Ошибка исправлена

Ошибка исправлена

Время близилось к вечеру, но солнце продолжало ярко светить. Было тепло. По улицам прогуливались, оживленно беседуя, празднично одетые люди. Слышался смех. Из репродуктора, установленного на крыше дома, доносилась музыка.

Через улицы были перекинуты гирлянды разноцветных лампочек. На столбах трепетали флажки. К стенам домов прикреплены транспаранты.

Набухшие почки на качающихся ветках, казалось, приветствовали прохожих.

Двухэтажное здание милиции также выглядело празднично. На фасаде лозунг: «Да здравствует 1 Мая!»

В дежурной комнате за шахматами сидели два сотрудника милиции.

— Не торопись! Не торопись! Подумай лучше!

— А что тут думать? Обмен есть обмен!

— Но это разве обмен? Ты берешь мою пешку, а я, кроме твоей пешки, беру еще коня или ладью.

— Ах ты, черт! И правда!

— Вот то-то и оно-то! Ход противника нужно предугадывать! Эх, ты! Молодо-зелено! Спешишь, а спешка, сам знаешь, пользы не приносит.

При этих словах дежурный отделения милиции старший лейтенант Федосеев поставил снова свою пешку, снятую противником, на шахматную доску, сдвинув пешку партнера на прежнее место.

Его напарник, оперуполномоченный лейтенант Голутвин, смущенно потер лоб и, вздохнув, молча стал изучать положение фигур на доске.

В тот момент, когда Голутвин уже протянул было руку к коню, чтобы сделать очередной ход, дверь открылась, и на пороге появились два запыхавшихся мальчика. Один из них, одетый в опрятную школьную форму с пионерским галстуком, держал за руку другого, как видно, своего брата-дошкольника, одетого в матроску. Они подошли к барьеру, который делил комнату на две части.

— Что скажете, ребята? — спросил Голутвин, вставая и подходя к барьеру. Лейтенант был высокого роста. Китель красиво облегал его стройную фигуру. Услышав спокойный, дружелюбный голос работника милиции, старший мальчик оправился от легкого смущения. Глянув на Голутвина и еще не отдышавшись, он прерывающимся голосом заговорил:

— Там двое дяденек спрятали пиджак! Около нашей школы! Они украли его!

— Не торопись, не торопись! Как тебя зовут, мальчик? — спросил лейтенант, бросая взгляд на Федосеева. — Юра? Ну-ка расскажи, Юра, с самого начала. Какой пиджак? Какие дяденьки?

— Я их не знаю! Они несли пиджак! А потом зашли на стройку рядом с нашей школой! А когда вышли, пиджака у них не было!

— Это рядом с какой школой?

— Рядом с тридцать третьей!

— А почему ты думаешь, что они украли пиджак?

— Так они же его тайком несли! И еще назад все оглядывались, как все равно думали, что за ними следят.

— Как тайком?

— Ну, тот дяденька, который в черном костюме был, этот пиджак под свой прятал и нес вот так.

Юра отпустил руку малыша, который, посапывая, молча слушал разговор. Затем, сунув себе под гимнастерку кулак, прикрыл его краем рубашки. При этом Юра бросил взгляд сначала на Голутвина, потом на Федосеева, как бы проверяя, поняли они или нет.

Голутвин повернулся к Федосееву, молча слушавшему разговор.

— Сегодня праздник, и работы на стройке не ведутся, — сказал Голутвин. — Я схожу, Михаил Федорович, с ребятами, посмотрю, что там, а ты доложи пока об этом начальнику. Он только что прошел к себе.

Федосеев слегка кивнул головой.

— А потом доиграем партию!

Федосеев опять в знак согласия сделал легкий кивок. Голутвин с мальчиками вышел на улицу.

— А кто тебя, Юра, послал в милицию?

— Никто! Я сам сказал Никифору Пантелеевичу, что сбегаю!

— Какому Никифору Пантелеевичу?

— А дедушке, который в нашей школе живет. Мы с Вовиком, когда увидели, что пиджак понесли на стройку, побежали домой сказать. Смотрим, во дворе школы сидит Никифор Пантелеевич и разговаривает с тетей Тосей. Она еще в красном халате ходит. Ну мы тогда домой не пошли, а сначала к дедушке. Он сказал, что нужно в милицию заявить, Я и побежал вот с Вовиком, — Юра кивнул на малыша.

Голутвин положил руку на голову Вовы, прикрыв хохолок на макушке. Нагнувшись к нему, лейтенант, широко улыбаясь, спросил:

— Ты, значит, тоже все видел?

Малыш засопел сильнее и покосился на брата.

— Видел.

— Молодец!

Глянув вперед, Голутвин обратил внимание на то, что из ворот школы, стоявшей в конце квартала, вышли старик и женщина.

Старик опирался на палку. На голове у него была широкая, как сковорода, кепка с большим козырьком. Он что-то говорил женщине, и его пышные усы при этом шевелились, как живые. Женщина в штапельном домашнем халате красного цвета с большими желтыми розами лузгала семечки и часто бросала взгляды на старика. Пройдя немного, они остановились у полуоткрытых ворот, ведущих на стройку кирпичного дома с большими проемами окон, и стали заглядывать во двор.

«Очевидно, это и есть дедушка Никифор Пантелеевич с тетей Тосей», — подумал Голутвин.

— Вот дедушка и тетя, — подтвердил его мысль Юра.

Подойдя к ним, Голутвин поздоровался.

— Что тут у вас произошло? — спросил он.

Женщина, поджав тонкие бледные губы, перестала лузгать семечки. Ее маленькие черные глазки, глубоко сидящие под узкими бровями, смотрели с любопытством. Судя по выражению лица, она и не думала отвечать на вопрос лейтенанта. Никифор Пантелеевич, назвав себя Сапрыкиным, отвел в сторону левую руку и пожал плечами.

— Трудно сказать. Сами пока не знаем. Вот тут, на стройке, по словам Юры, — старик глянул на Юру, — какие-то парни пиджак ворованный спрятали.

