Осколки судеб

12

Дом был продан, а вскоре настал и черный день, когда прибыл автофургон для перевозки мебели. Реальность приняла окончательную форму. Есть в переезде, подумала Айрис, что-то бесконечно печальное, особенно когда ты этого совсем не желаешь и едешь далеко не в лучшее место; ты словно умираешь каждый раз, глядя, как выносят одну за другой из дома твои вещи. Вот вынесли огромный рояль Филиппа, который займет, вероятно, почти половину гостиной в их новом доме. Вот вынесли портрет молодой темноволосой женщины, подаренный ей Тео на девятую годовщину их свадьбы; он утверждал, что женщина на портрете похожа на нее, хотя сама она никогда этого не находила. Были унесены коробки с дорогим английским фарфором, большей частью подаренным им на свадьбу, но также и купленным для них мамой, которая никогда не могла устоять перед прекрасной фарфоровой посудой. Скорее всего, этот фарфор никогда больше не появится в доме Штернов, и не столько из-за отсутствия места, сколько потому, что такие вещи предполагали совершенно иной образ жизни, нежели тот, который они вынуждены будут теперь вести. Всю эту посуду придется, вероятно, сложить у Анны, так как в их новом доме чердак был настолько мал, что там нельзя было даже встать в полный рост. Вещи продолжали выносить, и Айрис вдруг на мгновение показалось, что они внутренне протестуют против такого насилия над собой, хотя откуда возникло у нее такое чувство, было непонятно, так как за исключением, пожалуй, рояля, ни одна из них никогда ей особенно не нравилась.

Тео от всей этой суеты и шума ушел в сад за домом. Он стоял там в полном одиночестве, стараясь, как она понимала, запечатлеть в памяти каждую деталь: белые рододендроны – он предпочитал белые, казавшиеся особенно свежими на фоне темной травы; зеркальную гладь небольшого бассейна с раскинувшей над ним свои пышные ветви плакучей ивой; она была тонким прутиком, едва достигавшим ему до плеча в тот день, когда он принес ее в дом и, сам выкопав для нее яму, посадил именно там, где она наверняка должна была привиться; стоило Айрис закрыть глаза, и перед мысленным взором возникала картина того, как он сидел тогда, делая в уме подсчеты, а потом предсказал высоту, какой и достигла сейчас ива. Отныне другие глаза будут смотреть, как колеблются при малейшем ветерке ее склонившиеся над водой ветви, подумала Айрис, зная, что и Тео думал сейчас о том же самом; но эти другие глаза не увидят в иве той прелести, какую видел в ней он: новые владельцы были не из тех людей, которым что-либо говорила колышущаяся от ветра ветвь. И Айрис остро, как свою собственную, почувствовала ту боль, какую, вероятно, должен был испытывать сейчас Тео.

Появились двое рабочих с намерением забрать мебель, стоявшую в дальнем конце сада, за бассейном. Это был прекрасный гарнитур из тикового дерева: стол, стулья и изящно закругленная скамейка, все окрашенные в нежный серебристо-серый цвет. Мебель прибыла из Англии, и выбирал ее Тео. В солнечные осенние дни он подолгу с удовольствием сидел на этой скамейке в своей дубленке и читал.

«Ты там замерзнешь», – говорила она ему, и он неизменно отшучивался, отвечая, что любит ощущать на своем лице холод, пока сам он в тепле.

В совершенном унынии он спросил ее сейчас, когда она к нему подошла:

– Зачем мы берем с собой все эти вещи? В новом доме для них нет места. Не лучше ли было все это продать?

– Нет. Мы найдем для них место. Я постараюсь что-нибудь придумать.

Потребовалось всего лишь несколько месяцев, чтобы продать дом и завершить все связанные с продажей формальности. Айрис надеялась отложить некоторую сумму, благодаря разнице между стоимостью их дома и нового – в псевдотюдоровском стиле, со множеством укромных уголков, свинцовыми переплетами окон, фронтонами и изобилием лепных украшений – который стоял посреди небольшого дворика в ряду таких же домов в старом квартале города. До железнодорожной станции, как и до магазинов, от него было рукой подать: он словно находился в сотнях световых лет от того, исполненного тишины и покоя, простора, который окружал их до сих пор. К ее изумлению, однако, оказалось, что отложить ничего не удастся, так как несколько лет назад Тео, не поставив се даже в известность, заложил дом.

