительно неглубокий пролив. Чтобы заранее предугадать ледовую обстановку на этом участке, гидрологи почти круглый год ведут наблюдения со стороны Северной Земли и мыса Челюскин.

Утром каюр накормил собак, и мы поехали по проливу на северо-восток от Челюскина к гидрологической палатке. Лёд безмолвствовал, усыпленный сильным морозом.

На торосах санки швыряло в стороны, иногда они вставали на дыбы, и мы соскакивали и бежали рядом, стараясь не опережать собак. Меня предупредили, что собаки в упряжке злятся и нападают на тех, кто их обгоняет.

В одном месте мы остановились. Собаки заскулили, но коренник сурово поглядел на них, и они успокоились, легли на снег, положив головы на свои широкие, в сосульках лапы.

— Вот здесь? — спросил гидролог.

— Здесь, — задумчиво отозвался каюр.

На этом месте пять дней в тяжелых торосах, высотой в два человеческих роста, ломами и руками два этих парня пробивали дорогу к палатке, чтобы выполнить суточную станцию[1]. Они долбили торосы и чутко прислушивались к тишине, какая обычно наступает перед большой пургой. Мороз заставлял быстрее двигаться, малейший шорох в торосах — вскидывать карабин. По-прежнему подмигивали звезды, посылая на землю бесконечные точки-тире. И лишь в одном углу они погасли. Оттуда шла туча. Гидролог сбросил рукавицу и опустил руку. В кожу воткнулось несколько иголок поземки. Ветра еще не было, по снег уже пришел в движение от бури, идущей издалека.

И вот налетел сильный шквал. Тревожно замелькали звезды, погасая одна за другой. А ребята крушили торосы, с трудом удерживаясь на ногах. Они взваливали на спину огромные льдины и относили их в стороны, интуитивно угадывая дорогу в косматом, мутном мире, во взвихренной, вздыбленной мгле без очертаний и линий. И точно в назначенный день они добрались до гидрологической палатки.

Упряжка понесла нас дальше.

Через несколько часов на голубоватом поле льдов показалось черное пятнышко. Это была круглая с брезентовым верхом и иллюминатором гидрологическая палатка КАПШ-1. Недавно около нее был медведь, заглядывал в иллюминатор, оборвал когтями брезент. Рядом с палаткой стоят тяжелые баллоны с газом.

Внутри палатки установлена лебедка с тонким тросом, стоят аккумуляторы для освещения ночью, две газовые платки, раскладушка со спальным мешком. Под лебедкой прорублена лунка, куда опускаются батометры и морская вертушка, определяющая скорость и направление течения.

Разжигаем горелки газовой плитки. На потолке выступает иней и постепенно исчезает, превращаясь в воду. Откидываем капюшоны, разматываем шарфы, потом снимаем шапки, вылезаем из курток, задубелых на морозе, наконец, появляется желание стянуть унты и шерстяные фуфайки.

Каюр набрал в чайник снега, вскипятил чай, не спеша, «по-архангельски» выпил несколько кружек и уехал.

Мы остались одни. В иллюминатор смотрит розоватый закат. Скоро начнем «делать станцию».

Ровно в полдень по московскому времени мы опускаем морскую вертушку на стометровую глубину. В это же время такую же суточную станцию начинают выполнять все гидрологи Арктики. Я кручу лебедку, вытравливаю трос. Гидролог списывает с приборов в журнал показания о силе течения, его направлении. Снова готовит вертушку, которую на этот раз мы опускаем на семьдесят пять метров. Опять отсчет, и вертушка уходит на глубину пятьдесят Метров, потом на двадцать пять, десять и, наконец, на два с половиной метра. На это уходит почти час. Мы успеваем выкурить по папироске, запить ее чаем и начинаем новую серию измерений.

С каждым часом все тяжелее выбирать трос, все сильнее слипаются глаза от усталости, менее ярко горят крохотные лампочки, и мы все гуще завариваем чай.

Затем на эти же глубины опускаем батометры, записываем температуру и в бутылочки сливаем воду для химического анализа.