Он ткнул палкой в сторону строящегося дома. Голутвин глянул через полуоткрытые ворота на стройку. Стены здания были выложены до второго этажа. Возле здания лежали кирпичи, стояли металлические ящики, замазанные цементом. Рядом со стройкой высилось пятиэтажное здание школы. Стройка была отгорожена от школы высоким забором.

— Ну-ка, Юра, сбегай вон за те сараи да посмотри, не видно ли там этих дяденек, — лейтенант указал на сарайчики, прилепившиеся друг к другу недалеко от стройки.

Юра стремглав бросился к сараям. Вовик, поминутно оглядываясь на лейтенанта, молча засеменил следом.

— Давайте подойдем ближе к стройке, — сказал Голутвин, обращаясь к Сапрыкину и женщине.

Они пошли друг за другом в полуоткрытые ворота. В это время из-за сараев появился Юра.

— Нет их там! — крикнул он.

— Что ж, ладно! Тогда поищем пиджак!

Все скрылись в недостроенном здании. Следом за взрослыми в помещение прошмыгнули и Юра с Вовой.

Через некоторое время из здания, откуда-то снизу, послышался радостный голос Юры.

— Нашел! Нашел! Идите сюда, он здесь!

Вскоре все спустились вниз. Юра передал Голутвину серый, испачканный в пыль и известь, пиджак, который тот ощупал и осмотрел со всех сторон. В карманах ничего не оказалось.

— Ничего! Абсолютно ничего! — разочарованно протянул он, встряхивая пиджак.

— Хорошо, что пиджак нашли! — заметил Сапрыкин. — Молодец, Юра!

Радостное лицо мальчика покраснело от смущения.

— Вот что, Юра! — повернулся к мальчику лейтенант. — Все, что ты видел, ты еще раз расскажешь мне. Но это нужно сделать в присутствии учительницы. А где ее сейчас найдешь в праздник? Я тебя вызову, когда договорюсь с директором школы. А вас, товарищи, — обратился Голутвин к Сапрыкину и его спутнице, — попрошу послезавтра зайти ко мне в милицию. Моя фамилия Голутвин.

Попрощавшись, оперуполномоченный пошел в отделение милиции.

«Вот тебе и праздник, — подумал он. — Кто-то празднует, а кто-то, похоже, кражи совершает. Портят только настроение людям».

Бросив на ходу Федосееву: «Я сейчас!», прошел в кабинет начальника.

— Разрешите доложить, товарищ капитан! — обратился Голутвин к начальнику отделения милиции. — Двое неустановленных граждан спрятали в подвале строящегося детского сада пиджак и скрылись. Пиджак обнаружен и изъят!

Капитан Лукашев поднял на Голутвина глаза и отодвинул на край стола бумаги, лежавшие перед ним. Только волосы с проседью, гладко зачесанные назад, свидетельствовали о том, что начальник милиции не молод. Однако его волевое лицо, почти без морщин, с плотно сжатыми губами и небольшим подбородком, выглядело молодо.

— А с изъятием пиджака поторопились, — Лукашев сделал глубокий вдох и бегло скользнул взглядом по пиджаку. — Пахнет как будто хлорамином. Не имеет ли владелец пиджака отношения к медицине?!

Голутвин вспомнил, что еще в подвале строящегося дома, когда взял от Юры пиджак, почувствовал «запах больницы», но не обратил на это внимания. Ему стало досадно.

— Это все или еще что-нибудь есть? — спросил Лукашев.

— Все.

— Вы поинтересовались, как были одеты те, кто прятал пиджак?

— Нет, — голос Голутвина прозвучал глухо. — Один, вроде, в черном костюме был, — встрепенувшись, добавил он, вспомнив рассказ Юры. — Я все понял, товарищ капитан. Разрешите исправить ошибку!

— Что ж, идите! В первую очередь зайдите в поликлинику. Это через улицу от стройки.

— Слушаюсь! — Голутвин вышел из кабинета.

Лукашев снова сел за стол и придвинул к себе папку с бумагами.

«Да, — подумал он, — неопытен еще оперуполномоченный, тороплив. Но хорошо, что быстро реагирует на свои промахи. Нужно контролировать каждое его действие».

Лукашев начал просматривать бумаги. Прошло полчаса. В дверь раздался стук. По сдерживаемой улыбке входившего в кабинет Голутвина было сразу видно, что у него есть новости.

— Хозяин пиджака нашелся, — сказал лейтенант. — Это врач Смолкин. Он сейчас дежурит в поликлинике. Закончит дежурство в восемь вечера. Брюки у него из такого же материала, что и этот пиджак, — докладывал Голутвин. — Он сказал, что пиджак висел в шкафу, в приемной, куда заходят посетители. А когда я заговорил о пиджаке, он побледнел и бросился к шкафу, потом ко мне и, заикаясь, начал бросать отрывистые фразы о том, что у него в пиджаке были деньги, сорок два рубля, что это зарплата, и он получил ее накануне, что кассир специально ждала его, пока он не пришел на дежурство. Я уточнил кое-какие детали. Зарплата, полученная Смолкиным, состояла из четырех десятирублевых купюр и двух рублевых. Кассир, вручая ему зарплату, пошутила, что деньги именные, и показала на надпись, которую она сделала, зеленым карандашом на белом поле верхней купюры. Там было написано крупными буквами: «Смолкину».

Кроме того, Смолкин сказал, что незадолго до моего прихода двое неизвестных граждан приводили в поликлинику пьяного парня с окровавленной головой. И пока избитому производили перевязку, ничего не сказав, ушли. Избитый находится в поликлинике. Он одет в окровавленную вельветку, сильно пьян и сейчас спит. Кто он, пока неизвестно.

— Кто еще из работников поликлиники видел этих неизвестных?

— Видела хирургическая сестра, но она даже в лицо их не запомнила.

