Осколки судеб

9

Всем Штерны просто сказали, что с Тео произошел несчастный случай, и это, конечно, было правдой. Выражениям соболезнования, казалось, не будет конца. В местных медицинских кругах новость произвела эффект разорвавшейся бомбы: Тео Штерн не только не стал главным хирургом, но вообще навсегда покончил с хирургией. Тяжелее всего для Айрис было ловить на себе сочувственные взгляды – все вокруг, разумеется, знали, что именно она и захлопнула эту злосчастную дверцу.

– Могу представить себе, что ты сейчас чувствуешь, – выразила мысли окружающих одна из ее подруг, со слезами на глазах обнимая Айрис.

Детям, как и Анне, все еще находившейся на музыкальном фестивале в Беркшире, они сообщили несколько больше, хотя и не всю правду. На этом настоял Тео. Не было никакого смысла, сказал он, портить им всем лето, все равно они ничем не могли здесь помочь. Она понимала, что он внутренне еще не готов к встрече с ними, что боится увидеть в их глазах боль и жалость.

Как-то, когда он еще лежал в больнице, она, не в силах более сдерживаться, вдруг опустилась на колени перед койкой, и, склонившись к самому его лицу, еле слышно прошептала:

– Прошу тебя, пожалуйста, не ненавидь меня слишком уж сильно. – Каждое слово давалось ей с огромным трудом. – Хотя, как ты можешь, после всего, что произошло?

Нахмурившись, он отвернулся.

– Глупости все это. Ненавидь! Глупости!

– Клянусь, я отдала бы все на свете за то, чтобы это была моя рука. Поверь мне. Ты мне веришь, Тео?

– Да. Да!

Он поморщился. Айрис видела, что он пытается скрыть от нее свою боль – только вот какая боль, физическая или душевная, причиняла ему большие страдания, она не знала.

Ночью, ворочаясь без сна в своей постели, она это поняла. Что ждало его теперь? Ничего. Все его надежды рухнули в одно мгновение. Впереди были лишь унылые, беспросветные годы. Пустые, бесцельные и серые. Она разрыдалась тем горше, что сознавала теперь, насколько глупыми, в сравнении с этим обрушившимся на них несчастьем, были ее слезы на прошлой неделе, даже слезы из-за Стива.

Вскоре она привезла Тео домой, но и дома они большей частью молчали.

– Неужели ты не понимаешь, что я не желаю сейчас ничего обсуждать, – бросил он ей с нескрываемым раздражением, когда она попыталась вызвать его на разговор.

– Скажи мне только, – взмолилась она, – что ты понимаешь, как сильно я раскаиваюсь.

– Я понимаю, – проговорил он устало. – А теперь, ради Бога, хватит об этом.

Он отправился в клинику, чтобы, как он ей сказал, «привести там все в порядок», очевидно, подразумевая под этим отмену приема и передачу своих пациентов кому-нибудь другому. Вернувшись домой, он сразу же прошел на террасу. Какое-то время сидел там, листая левой рукой газету, но вскоре газета скользнула на пол, и взгляд его устремился через лужайку к бассейну. Между бассейном со все еще бирюзовой водой и розовым зданием купальни по-прежнему стояли, словно застыв в ожидании обычного веселья, шезлонги и грибки – неизменный фон и атрибуты жизненного успеха и уверенности в завтрашнем дне.

Муж выглядел таким несчастным, сидя там в одиночестве, что Айрис не выдержала и, схватив первую попавшуюся ей на глаза книгу, вышла на террасу. Какое-то время спустя она осмелилась нарушить гнетущее молчание.

– Тео, скажи мне, что я могу для тебя сделать?

– Сделать?

– Может, – проговорила она робко, – ты хочешь поговорить со мной, сказать мне, о чем ты думаешь?

– Думаю? О том, как бы не сойти с ума.

К горлу ее подкатил комок, и больше она ничего не сказала.

Однако позже, в столовой, она вновь попыталась вызвать его на разговор. Прочла ему письмо от Лауры, а также от матери, которая, не зная, что произошло в действительности, уже больше не настаивала на своем возвращении.

– Мама пишет, что Бернстайн в Танглвуде как всегда великолепен.

Тео в ответ лишь кивнул. Он почти не притрагивался к еде. Айрис старалась не смотреть на его лежащую на столе забинтованную руку, которая притягивала ее как магнит. Один раз, не выдержав, она все же взглянула на руку и на несколько секунд застыла, чувствуя в этот момент боль в своих собственных пальцах.