Лунка поблескивает глянцевой чернью. Отражение лампочек, стенок палатки, растянутых на ребристых стойках, приобретает нелепые и страшноватые формы. За стенкой осторожно шуршит снег. Ветра нет. Гидролог залез в спальный мешок передохнуть и уснул. А я — его непредвиденный помощник — кручу и кручу лебедку, смахивая с лица пот. В полупотемках едва разбираю показания приборов и почти на ощупь переписываю цифры в журнал. Аккумуляторы уже еле-еле накаляют волоски лампочек. Шарю по углам, нахожу свечи.

Ровно через час встает гидролог. Наклонившись над лункой, трет снегом лоб и виски. Теперь моя очередь спать. Голова тяжелая, будто туда насыпали песку. Язык распух от горечи крепкой заварки. В горле першит от выкуренных папирос. Тихо ноют мышцы и саднят мозоли на руках. Жмурю глаза, считаю до тысячи, но никак не могу уснуть.

Скоро будет светать. Тогда останется совсем немного — всего семь часов. В полдень за нами приедет каюр… Ведь сегодня нет ни пурги, ни торошений, грозящих отрезать нас от берега.

Пятнадцать минут перекура прошло. Гидролог тихо опускает рычаг тормоза, и снова вертушка срывается на стометровую глубину.

… Вечером мы вернулись на Челюскин. Нас ожидал сюрприз. Баня! Я не стал бы о ней писать, если бы она была здесь обычной.

Долгое время до этого стояли сильные морозы. Температура падала чуть ли не до пятидесяти градусов. Катастрофически таял запас топлива. Полярная станция дымила всеми печами, стараясь согреться.

Только один домик — баня — не отапливался.

Люди готовились к отлету на льды. А там никакой бани, помыться труднее, чем пешком пройти через весь Таймыр. Погреться напоследок в жаркой парной очень хотелось.

— Хорошо бы сейчас в баньку, — говорил Кто-нибудь, потирая руки и поглядывая на товарищей.

Такого считали страдающим манией величия и надеялись, что, может быть, он и возьмется за баню. Но охотников не находилось. Адская работа ожидала их: надо было наколоть тонны льда в океане, перетаскать к бане, загрузить бочки и котел, установленный на крыше, и долго-долго безотрывно топить печь. И все это в нерабочее время, в перерывы между вахтами. А ведь известно: на зимовках выходных не бывает и дни всегда загружены до предела.

Но такие нашлись. Двое ребят-техников. Правда, они были не из «страдающих манией величия», даже не высказывали вслух восторгов перед баней, а всегда скромно отмалчивались. Они пошли к торосам, накололи льда, перевезли, загрузили котел и бочки, и топили, сменяя друг друга, почти сутки, пока мы отсутствовали.

Только бывалый полярник может по достоинству оценить неказистую, тесноватую северную баню. Знаменитые Сандуновские бани ничто по сравнению с этой. Постарались ребята. Воды — хоть залейся! В баке — кипяток, в бочках — лед. В парной шипит, потрескивая, пар. На полке в первую минуту чувствуешь себя на верху блаженства, в другую — держишься из упрямства, в третью — спрыгиваешь вниз, как ошпаренный, и плещешь на голову холодную воду.

Вечером все помылись, помечтали о пиве и сели ужинать. Во главе стола, как именинники, сидели техники. Они были героями дня. У кого-то нашлось немного спирта. А один зимовщик извлек целое сокровище — бутылку шампанского, которая была особенно ценна тем, что всю зиму испытывала терпение хозяина.

И все старались угостить этих двоих ребят. Им посвящался первый тост, им пели песни и рассказывали шутливые истории, на них глядели так же нежно, как смотрит отец на жениха своей дочери.

ЧЕЛОВЕК В БЕДЕ

Ночью, однако, радист принес тревожную весть. На затерянном в океане острове Кравкова случилось несчастье. Тяжело травмирован начальник зимовки. Он вышел за дровами к сараю, и на него напала медведица с годовалым медвежонком. Медведица подмяла человека, но в этот момент выскочил на крик другой полярник и выстрелил в зверя. Медведица была убита. Но пострадал и начальник. Одна картечина раздробила колено, другая попала в голову.

