Осень Овидия Назона

ДОРИОН В ТОМАХ

Шел пятый год пребывания Дориона в Пантикапее. Осуществилась его мечта. Он стал преподавателем философии и пользовался большим уважением учеников. Нельзя сказать, что он создал свою школу, но он хорошо изучил труды великих мыслителей. Он любил философию и преподавал с увлечением. Со временем он занял почетное место в городе. О нем говорили, что он превосходит многих греков, прибывших сюда с той же целью. Фемистокл гордился сыном и не раз говорил о нем своему другу Гордию.

Вот еще одно доказательство тому, что лучшая копилка богатств — голова, наполненная знаниями, — отвечал Гордий. — Я помню твоего сына в Херсонесе, когда он прибыл туда больной и нищий. Его ограбили, он тяжко трудился, работая гребцом, чтобы добраться до дальнего города Томы. У него отобрали все сбережения, но самое главное богатство сохранилось и теперь служит ему. Я рад за тебя, Фемистокл. Рад тому, что позади тревоги и волнения. Сын рядом, а с ним его счастливая семья. У тебя хорошая старость, Фемистокл.

— Счастливая старость у меня, Гордий. Ты бы полюбовался моей маленькой внучкой, дочерью Дориона. Как она хороша, и так нежна ко мне. Обнимет мою шею маленькими ручонками, и я блаженствую. Я хочу похвастать кое-чем, друг мой Гордий.

Сегодня ко мне обратился богатый судовладелец Агасикл. Он просил меня договориться с Дорионом, чтобы сын мой взял к себе в ученики Валерия, сына Агасикла. Он два года проучился в афинской школе, а теперь вернулся из-за болезни отца. Юноша принял на себя управление большим хозяйством отца, но не хочет оставлять занятия философией, которая его очень интересует. Мне было приятно услышать о том, что мой Дорион самый образованный в этом вопросе и в Пантикапее это знают.

Дорион был польщен предложением Агасикла, но отказался. Фемистокл удивился. Он понять не мог, в чем причина?

— Позднее я приму его и надеюсь, что Валерий, сын Агасикла, станет моим любимым учеником. А сейчас прекратятся все мои занятия. Я решил отправиться в Томы к моему господину Овидию Назону, — ответил Дорион.

— А я-то думал, что ты оставил эту мысль и не поедешь. Ты очень огорчил меня, Дорион. Только сегодня я признался Гордию, что у меня счастливая старость рядом с моим Дорионом, с его дочуркой. Я был так спокоен и доволен всем на свете.

— Ты не должен беспокоиться, отец. Наоборот, ты должен порадоваться тому, что я верен своему решению и что имею возможность осуществить поездку, которая долго была мне недоступна. Не огорчайся, мой Фемистокл. Жену с дочуркой я поручаю тебе. Ты будешь о них заботиться и будешь их утешать в мое отсутствие. Ты должен быть веселым и заботливым. Пусть же не мешает тебе дурное настроение. Не сердись, отец. Я давно говорил тебе, что мой долг велит мне позаботиться о великом поэте. А сейчас — тем более. Уже скоро десять лет как он в изгнании, и никто из друзей ему не помог. Жена не добилась помилования. Ему, должно быть, очень трудно.

— Поезжай, сынок. Я выполню твою просьбу и, поверь, буду заботиться о твоей семье. Ведь я люблю Спаретру и маленькую Эпиктету. Я буду рад опекать их в твое отсутствие.

Теперь оставалось поговорить со Спаретрой. Дорион не хотел ее огорчать, боялся, что она испугается, когда узнает о трудном путешествии. Но он не станет вспоминать свои злоключения. К тому же плавание в. летнее время не грозит бурями непогодой.

Спаретра стояла у колыбели дочери. Девочка только что проснулась и, улыбаясь, поднялась. Увидев отца, она звонко рассмеялась и потянулась к нему. А когда он взял ее на руки, она стала оглядываться и звать деда.

— Вместо мамы зовет деда, — смеялась Спаретра. — Как она любит его, как с ним ласкова. Да и не удивительно — дед так добр к нашей малютке. Он укладывал ее в колыбель и пел ей песенку о заботливой цапле, которая кормила своих птенчиков козявками.