– Но почему? Почему? – потребовала она ответа, постаравшись ничем не выдать своего гнева и растерянности.

– Видишь ли, – объяснил он, – все вокруг говорили, что деньги надо во что-то вкладывать, глупо позволять им лежать мертвым грузом.

Но он, конечно, никуда ничего не вкладывал, он только тратил. Она увидела, что он сгорает от стыда, и больше к этому не возвращалась.

Главным сейчас было действовать, не теряя ни минуты. Учителей в городке не хватало, и вопрос о приеме ее на работу был решен в тот же момент, как только она об этом заикнулась. С осени, сказали ей, она получит постоянное место, а пока будет замещать других учителей.

– Итак, – проговорил Тео, – кажется, все. Мы готовы ехать?

– Готовы, – ответила она.

И они поехали. Новые владельцы, прибывшие взять ключи и пожелать им всяческих успехов, провожали глазами Штернов, ехавших по аллее перед домом в последний раз. Первым, сразу же за фургоном с вещами, ехал Тео. Айрис, вместе с собакой и котом Лауры, следовала за ним в пикапе.

– По сути, этот дом никогда и не был нашим, не так ли? – обратилась она вслух к сидевшим на заднем сиденье животным. – Кто мог подумать, что все это время он в действительности принадлежал банку.

И все же она, несомненно, будет скучать по нему, по его стенам из стекла, которые позволяли, не выходя из дома, любоваться и летним буйством красок, и сверканием белоснежного зимнего покрова, кажущегося голубым на покрытых ледяной коркой сугробах и зеленовато-голубым на листьях остролиста.

И я так гордилась, подумала она с грустью, своей практичностью, заказывая все эти встроенные шкафы. Кто мог подумать, что когда-нибудь нам придется уехать отсюда, бросив здесь все это.

К счастью, у Анны было достаточно мебели в спальнях, которыми никто сейчас не пользовался, так что она смогла дать им множество различных шкафов, шкафчиков, столов и книжных полок, чтобы обставить комнаты в их новом доме. Она снабдила их и шторами из набивной ткани в цветочек, необычайно подходившими ко всей этой мебели девятнадцатого века, которая Айрис не нравилась, а Тео приводила в восторг.

Когда она подъехала к дому, на тротуаре, наблюдая за разгрузкой автофургона, стояла небольшая кучка соседских ребятишек, среди которых она узнала и своих «собственных» учеников.

– Моя мама принесет вам пирог, миссис Штерн, – крикнул один из мальчишек.

Тео возненавидит это место, подумала она, глядя, как он пытается въехать в узкие ворота гаража в конце небольшой подъездной аллеи. В соседнем дворе с полдюжины ребятишек громко ухали, качаясь на качелях. Это он, несомненно, тоже возненавидит. И перед ее мысленным взором вновь возникла картина того, как он сидит на английской скамейке в своем уютном уголке за бассейном и читает.

Пирл была на кухне. Она предложила им свои услуги, пока они будут устраиваться, после чего собиралась искать новую работу. Здесь для нее не было ни места, ни той довольно приличной суммы денег, которую она получала у них все это время. Сейчас она, закатав рукава, мыла кухонный стол с полками и, услышав шаги Айрис, подняла голову и улыбнулась.

– Я нашла здесь все в полном порядке и чистоте, миссис Штерн.

– Несколько отличается от того, к чему ты привыкла, не так ли, Пирл?

Полутемная и вся какая-то серая, с истертым линолеумом и старомодными деревянными шкафами, эта кухня мало чем напоминала ту светлую просторную комнату, где Пирл месила тесто и резала зелень на мраморной доске кухонного стола.

– Если ее покрасить, она будет еще вполне ничего, – ответила Пирл, как всегда стараясь утешить. – Я думаю, лучше всего подойдет здесь желтый цвет.

Айрис уныло согласилась.

– Да, ты права. Она будет выглядеть солнечной.

– И доктор Штерн, – продолжала утешать Пирл, – сейчас, когда бинты сняты, и он может двигать остальными пальцами, больше напоминает себя прежнего.

– Да, это так. – И он снова работает в больнице.