На Большую землю полетела телеграмма: человек и беде. На зимовку просили прислать вертолет. Но от Таймыра до острова Кравкова далеко. Вертолет долететь не мог, да и погода ему не позволяла. Без заправки туда мог добраться лишь тяжелый самолет. Несмотря на пургу и густую облачность, он вылетел бы немедленно, если там сумеют устроить подходящую площадку, а не крошечную полосу, огражденную торосистым льдом.

Время шло. С Кравкова летели одна за другой телеграммы. Все радисты Арктики примолкли и с волнением следили за судьбой пострадавшего. Здесь многих знают в лицо, знают по именам, знают по делам. Но даже если бы попал в беду незнакомый человек, каждый обязательно постарался бы прийти на помощь.

Помощь зависела от четверых пилотов, которые находились в этот момент на Челюскине. Но они не знали, на каком самолете лучше добраться до Кравкова, чтобы спасти человека. ЛИ-2 бы подошел. Но там посадочная площадка мала. АН-2 берет мало бензина… Вся Арктика ждала их решения. Дула пурга, и царствовала глубокая ночь.

И все-таки они полетели. Их несла маленькая, хрупкая «Аннушка» через бурю, через мертвый океан, через тучи, закрывшие небо. Пилот с тревогой спрашивал себя: удастся ли сесть на промежуточную площадку в океане, вытащить из кабины бочку с бензином и наполнить баки? Штурман боялся заблудиться. Ведь здесь не было трасс, не было радиомаяков, наконец, совсем не видно звезд, чтобы по этим робким ориентирам определить местонахождение. Бортмеханик беспокоился за работу мотора и приборов — сердца, мозга и глаз самолета. А радист выстукивал ключом позывные и сомневался в том, что они дойдут до земли.

Они сели около промежуточной зимовки на мысе Стерлегова, вручную накачали в баки бензин. Узнали, что на крошечной площадке острова Кравкова уже горят костры, их ждут.

Самолет прошел над островом несколько раз. «Как мала площадка», — подумал пилот. Снег залеплял стекла кабины. Неожиданно летчик заметил у самого края площадки торосы высотой метров двадцать. «Нет, сесть невозможно, — покачал он головой. — Надо ведь человека спасать, а не самим кости ломать. А как спасти?»

Вдруг руки помимо воли потянули еще раз штурвал на себя, а механик быстро сбавил газ. «Аннушка» провалилась вниз, спарашютировала, чудом удерживаясь на самой малой скорости. Лыжи ударили по сугробам, и щетки тормозов вцепились в ледянистую землю.

В самолет внесли пострадавшего. Пилот ушел вперед осматривать полосу. «Сесть-то сели, а как взлетать прикажете?»— со злостью спросил он себя. Он внимательно вглядывался в темень и различил чуть сбоку от полосы среди торосов маленькую ложбинку. «В конце взлета дам чуть-чуть левую ногу, может быть, не зацеплюсь…»

Мотор взвыл. «Аннушка» сорвалась с места, в конце площадки шарахнулась в ложбину среди торосов и скрылась в тучах. Теперь ее ждала Большая земля.

ВМЕСТО ПОЛЯРНЫХ СИЯНИЙ

После сильных ветров к полудню установилась хорошая погода с солнцем и белой, похожей на снежный ком луной. Пассажиры устремились к начальнику аэропорта, требуя отправки.

— Рейсового нет, ждите… — механически отвечал он, как будто внутри него была вставлена магнитофонная лента и вещала на одной громкости.

Он мог задержать пассажира или, наоборот, с комфортом устроить его. И сознание своего превосходства над людьми подобно сладковатому морфию постепенно разрушало в общем-го доброе человеческое сердце. Он был летчиком, но попал в аварию и летать больше не мог. Иногда, правда, очень редко, он со смятенным и грустным чувством глядел на молодых пилотов. Так бы, наверное, смотрел слабенький, но заслуженный мотор от «кукурузника» на турбореактивный двигатель.

