Осколки тени и света

Я была не единственной невестой, так что процессия получилась внушительная. Вернувшийся гонец протолкался к иру Касе и сообщил не слишком радужные новости.

— Никого не прислали, — говорили где-то позади. — Там раненых полно и погибших, и людей свежих нет. А кто еще хоть что-то соображает, выглядят примерно как восставшие. Особенно некры. Тен-Морн еще ничего был, но старший лагеря сказал, что он почти пустой спать ушел, а под утро сорвался, только тенью мазнуло. Лодвейн пальцем над головой крутил, будто тот окончательно крышкой хлопнул. Совсем без ума нужно быть, чтобы тенью ходить после того, что там творилось.

— А что творилось?

— Так некрарх же…

— А инквизиторы?

— Двое всего было. Арен-Фес погиб, его ученик совсем мальчишка и серый от усталости, ему с надзоровскими некрами работы выше головы.

Позади толкнулся воздух. Кто-то нагнал и пристроился рядом с Мелитар

— Тебе здесь не место, Ром, — сухо обронила ирья. Она несколько раз порывалась отговорить меня и отступалась.

— Представь, что я дружка жениха, ба Мелли, — произнес Эверн, мне казалось, он улыбается, хотя радости в голосе не было.

— Вот уж два сапога… Удружили так удружили, что ты, что он. Мужчины… Никогда-то вас на месте нет, когда более всего нужны.

Дом смотрел мне в спину безмолвием. Тень от него, странно вытянутая и непропорционально длинная, была увенчана замершим в движении абрисом колокола. Не его ли голос я слышала, когда оборвала жизнь Драгона? Тень тянулась по дорожке за воротные столбы и дальше. Казалось, что она продолжается над обрывом и даже над зеркалом озера.

Поводок придавил шею, едва я пересекла границу общины, сжимался сильнее с каждым моим шагом, а когда встала на край, мне было уже привычно нечем дышать.

Тень вдруг разошлась, будто облако, прикрывающее солнце, сбило в сторону, и свет, с неба и отраженный от зеркальной глади озера, хлынул в глаза. Взметнувшийся из-под обрыва порыв обжег щеки, сорвал с ресниц невольно проступившие слезы, и я вскинула руку, по привычке чуть разведя пальцы, как учил когда-то отец. Чтобы можно было смотреть.

Ветер трепал подол невестиного наряда, играл волосами, будто хотел избавить меня от вплетенной туда ленты, и путался в пальцах. Я чувствовала его ладонью, чувствовала запах и вкус. Каково чувствовать его крыльями?

— А первый полет, это обязательно? — приставала я как-то осенью к Ольгерту, взамен помогая цеплять связанные по двое стебельками золотистые луковые головки к веревке, привязанной к перекладине навеса. Крылья всегда меня интересовали неимоверно. Мелитар, свободно просвещавшая во всем, что касалось общины, эту тему не обсуждала, позволив мне самой хлебнуть радостей познания. Взрослые иры шарахались от моих вопросов или краснели, а Олька сдался за помощь в скучных заданиях, вроде плетения лука или переборки овощей. — Страшно?

— А девчонкам бескрылым во Встречный день на край встать страшно? — ворчливо бубнел Ольгерт. У него ломался голос, и подросток предпочитал говорить вот так, себе под нос, чтоб случайно не сорваться на дискант.

— Не знаю, я же не вставала.

— Вот и я не знаю. Мне рано. Да и не обязательно это. Каждый сам решает.

Каждый — сам. А я не хотела — сама, я хотела — вместе. У меня есть огонь отца и свет матери, а у Ине тени и крылатая тьма. Разве из нас двоих не получится темное пламя? От огня будет свет, а от света тень…

Алая лента сорвалась, зависнув над обрывом…

Там, внизу, на вьющейся среди камней тропе, тень, смазанный силуэт, точно так же, как я, вскинул руку, пряча глаза от солнца, чтобы посмотреть вверх.