Тео начал двухлетний курс подготовки в качестве онколога в одной из нью-йоркских больниц, и Айрис немного тревожило, как справится он с этим достаточно новым и непривычным для себя делом.

– Да, это правда. – От избытка чувств на глазах Айрис внезапно выступили слезы, и она крепко обняла Пирл. – Мы будем скучать по тебе! – произнесла она с нескрываемой грустью и тут же, рассмеявшись, добавила: – И не только из-за твоей стряпни.

– Я знаю, знаю это, миссис Штерн.

В этот момент отворилась задняя дверь и на пороге, с учебниками в руках, появилась Лаура. На мгновение она застыла, молча оглядывая кухню.

– Так странно приходить домой сюда, – медленно проговорила она наконец.

– Я вижу, тебе здесь не очень-то нравится.

– А ты ожидала от меня чего-нибудь другого?

– Я ожидала, ты скажешь, что мы переживаем трудное время, но, по крайней мере, мы вместе, – ответила Айрис. И подумала: ты даже не представляешь себе, насколько трудное и как близко мы подошли к тому, чтобы не быть вместе. – Пойдем. Я покажу тебе комнаты наверху.

На втором этаже располагались три небольшие спальни и еще одна, совсем крошечная комната, которая прежде, в те времена, когда люди еще шили платья дома, использовалась в качестве швейной. Эта последняя предназначалась Филиппу. Одна из комнат была отведена Джимми со Стивом, которые вполне могли разделить ее, когда бы они сюда ни приехали. Вряд ли кто-нибудь из них будет когда-либо снова постоянно жить с ними. Одному только Богу известно, куда катится Стив! Что же до Джимми, то судя по частоте его встреч с этой девушкой, Джэнет, он, вероятно, скоро женится. Ну что же, она прекрасная девушка, и они должны быть благодарны судьбе.

У Лауры была, разумеется, собственная комната. Мебель в ней уже расставили, и сейчас, со всеми этими книжными шкафами, кроватью, письменным столом и гардеробом, на котором, как они сразу же заметили, была свежая царапина, появившаяся, вероятно, когда его тащили наверх по узкой лестнице, в комнате едва можно было повернуться. Из-за темных жалюзи, наполовину поднятых в этот момент, стены и коричневый пол казались еще более мрачными. Окинув комнату долгим взглядом, Лаура, словно как-то сразу обессилев, опустилась прямо на голый матрац.

– О, мам, какой ужас! – простонала она со слезами на глазах.

– Конечно, это не Бог весть что, – согласилась Айрис, а про себя подумала: как же я гордилась всегда своим равнодушием к так называемым материальным благам! Но у меня-то они были! Я могла позволить себе роскошь их презирать.

– И все только потому, что ты прищемила папе руку! – вскричала Лаура.

Слова эти как ножом полоснули Айрис по сердцу, но она лишь сказала:

– Никогда не позволяй ему видеть твои слезы, ты меня слышишь? А теперь повесь в шкаф одежду и приведи в порядок комнату. И постарайся сделать все как можно лучше, – добавила она и вышла.

У окна в верхнем холле она задержалась и посмотрела вниз. Мебельный фургон уехал, и они, наконец, были дома. Дома! Все, абсолютно все было не так. Эта перемена, перевернувшая весь их, казалось бы, незыблемый уклад жизни, уже затронула детей, заставив чуть ли не мгновенно повзрослеть. Может, теперь, спросила она себя с горькой усмешкой, мы наконец стали достаточно просты для Стива? Да, дети лишились бассейна и в загородном клубе, и того, что был у них за домом; им придется отныне ходить в бассейн еврейской молодежной ассоциации, где теперь, когда с теннисом для него было покончено, занимался Тео. Но все это, конечно, были мелочи, совершенно не сравнимые с огромной личной трагедией их отца. Из всех четверых больше всего, казалось, был потрясен Стив. Узнав о несчастье, он сразу же приехал домой, но, как понимала она, совсем не из любви к отцу – слишком многое разделяло их с Тео; нет, он приехал из чувства долга, как из чувства долга приходят на похороны человека, даже если при жизни его и недолюбливали. Он говорил меньше всех, однако содрогался сильнее и более явно, чем остальные, при взгляде на искалеченную руку Тео.