Вновь и вновь перебирала она в памяти последние события. Казалось, в мозгу кто-то без конца прокручивает одну и ту же пленку. Все началось с ареста Стива, а потом эта женщина… При мысли о ней Айрис ощутила в душе жгучую ненависть; она готова была убить сейчас эту суку, которая одна только и была виновата в том, что случилось с Тео, в том, что он никогда теперь не будет любить ее, Айрис. Да и как он мог любить ее после всего, что произошло? Ведь именно она и сделала его на всю жизнь калекой.

Она бродила из комнаты в комнату, успевая забыть к тому времени, когда входила, что ее туда привело. А ночью спала одна в их широкой постели, так как Тео перебрался в комнату Джимми, и ей снились одни лишь утраты.

… Собака выскакивает из дома прямо на мостовую, где с бешеной скоростью мчатся машины, ее дети кричат от страха, и она видит все это и ничем не может помочь. Или они с Тео едут куда-то на поезде, который вдруг из-за каких-то неполадок останавливается; она сходит, желая немного прогуляться, и тут состав трогается; она бежит, пытаясь его догнать, но поезд все убыстряет ход и вскоре пропадает за горизонтом, а вместе с ним и Тео…

Она просыпалась вся в холодном поту. В зеркале глаза ее с темными кругами под ними и набухшими веками смотрели на нее с откровенным осуждением. И каждый вечер во время ужина, когда они, словно отбывая наказание, сидели, уставясь в свои тарелки и едва притрагиваясь к еде, за столом царило гробовое молчание, лишь изредка нарушаемое пустыми, ничего не значащими фразами. Безысходность была полной. Они с Тео находились в лодке, плывущей по воле волн в никуда. Внутри у Айрис все словно онемело.

И вот однажды в мозгу ее вспыхнула вдруг мысль, удивительная и леденящая в своей ясности: если ее не станет, всем от этого будет только лучше. Джимми уже твердо стоит на ногах, Стив, что бы она не предпринимала, или выплывет, или пойдет ко дну, Лауре, одной из немногих счастливиц на этом свете, во всем всегда сопутствует удача, а Филипп… Ну, Тео как-нибудь возьмет себя в руки и позаботится о нем – один ребенок не требует таких уж больших забот.

Немедленно вслед за этой мыслью пришла другая: ты не должна так думать, это дурно; а ну-ка, встряхнись, съезди куда-нибудь, и все пройдет…

Она стояла в магазине у прилавка, за кучкой старых дам, пытаясь вспомнить, что ее сюда привело. Дамы, вероятно, вдовы, оживленно обсуждали свои планы, собираясь пройтись по магазинам и потом где-нибудь вместе позавтракать. После этого они, должно быть, возвратятся домой, в чистенькие уютные квартирки со старыми семейными фотографиями на телевизоре, приготовят на крохотных кухоньках чай и накормят кошек, счастливые своей независимостью и сами себе хозяйки.

Так и не вспомнив, зачем она приехала в магазин, Айрис отправилась на мойку автомашин. Обслуживанием там сегодня занималась молодая девушка, на вид стопроцентная американка, крепкая, стройная и знающая свое дело. Работая, она весело что-то насвистывала. Никаких тебе комплексов или забот, подумала Айрис. Моя Лаура точно такая же, слава Богу, и мама тоже. Счастливая Лаура, счастливая мама.

В нижнем холле, когда она возвратилась домой, ее ждали, сложенные аккуратно у стены, свертки с платьями от Леа. Вид этой груды, возвышавшейся почти на метр от пола, был просто неприличен. О чем она только думала, когда их заказывала? Но теперь сожалеть об этом поздно. Итак, что же ей с ними делать? Все платья были переделаны – рукава для Айрис всегда приходилось слегка укорачивать – так что вернуть она их не сможет. Ничего не оставалось, как только нести их все наверх и распаковывать.

Один за другим она разворачивала пакеты из тонкой оберточной бумаги, и на свет с легким шелестом появлялись наряды из хлопка, шелка, кашемира – их элегантность, даже экстравагантность, выглядела сейчас как насмешка. Развешивая наряды в стенном шкафу, она ломала себе голову над тем, как они смогут сейчас за них расплатиться. Последним она достала черное гипюровое платье с разбросанными по всему подолу крошечными голубыми бантиками и атласный голубой шарф к нему. Несколько мгновений стояла, глядя на платье с ненавистью, как на врага, потом оторвала ярлык с указанием цены и позвала снизу Пирл.