Волосы вспыхнули…

Мы — осколки, бусины, нанизанные на нити, привязанные к кривоватому ободку. Ловим свет из-под руки, потому что иначе он слишком ярок для наших потрепанных душ, слишком пронзителен для наших закрытых глаз. Но теплый, живой, а потому — нужен. И я стану для него этой рукой, а он станет рукой для меня. Или крылом. Да, крылом. Всегда хотела крылья.

Элле’наар…

Ине мой…

Я иду

И я шагнула навстречу.

Тьма закрыла свет, проросла инеем, оделась в пламя, окутала тенями. Спрятала меня от мира и жадных глаз, чтобы только он, тот, кто пахнет горячим железом, мог видеть, что я умею сиятьтакитакгореть, и что этот огонь у нас один на двоих.

Станешь моими крыльями, Инне’Кайт Тен-Морн? — сердцем спросила я, когда мы зависли в чернильной пустоте, пронизанной колкими серебряными звездами инея и долгими вспыхивающими и гаснущими огненными спиралями, которые я видела даже под закрытыми веками.

Да, сейчас и всегда. А ты, глупый сполох, станешь моим ветром, моим домом и огнем в его очаге? — шелестели-шуршали-потрескивали угольки, а гладкие, как шелк, губы едва касались моих, делясь дыханием.

Да, всегда.

Тогда посмотри на меня, огонек.

Алый свет стекал из-под полуприкрытых угольно-черными ресницами, чуть вздернутых к вискам глаз, скулы резали лицо, белое-белое, как снег, как мрамор могильных плит. А поверх — иней, если бывает такой иней: то звездно серебряный, то серый, чуть темнее сумерек, чуть гуще теней. Колкий хрупкий рисунок, прохладный и тут же тающий, если провести рукой. Гладкое стекло, шелк, вместо острых ледяных иголок, а потом пальцам вдруг — горячо, и черно-алые молнии прожилок на мраморе наливаются золотом и пускают по коже завитки, растут-прорастают насквозь, сворачиваясь внутри меня огненной спиралью.

Я против него — ребенок, и он держит меня на руках как дитя, прижимая к груди, где я легко умещусь, чуть приподняв колени, но я вытягиваюсь поверх, чтобы чувствовать его как можно большей частью себя. Он легко может обнять меня дважды за раз, и он обнимает, осторожно касаясь острыми кончиками когтей, проводит шершавым языком по шее и чуть прикусывает кожу, урча и жадно втягивая носом запах моего желания, собирает прерывистые вздохи губами с губ. Его большая тяжелая ладонь на моем затылке, пальцы путаются-скользят в полыхающих пламенем волосах, и я в ответ тянусь к его волосам, черными змеями лежащим на плечах, собираю ладонями алый свет с ресниц и так же жадно пью жар дыхания с шелковых губ.

Его крылья — паутинный контур серебром, мрак и раскаленная сталь, хищное горячее железо с алыми шипами. То, что толкает меня за грань, поет за его спиной, как ветер в хрустальных осколках. Это я — ветер, я пою внутри него тишиной и расту-прорастаю золотом по рукам, груди, лицу и тянущимся во мрак крыльям, по сердцу, по сути, насквозь-навсегда.

Я — в нем, а он — во мне.

Так было, когда он меня поймал. Так будет.

Глава 12

Когда я вновь ощутила под ногами твердь, мы находились так высоко в горах, что на горизонте еще можно было различить розоватую поволоку рассвета. Воздух, тугой и звонкий, пустой, и такой холодный что я, часто задышав, мгновенно замерзла и казалась себе прозрачной и крохкой, как кружево утренней наледи в оставленном на ночь на крыльце ведре с водой. А жаркая нега того, что произошло между нами в мерцающей пустоте пряталась на самом донце еще одним моим сокровищем. Нереальное и такое настоящее. Но до чего же холодно! Сейчас прижмусь к горячему и растаю. Уже таю, но дышать все еще никак и вовсе не от поводка, просто высоко очень.