— Так. Как только пострадавший проснется, немедленно допросите его. Кроме того, обратите внимание на место обнаружения пиджака. Возможно, кто-нибудь придет туда. Да, а что говорит Смолкин о ранении неизвестного?

— Повреждены только мягкие ткани. Ранение неопасное.

Лукашев кивнул головой.

— Продолжайте работать. Будьте внимательны. Не торопитесь, но работайте быстро. О ходе расследования докладывайте ежедневно.

Избитый парень проспался только к утру. Хмуро глянув на дежурного врача, приготовившегося заполнить бланк повестки, которую оставил Голутвин, и дотронувшись до забинтованной головы рукой, поморщился. Облизав пересохшие губы и не отвечая на вопросы врача, который скороговоркой спрашивал: «Фамилия? Домашний адрес? Где работаете? Ведь вас надо записать!» — парень молча вышел из поликлиники, на ходу ковыряя ногтями засохшую на вельветке кровь.

Остановившись на тротуаре, он огляделся и, увидев милиционера, разглядывавшего скворцов на рябине, снова поморщился и направился в сторону отделения милиции.

Милиционер, не торопясь, пошел вслед за ним. Увидев, что избитый проходит мимо отделения, милиционер окликнул его:

— Молодой человек!

Парень обернулся.

— Вам сюда! — жестом указывая на вход в помещение, добавил милиционер. В голосе его слышались властные нотки. Парень, понурив голову, подчинился.

Бросив беглый взгляд на вошедшего, дежурный сказал:

— Пройдите в пятый кабинет!

Войдя к Голутвину, потерпевший провел языком по губам и попросил напиться. Выпив два стакана воды, он сел и, назвавшись Романцовым Иваном Матвеевичем, бросил исподлобья угрюмый взгляд на Голутвина, который испытующе смотрел на парня.

Оперуполномоченный был одет в гражданский костюм, хорошо сшитый и так же хорошо сидевший на нем, как и форма.

Романцов на вопросы Голутвина отвечал неохотно и вяло. Его черные, как капли туши, глаза, глядевшие из-под марлевой повязки, казалось, ничего не выражали.

— Ну, выпивали в одной компании.

— А вы без «ну», не одолжение мне делаете. У кого выпивали?

— У Машки Вараксиной.

— Ее адрес?

— Не знаю. Показать могу, где живет, а улицу и номер дома не знаю.

— Кто был в вашей компании?

— Я пришел с Юнуской, там уже были Мишка, Толик, Славка. Из девушек Зина и Клава. Остальных не знаю.

— Юнуска? Это не тот ли, что уже судим за кражу? — спокойно, как бы менаду прочим, спросил Голутвин.

— Тот.

Чтобы скрыть внезапно возникшее волнение, Голутвин опустил глаза и начал тереть свой высокий лоб ладонью. «Собственно, чему я обрадовался? — мелькнула у него мысль. — Ну и что же, что судим? Это еще мало что значит».

— Как фамилии Мишки, Толика и других, где живут? — справившись с волнением и снова взглянув на Романцова, спросил Голутвин.

— Фамилий никого не знаю, а где живут, знаю только дома.

— Как проходила выпивка? Рассказывайте сами, не ожидайте вопросов.

— Как и у всех. Нормально. Эдик играл на гитаре, а мы пели.

— Какой Эдик? Вы его раньше не называли.

Романцов пожал плечами и, повернув голову к окну, ответил:

— Был там один. Все его называли Эдиком. Я с ним не знаком, вот и не называл его раньше.

— Дальше!

— Дальше? Вообще-то, — он махнул рукой, — я быстро опьянел и ничего у меня в памяти не осталось.

— Когда началась выпивка у Вараксиной?

— Не помню.

— Примерно?

— Часа в три.

— Когда и с кем вы ушли от Вараксиной?

— Не помню. Я начал соображать только утром, когда проснулся.

— А кто из ребят привел вас в поликлинику?

— Никто.

— Вы что, помните, что сами пришли?

— Нет, не помню. Но, наверно, пришел сам.

— Почему голова у вас оказалась разбитой?

— Не знаю. Может быть, упал, а может, и побил кто.

— Почему вы допускаете, что вас мог кто-то побить?

— Да у меня характер дурной, — нехотя, после небольшой паузы, произнес Романцов. — Как выпью, так обязательно к кому-нибудь привяжусь.

— Вас привели в больницу двое ребят. Кто, по-вашему, мог это быть?

Романцов пожал плечами.

— Юнуска мог привести?

— Мог.

— Как был одет Юнуска и другие ребята?

— Все были в костюмах, а в каких, я не запомнил.

— Всего сколько человек было у Вараксиной?

— Не знаю, не считал. Когда мы начали выпивать, еще приходили ребята. Я их в лицо знаю, но как кого зовут, не запомнил.

— Что еще можете сказать?

— Ничего.

— Тогда пойдемте! Покажете, где живет Вараксина, — Голутвин встал.

Они вышли на улицу. Яркий весенний день заставил Голутвина зажмуриться. «Темновато у меня в кабинете — окно на север», — подумал он, прикрывая ладонью глаза и невольно останавливаясь. Вдруг он почувствовал, как кто-то дотронулся до его пиджака. Это был Юра, одетый в хорошо отглаженную школьную форму.

— Здравствуйте! А я вас сразу узнал, хотя вы и не в кителе! — бойко проговорил он. — А когда мне приходить?

— Здравствуй, Юра, здравствуй! Узнал, говоришь? Молодец! Нет, Юра, пока не приходи. Есть другие, более срочные дела. Да к тому же я еще не договорился ни с кем из учителей.

Юра огорченно вздохнул и начал покусывать губы. Было видно, что он о чем-то задумался.

— Ну ладно, Юра. Я тороплюсь. Не унывай, держи голову выше!

Похлопав школьника по плечу, Голутвин пошел за Романцовым и быстро догнал его. Сутулая фигура Романцова не гармонировала с подтянутым видом лейтенанта и, хотя они шли рядом, чувствовалось, что это совершенно разные люди.