Его сделали начальником аэропорта. Знали, что он никуда не уйдет с аэродрома. Правда, аэродром был захудалый, на отшибе. Но он выкроил денег и построил хороший диспетчерский пункт, гостиницу. Начальник аэропорта толкался среди пилотов, помогал механикам, но незаметно (и, увы, безвозвратно) запах застоялой пыли и старых бумаг стал больше привлекать его, чем запах аэродрома, бочек с бензином, маслом. И теперь он сидел в своем кабинете с тремя телефонами (два не работали) и механически повторял:

— Рейсового нет, ждите…

У начальника уже появилась крепкая «броня» против просьб и жалоб, но на этот раз в ответ на его слова спокойный, сильный голос ответил:

— А мне не лететь, уже долетел.

Посреди кабинета на дорогой ковровой дорожке стоял невысокий человек в обледенелых валенках, в потертом студенческом пальто, с которого, постукивая, скатывалась талая вода. На ресницах тоже висели льдинки, и парень, казалось, насмешливо щурил глаза.

— По какому вопросу? — нахмурившись, спросил начальник аэропорта.

— По самому главному, — парень расстегнул ворот, размотал шарф. — Я из колхоза имени Калинина.

Начальник знал этот чукотский колхоз в глубине тундры. Даже подписывал какие-то бумаги. Но какие — забыл.

Приезжий напомнил:

— Вы, кажется, брали обязательство в шефской помощи…

— Ах, вот что! Как же, по мере сил и, так сказать, возможностей..

— Нам требуется два дизеля и электромоторы. У вас они есть. Нам нужны гайки, ключи, запчасти — все вплоть до гвоздя.

— Позвольте, мы шефы, только шефы, — поднял палец начальник.

— Вы понимаете под этим словом добрых дядей — хочу дам, хочу нет?

— А вы как думаете?

— Я думаю, что это точное исполнение обязательств, которые дали вы, сравнительно сильная организация, нашему колхозу. У вас ведь есть ненужные дизели и электромоторы?

Начальник аэропорта кивнул.

— Да, кроме того, — продолжал приезжий — мы вам платим за них немалые деньги. Почти как за новые…

— Не вам учить, молодой человек! Кто вы такой? Что-то не припоминаю вас.

— Сам ленинградец. Закончил Брянский машиностроительный институт и теперь здесь, в колхозе, буду строить электростанцию.

— Давно в аэропорту?

— Со вчерашнего дня. А сейчас по мастерским походил, поговорил…

— «Вчера пуржило. Вот, шельмец, добрался», — подумал начальник. Он долго жил на Севере и много видел. Приезжали сюда всякие. Бывали и такие: покричат, взбаламутят— и, смотришь, улизнут с первым попутным само летом. Но этот парень, показалось ему, приехал надолго, он будет стоять здесь так же твердо, как стоит сейчас, широко расставив ноги, гордо держа голову. «Новое вторгается в жизнь», — считал он обычно, но ни разу не задумывался, в каком виде представится это новое.

Горит огнями Арктика. Но в глубине ее остались островки, где еще нет электрических станций, нет радио и связи. И в лице этого инженера, приехавшего в далекий колхоз, чтобы построить станцию, научить чукотских ребят технике, и было это властно вторгающееся новое.

Вечером наш самолет летел во льды.

«ЛЕДЯНОЙ НАЧАЛЬНИК»

Заря бледнеет и гаснет. Внизу сиреневый океан. Льды разорваны черной молнией трещин. Верхушки торосов срезал туман — тонкий, полупрозрачный, как нейлоновая косынка. Это парят разводья среди льдин. Через четыре часа в направлении от мыса Косистого самолет снизился до высоты семьдесят метров и теперь, трубно гудя четырьмя двигателями, подбирается к дрейфующей станции.

Кареглазый, общительный, невысокого роста пилот, прищурившись, смотрит вдаль. Радиопеленгатор с ледового аэродрома почему-то работает с перерывами.

Не так давно этот пилот искал в Чукотском море льдину, на которой остались рыбаки. Нашел. Сбросил вымпел с запиской: «Если есть больные, отойдите в сторону трое, если надо продовольствия, ложитесь двое на лед». На втором заходе увидел: лежат двое. Сбросили мешок на льдину. На третьем заходе — двое продолжают лежать.

Вспомнил, усмехнулся.

Рыбаки, обнаружив в мешке лишь хлеб и консервы, резонно требовали спирта. Нашли железную фляжку, обмотали брезентом, чтобы не разбилась, сбросили. Замахали руками, благодарят.

