Осень Овидия Назона

В ОЖИДАНИИ ПЕРЕМЕН

Бьются волны о скалистые берега. Прохладный ветер треплет поношенный плащ и седые волосы старого человека. Согбенный, медленно бредет он по пустынному берегу, глядя вдаль. Но перед ним не туманная даль горизонта, а его дом в Риме. А рядом храмы Юпитера, Юноны и Минервы. Как прекрасен Капитолий и как удивительно хорош его дом! Он видит Фабию, стоящую у Лара — бога домашнего очага. Он обращается к ней со стихами. По-прежнему его мысли и чувства выливаются в стихах. И даже впечатление его жалкой жизни — все стихи.

Много строк, печальных и гневных, было написано для Фабии. Назон и верит в нее, и надеется, и в отчаянии удивляется ее равнодушию. Как же случилось, что она примирилась с этой страшной ссылкой? Как случилось, что за долгие годы не нашла слов, чтобы убедить, умолить, уговорить Августа о снисхождении. Он просит так мало — только переменить место ссылки. Не отменить, не вернуть в Рим, в родной дом, а только избавить его от диких гетов.

Назон не переставал надеяться даже тогда, когда казалось, что ссылка станет гибелью для него. Он писал жене:

Так он наставлял Фабию, веря, что слезы и мольбы спасут его. Он так нуждался в спасении!

А в это время Август доживал свои дни. Ему было семьдесят шесть лет. Он правил Римом 44 года. Он всюду видел дурные предзнаменования и только молил богов, чтобы ему была послана легкая смерть. За несколько дней до смерти Цезарь совершал пятилетние жертвоприношения перед народом на Марсовом поле. Вдруг над ним появился орел, сделал несколько кругов, опустился на соседний храм и сел на первую букву имени Агриппы. Заметив это, Август велел своему пасынку Тиберию произнести обычные обеты на новое пятилетие, уже приготовленные и записанные им на табличках, а о себе заявил, что не возьмет на себя то, чего не исполнит. Тогда же от удара молнии расплавилась первая буква имени под статуей Цезаря, и ему было сказано, что после этого он проживет только сто дней, так как буква «С» означает это число. Август долго был правителем Рима, сколько еще доведется ему быть богом на земле? Все эти годы его возвеличивали, перед ним падали ниц.

В свой последний день Август все время спрашивал, нет ли в городе беспорядков из-за него. Попросив зеркало, он велел причесать ему волосы и поправить отвисшую челюсть. Вошедших друзей он спросил, как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни? При этом он прочел две строки:

Умирая на руках у Ливии, он сказал: «Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!»

Правителем Рима стал Тиберий, сын Ливии.

Об этих больших переменах в жизни Рима Овидий Назон узнал не скоро. Тиберий уже правил около года, прежде чем весть об этом дошла до дальнего берега. Назон помнил о том, что Тиберий слыл хорошим полководцем, но был человеком бессердечным. Поэт не питал к нему уважения и никогда не прославлял его в своей поэзии. Он не знал, можно ли обратиться к Тиберию с просьбой о помиловании. Он старался вспомнить о друзьях, которые, возможно, близки ко двору нового императора. Он перебирал их в памяти и не мог вспомнить ни одного, кто бы был близок к Тиберию и к кому бы Тиберий благоволил.

А время шло. И стали прибывать письма с подробностями о днях правления нового цезаря. Кто-то из друзей, не называя себя, но явно из доброжелателей, написал ему:

«С первых же дней правления Тиберий показал себя злодеем. Он даже не стал притворяться миролюбивым и простодушным.

На днях случилось так, что один шут перед погребальной процессией громко попросил покойника передать Августу, что завещанных им подарков народ так и не получил. Тиберий велел притащить его к себе, отсчитать ему должное и казнить, чтобы он мог доложить Августу, что получил свое сполна. Так не поступает благородный правитель».

Эти вести лишили Овидия какой-либо надежды на перемены. Он понял, что никогда уже не сможет покинуть этот суровый берег. Теперь он знал, что Томы станут его могилой. Но жизнь шла своим чередом, и то немногое, что Овидий мог почерпнуть в этом скудном окружающем его мире, он брал и как мог старался отвлечь себя от скорбных раздумий.

За годы, проведенные в Томах, поэт, часто бродя по берегу моря в ожидании корабля с вестями из Рима, подружился с рыбаками и корабельщиками. Он научился говорить по-гетски и целыми часами просиживал с ними, вникая в их занятия, требующие своих знаний, сноровки и мудрости. Он смотрел, как рыбаки вяжут сети, как тянут их в лунную ночь, выплескивая улов в большую лодку. У них же он покупал соленую рыбу, делая запасы на зиму. Вместе с рыбаками он наблюдал за повадками разных рыб, и это забавляло его и давало мысли для новых стихов. Он задумал поэму «Наука рыболовства».

Неведомая поэту жизнь моря и его обитателей была полна загадок, и, чтобы понять ее, надо было учиться у гетов. Ведь они с младенческих лет наблюдали за ней и передавали свои знания из поколения в поколение.

«Об этом не прочтешь в книге», — думал Назон. Да и не было книг. Подлинная жизнь должна была ему заменить книги и прежних собеседников. Он приспособился к этой неведомой ему жизни и нередко находил в ней много мудрого. Познание этой жизни сопровождалось настоянной тоской о потерянной Италии. Родина жила в памяти поэта постоянно, и мысленно он возвращался к ней. Он помнил о всех праздниках Рима, он берег в памяти счастливые будни прежних дней. Нередко они возвращались к нему во сне. А здесь — берег моря, геты, сарматы, их сети, их отравленные стрелы и рыбы.

Вместе с друзьями из рыбаков Назон долго сидит у костра в ожидании рыбьей похлебки. Вместе с ними он с удовольствием поедает ее из глиняной миски и удивляется тому, что все это ему нравится. В своем убогом доме он постоянно испытывал отвращение к еде и оттого, что мало ел, страшно ослаб и похудел. Возвращаясь домой, он садится за свой деревянный неотесанный стол и продолжает поэму о рыболовстве. И перед ним возникают лица рыбаков, суровые, угрюмые, но нередко смягченные доброй улыбкой, особенно в те дни, когда поэт читал им стихи на гетском языке. Прежде казалось, что им ничего не нужно и все безразлично, кроме еды и войны. А на самом деле было совсем не так. У них заметно свое стремление к красоте и гармонии. Они сочиняли свои песни, сопровождая их игрой на дудочке. Женщины украшали свою одежду пестрыми вышивками. А поэтические строки, говорящие о том, что им было близко и понятно, волновали их так же и воспринимались ими так же, как воспринималась поэзия в далеком Риме.

Наступает ночь. С ревом бьются волны о камни. Свистит холодный ветер. Поздняя осень сурова. Чувство одиночества в такие часы еще более мучительно. Чем его побороть? Опять стихи. Перед ним образ одинокого орешника.

Печальные мысли о том, что поэзия загубила его и лишила последнего — быть похороненным на родной земле. Одинокая орешина — это он, заброшенный сюда, к суровому холодному берегу. Судьба его схожа с судьбой дерева, изломанного ветрами и жестокими морозами. Но он должен устоять — ведь орешина стоит и плодоносит. Он устоит, и, может быть, свершится чудо, и настанут для него великие перемены. Может быть, Фабия найдет нужные слова, обратясь к Тиберию, и он дождется лучших дней?