Я думала… Я чувствую… Я не знаю, что я чувствую, сказала Айрис себе. Такое ощущение, будто я слишком много выпила. Несколько мгновений она стояла так, устремив невидящий взгляд на улицу, затем заставила себя встряхнуться и сошла вниз.

Здесь, куда ни глянь, все было забито мебелью. На фоне грязновато-серых стен светлое датское дерево смотрелось отвратительно. Убожество, подумала Айрис. Настоящее, откровенное убожество!

Приготовленные Пирл на ужин жареные цыплята, салат и яблочный пирог уже стояли на столе. Теперь мне все придется готовить самой, подумала со вздохом Айрис, а кулинарка из меня совсем никудышная. Хорошо еще, что Лаура любит этим заниматься и можно рассчитывать на ее помощь. Ужин проходил в молчании. Даже Филипп, который обычно и минуты не мог посидеть спокойно, казался сейчас каким-то пришибленным.

После ужина появились пришедшие знакомиться соседи. Они были приветливы, дружелюбны и весьма щедры на советы, сразу же сообщив Айрис, какой рынок и химчистка были здесь самыми лучшими. Такое было просто немыслимо там, где мы жили прежде, подумала Айрис, невольно проникаясь симпатией к своим новым знакомым. И, однако, после их ухода, глядя на заваленный подарками кухонный стол, где стояла корзинка с клубникой, лежали пироги и даже домашней выпечки хлеб, она на мгновение испытала приступ отвращения. Все это так походило на милостыню! Почти сразу же, однако, она устыдилась своих чувств.

Легче и быстрее всех, как показали последующие дни, привык к перемене в их жизни Филипп. Ему было уже двенадцать, и своим дружелюбным веселым нравом он походил на Джимми, а острым умом на Стива, но, слава Богу, без присущей тому в этом возрасте нетерпимости. Он был вполне доволен своей комнатушкой и чрезвычайно гордился тем, что его мама преподает у него в школе. Вечерами он, как и прежде, охотно садился за рояль и играл что-нибудь родителям, словно ничего и не изменилось.

Недавно учительница дала ему ноты с вальсами Шопена, и слушая как-то в один из вечеров эти вальсы в исполнении сына, Айрис подумала: музыка сумерек, словно бы предназначенная для того, чтобы ею наслаждались любовники, слушая или танцуя под нее. Но сейчас от этой музыки по всему телу ее пошли мурашки. Последний раз она слушала эту музыку в Карнеги-холле в тот самый злополучный вечер… Музыка смолкла, и лицо Филиппа, полное надежды, обратилось к родителям в ожидании похвал.

– Превосходно! – воскликнул Тео, отрывая взгляд от стола, с трудом втиснутого им в один из закутков, за которым он в этот момент сидел над своими книгами.

Настала очередь Айрис сказать что-нибудь.

– Твоя техника безупречна. У тебя пальцы словно созданы для игры на фортепьяно… – Шокированная самими звуками, из которых складывалось слово «пальцы», она замолчала, так и не закончив фразы.

Однако никто, похоже, этого не заметил, а если и заметил, то не подал вида. Ей казалось, что отныне это слово всегда будет вызывать у нее внутреннюю дрожь, хотя они больше никогда и не говорили о несчастном случае. Все, что следовало сказать, несомненно, уже давно сказано. Они вообще мало разговаривали друг с другом в эти дни. Письменный стол Тео был завален книгами, и он часами просиживал за ним, погруженный в чтение. Прошли годы с тех пор, когда ему приходилось что-либо запоминать, и она понимала, каких невероятных усилий стоит мужу вновь выработать у себя эту привычку. Сама она по вечерам проверяла тетради учеников и готовилась к урокам на следующий день. К счастью, физических сил было у нее более чем достаточно, так что она успевала, помимо этого, заниматься еще и домом, и хотя хозяйка из нее была, возможно, и неважная, она справлялась. Но она делала домашнюю работу чисто механически, потому только, что ее необходимо было сделать. Ею владела какая-то глубокая душевная усталость, полное безразличие ко всему, и каждое утро, открывая глаза, она думала лишь о том, как бы дотянуть до вечера; и хотя ей хотелось знать, испытывает ли и Тео нечто подобное, она никогда его об этом не спрашивала.