Но где же все-таки станция? Проходит пять минут, десять… Станции не видно. Сплошной лед и торосы. Неужели не успеем сесть до темноты? Если сумерки настолько сгустятся, что не рассмотреть посадочной полосы, то придется поворачивать обратно.

Вдруг впереди мелькнули черные куполки палаток — целый городок, трактор, мачта с флагом. Шасси со свистом врезаются в снег. Самолет подруливает к стоянке и, не выключая моторов, выгружает бензин. Бочки мчатся по сходням и откатываются далеко в сторону. Через пять минут самолет идет на взлет, торопится засветло оторваться ото льдов и уйти на Большую землю.

Подскакивает тракторишко — бойкий, верткий, специально сделанный для полярных станций. На спинке сиденья тракториста оленья полость и карабин. Полярники тоже с карабинами — на случай встречи с медведем.

…Бульдозерист был первым, кто делал на льду посадочную полосу. Сухощавый, торопливый, с хитроватыми глазками и рыже-соломенной щетиной, в черном замасленном полушубке, опоясанном флотским ремнем, он крутится на аэродроме весь день. Перетаскивает на своем тракторишке бензин, ящики с грузами, очищает от снега полосу и все время прислушивается к гулкой воркотне океана. Вода ломает лед — как бы чего не утонуло. Бульдозерист— полярник опытный. Участвовал в первой антарктической экспедиции, побывал на многих зимовках. Ребята зовут его «ледяной начальник».

Есть у него еще одна забота — трактор ХТЗ, «харьковчанка», маленький, огородный, на гусеничном ходу. Вот бы приспособить специально для Арктики!

На мои вопросы он отвечает с достоинством. Уверен: если спрашивают, то неспроста.

— Понимаешь ли, она машинка сильная, заводится с крючка. Но не доработана. Мороз — от металла пальцы отскакивают, а кабины нет. Ясное дело — сосулька…

Он похлопывает рукавицей по голубому капоту, о чем-то думает.

— Опять же медведь. Отсюда он тебя одним махом сдернет. Только мы здесь высадились, чищу я полосу, ползаю по торосам. Гляжу — медведь. Ходит около. Посматривает. Черт его знает, то ли сожрать тебя хочет, то ли стороной обойти…

Вдруг он проворно вскакивает на сиденье и на прощание кричит:

— Ну да ничего, к осени я ее на ноги поставлю!

И, прибавив газ, рванулся к полосе.

Полоса гладкая и чистая, как каток. А сбоку, на границе черных контурных флажков, громоздятся ледяные глыбы и сугробы. Глядишь на них и понимаешь, сколько труда пришлось вложить этому хлопотливому «начальнику» и его трактору.

А лед в Арктике в морозы крепче гранита. Пуля из боевого карабина отбивает дольку не больше сигаретной коробки. Стальная плита очистителя, навешенного перед тракторным мотором, избита и покороблена.

А вдруг аэродром начнет тороситься? С юга и запада доносятся глухие разрывы, похожие на канонаду. Они то приближаются, то откатываются назад. Вода в лунках плещется но краям. Льды пришли в движение, и никакая сила не может удержать, успокоить их. Они будут с ревом и скрежетом наползать друг на друга, вставать на дыбы, подминая под себя все, что попадется. Торосы, как девятый вал, идут сюда, угрожая в одно мгновение уничтожить труд и бессонные ночи.

Но пусть площадка погибнет под этим валом, пусть ее заметут начисто метели и выгоднее будет найти другую льдину, но «ледяной начальник» с упорством муравья снова возьмется за нее, снова станет сглаживать торосы и разрыхлять крепко утрамбованные сугробы. Ледовая площадка на станции все равно что воздух для человека. Она держит тот тысячекилометровый мост, который соединяет зимовщиков с Большой землей. Она единственный островок надежды на весточку, на хлеб, на тепло.

НА ПОЛЮС С ПАРАШЮТОМ

Мы сидим в домике, сколоченном из фанерных щитов, неподалеку от камбуза — «ресторана «Северный полюс»— и палаток, где живет обслуживающий персонал временного ледового аэродрома дрейфующей станции. Руководитель полетов на маленькой печурке варит кофе, а инженер Медведев не спеша рассказывает, как был совершен первый в мире прыжок с парашютом на Северный полюс.