Около полудня Голутвин вернулся в отделение и сразу же прошел к Лукашеву. Доложив о результатах допроса Романцова, Голутвин сказал:

— Что касается Вараксиной, то она пояснила, что, действительно, на гитаре играл Эдик, по фамилии Камин. Он и еще один его знакомый, Валентин Акшинцев, взяв у нее гитару, «на вечер», как они выразились, увели с большим нежеланием, по ее просьбе, Романцова, который сильно напился и придирался ко всем. Вместе с ними ушел и Юнуска. Но пошел ли он с этой троицей или нет, она не знает. В каких костюмах они были, не запомнила. Где живет Акшинцев, она сказала, а адреса Камина она не знает. Вот пока и все.

— Ясно, — Лукашев стукнул торцом толстого красного карандаша по столу и откинулся на спинку стула. — С пиджаком пока одни догадки.

— Юнуску надо бы проверить, — заметил Голутвин.

— Да, надо. А гитара? Если Камин, Акшинцев и Юнуска привели Романцова в поликлинику, то где гитара? Ведь у тех ребят, которые привели Романцова в поликлинику, ничего с собой не было. Романцова могли и совершенно посторонние доставить. Ведь известно, что Камин и Акшинцев с нежеланием взялись проводить его и могли бросить на улице. Посторонние же граждане, увидев избитого парня, довели его до поликлиники, но так как о нем ничего врачу сказать не могли, сразу же, избегая лишних вопросов, ушли. Но почему у Романцова голова оказалась разбитой?

— Можно много версий выдвинуть, — отозвался Голутвин. — Гитару допустим, по дороге отнесли домой. Хотя нет, — тут же поправился он. — Акшинцев и Юнуска живут совсем не в той стороне, и им было бы никак не по пути. Где живет Камин, пока неизвестно. Приводили Романцова в поликлинику двое, а гитара в это время могла быть у третьего, если их было трое, кроме Романцова. Хотя, опять-таки, мальчик видел только двоих.

— Все это необходимо выяснить, лейтенант. Да не забывайте, что уже завтра рабочий день на стройке детского сада.

— Ясно, товарищ капитан.

— А теперь давайте обсудим, как быстрее и лучше все это выяснить, а также подумаем о вызове и допросе Акшинцева.

Голутвин вместе со стулом придвинулся к столу Лукашева.

Утром, когда Голутвин вошел в отделение милиции, дежурный, младший лейтенант Смельков, сообщил, что ночью в помещении строящегося детского сада был задержан неизвестный гражданин в нетрезвом состоянии, который ничего вразумительного на задаваемые вопросы ответить не смог, вел себя дерзко. Документов с ним никаких не оказалось.

— Вот как?! Ну-ка будите его, если он еще спит, и ведите ко мне, — сказал Голутвин, направляясь по коридору в свой кабинет. — Да, а Акшинцев пришел?

— Нет еще, но скоро должен прийти!

Не успел оперуполномоченный сесть за стол, как дежурный ввел высокого парня, который, поздоровавшись тихим, неопределенной интонации голосом, без приглашения сел на один из стульев, стоявших вдоль стены кабинета. Смельков вышел.

Голутвин, достав из ящика стола бланк протокола допроса, положил его перед собой и, взяв ручку, спросил:

— Ваша фамилия, имя и отчество?

— Та-а-а-ак, значит, допрос, — тихо, как бы для себя, пробормотал задержанный и уже громко, спокойно ответил:

— Камин Эдуард Яковлевич.

У Голутвина перехватило дыхание. Что задержанный окажется Каминым, он ожидал и не ожидал. «Вот так здорово! На ловца и зверь бежит», — подумал он и, быстро оправившись от удивления, задал еще несколько вопросов.

Камин отвечал вежливо, не торопясь, и тон его голоса действовал на Голутвина так, что чувство радостного удовлетворения, которое у него появилось, постепенно исчезало. Наглое лицо задержанного начало вызывать у Голутвина глухое раздражение, которое с каждой минутой росло все больше и больше. И внешний вид допрашиваемого, и его утонченно-вежливая манера отвечать на вопросы стали в конце концов противны Голутвину. На что бы он ни бросал взгляда, задавая вопросы, будь то пиджак неопределенного цвета с зелеными крапинками, или желтые, ни разу не чищенные сандалеты со стоптанными каблуками, или коричневые носки с синими ромбиками, сползшие до самых щиколоток и обнажившие волосатые ноги — все это вызывало единственное желание — плюнуть и крикнуть: «Пошел вон, мухомор!» — или что-нибудь еще, более резкое. Однако, не показывая ничем своего отношения к Камину, Голутвин продолжал допрос.

— Зачем вы ходили на стройку детского сада?

— На стройку? А разве я там был? — делая удивленное лицо, спросил Камин.

— Вопросы пока что задаю я! Потрудитесь отвечать! Вас задержали в строящемся здании! Зачем вы туда заходили?

— Я был пьян, так что не знаю, где меня задержали. Но если вы говорите, что на стройке, значит, на стройке, — вежливо ответил он, четко выговаривая слова.

— Короче!

— Если я туда ходил, — Камин поднял брови, — то, очевидно, у меня была в этом надобность.

— Какая? — быстро спросил Голутвин.

— Естественная! Естественная надобность! Потребность, так сказать, извините!

Камин широко открыл глаза, развел руками, а затем, облокотившись, положил правую руку на спинку стоящего рядом стула, и на его наглом лице появилась самодовольная улыбка.

— То-то вы не сразу при входе в строящееся здание вспомнили о своей естественной надобности, о своей потребности, как вы выражаетесь, а прошли в подвал и там среди кирпичей шарили руками, как кот лапкой, до тех пор, пока вас не взяли за шиворот, — также твердо выговаривая слова и не торопясь, насмешливо ответил Голутвин. — Я вас спрашиваю о действительной причине посещения стройки! — голос Голутвина стал резким. — Отвечайте!