— Никто из нас не может доставить девочке так много удовольствия, как любящий ее дед, — сказал Дорион. — Я слышу его шаги и могу заранее сказать, что он принесет сейчас изумительных зверушек, вырезанных из дерева старым скифом.

Дорион был прав. Уже на пороге Фемистокл сообщил, что принес отличную собачку, курчавого барашка и козочку. Деревянные игрушки, раскрашенные яркими красками, обрадовали внучку. Она попросилась к деду, и Дорион вместе с женой оставили их.

— У меня к тебе дело, Спаретра, — сказал Дорион. — Я должен тебе сообщить, что собрался в путешествие и вы с малюткой останетесь на попечении деда.

— Куда же ты поедешь, Дорион? Спаретра не смогла сдержать своего волнения и спросила дрожащим голосом, едва сдерживая слезы — Надолго ли?

— Я собрался в город Томы. Это не так далеко, но и не близко. Я должен навестить моего господина, Овидия Назона. Я говорил тебе о его тяжкой судьбе. Уже скоро десять лет как он покинул свой дом и живет на далеком берегу Понта Евксинского без близких и друзей.

— Мне помнится, что, рассказывая о великом поэте, ты говорил мне, что его сослали на край земли. Возможно, ты целый год будешь туда добираться. Как же мы останемся без тебя, Дорион?

— Это так говорится — край земли. Когда живешь в Риме, то и в самом деле кажется, что город Томы на краю земли. А от нас, от Пантикапея, эта земля значительно ближе. К тому же я собрался туда в летнюю пору, когда море спокойно и бури не будут угрожать нашему кораблю. Не тревожься, милая Спаретра, я скоро вернусь. Ты же знаешь, как важно для меня выполнить мой долг перед господином. Так неожиданно долгими оказались мои сборы. Даже совестно перед Овидием Назоном.

— Слово мужа — закон, — ответила Спаретра. — Я не смею возражать. Я буду терпеливо ждать твоего возвращения, Дорион, и надеяться, что разлука наша будет недолгой. Ты говорил мне: судьба твоего господина ужасна. Надо ему помочь. И я бы рада помочь ему, да как? Эпиктета так мала, что нельзя ее оставить. А была бы она постарше, я бы попросилась к тебе на корабль. Я бы позаботилась о бедном поэте. И еще я хочу тебе сказать, Дорион, я благодарна тебе за твою доброту, ты говорил со мной как с равной. Это мне очень дорого.

— Как же я мог иначе говорить, милая Спаретра. Разве ты не знаешь, что дороже тебя и малютки у меня нет никого на свете. Вы принесли мне самую большую радость в жизни. Поверь, я бы не оставил вас даже на один день, если бы не было на то большой нужды. Когда я, наконец, увижу своего господина и смогу поговорить с ним, я непременно расскажу ему о твоем желании помочь ему. Ты и представить себе не можешь, как мне дорого твое участие. Как важно, что ты понимаешь меня, моя Спаретра.

Настал день, когда старый друг семьи, Никострат, сообщил, что знакомый ему корабельщик собрался в плавание и намерен побывать в городе Томы. Дорион стал собираться в дорогу. Вот когда он убедился в преданности своей Спаретры! Как заботливо она укладывала провизию, подбирала лечебные травы, припасла доброго вина для изгнанника, купила ему теплый шерстяной плащ, тогу из мягкого белого полотна, сандалии. Она долго и обстоятельно объясняла Дориону, как лечить простуду и болезнь сердца. Мать Спаретры была великая искусница лечить разные болезни дикими травами. Спаретра обо всем ее расспросила, когда узнала, что поэт стар и болен.

— Ты принесешь ему великую пользу, — говорила она мужу, когда все было уложено в дорогу. — Не забудь амфору с хиосским вином, моя матушка велит его пить при слабости, когда нет сил подняться.