— Ничего особенного… Нам с врачом надо было подготовить посадочную площадку. А дело было так.

…Под самолетом разворачивалась бесконечная ледяная пустыня. В грузовой кабине сидели двое парашютистов в меховых шлемах, теплых комбинезонах, унтах.

Командир самолета, который так много видел, что разучился удивляться, выкуривал последнюю папиросу в пачке.

— Многовато курим, — усмехнулся второй пилот.

— Как будто не понимаешь. Все-таки… полюс! Нири, Амундсен — и вот они…

Командир кивнул в сторону парашютистов.

Самолет шел курсом ноль. Строго на север.

Наконец штурман крикнул:

— К прыжку приготовиться, до полюса пятнадцать минут!

Двое в грузовой кабине помогли друг другу пристегнуть парашюты, потуже затянуть лямки. Механик выбросил дымовую шашку, чтобы по дыму определить направление и силу ветра.

Взвыла сирена, и двое прыгнули вниз. На полюс.

А уже через день Медведев и врач приняли на льдине самолет, доставивший сюда научных сотрудников.

— А обратно мне надо было лететь на Диабазовые острова, — рассказывает Медведев. — Погода была плохая. Решили не садиться, а снова сбросить меня с парашютом. Подлетели, открыли дверь, выбросил я спальный мешок, чемодан — и сам за ним. Летчики потом смеялись: таких бы пассажиров да побольше…

— А ты расскажи, как две недели один на обломке льдины сидел. Льдина была с нашу каморку, — говорит руководитель полетов.

— Что рассказывать, — Медведев задумчиво повертел чашку с кофе. — Арктика есть Арктика.

В ГЛУБЬ НАУКИ

В восемнадцати километрах к востоку от временного аэродрома находится станция «Северный полюс». Когда-то льдина была размером шесть на четыре километра. Но потом она раскололась, и станция очутилась на небольшом куске размером восемьсот на тысячу метров. Я вспоминаю дни, проведенные на этом куске «ледовой суши», и перед глазами ясно встают люди, с которыми довелось встретиться. Есть же такие ребята: у них в каждом жесте, во взгляде, в слове радость. Идут, говорят, смеются — и все это так заразительно, просто, что в мгновение любая тоска улетучивается. Как будто начальник станции нарочно подбирал таких. Если аврал, вахта — работа в руках кипит, если отдых — нет конца смеху, веселью. Без шутки трудно прожить на льдине целый год, невозможно перенести многомесячную полярную ночь.

Станция постороннему взгляду кажется пустынной. Домики из фанеры мирно попыхивают трубами печек, дремлют. Из сугробов торчат бочки, ящики, коробки, замороженные бараньи туши. Сонно пошевеливается флаг на мачте, установленной на большом сугробе.

Но вот у барьерчика, сложенного из снежных кирпичей, показывается голова астронома-магнитолога, вот выходит из домика к метеорологическим приборам синоптик, а у аэрологов очередной запуск радиозонда.

Один из них, зажав в руках бечеву шара, на которой подвешен автоматический наблюдатель погоды с передатчиком, вдруг бросается вперед и на бегу подбрасывает прибор. Шар, наполненный водородом, взмывает вверх и вскоре растворяется в матовой синеве неба. Другой аэролог уходит в рабочую палатку, откуда оператор радиотеодолита наблюдает за только что запущенным зондом. Аэролог садится за стол и на огромном разграфленном листе записывает первые сигналы из атмосферы.

И так каждый день, в непогоду, в ночь несут зимовщики свою вахту.

Полярники думают над тем, как облегчить свою работу, как к большинству новых приборов приспособить дистанционное управление: датчики установить на улице, а приемники — в палатке.

— Метод дистанционного управления можно внедрить и в метеорологии, — говорит метеоролог. — А то ползаешь по веревке от палатки к палатке в ураган, в потемках. Это, конечно, экзотично. Но удобнее все-таки работать в специально оборудованной палатке. Можно таким образом измерять температуру воздуха, силу ветра, наблюдать за осадками, формой облаков, определять их высоту. Без всяких хлопот, легко и точно в срок.