– Поднимись ко мне. Я хочу тебе кое-что подарить.

Пирл была потрясена.

– Вы уверены, что хотите его отдать, миссис Штерн? Оно ведь совсем новое.

– Уверена. Если оно тебе не подойдет, подари его своей племяннице. Она ведь ходит на танцы, не так ли? Это сумочка к нему. Из кожи ящерицы, с подкладкой из атласа. А застежка, взгляни, в форме лебедя. Правда, красиво? И качество отличное.

Айрис говорила без умолку, расхваливая наряд, словно пыталась убедить Пирл его купить. Она видела, как та украдкой разглядывает ее, вероятно, чувствуя, что что-то здесь не так, но не смея спросить об этом впрямую.

– Если хочешь, можешь прямо сейчас пойти и показать его своей племяннице. Я тебя отпускаю. Ты уже достаточно потрудилась на сегодня.

После ухода Пирл время, казалось, потянулось еще медленнее. Ей совершенно нечем было его заполнить. Дел, конечно, хватало, их всегда хватало, но у Айрис сейчас не было ни желания, ни сил чем-либо заниматься. Она решила было разобраться в ящиках своего бюро, где, в отличие от стола Тео, постоянно царил беспорядок, но тут же раздумала: разбирать ящики – это так скучно!

Дом с опущенными из-за яркого послеполуденного солнца жалюзи словно заснул. Айрис прошлась по верхнему этажу, заглянув по очереди в комнаты детей: в розовое гнездышко Лауры, где на кровати лежали плющевые звери, в комнату Филиппа с полками, полными игрушек, в аккуратно, как всегда, прибранную комнату Джимми со следами пребывания Тео – журналами по медицине на ночном столике, и, наконец, в комнату Стива, с которого все и началось. Нет, это было нечестно, несправедливо! Что бы это ни было, оно началось, скорее всего, задолго до истории со Стивом.

Спустившись, она обошла все внизу, по привычке отмечая про себя, чем требовалось заняться в первую очередь, но делая это как-то механически, без всякого интереса, словно ничто ее здесь больше не касалось. Норфолкская сосна, которую, вероятно, давно уже не поливали, начала вянуть, но это не имело никакого значения. Пирл оставила за собой кухню в идеальном порядке, но это тоже не имело никакого значения. Семья рушилась, и все спокойствие, безопасность, весь уют домашнего очага таяли, как кусок сахара в стакане воды.

Дверь между кухней и гаражом была открыта. В гараже стояли обе их машины, так как Тео взял такси, когда поехал к себе на работу, где он, скорее всего, опять просидит целый день, занимаясь – чем? На этот счет у нее не было никакого мнения; возможно, он просто будет сидеть там, уставясь в одну точку и о чем-то напряженно думая, как он постоянно делал это теперь дома.

Может, ей съездить куда-нибудь? Поехать по грязным проселочным дорогам в сторону Коннектикута, найти какой-нибудь пруд, сесть там и смотреть на воду. Это было бы все-таки каким-то занятием. Она сняла с кухонной двери висевшие там на крючке ключи и села в машину. Господи, как же она устала! Мгновение смотрела на правую дверцу машины – это орудие преступления, затем включила зажигание. Мотор тихо заурчал.

«Всегда держи окна машины и дверь гаража открытыми, – говорил ей отец давным-давно, когда она еще только училась водить машину. – Угарный газ не имеет запаха. Он убивает без предупреждения всего за несколько минут». «Всего за несколько минут?» – переспросила она его тогда в изумлении. «Да. Он вызывает сонливость; ты и не заметишь, как уснешь, и уснешь навсегда…»

Легкая смерть, без боли и крови. И, однако, было бы жаль умереть такой молодой. Следовало хорошенько подумать, прежде чем решиться на такой шаг. Пока она не чувствовала себя готовой к нему.