Ине, самый обычный, сероглазый, с чуть помятым лицом и красными от недосыпа веками, растрепанный, с колким подбородком и щеками, поймал мои губы и поделился. Воздухом, теплом, завернул в плащ и обнял руками и невидимыми теперь крыльями. Может просто согревающий полог поставил, но мне приятнее было думать, что крылья.

Холод выходил дрожью, зубы клацали.

— И… И… К… К…

— Что? — он пытался и в лицо мне смотреть, и прижать потеснее, чтоб не дрожала, но только за волосы щетиной зацепился и принялся дергать вверх подбородком, чтоб те отстали. А все, поздно, попался.

— К-красиво. Только х-х-холодно, — вздрагивая еще и от смеха, ответила я и зарылась носом в грудь, пробираясь к коже между полами куртки и краями рубашки, а добравшись до вожделенного теплого, довольно засопела.

— Ты меня сожрать решила? Что принюхиваешься?

— П-пахнет х-х-хорощо, ж-ж-железом и л-л-л…

— Лавандой?

— Люблю тебя.

— Ну и д… Делать тебе нечего.

Знаем-знаем, ворчи-ворчи, так вкуснее.

Я, будто пьяная от его запаха и силы, которой он поделился вместе с воздухом, прижалась сильнее, сунула руки под куртку, обнимая, потерлась носом, лизнула. Кожа Ине покрылась пупырками, запах железа стал гуще, а внутри меня щекоткой разбегался смех.

— Зачем тогда ловил? — улыбаясь в ответ, спросила я и, не удержавшись, опять лизнула. Попробовала кончиком языка.

— Надо, — многозначительно проговорил Ине, снова покрываясь пупырышками под рубашкой и… везде. — Надо было перед выходом поесть, а не тащить сейчас в рот всякое… Хотя, хорошо, что не ела. Вот было бы зрелище если бы я тебя не удержал, и мы эпично пропахали бы склон моими лопатками или твоей ж-ж-ж перед толпой на обрыве. Я не эти новые летучие магмобили, мне как-то не доводилось прежде пассажиров возить.

— И чудесно, что ты не летучий магмобиль, меня в них укачивает. А еще хорошо, что ты одежки не теряешь, когда обратно оборачиваешься. Это было бы конечно интересно, но не всегда прилично.

— И откуда, позволь спросить, у тебя такой занятный опыт?

— Папа-ведьма. У него второй облик — ворон. И он вечно что-то терял при обороте, то рубашку, то носки. Мама всегда смеялась, что ему одежды нужно, как столичной кокетке. Тогда он ухмылялся, а потом курьер приносил очередное неприличное платье, и родители принимались ругаться и выяснять, прилично ли принимать неприличные платья от мужа, курьер мялся в дверях, соседи любопытствовали…

— Весело у вас было.

— Да, было, пока мама не заболела. Она будто таяла, и отец стал гаснуть вместе с ней. Они не хотели, чтобы я видела, как все случится, хотели, чтобы у них было немного больше времени, потому уехали сюда. Четыре года. Еще долгих четыре года я прожила в Нодлуте одна, зная, что они есть. Потом их не стало и…

Он потянулся, путаясь в волосах, поскребся колючим подбородком, обжег поцелуем, когда я потянулась навстречу, привстав на цыпочки, и алыми искрами в тёмной глубине, когда посмотрела. Горячо и щекотно дохнул на ресницы.

— И я тебя поймал.

— Это я тебя поймала.

— Ладно, сдаюсь, мы в одну лужу сели.

— Купание в одной луже еще ничего не дока…

— Поздно, ты без меня за пределы общины и шагу сделать не сможешь.

— Это подло. Ты — злобный демон.

— Даэмейн.

— Одно и то же. — И добавила: — Бесь…

— Будешь так себя вести, брошу здесь.

— Не бросишь. Я знаю.

— Ну еще бы…

— А здесь — это где? — я уже достаточно согрелась, а потому, повозившись, повернулась к нему спиной, а лицом наружу.

— Это Долина забытых голосов. Здесь самое долгое эхо.

— Почему его не слышно, мы здесь уже давно?

— Не достаточно. И тебе так важно услышать свое “и-и-и-к-к-к”?