Запомнился мне разговор и с геофизиками.

— До последнего времени, — рассказывали они, — в Арктике в основном проводились географические исследования: изучались климат, течения, дрейф. Но этого мало. Наступило время взяться за Север и геофизикам. В первую очередь им надо изучить лед как материал. Мы мало знаем о том, что такое лед. При разных температурах и давлении он становится то вязким, то упругим. При температуре ниже семидесяти градусов по прочности приближается к камню. Если исследовать скорости распространения сейсмических волн и ультразвуковых колебаний во льду, то можно точно высчитать его динамические характеристики, узнать его вязкость, упругость. Это важно знать судостроителям, которые разрабатывают проекты ледокольных кораблей, проектировщикам дорог, аэродромов, ледовых баз Арктики, капитанам северных трасс. Хороню зная состояние льда, опытный капитан вырабатывает тактику плавания… Ученые приступили к детальному исследованию дрейфа огромных ледяных массивов. Мы еще не изучили полностью законы, управляющие движением льдов.

Наконец, время выдвинуло перед нами совершенно новое требование — измерить параметры электрического поля арктического бассейна. На суше ученые с помощью электроразведки находят залежи полезных ископаемых, определяют аномалии. Но есть ли полезные ископаемые на дне океана? Если есть, то, может быть, они связаны с ископаемыми суши? На станции специальная группа сотрудников вырабатывает методику физического исследования водных масс.

У нас здесь молодой, работящий народ. У них горизонт неоглядный. Знай твори…

ПОДВИГ, УШЕДШИЙ В ИСТОРИЮ

Как только Haiti вертолет опустился на аэродроме станции, следом приземлился АН-2, та самая «Аннушка», которая участвовала в знаменитой эвакуации станции «Северный полюс-8». И я узнал подробности ее смелого броска к терпящим бедствие зимовщикам.

В ночь с 11 на 12 марта льдина, верно служившая зимовщикам станции «Северный полюс-8» три года, рассыпалась под напором других льдов. В черных зигзагах разводий пенилась вода. Над лагерем катился оглушительный грохот. На обломках остались домики, законсервированный самолет, тракторы, склады…

Станция находилась рядом с Северным полюсом и очень далеко от Большой земли — в двух тысячах километров. С миром ее связывала лишь радиостанция. Но домик радиостанции и антенна оказались на разных льдинах, растяжки и провода то и дело покрывались наледью, и пурга рвала их. Радист пробирался на лодке от льдины к льдине и соединял провода. Удалось наконец вызвать Большую землю.

К станции «Северный полюс-8» пробивались тяжелые самолеты. Они организовали в Ледовитом океане две промежуточные базы. Но у самой станции не могли сесть ни ЛИ-2, ни ИЛ-14. Это мог сделать, и то с большим риском, лишь маленький АН-2. По правилам Гражданского воздушного флота взлетно-посадочная полоса должна быть не меньше шестисот метров, в исключительных случаях в полярной авиации допускается предел четыреста метров. Здесь же длина площадки была почти вдвое меньше.

Командир АН-2 в первую минуту растерялся. Он низко пролетел над тем крошевом, что осталось от некогда большой и прочной льдины, набрал высоту, развернулся и снова посмотрел вниз. В синеватой черноте полой воды, как осколки разбитой тарелки, плавали белые льдины. От взлетной площадки остался клочок. Повлажнели ладони, сжавшие штурвал. Самолет стал снижаться на самой малой скорости.

Никто не подавал сигнала бедствия. Но бедствие было налицо — вот в этих торосах.

Командир снова нацелился на ледяной осколок аэродрома. Глаза застыли на белом пятне. Ниже и ниже спускается над ледовым крошевом самолет.

Передние лыжи касаются льда, и почти одновременно фюзеляж вздрагивает от удара. Конец? Нет, самолет уже бороздит по льду, тормозя. Когда пилот вылез из кабины и осмотрел заднюю лыжу, он понял, что она серединой ударилась о самый край ледяной трещины. Если б самолет сел чуть раньше, он потерял бы заднюю лыжу и не смог бы взлететь.