— Я от алкоголя был в полусонном состоянии и, как это в таком случае бывает, не отдавал отчета в своих действиях, — в голосе и взгляде Камина на ничтожную долю секунды мелькнула злоба, но он моментально овладел собой, и его лицо действительно приняло полусонное выражение.

— Лунатики лезут на крышу, а не в подвал, — снисходительно произнес Голутвин. — Где вы были позавчера вечером после пяти часов?

Камин немного помедлил.

— После пяти вечера… — тихим ленивым голосом повторил он, глядя на оперуполномоченного, полузакрыв глаза и покачивая ногой, закинутой на другую ногу. — В это время я гулял по улицам, причем, заметьте, совершенно один. Так сказать, в гордом одиночестве, как Байрон.

— Как Чайльд Гарольд?!

— Пусть будет так.

— У Машки Вараксиной были?

— У Маши Вараксиной? — делая ударение на слове «Маша», переспросил Камин. — Что вы?! Там я не был! Я даже не знаю такой девушки. Вообще у меня нет знакомых девушек. Знаете, все зло и все несчастья на свете происходят от женщин, и вот я…

— Хватит паясничать! Неинтересно! Романцова вечером видели?

— Нет! Я сказал вам, что весь вечер был совершенно один. К тому же я никакого Романцова не знаю!

— А того Романцова Ваню, с которым познакомились у Вараксиной? Он еще с Юнуской приходил!

На мгновение Камин замер. Затем кислая улыбка тронула его белесые губы, и он отрицательно покачал головой.

— А Акшинцева Валентина знаете?

— Не знаю.

На первый взгляд казалось, что Камин спокоен, его ничто не интересует, и он просто тяготится тем, что ему приходится отвечать на вопросы и терять время, что никакого отношения он к делу не имеет. Однако при внимательном наблюдении за ним можно было заметить, что при каждом новом вопросе оперуполномоченного пальцы правой руки Камина, лежащей на спинке соседнего стула, переставали бесшумно постукивать, и весь он как-то напрягался. В его неторопливых ответах чувствовалась работа мысли, направленная на то, чтобы случайно не проговориться и не устроить самому себе западню. Стремление же Камина вывести оперуполномоченного из терпения имело своей целью заставить лейтенанта раскрыть свои карты, чтобы знать, какими он располагает фактами. Голутвин понимал это и, уловив в глубине глаз Камина вспыхнувшую тревогу, с настойчивостью продолжал вопрос.

— В поликлинике вечером были?

— Нет, не был. В поликлинике я не был уже, наверное… Сколько это лет? Примерно будет так…

— Значит, так! Не хотите говорить правду?!

— О чем мне говорить? Что я совершил, скажите, пожалуйста? Если располагаете чем-нибудь, уличайте меня!

— Разумеется, придется уличать! Но тем хуже для вас! — Голутвин нажал кнопку звонка.

На пороге кабинета появился милиционер. Голутвин быстро написал на листе бумаги несколько слов и подал милиционеру, который тотчас же вышел. Через несколько минут дверь кабинета открылась, и милиционер пропустил Акшинцева, который, увидев Камина, явно смущаясь, проговорил:

— Привет, Эдик!

— Шалава! Дурак! Сыпешь! — зло крикнул Камин, вскакивая со стула.

— Тихо, Камин! Сидеть! Уведите Акшинцева!

Милиционер взял за руку испуганно сжавшегося Акшинцева и вышел с ним.

— Итак, вы знакомы?

— Ну, предположим, знакомы. Хотя лучше бы и не знать его, — резко ответил Камин.

— Может быть, вспомните и Вараксину?

— Вспомнить можно то, что знал. А если я не знал ее, мне нечего и вспоминать, — глухо отозвался Камин. — Разрешите? — он достал из кармана сигарету.

— Курите. А может быть, просто забыли, что знакомы с Машей? — проговорил Голутвин. Он открыл папку с крупно напечатанным посередине словом «дело» и вынул из нее заполненный протокол допроса. — А она вас прекрасно знает.

— Мало ли кто меня знает. — Камин начал зажигать спичку, она сломалась. Он достал другую, и Голутвин заметил, что руки у него дрожат. «Спесь сбита, — удовлетворенно подумал оперуполномоченный. — Хотя еще держится».

— Может быть, хотите знать, какие она дала показания?

— Прочтите, послушаем, — Камин помрачнел и судорожно сделал глубокую затяжку. Бегло глянув на Голутвина, он опустил голову.

— Что ж, слушайте. Я прочту небольшой отрывок, чтобы освежить вашу память: «…Когда пришел Эдик, по фамилии Камин, то сразу стало веселее. Он шутил и смешил всех. Потом взял мою гитару, начал играть, а Валя Акшинцев пел разные песенки, например: «Перебирая поблекшие карточки», «Когда море горит бирюзой», «Вот шесть часов пробило» и другие…» — Ну как? Проясняется? — Голутвин бросил взгляд на Камина. — Я немножко пропущу и прочту дальше, слушайте: «…Все были возмущены такими выходками Романцова, и я попросила Эдика и Валентина отвести его домой, сказав им его адрес. Они, как видно, с большой неохотой взяли Романцова под руки, а Эдик попросил у меня гитару, «на вечер», как он сказал. Потом они вышли на улицу и увели с собой Романцова. Следом за ним ушел и Юнуска».

— Итак, Камин, продолжайте! Повели вы Романцова. Дальше?

— Да, повели, — тихо повторил Камин. Он уже перестал болтать ногой и весь как-то съежился. — Ну, я отдал гитару Акшинцеву или Юнуске, точно уже не помню, а сам пошел домой. За нами шел Юнуска, и он, наверное, помог Акшинцеву. Вот и все.

— Значит, домой пошли? — усмехнулся Голутвин. — Что же вы мне только что говорили, что не дома были вечером, а гуляли по улицам, да еще «в гордом одиночестве»? «Байрон!»