— Нет, я хотела услышать свое “люблю тебя”.

— Можешь просто так повторить, или, знаешь, давай я побуду твоим эхо и мы уже спустимся, а то я ужасно есть хочу и уши мерзнут. Разве что ты хочешь избавить меня от этого неудобства каким-нибудь иным, кроме отрывания образом.

— Здесь? Здесь же холодно и снег вон лежит.

— Совсем немного, — дразнился паразит, рисуя у меня по животу пальцами, — снежников больше и они мягенькие, — шершавый подбородок потерся о шею, — а вон там, — кивок, — где островок хрустальных слезок, шнырек сидит. М потом совсем недавно тебя не беспокоило отсутствие вообще какой-либо поверхности кроме меня.

К концу тирады мне было уже не до странной растительности долины, с края которой в пропасть невообразимой высоты сыпалась водяной пылью, на лету превращаясь в снег, серебряная лента водопада. Общины отсюда и видно не было, а озеро казалось размером с ладошку. Где-то за частоколом вершин, скрытая туманом и мороками магических аномалий, простиралась земля Нодлута. Но Ине был прав, от танца его рук по моему телу все поверхности, кроме него самого, меня уже не беспокоили. Как и холод.

* * *

— Давай никуда отсюда не уйдем? — я гудела мухой расплющив нос, о грудь Ине уже прикрытую рубашкой.

— Давай, — тут же согласился он. — Только давай потом? А то теперь кушать хочется еще больше, а мне тебя вниз тащить.

— Там шнырек есть.

— Был. Ты его испугала своими воплями.

— Нечего было заставлять меня вопить.

— Зато не было слышно “и-и-и-к-к-к”.

— А “люблю тебя”? — я приподняла голову заглядывая в оба глаза по очереди.

— Эхо здесь не только долгое, но и избирательное, так что это как раз было. Много, громко. Шнырек же сбежал. — Лицо серьезное, а левая бровь ехидно на лоб уехала, будто знак вопроса.

— Придурок.

— Точно. Это он зря. Теперь бедному даэмейн перекусить нечем.

— То есть ты поэтому меня зубищами хватал за… везде?

— М-м-м… возможно. Возможно даже, что не я или не только я, — лениво ответил некромант.

Мягкие снежники — трава с мохнатыми шарами соцветий — уже не были такими мягкими, основательно примявшись, но это была проблема лопаток Ине, потому что я развалилась на нем сверху. Мерцал, жемчужно переливаясь, согревающий полог, поддуваемые ветром острые с твердыми радужными капельками на концах слезки тыкались в него, пуская по поверхности круги, как дождь по воде. Просунулась шоколадная бусинка носа с дрожащими усами, шерсть сливалась с травой, только краешки не то перьев, не то ушей, не то и того и другого настороженно топорщились поверх. Я не стала его выдавать.

Покосилась на жмурящегося на свет темного. И вот как ему такому обо всем сказать?..

— Как есть. Скажи, как есть, хватит маяться. Что там ночью стряслось такого, что у меня едва сердце не встало, а тебя всей общиной на край провожали? Отвлекал тебя отвлекал, а ты опять вся… гаснешь.

— Я убила Драгона Холина.

Ине сел. Расслабленность слетела с него так же быстро, как осыпался искрами свернутый полог. Ледяной ветер тут же стеганул по голой шее, но тяжелый плащ укутал плечи, а большая ладонь накрыла обе мои. Темные глаза смотрели на дно души.

— Я ждала тебя, открыла, а пришел он, и я позвала пламя. Он там, во дворе остался, кажется.

Я посмотрела на руки. Их я мыла тщательнее всего. Щипучим мылом и жесткой щеткой, до красноты, но сейчас мне снова мерещились бурые следы на коже, тлеющие по краю, словно хлопья пепла отброшенные порывом.

— Ничего, огонек. Ничего… Эверн?..