Пока полярники грузили самое ценное оборудование, пилот прошел из конца в конец площадки. Она колыхалась под напором других льдов. Пилот промерил посадочную площадку шагами. Сто девяносто три метра! Сможет ли груженый самолет набрать скорость и оторваться?

Погружено все самое ценное.

Самолет с воем несется по льду. Пилоту кажется, что он набирает скорость медленнее, чем обычно. Белая полоса площадки вдруг скрывается за мотором. Вода! А самолет еще встряхивает на неровностях последних метров льдины… Рука интуитивно дергает штурвал. Лыжи проносятся над самой водой…

Тринадцать раз экипаж самолета садился на эту льдину, вывозил оборудование и людей.

А сейчас я сижу в палатке, где расположились члены этого экипажа, и слушаю рассказ об эвакуации станции «Северный полюс-8». Завтра пилоты улетят на новое задание. А потом, когда окончится работа на льду, вернутся к себе домой и снова будут возить грузы зимовщикам, оленеводам, геологам.

КАРТА НА ПАМЯТЬ

Из Арктики я везу карту. Верой и правдой служила она мне все время. Это необычная карта. В центре ее — Северный полюс. К нему сбегаются все меридианы, соединяя тонкими прочными ниточками острова и материки. На этой карге видно, что не так уж далеки от нас Гренландия и Канадский архипелаг, а Чукотка с Аляской как бы протянули друг другу руки, чтобы поздороваться.

На этой карте легко нахожу условные кружочки мест, где бывал. Вот Диксон… Двухэтажные дома на снежном взгорье, окруженном черными камнями, заиндевевшие стрелы кранов в морском порту, молочная ферма. Пролив Вилькицкого… Магнитная станция на мысе Челюскин и горка камней, сложенная матросами Норденшельда. Зимовщики дрейфующих станций… Долгие месяцы они проведут в Арктике, вдали от материка…

Когда к ним придет зима, они простятся с солнцем и только Большая Медведица да Полярная звезда будут долго светить им в черном небе.

Прощание с Арктикой печально. Может быть, никогда не вернешь этого времени, не увидишь нежно розовых зорь во льдах, голубоватого света солнца, домиков, прочно вросших в сугробы, устоявших перед ураганами, и не услышишь глубокой, почти волшебной тишины.

Наш самолет летит к югу. Он летит над землей, на которую буйно надвигается весна.

Выходит стюардесса и говорит:

— Товарищи, мы пересекаем Полярный круг. Поздравляю с прибытием на Большую землю!

За иллюминатором постепенно исчезает белоснежность земли и появляются островки проталин. Вот земля стала зеленоватой. Тепло.

А я думаю о людях, оставшихся за Полярным кругом. Людях, ставших моими друзьями. У меня уйма всяких поручений от полярников. Мне предстоит встретиться со многими людьми. Я расскажу им об Арктике и о том, как там работают их знакомые, родственники, любимые… И каждому я скажу: «Почаще пишите в Арктику! Там нужны ваши письма».

В Арктике письма обладают удивительной силой. В одно мгновение они могут рассеять тоску или причинить сильную боль. Если самолет прилетит с Большой земли и кто-то не получит весточки… Он будет смотреть на убывающую в руках пилота пачку и, наконец, тихо отойдет в сторону, и невеселые мысли полезут в голову.

Помню, как в кубрике один полярник заставлял другого читать свое письмо. Сам он знал текст наизусть, но хотел услышать из других уст. В этом письме ничего особенного: «Живы, здоровы, папа уходит на пенсию, Лялька часто спрашивает о тебе». Но он сидел, зажмурив глаза, и как будто слушал музыку. Он переносился в другой, привычный и дорогой для него мир, освещенный в Арктике особым светом и радостью.

Матери, отцы, сестры, братья, невесты, жены, все близкие тех, кто сегодня зимует на Севере! Не жалейте времени и теплых слов, чаще пишите письма. Их возьмут на борт своих крылатых машин летчики полярной авиации. В пургу и непогоду, в туман и дождь их будут передавать из рук в руки, повезут за сотни километров через любые торосы. И обязательно доставят ваш привет полярникам.

Без этих людей мертва красота полярных сияний и безжизненно движение холодного океана… Без них нет Арктики!