Но вот и гавань Пантикапея. Спаретра с малюткой и Фемистокл провожают Дориона в дальнюю дорогу. Уже доставлены на корабль многочисленные корзины с припасами и дарами поэту. Уже поднялись на судно купцы, которые везут свои товары в города, раскинутые на берегах Понта Евксинского. Дорион попрощался со всеми, обещал скоро вернуться. Он в который уже раз поцеловал дочурку. Ему грустно покидать своих любимых, но и радостно, что близка его цель. Сколько раз он мечтал об этом дне. С каким нетерпением он будет ждать свидания со своим господином.

Он долго стоял на палубе и махал рукой, прощаясь. Уже трудно различить провожающих. Потом скрылся в тумане храм Деметры на высокой горе.

«Я вкусил немного счастья, пусть же мой приезд принесет господину Назону утешение, — подумал Дорион. — Я доставлю ему свитки «Метаморфоз», они его порадуют. Я передам ему приветы от жены и друзей. Котта Максим был добр и ответил на мое письмо. Я знаю римские новости. Я расскажу ему о новом правителе Рима. Я напомню ему счастливые и безмятежные дни в Риме, когда мы писали «Метаморфозы». Все так, думал Дорион. Но что я скажу ему о хлопотах? Как отвечу на вопрос о помиловании? Как объясню, что за десять лет никто ничего не сделал для спасения поэта?

Много раз Дорион сочинял речь, которую он произнесет при встрече с господином. Он вспоминал все лучшее, что можно сказать о покинутом поэтом доме. Он вспоминал разговоры с Фабией, когда она решила восстановить «Метаморфозы». Но когда корабль приблизился к далекому берегу и корабельщик сообщил, что перед ними Томы, Дорион понял, что не знает, о чем говорить с господином. Он пришел к выводу, что лучше всего отвечать на вопросы Овидия Назона. И еще очень важно помочь ему полечиться всевозможными травами, которые ему дала Спаретра.

«Я предложу ему подиктовать мне задуманные им стихи», — сказал себе Дорион. Но тут же понял, что не прав. Ведь прошло десять лет с тех пор, как господин в последний раз диктовал свои «Метаморфозы». Он отвык пользоваться такими услугами. Ему будет трудно.

Был ясный солнечный день, когда Дорион сошел на берег и увидел невзрачные дома города Томы. Прошло всего два месяца в плавании — большая удача. Погода благоприятствовала. Ничто не мешало корабельщику вести свое судно к далекому берегу.

Выйдя на берег, Дорион внимательно всматривался в лица людей. Он понимал, что господин изменился, что, возможно, стал седым и согбенным, но он узнает его. Дорион был уверен, что непременно встретит Овидия Назона на берегу. Ведь поэт давно писал Фабии, что встречает каждый корабль, в надежде получить добрую весть.

Однако на берегу он не увидел своего господина. Грузчики из сарматов проворно вытаскивали на берег поклажу, доставленную сюда купцами. Рыбаки пришли к причалу, чтобы продать свой улов. Когда Дорион обратился к местному жителю, может быть гету, на греческом языке, тот его не понял. Тогда Дорион пошел вверх по пригорку к видневшимся издали домам. На маленькой площади стояли и спорили о чем-то два старика. Дорион обратился к ним на греческом с просьбой сказать, где можно найти поэта Овидия Назона. Это были греки, которые всю жизнь прожили в Томах. Они знали каждого жителя своего города. Услышав имя Назона, старик с длинной седой бородой горестно покачал головой и сказал:

— Я могу показать дом, в котором жил Овидий Назон. Совсем недавно мы его похоронили.

Словно громом пораженный, Дорион схватился за сердце и закричал:

— Не может быть! Не может быть! Это ужасно!

Печаль и разочарование были так велики, что Дорион впервые почувствовал страшную боль в сердце. У него потемнело в глазах и закружилась голова. Он прислонился к стене и долго стоял, безмолвный и отчаявшийся. Слезы лились неудержимо.

— Я опоздал! Я опоздал! — повторял он и в отчаянии ломал руки.