— Утром пришел. Уже после. Сказал — нужен…

— Некромант. Конечно. Это обязательно. Эленар, мне необходим точный текст твоего договора. Неприятная процедура и для обученного мага, когда случается вытаскивать через метку, а она даже не проявлена у тебя на теле, только на сути, но тебе придется…

— Я знаю. Я потерплю. Ромис уже пробовал, только у него не вышло, сказал… скользит и добавил много всяких других слов.

— Значит, спрошу у противной стороны. Идем. Нет, стой…

Ветер качнул траву, отозвавшуюся перезвоном, и над долиной пронесся тихий стон, мой, и шелестящее, как угли в камине “люблю тебя” в ответ.

Ине коснулся губами макушки и подхватил меня на руки, укутывая мраком и поющими тишиной крыльями из инея и огня.

* * *

Мы крались задами. Не моя была идея, но я поверила авторитетному мнению знатока душ о том, что вся община так и таращится с обрыва на озеро, ожидая либо узреть наше возвращение, либо порыдать над костями, и пойти с песнями и корзинками эти кости по склону собирать.

Я все замедляла шаг, но мы все равно приближались к дому. Ладони позорно взмокли, да и вся я под плащом Ине была мокрой от липкого холодного пота. Не помогали ни поддразнивания, ни уговоры с уверениями, что имея под рукой некроманта, соваться в дом с мертвецами бывает не только не страшно, а иногда познавательно и интересно.

— Может там его уже и нет, — привел последний аргумент Ине.

— Есть, — отозвалась прозрачная тень от едва начавших проклевываться листьями кустов мелкой дикой сирени в сотне метрах от дома и разродилась вампиром.

— Эверн, бездной тебя в… э-э-э. Так и крышкой можно хлопнуть, — как-то уж слишком охотно испугался опытный некромант.

— Было бы там чем хлопать, — криво оскалился Ромис, разглядывая меня, как диковинное блюдо, поданное на стол вместо ожидаемого и привычного. — Безопаснее было там, прямо на месте, охранок навертеть, на их счастье даже стационарные печати упокоения нашлись. Целитель из Верхнего города, что с отрядом Касы прибыл, ждет в охоронце с набором для посмертной экспертизы, помещение готово тоже.

— Где все? — беззаботно поинтересовался каланча, словно пропустил все сказанное мимо ушей. Да и выглядел он непривычно. Словно не хватало чего-то. В Долине мне некогда было об этом думать, зато теперь… Лопата! Ее не было. Как и неизменного рюкзака, неизменно полного гадостей и сокровищ.

Еще одна ухмылка в ответ от Эверна, “Я же говорил” — от Ине и предложение прогуляться через парадное крылечко от обоих. Я нашла в себе щепотку мужества отклеиться от руки, за которую хваталась, и кивнула.

— Что ты с ней такое делал, что она едва дышит? — послышалось позади тихо, но не настолько, чтобы не разобрать.

— Ее просто от летучих магмобилей укачивает.

— Фу-у-у, не напоминай.

Странно, ощущение, будто они таились, но сказано было все равно, чтобы меня отвлечь. Дальше я не вслушивалась. Стоило коснуться гладких деревянных перил, дом принялся урчать, подпевая ступеньками лестницы, приоткрыл дверь щелочкой, как раз чтобы я проскользнула, чуть касаясь плечами створки.

Мам, пап, я дома, и мой Ине пришел.

Глава 13

Если встать у края окна в моем “скворечнике” и прижаться к стеклу, можно немного видеть калитку, ведущую на задний двор с улицы. Так что я стояла и смотрела. Там отирался Олька. Он явился к дому, раскрасневшийся, без жилетки, с крыльями врастопырку. Рюкзак Ольгерт, перегнувшись, кинул через ограду, а лопату воткнул у столбика калитки, предварительно оглядевшись по сторонам с невероятно шкодливым выражением на лице. Отошел, полюбовался. Вернулся и перевоткнул чуть иначе. Дрогнул, присел, приподняв крылья домиком вслед за плечами, будто на него прикрикнули, отскочил и с видом “меня тут не было, а если и был, то не я”, расхлябанной походкой удалился прочь, кажется, даже насвистывая — слишком уж характерно губы сложил.