Айрис откинула голову назад, и луч света, проникший в гараж сквозь угловое окно, ударил ей прямо в глаза. Невольно она зажмурилась, и перед ее мысленным взором мгновенно возникло лицо Тео: такое, каким она увидела его в тот вечер, когда он вышел из клиники с этой женщиной, и исказившееся от боли после того, как она прищемила ему руку дверцей машины, и склонявшееся над ней в минуты любви…

Мотор тихо вибрировал; смутно она ощущала этот едва слышный звук. Луч света, слегка дрожа, скользил по ее лицу, веки ее постепенно тяжелели, и все тело словно наливалось свинцом. Спать… спать…

Кислородную палатку убрали, и Тео смог наконец с ней поговорить. Когда их взгляды встретились, он быстро, предваряя готовый сорваться с ее губ вопрос, сказал:

– Тебя обнаружил садовник. Он пошел за известью для лужайки и, проходя мимо гаража, услышал звук мотора и заглянул внутрь.

Лежа на этой больничной койке, она казалась необычайно маленькой, и глаза ее были очень красивыми и грустными.

– Но почему? – спросил он с мольбой в голосе. – Неужели ты действительно собиралась это сделать?

– Я думала об этом, но я этого не хотела.

Ему показалось, что он ее понимает, но полной уверенности в этом не было. Сейчас, когда угроза ее жизни миновала, ему хотелось излить на нее весь свой гнев, высказав ей со всей откровенностью, что он думает о ее поступке. Неужели ей мало было свалившегося на них несчастья, что она должна была добавлять к нему еще и это? Но он ничего не сказал, лишь сидел рядом, молча глядя в ее печальные глаза.

Внезапно Айрис встрепенулась.

– Ты ничего не сказал детям или маме?

– Нет. Я понимал, что тебе бы этого не хотелось.

– А если бы я умерла?

– Я бы сказал, что это несчастный случай.

– А, – прошептала она. – Спасибо. – И добавила: – Это и был несчастный случай.

– Я знаю. – Он поднялся. – Я вернусь через час. Отдыхай пока.

Уже в холле он вдруг вспомнил, что не поцеловал ее, вообще не сказал ей ни одного ласкового слова. Но если бы он это сделал, то скорее всего, тут же бы разрыдался, а этого никак нельзя было допускать. Он просто не смог бы тогда остановиться.

Проходя мимо поста медсестер, доктор почувствовал, что все они смотрят ему вслед. Вероятно, никто из них не поверил истории, что Айрис потеряла сознание в автомобиле; скорее всего, они связывали этот инцидент с полученной им самим травмой. При мысли об этом он вновь ощутил в руке тупую, ноющую боль.

А, пошли они все к черту, весь этот отвратительный, проклятый мир!

На четвертое утро он привез Айрис домой, где она сразу же прошла в свою комнату и прилегла. Пирл принесла ей поднос с едой, но не проглотив и нескольких кусочков, Айрис оттолкнула поднос в сторону.

– Миссис Штерн выглядит просто ужасно, – сказала Пирл Тео.

– Через несколько дней она придет в себя. Нужно время, чтобы она могла восстановить свои силы, – ответил он ей стандартной фразой.

Но он был врачом и понимал, что Айрис будет не так-то легко «восстановить свои силы». Какие, вероятно, ужасные муки она испытывала, если смогла на такое решиться! Он подумал, что, скорее всего, никогда не узнает, было ли это случайностью, или она действительно хотела покончить с собой. Может, она и сама этого толком не знала. Интересно, где она все-таки могла быть в тот вечер, до того как с ним произошло несчастье; он попытался восстановить в памяти те две или три минуты, которые прошли с момента, когда она сошла с поезда, и до того, как хлопнула дверцей машины. Но ему удалось лишь вспомнить, что она показалась ему в те минуты взвинченной. Куда она могла пойти в своем новом красном шелковом платье, да к тому же еще вся увешанная драгоценностями? В конце концов он решил, что она встречалась с одной из своих знакомых, которые жили в городе, может, даже с той уже дважды разведенной Джоан, фамилию которой он никак не мог запомнить. Должно быть, они отправились в какой-нибудь дорогой ресторан, чтобы поделиться друг с другом мыслями о том, какими плохими были все мужчины, и Айрис рассказала ей, как она застукала его в ту ночь в клинике. О Господи, если бы он только мог вернуть все назад и хотя бы убедить Айрис смотреть на все происшедшее лишь как на минутную слабость, чем, в сущности, это и было.