Камин сделал конвульсивное глотательное движение, словно проглатывая комок, подступивший к горлу. Глядя на парня, оперуполномоченный чуть было не расхохотался. «Проглотил свою пилюлю, любитель пичкать других», — подумал он.

— Если вы все это из-за гитары, — разлепляя внезапно склеившиеся губы, с надеждой пролепетал Камин. — Если она потерялась, то сразу скажите! Я не отказываюсь за нее заплатить, — наглости в тоне голоса его как не бывало. — К чему все эти вопросы-допросы?

— Разумеется, заплатите. Вы в каком костюме были у Вараксиной?

— Вот в этом самом.

— А точно ли в этом?

— Точно.

«Если в этом костюме, значит, кражу совершили Акшинцев и Юнуска. Тогда Камина нужно отпустить домой. Но ведь его ночью задержали в подвале, где он искал спрятанный ворованный пиджак. Значит, он имеет какое-то отношение к краже! Нет, отпускать его нельзя!» — раздумывал Голутвин, не спуская глаз с Камина.

— Ну, а что с гитарой случилось?

— Да ничего. Я же сказал вам, что отдал ее Юнуске.

— Но вы только что сказали, что не помните, кому точно отдали гитару: Юнуске или Акшинцеву.

— А сейчас вспомнил: Юнуске!

— Почему же вы соглашаетесь заплатить за нее?

— Потому что я ее брал у Маши.

— Что еще скажете?

— Ничего. Я все сказал.

Голутвин нажал кнопку звонка.

— Уведите задержанного, а потом давайте ко мне Акшинцева, — сказал он вошедшему Смелькову.

Через несколько минут в кабинет вошел Акшинцев. Недоверчиво глянув на оперуполномоченного, он сел на край стула. Вся его хрупкая фигура и испуганное выражение лица, худого и бледного, вызывали вначале сострадание, а затем недоумение. Казалось, что его легко можно будет заставить сознаться. Но по мере того, как, задавая вопрос за вопросом, Голутвин не получал никаких ответов, кроме: «не знаю», «был пьян, не помню», эта уверенность быстро поколебалась. Оперуполномоченный решил посоветоваться с начальником отделения милиции и прекратил допрос.

Сотрудник милиции, посланный на квартиру к Юнуске, вернулся ни с чем. Родители Юнуски заявили, что их сын уехал со своими друзьями в деревню, а куда именно, они не знают.

Обыск на квартире Камина и Акшинцева ничего не дал. Гитара обнаружена не была и никто из родственников Камина, Акшинцева и Юнуски ее не видел. Деньги Смолкина также найдены не были.

Голутвин сделал запрос в Областное управление охраны общественного порядка для установления, не привлекались ли ранее Камин и Акшинцев к уголовной ответственности.

Доложив Лукашеву о результатах проделанной работы и обсудив отдельные детали дела, Голутвин все же не получил полного удовлетворения и чувствовал себя человеком, бредущим в тумане.

И даже дома он не переставал обдумывать и заново оценивать все добытые доказательства и строить различные версии.

Проснувшись утром, Голутвин вновь начал анализировать допрос Камина. «Все ли сказал этот хамски вежливый Эдик? Если прочитать протокол, то как будто все. Но если вспомнить, как он отвечал, чего в протоколе невозможно отразить, то станет ясно, что он сказал не все. Надо заставить его сказать больше, но как? Уличить? Но чем?..»

С неприятным чувством в душе Голутвин пошел в отделение. «Сегодня кончаются сутки, как задержаны Камин и Акшинцев, — думал он, глядя на квадратные каменные плиты тротуара и стараясь проходить через очередную плиту, делая только один шаг. — Дольше их задерживать можно лишь с разрешения прокурора. А такого разрешения прокурор, видимо, не даст! И преступников, а они, несомненно, причастны к краже оба, придется освободить».

Задумавшись, Голутвин не обращал ни на кого внимания. Поэтому на чей-то голос: «Здравствуйте, дядя!» — повернул голову машинально, не принимая приветствия в свой адрес. Но, узнав Юру, сразу вернулся к действительности и подошел к мальчику.

— А, это ты, Юра! Здравствуй! Пришел? — Голутвин посмотрел на яркий красный галстук, четко выделявшийся на белом воротничке, и затем, что-то вспомнив, быстро спросил: — А ты сможешь узнать тех дяденек, которые прятали ворованный пиджак?

— Конечно, смогу! — в голосе мальчика послышалось удивление, отчего Голутвин невольно улыбнулся.

— Ты не удивляйся!

— А я пришел к вам с Марией Николаевной.

Только теперь Голутвин обратил внимание на молодую женщину с миловидным лицом. На ней было белое платье с вышивкой на низеньком стоячем воротнике, рукавах и груди.

— Прошу меня извинить, — сказала Мария Николаевна, и легкий румянец появился на ее смуглых щеках. — Я классный руководитель. Вчера целый день Юра настойчиво требовал, чтобы я пошла вместе с ним в милицию, и говорил, что так нужно. Я его спрашивала, может быть, он не так понял, может быть, нужно с мамой или папой, но он твердо заявляет, что нужно только с учительницей. И вот я… Вообще я пришла узнать, в чем дело. Юра дисциплинированный мальчик, отличник учебы и один из организаторов тимуровской команды в школе. Я просто затрудняюсь что-либо предположить.

— Ничего страшного! Юра действительно прекрасный мальчик. Да что мы остановились посреди улицы? Пройдемте ко мне в кабинет!

Они вошли в отделение милиции.

— Дежурный! — крикнул Голутвин. — Приготовьте опознание Камина в кабинете Миронова. Скажите, что я его прошу об этом! Заходите сюда! — обратился он к Марии Николаевне и Юре, открывая свой кабинет.

— Дело в том, Мария Николаевна, что Юра был очевидцем некоторых событий. И вот он нам сейчас все, что видел, расскажет. А поскольку он еще мал, то его допрос полагается проводить в присутствии педагога. Ну, Юра, рассказывай! Только с самого начала, по порядку!