Иногда ей казалось, что они с Тео видятся чуть ли не урывками и говорят лишь о самом необходимом; никаких споров, никакого обмена мыслями или чувствами, одни только разговоры о самых обыденных вещах. Они хорошо относились друг к другу, внимательно, как всегда, и все же…

Как бы, спрашивала она себя, это лучше назвать? Пустотой, может быть? Да, пустота, пожалуй, была наиболее подходящим здесь словом, хотя и не совсем точным. Скорее, это было чем-то большим, тоской, возможно, по тем чувствам, которые она некогда испытывала, даже по приступам ревности, заглушавшим в ней на время ее обычную нежность.

В общем, в маленьком домике царила тягостная атмосфера холодной сдержанности, так как, хотя кризис и миновал, и наступил мир, Айрис по-прежнему не могла забыть своей вины, понимая, что и остальные все еще помнят об этом.

Как-то, подъезжая к дому матери, она увидела вышедшего оттуда мужчину, который сел в старый иностранной марки автомобиль и отъехал. Она ехала медленно и смогла хорошо его рассмотреть; очень высокий человек и худощавый, с волосами, тронутыми сединой. Что-то в его облике показалось ей знакомым. У нее всегда была замечательная память на лица, так что Тео даже посмеивался над ней, говоря, что из нее вышел бы просто отличный политик.

Анна, одетая в шелковое платье, была в своем маленьком желтом кабинете.

– Ты выглядишь так, будто собиралась куда-то выйти, – сказала Айрис. – Я помешала?

– Нет, не помешала, и я никуда не собиралась.

Не выглядела ли она, однако, несколько взволнованной?

– Как я понимаю, у тебя был гость?

– Да.

– Автомобиль довольно претенциозный.

– Неужели? Мне так не показалось.

Отчетливо сознавая, что ее настойчивость неприлична, Айрис тем не менее продолжала:

– Я видела его где-то прежде. Его лицо мне знакомо.

– Твое любопытство не доведет тебя до добра, – довольно резко заметила Анна.

– Не думаю.

– Ну хорошо, я скажу, так как ты, похоже, просто умираешь от желания узнать. Это был Пол Вернер.

– О, он! Очень странный человек. Он всегда появляется так неожиданно.

– Неожиданно? Что, скажи, неожиданного в том, чтобы навестить старого друга?

Упрека Айрис не ожидала.

– Я не знала, что он такой уж старый друг, – сказала она, чувствуя неловкость.

– Мы с ним знакомы уже много лет, и ты об этом прекрасно знаешь. Он собирается надолго в Европу и сейчас прощается с друзьями. Здесь он был у кого-то в гостях и по пути заехал ко мне, только и всего.

После первых односложных ответов такое подробное объяснение показалось Айрис подозрительным. И щеки Анны определенно порозовели… Внезапно Айрис почувствовала смущение от своих отвратительных подозрений. Это абсурдно. Женщина в мамином возрасте! И так скоро после смерти мужа, которому она была бесконечно предана. Абсурд! И, однако, тем же вечером в разговоре с Тео она упомянула об этом.

– Все это выглядит чрезвычайно странно. Он появляется всегда так неожиданно, как, помнишь, в тот раз, когда он обратился к тебе по поводу операции. Как я тебе уже говорила, когда я была ребенком, мы все время встречали его будто случайно. Две или три встречи я помню совершенно отчетливо, так что они на меня произвели, должно быть, сильное впечатление, – закончила она фразу несколько неуверенным тоном.

Тео оторвался от своего блокнота, продолжая держать в правой руке авторучку. Просто удивительно, как быстро он научился ею пользоваться.

– Почему это так сильно тебя расстраивает? – мягко спросил он.

– Не знаю. И, скорее, это не расстраивает, а раздражает меня. Я помню, как пристально он всегда смотрел на маму, и она, я знаю, это чувствовала.

– Ты все это себе вообразила.

– Все равно, мне он не нравится. Не нравится, и все тут.

– Мне кажется, ты делаешь из мухи слона.

– Может, и так. Но он мне не нравится, – упрямо повторила она, воздержавшись, однако, от того, чтобы добавить: и он вызывает у меня странные мысли, так как это было бы явным преувеличением.

– Ладно, – проговорил добродушно Тео, – все это не столь уж важно. – Взгляд его вновь обратился к блокноту. – У нас с тобой и так дел невпроворот, не стоит ломать голову еще и над этим.