— Я вижу, ты горюешь, — сказал старик. — И мы горюем. Мы полюбили чужеземца. Он был благородным человеком. Бывало, подойдешь к нему, и он приветствует тебя стихами. У него был редкостный дар к сочинительству. Бывало, он грекам читал стихи на греческом. А как-то написал и на гетском. Какое это было чудо для здешних людей! Я могу жизнью поклясться, что такого человека не было в Томах с тех пор, как существует этот город. Как он радовался, когда его увенчали лавровым венком и в знак почета и уважения полностью освободили от налогов. Такого еще не знал город Томы.

— Покажи мне его могилу, — попросил Дорион. — Покажи людей, которые его опекали, когда он был болен. Я хотел бы увидеть дом, в котором он жил. Если бы ты знал, добрый человек, кого потеряла Италия, кого потерял великий Рим!

— Ему было трудно здесь, — промолвил старик. — Суровая это земля. Да и вражеские набеги не прекращаются всю зиму, пока река покрыта льдом. Пришлось поэту на старости лет носить с собой оружие. Мы его жалели!

Дорион долго стоял у маленького холмика, засыпанного увядшими цветами. Еще не было надгробия. Как сказал старик — город позаботится об этом. Стоя у бедной могилы великого поэта, Дорион вспоминал веселого и счастливого Назона, которого он видел так часто в богатом римском доме. Он вспоминал выступления поэта на Форуме, когда восторженная толпа почитателей осыпала его цветами. Он вспомнил стихи Назона о бессмертии поэзии.

— Твоя поэзия сделала тебя бессмертным, прекрасный мой господин, — сказал Дорион громко, будто тень поэта услышит его. — Ты не умер, ты будешь жить в своей поэзии. Твои бессмертные строки будут долго служить утешением людям. Как хорошо, что ты не стал воином, не стал судьей, как предрекал тебе твой отец. Как хорошо, что ты пел свои прекрасные песни.

Долго стоял Дорион у могилы Назона, укоряя себя за то, что опоздал. Он размышлял о скорбном пути поэта, о скорбной его музе, которая будет волновать сердца еще долго-долго, пока человечество готово внимать голосу поэзии.

У дороги его ждал старый грек. Он отвел Дориона в дом Овидия Назона, который люди берегли, словно хозяин еще вернется сюда.

Все в доме оставалось так, как было при поэте. На грубом, необтесанном столе лежал недописанный свиток, стояло маленькое мраморное изображение Юпитера, рядом с ним лежал пучок увядших полевых цветов. Черный от копоти потолок, убогое ложе на деревянной скамье, покрытой грубым войлоком, глиняная чаша и такая же миска все было так бедно, так угнетало своим убожеством, что у Дориона защемило сердце. Он вспомнил богатое убранство римского дома, мраморную Венеру и полки со свитками, которые были бесценным сокровищем не только для господина, но и для бедного переписчика.

Дорион обернулся к старому греку и спросил:

— Как же жил здесь наш великий поэт? Ему поклоняется весь Рим. Его почитают не только в Италии, но и во многих странах света, куда дошли его чудесные творения. А бедный поэт страдал здесь от холода и голода.

— Ты неправ, — возразил старый грек. — Мы заботились о нем. Иначе бы он не прожил здесь десять лет. Он бы давно умер от холода и голода. Мы приносили ему топливо. Мы добывали ему рыбу. Бывало, зарежем теленка и несем ему угощение. Мы любили чужеземца. Мы оберегали его. А когда он болел, то соседка-скифянка лечила его настоем из диких трав. Он состарился. Я думаю, что он умер от обиды. От того, что не дождался помилования от бессердечного императора. Скажи мне, добрый человек, как же случилось такое злодейство? Говорят, что старый Август умер и Римом правит его пасынок? Что же молодой не пожалел благородного поэта? Несправедливо это! Вот мое мнение.

— Нет им прощения во веки вечные, — сказал Дорион. — О них будут вспоминать как о величайших злодеях. А потом о них забудут, будто их и не было на свете. А нашего певца, Овидия Назона, не забудут.

Дорион собрал все записи, оставленные поэтом, и попросил у старого грека разрешения забрать эти записи, чтобы передать их в Рим.

— Поверь, — сказал он, — ни одна строка великого Назона не пропадет. Все достанется людям.