Показав жестом Марии Николаевне на диван, а Юре на стул около дивана, Голутвин сел за стол.

— Мы с Вовиком, моим братом, играли около дома, который строится рядом с нашей школой, — быстро начал он, усевшись на стул. — Вдруг видим, двое дяденек заходят на стройку и несут с собой пиджак. Один из них еще прятал этот пиджак под свой. На нас заругались и развалили кирпичи, которые мы складывали. Зашли в дом, потом вышли оттуда уже без пиджака.

— Так, Юра, хорошо. Скажи, как были одеты они и у кого из них был этот пиджак?

— Один был в черном костюме, а другой в коричневом. А пиджак нес тот, который был в черном костюме.

— Очень хорошо. Так ты говоришь, что узнаешь их?

— Конечно, узнаю! Я их хорошо запомнил. А знаете, что рассказывал Никифор Пантелеевич? Он говорил, что в тот день, перед тем, как мы с вами нашли пиджак, во дворе нашей школы какие-то двое дяденек разбили голову одному пьяному до крови!

Голутвин, который в это время записывал показания Юры в протокол, рассеянно произнес:

— Да? Пьяные, говоришь, подрались?

Дверь кабинета открылась.

— Товарищ лейтенант! Для опознания все готово! — произнес вошедший милиционер.

— Пойдемте, Мария Николаевна! Ну, Юра, сейчас мы тебе покажем несколько человек, и ты скажешь, есть ли среди них кто-нибудь из тех, кто прятал пиджак на стройке!

В небольшом кабинете, куда они зашли, было людно. Миронов, плотный мужчина с редкими волосами на голове и большими залысинами, и еще двое граждан, сидевших около его стола, закуривали. Напротив них, вдоль стены, лицом к ней, стояли три человека.

— Всем повернуться ко мне! — приказал Голутвин, обращаясь к стоящим у стены.

Они повернулись.

— Юра, узнаешь кого-нибудь из этих дяденек?

— Узнаю вот этого, который в середине стоит, — сказал Юра, показывая на Камина.

Камин передернул плечами. Презрительная улыбка скользнула по его тонким губам.

— Где ты его видел?

— На стройке около нашей школы. Он и еще один дяденька спрятали пиджак в подвале дома, который строится. Только пиджак нес не этот, а другой, в черном костюме! А этот был в коричневом костюме!

— А почему ты думаешь, что был именно этот дяденька? Как ты его запомнил?

— Очень просто. У него нет ногтя на большом пальце и зуб золотой. Когда он развалил кирпичи и заругался, я заметил, что у него зуб золотой.

— Цыпленок! Замолчи сейчас же, а то я тебе уши пообрываю! Кого ты узнаешь? Ты меня ни разу не видел! — закричал Камин, кривя губы.

— И правда, зуб золотой, — голос одного из понятых, который сидел ближе к Миронову, прозвучал радостно-изумленно, когда он увидел во рту Камина коронку.

Камин повернул голову в его сторону и что-то хотел сказать.

— Фикса, — не давая Камину говорить, флегматично произнес Миронов.

Камин вновь посмотрел на Юру.

— Щенок! Драть тебя некому! — несколько остыв, прошипел он, подавленный репликами о зубе.

— Я не щенок и не цыпленок, а тимуровец! — гневно сказал Юра. — А вы вор! Вот вы кто! И вас в тюрьму посадить надо!

— Хорошо, Юра! Хватит! Камин, покажите левую руку!

— Нету ногтя. Все правильно, — раздраженно произнес Камин, нехотя протягивая руку.

— Подтверждаете ли вы показания свидетеля?

— Подтверждаю частично. Был пиджак, но взял его не я, а Акшинцев, но когда, я не видел. И нес его он, а я никакого отношения к краже не имею.

— Где деньги, которые были в кармане пиджака?

— Какие еще деньги? Не пришьете невиновному, гражданин начальник.

— Обыкновенные. Сорок два рубля.

— Не знаю, не видел.

— Миронов, уведи его. Пусть подумает хорошенько. Подготовь там у меня опознание Акшинцева.

— Пошли! — Миронов встал, положил недокуренную папироску в пепельницу и показал Камину на дверь.

— Вы уж извините нас, товарищи, — обратился Голутвин к двум парням, между которыми до этого стоял Камин, — если мы вам доставили несколько неприятных минут.

— Ничего, ничего, бывает. Если нужно, то нужно, — спокойно отозвался один из них. — Мы можем идти?

— Пожалуйста!

Они пошли к выходу и, пропустив в кабинет стройную девушку в милицейской форме, вышли. Это была секретарь отделения милиции. Бегло взглянув на выходивших из кабинета парней, она направилась к Голутвину.

— Получите справки на Камина и Акшинцева, — сказала она, подавая Голутвину несколько листков бумаги.

— Что и надо было ожидать! — воскликнул Голутвин, читая один из листков. — Недаром он назвал меня «гражданином начальником». — Миронов! — обратился Голутвин к вошедшему. — Ты смотри! Камин уже имеет две судимости за кражи!

Миронов кивнул.

— А ты знаешь, что сейчас произошло? — спросил он Голутвина, потирая ладонью залысину. — Веду я Камина по коридору, а навстречу усатый старик в широкой кепке с толстым козырьком и с палкой в руках. Вначале спросил тебя, а потом глянул на Камина, усами задвигал, заволновался, палкой начал преграждать ему путь и говорит мне: «Вот он! Не отпускайте его! Он в кровь разбил голову одному парню на моих глазах, да притом гитарой, аж только щепы от нее остались!» Я успокоил старика, а Камин закрыл лицо рукой, согнулся и трусцой побежал в камеру.

— Ясно, это Никифор Пантелеевич. Итак, звенья одной цепи соединяются воедино. Пошли, товарищи, в мой кабинет. Сейчас проведем опознание Акшинцев а, и будет еще одно звено общей цепи. А потом старик, я чувствую, замкнет эту цепь.