Тео видел, что ей тяжело находиться рядом с ним. Когда они были вместе, жена старалась на него не смотреть, да и он, сказать по правде, предпочитал не встречаться с ней взглядом. К счастью, дом был достаточно велик и они могли не видеться по нескольку часов подряд. Только в столовой, во время чопорных трапез, этого невозможно было избежать – не могли же они схватить каждый свою тарелку и разбежаться по разным комнатам – и волей-неволей им приходилось смотреть друг на друга.

– Почему ты на меня не смотришь? – резко спросил он как-то утром за завтраком в конце недели. – Ты все время оглядываешься на дверь.

Она ответила еле слышно:

– Я просто не в силах смотреть на твою руку.

Он промолчал. Айрис, несомненно, чувствовала себя сейчас вдвойне виноватой. Но он был здесь ни при чем; тысячу раз наверное, он говорил ей, что не винит ее в своем несчастье.

– Я просто не могу ее видеть, – повторила Айрис.

– Тогда не смотри на нее, – сказал он с отчаянием в голосе.

– Как же ты меня ненавидишь! – воскликнула она.

– Айрис, я уже говорил тебе…

– Но я чувствую. Что бы ты мне ни говорил, я это знаю.

– Черт возьми, Айрис! Чего ты от меня, в конце концов, хочешь?

Она не ответила, и Тео шумно вздохнул. В молчании они допили свой кофе и поднялись из-за стола.

Это становилось невыносимым. Пожалуй, ему лучше отправиться в клинику и помочь секретаршам все там закончить. Однако было еще слишком рано, и он вышел на лужайку за домом, где сейчас находились рабочие, приходившие к ним ежемесячно чистить бассейн. Из-за сильной жары листва уже почти вся пожухла, но вода была все такой же бирюзовой и блестела, как лед. Мгновение Тео стоял там, глядя на работавших мужчин, и у него мелькнула мысль, что они, видя всю эту роскошь, вероятно, считают его просто счастливчиком. Неожиданно он вспомнил, что еще не расплатился с компанией за очистку бассейна в прошлом месяце, и вернулся в дом, решив просмотреть счета. Почта лежала на полу в холле; очевидно, почтальон только что сунул ее в дверную щель. Тео наклонился, чтобы ее поднять, но первая же попытка показала, что для одной руки это почти непосильная задача, и он тихо чертыхнулся.

– Не беспокойтесь, доктор, – проговорила появившаяся в дверях кухни Пирл. – Я все соберу.

Интересно, что она о них думала? Об Айрис, превратившейся в настоящую затворницу, и о нем самом, каким он стал сейчас? Слепой ведет слепого…

Вся корреспонденция была разложена на кофейном столике, и, усевшись перед ним, он принялся ее разбирать. Тут было множество различных призывов, рекламные проспекты и счета. Счета, как всегда, составили целую стопку: от ортодонтиста Филиппа, очередной страховой взнос, плата за обучение детей в следующем семестре… Девять или десять крупных операций решили бы все его проблемы, обеспечив им беззаботную жизнь в течение месяца или даже двух, но теперь об этом приходилось только мечтать. От внезапно охватившего его страха у него противно засосало под ложечкой.

Последним в стопке лежал счет от Леа. Он быстро пробежал его глазами. Вечернее платье из гипюра… кашемировый костюм… шелковая блузка… Он бросил взгляд вниз, на сумму, и едва не задохнулся. Больше чем на десять тысяч долларов тряпок! Должно быть, произошла какая-то ошибка.

Держа в руках счет, он взбежал по лестнице и, как вихрь, ворвался в спальню, где застыла у окна Айрис. Она не читала, а просто сидела, сложив на коленях руки.

– Что, черт возьми, все это значит? – заявил он с порога, размахивая счетом. – Это ошибка?

Она молча покачала головой.

– Ты сам хотел, чтобы я заказала себе вечернее платье, – проговорила она с запинкой.

– Но не для коронации же в Вестминстерском аббатстве, ей-Богу! А все остальное?

– Прости, ради Бога. Я понимаю, что не должна была этого делать.

– Не должна была этого делать! И это весь твой ответ?! Не должна была этого делать, – повторил он с издевкой. – Ты, случайно, не рехнулась окончательно?

– Может быть. Он застонал.

– О Господи! Когда же, наконец, все это кончится? Одно за другим…

– Все не так уж плохо, Тео. Я не надевала эти вещи, я их продам. Они в моем стенном шкафу.

– Что, устроить распродажу на дому? Поместить объявление в газете?

Глаза Айрис наполнились слезами. Снова слезы – главная защита и главное оружие. Он пришел в настоящую ярость.