Вот и все. Я не видела ни Ине, ни Ромиса, ни тем более тела Драгона. Только ощущение, что кусок картинки вырезали. Вот стояла “золотко” у калитки, бдила, и нет. Зато за следующие пару часов у дома прогулялся едва не весь посёлок. Даже плечистые парни из военного лагеря. Все будто-бы по делам, а сами зырк в окошко. В кухонное смотрели чаще всего, оно ниже.

Чтобы отвлечься, я взялась готовить обед. Не то чтобы из рук все валилось, но я то и дело замирала, прислушиваясь к звукам снаружи, которыми дом гудел в трубе над очагом: птицы, ветер, шелесты и шорох, потрескивание, отголоски разговоров, осторожные шаги очередного любопытного…

Меня качнуло и оказалось, что под щекой — куртка, а под ней тихонько стучит мое теплое. Я постаралась разлепить глаза, но угольки зашептали что-то на ухо, а руки мягко опустили на кровать.

Ине…

— Спи, огонек, — сказал он, потерся прохладным носом о щеку, выпутал что-то у меня из волос, должно быть петрушку, пробормотал о хозяйках, ведьмах, способностях и голодных некромантах и добавил свое “лит’маре”.

От его волос, перебивая запах горячего железа, пахло сырым ветром и землей, тяжелым терпким дымом итой стороной. Тамничем не пахнет. Это отсутствие запахов совершенно особенное, как итатишина. Но мне было спокойно. Даже когда он ушел, небрежно набросив край покрывала мне на ноги.

Снилась Долина и играющие в снежниках зверьки, качающиеся над головой хрустальные слезки, солнце в бездне синевы, на которое можно было смотреть не щурясь, белая комната с белой, привязанной к потолку плетеной колыбелью и висящим над ней черно-красным ловцом с гранатовой бусиной в центре, той, что я отдала Ине вместе со своим сердцем. А еще колыбельная. Без слов, только музыка. Флейта.

Проснувшись, долго не могла понять, уже раннее утро следующего дня или еще вечер сегодняшнего. Жемчужные сумерки смотрели в окно. Какой-то торопыга сиганул на крыльях над улицей, хотя в поселке летать было не принято. Тень задела краем стекло.

Шевелиться не хотелось, но сбившаяся невестина хламида обернулась вокруг бедер и комком собралась под спиной. Пришлось вставать. Каждую косточку ломило, будто это я Ине ловила под обрывом, а не он меня.

Прижалась к окну — “золотко” караулила у входа во двор. Чья-то шаловливая ручонка повязала на черенок алую ленту с хвостиками вербеницы и колокольчиком. И я даже догадываюсь — чья. Впрочем, тут могли быть варианты, мимохожих проходимов было более, чем достаточно.

В кухне говорили. Дом, был бы собакой, хвостом бы вилял от усердия, изо всех сил старался мне угодить. Голоса просочились в щель бесшумно приоткрывшейся двери вместе с до крайности аппетитным запахом. В животе завыло гулем, даже самой неловко стало, но я не торопилась бежать утолять голод, любопытство оказалось сильнее. Да и знала, появлюсь — замолкнут, заговорщики.

— Основополагающий принцип любого статичного защитного контура — непроницаемость, — немного занудно бухтел некромант, и я представила его расхаживающим вдоль стола с ложкой в руках, за которой он поднялся, потому что сразу взять забыл, а теперь забыл, что к тарелке шел. — С динамическими все немного иначе, и проницаемость может быть избирательной или, если это система контуров, как в боевых щитах… Да что я тебе, как младенцу, на пальцах?..

Рука поднялась, ложка была замечена, опознана и донесена наконец до стола. Скрипнул стул.

— Я понял, — вальяжный голос Эверна был, как у разомлевшего в тепле кота. — От трещины не рухнет, но будет…

— Сквозить, — сквозь зубы и с набитым ртом.

— Я хотел сказать — подтекать.