«Похоже, я опять недооценил слова Юры о драке пьяных. Поторопился, не обратил на них внимания», — подумал он, опустив голову и выходя вслед за всеми.

— А среди вот этих дяденек не узнаешь, Юра, никого? — обратился Голутвин к Юре, показывая на стоящих около окна мужчин, с любопытством смотревших на входящих.

— Узнаю вот этого, который ближе всех к окну стоит. Это он заходил с тем вором на стройку и нес пиджак.

— Назовите свою фамилию! — обратился Голутвин к тому гражданину, на которого показал Юра, — чтобы вас знали понятые!

— Акшинцев.

— Спасибо, Юра. И вам спасибо, Мария Николаевна. Вы с Юрой можете идти!

Учительница и школьник вышли.

— Ничего я не знаю, не помню, — голос Акшинцева задрожал. Он опустил голову и сделался еще щуплее.

— А ваш дружок Камин в присутствии этих же понятых заявил, что вы украли пиджак!

— Совершенно верно! — отозвался понятой, который все изумлялся при опознании Камина.

Акшинцев поднял голову и недоверчиво посмотрел на него.

— Дежурный! Приведите Камина! — крикнул Голутвин, открыв дверь в коридор.

— Так кто же украл пиджак с деньгами? Вы или Акшинцев или, может быть, сообща? — обратился он к вошедшему Камину.

Камин был хмур. Он уже не бросал презрительных взглядов на окружающих. Длиннополый, широкий пиджак его висел на нем, как на вешалке.

— Он украл, а когда, я не видел.

— Врешь! — закричал Акшинцев. — Я не воровал! Ты сам открыл шкаф и достал пиджак! Я в это время на улицу выходил! Ты догнал меня и стал совать пиджак в руки! Я не брал его у тебя! Это подло — воровать! Ты еще облаял меня! Я никогда не воровал, это ты замутил мне голову! Мне теперь стыдно людям в глаза смотреть! Теперь я понял, кто ты! Дурак я был! Меня топишь, а сам хочешь выйти сухим! Не выйдет!

— Я говорю правду. Украл Акшинцев, а я никакого отношения к краже не имею, — перебивая Акшинцева, произнес Камин.

— Неправда! Неправда! Не верьте ему! Любка подтвердит, что он украл! — исступленно закричал Акшинцев, делая шаг вперед и поднимая к груди дрожащие руки.

Он, очевидно, понял, что вот сейчас в этом кабинете решается его судьба. Действительно, осознав всю мерзость происшедшего, он уже не мог молчать.

— Спокойно, Акшинцев! Какая Любка? — подходя к нему, спросил Голутвин, чувствуя, что развязка уже наступила.

— Серикова Любка! Живет в том же бараке, что и Камин!

— Дежурный! — Голутвин выглянул в коридор. — Уведите Камина. А ты, Миронов, будь другом, сходи за Сериковой! Я тебе тоже помогу по любому делу!

Голутвин вывел Акшинцева и, вернувшись обратно, допросил Никифора Пантелеевича Сапрыкина. Никифор Пантелеевич рассказал следующее: за несколько минут до того, как Юра сообщил о краже, во дворе школы двое парней избили сильно пьяного человека. Били гитарой, да так, что она сломалась. А сейчас в коридоре он встретил того парня, который бил пьяного гитарой.

После допроса Сапрыкина Голутвин привел в порядок материалы дела, ожидая Серикову. Наконец она пришла. Это была худенькая девушка с большими глазами, в которых было тревожное ожидание. Слегка подкрашенные губы девушки напоминали безжизненные губы куклы. Ворот платья скрепляла маленькая брошка.

Девушка, развернув носовой платок, положила на стол пачку свернутых пополам десятирублевых бумажек и осторожно села на диван напротив.

Яркая краска залила лицо Голутвина, он хотел закричать на Серикову, но, увидев написанное зеленым карандашом на белом поле верхней купюры — «Смолкину», — облегченно вздохнул.

— Эти деньги дал мне Камин и попросил спрятать их, — быстро заговорила она. — Он похвастался, что украл пиджак в поликлинике, а что это за деньги, не сказал. Я хотела еще вчера прийти, но как-то не решалась. Я здесь ни при чем. Я раньше один раз заходила в милицию и говорила дежурному, что Камин, наверно, ворует. Но дежурный сказал, что нужны факты, а не предположения…

После окончания допроса Голутвин доложил начальнику отделения милиции о собранных по делу доказательствах.

— Закрепляйте признания Акшинцева и Камина. Теперь давайте решим, стоит ли брать под арест Акшинцева до суда. Потерянный ли он человек?..

— Я думаю, что не стоит, — быстро отозвался Голутвин. — Быть участником кражи его, по сути дела, принудил Камин. Но теперь чувствуется, в Акшинцеве наступил перелом, и он никогда больше не допустит подобных поступков. Но наказать Акшинцева, разумеется, нужно!

— Правильно, Голутвин! — моложавое лицо Лукашева просветлело и стало еще моложе. — Возьмите с Акшинцева подписку о невыезде и освободите до суда. Но обязательно вначале приведите его ко мне, я поговорю с ним.

— Слушаюсь!

Лукашев невольно улыбнулся, глядя на стройную фигуру лейтенанта, выходившего из кабинета.

На следующий день, когда Голутвин подшивал все бумаги уголовного дела, раздался телефонный звонок.

— Слушаю! А-а-а! Мария Николаевна? Очень приятно! Сразу узнал. Что? Завтра пионерский сбор? И главный «виновник» — Юра?! Правильно! Он меня тоже кое-чему научил! Одобряю очень! Мне? Хорошо! Обязательно приду! Я же, Мария Николаевна, сам старый тимуровец! Да, был в свое время! Еще бы! Буду у вас на пионерском сборе обязательно!

И если бы на другой день»вечером начальник отделения милиции зашел в школу, то увидел бы сидящих в физкультурном зале пионеров, которые, затаив дыхание, с горящими глазами слушали лейтенанта.

Г. ФИЛИМОНОВ