– Единственное, чего я хочу, так это чтобы ты мне объяснила, Айрис, – заорал он. – Где это тысячедолларовое платье? Я хочу взглянуть на него!

Он распахнул дверцу стенного шкафа и принялся лихорадочно перебирать висевшую там одежду.

– Ты не сможешь. Все остальное на месте, но это платье я отдала Пирл.

Он взглянул на нее с изумлением.

– Ты… что? Ты отдала его Пирл?

По щекам у нее катились слезы, но голос, когда она ответила, звучал совершенно спокойно:

– Я не могу тебе этого объяснить. Но, поверь, я ужасно сожалею…

Тео вдруг почувствовал, что не может произнести ни слова. Он молча стоял и смотрел на жену, на ее слезы, на крепко сбитое тело, которое так сильно похудело за последние дни. Хотя это и казалось невероятным, но, вполне возможно, что ее уговорили приобрести все эти вещи, что она просто не смогла сказать «нет», как она никогда не могла сказать это своему сыну Стиву. На него вдруг навалилась безмерная усталость.

Тоненьким голоском она спросила:

– Что мы будем теперь делать, Тео?

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать?

– Я имею в виду твою работу, твою жизнь. Я беспрестанно спрашиваю себя: что теперь будет?

– Чего ты хочешь? Чтобы я торговал обувью? Стал официантом? Хотя, нет, официанту нужны обе его руки, чтобы не уронить поднос на головы клиентам.

– Я вижу, нам не о чем больше говорить.

В душе Тео кипел гнев, бессмысленный гнев на несправедливую, безжалостную судьбу, обрушившую на них такой жестокий удар, но внезапно он почувствовал, что слишком измучен, чтобы дать сейчас волю этому гневу.

– Пожалуй, я съезжу в клинику, – сказал он и добавил: – Я не встречаюсь там с женщиной.

– Я этого не говорила. У меня и в мыслях этого не было.

– Вероятно, для нас обоих было бы лучше, если бы я и ночевал там. В случае необходимости ты всегда можешь мне туда позвонить. Телефоны пока не отключены.

• Он понимал, что говорить так было с его стороны откровенной жестокостью. Но тут же внутренний голос шепнул ему: «Жестокость! Да ты посмотри на себя! Настоящая жертва здесь ты. Себя пожалей!»

– Да, так, я думаю, будет лучше для нас обоих, – повторил он.

– Понимаю. Ты просто не желаешь находиться в доме вместе со мной. – Она гордо выпрямилась. – Ну что же, хорошо. Я тоже этого не хочу. Ты, видно, добиваешься, чтобы всю оставшуюся жизнь я платила за твою руку кровью сердца. Так вот, я не могу этого сделать. От меня тогда вообще ничего не останется. От меня и сейчас мало что осталось.

– Иди ты к черту, – произнес он устало. – Я по горло сыт этой драмой.

– Я и так давно уже в аду, – проговорила она еле слышно.

Мгновение Тео стоял на пороге, молча глядя на жену. Она снова поникла в своем кресле у окна, сложив, как прежде, руки на коленях. Внезапно он почувствовал острую боль, которая, словно ножом, пронзила его руку до самого локтя. Такая мука, и все только потому, что она поймала его той ночью! К черту ее, к черту все! Все!

В ярости от сознания своего полного бессилия изменить что-либо в этой безнадежной ситуации, он резко повернулся и вышел из комнаты. Несколько минут спустя, с чемоданом в руке, он покинул дом.

Уже несколько дней никто не тревожил Тео в его кабинете, и он мог бы спокойно отдыхать здесь и предаваться своим мыслям. И, однако, ни читать, ни даже просто размышлять о чем-либо он был не в состоянии. Стоило ему только подумать о детях, о том, как он сможет их теперь обеспечить, и его тут же начинал душить бессильный гнев. Что же до его совместной жизни с Айрис, то она, как он понимал, была, скорее всего, кончена, хотя всего лишь несколько дней назад ему такое и в голову не могло прийти.

Шли часы. За окном стояла удушающая жара, но в кабинете было сумрачно и прохладно. В надежде послушать музыку, он включил стоявший на столе приемник и откинул голову на спинку кресла.

– Ничем хорошим это не кончится, – с горечью произнес он вслух и, закрыв глаза, целиком отдался льющимся из приемника звукам.