— Не суть. Она в доме, то есть внутри контура — никто не слышит, и я тоже. Только эхо очень тихо, а у меня в голове бывает… по-разному.

Некоторое время были только звуки приема пищи. Суп какой-то… Живот снова напомнил о себе, но я шикнула на него, на цыпочках, будто меня там, внизу, может быть слышно, прокралась за одеждой в соседнюю комнату, а потом чуть дальше — в ванную. Звуки следовали за мной.

— Холин? — вдруг спросил Ромис так отчетливо, будто стоял рядом, и я, вздрогнув, просыпала большую часть банки с пенным порошком. От лаванды защипало в носу, а вода сделалась лиловой, как синяк.

— Я сделал, что нужно, — коротко, жестко ответил Ине.

— Не встанет?

— Нет. Он сам ушел. На призыв явился, но говорить не стал.

— А заставить?

Короткий смешок и:

— Не мне его заставлять. Я бы его к порогу не вытянул, если б ему самому не захотелось на меня посмотреть.

— А поводок? Я видел — остался. На сути, телом она свободна.

От зябкой дрожи я спряталась в горячую воду. Помогало слабо. Шнурки, стягивающие края рукавов наряда невесты оставили розоватые, вдавленные в кожу следы запястьях после сна. У Драгона следы на руках были куда страшнее этих моих. До дна проело горящим железом. Теперь не больно. Там— не бывает. Только память о том, что может болеть.

— Он и хотел бы отпустить, но не может, сам как на цепи. Это… страшно быть прикованнымтак.

— Не передумает? — Эверн говорил спокойно, но дом слышал его и я слышала его, будто смотрела в глаза. Там было столько… Злоба, сытое удовлетворение, омерзение. Страх.

— Очень вряд ли. Его старший брат учил меня. Они похожи. Сутью. Только этот как… лист бумаги, сначала смятый в комок, а потом расправленный. Только заломы остались. Оба — упрямые темные сволочи, которым не повезло с совестью.

— Ее у них нет, — усмехнулся Эверн.

— Как раз есть, а это очень неудобно там, в их мире.

— Ты тоже темный.

— Именно, у меня как раз совести нет только необходимость и обязанности, вместо совести у меня глупый сполох, привязанный поводком на сути и силе к искореженной тени за гранью.

Ине отодвинул тарелку дальше, потер лицо ладонями, сжал виски, выдохнул. Потом оперся на скрипнувшую спинку стула, качнулся, поднял голову вверх, почти запрокинул, и прямо сквозь перекрытие этажа и стены — посмотрел. Так, что мне тут же сделалось жарко в остывающей воде. Голова клонилась к плечу — потереться, словно там лежала его рука.

Наар’ти… Лит’наре’ин…

Запело, вспыхнуло, побежало огнем под кожей, раскатываясь обжигающими бусинами.

— Но как она?.. — заговорил Эверн, и Ине отвел взгляд.

Хрупнул стул, встав на все четыре ножки. Разжались стиснутые пальцы. Мои. На ногах тоже. Ныла прикушенная губа. Успокаивалось колотящееся сердце, огненные бусины таяли. Довольная своей проделкой тьма, обдав волной мурашек напоследок, спряталась.

От воды парило, одуряющий запах лаванды снова щипал в носу, но пена уже осела синюшно-серыми хлопьями. Я потянулась за полотенцем, выбралась, расплюхав воду, торопливо вытерлась и так же торопливо принялась натягивать на влажную кожу сопротивляющуюся натягиванию одежду. Мерцающие огненно-рыжим волосы лезли под воротник, цеплялись за пуговицы, пока я не скрутила их пучком на затылка примотав шнурком от рукава. Красным. Вот мы с “душечкой” теперь как сестрички. Осталось только вербеницы натыкать.

— У меня в голове не укладывается, — снова Эверн, — она же…

— Потянула через меня по связи, — как ни в чем ни бывало продолжил Ине, а что у меня ванна вскипела, так это исключительно мое воображение. — Тень к тени, огонь к огню. Иначе не вышло бы. Она латентный маг и ее никто не учил, не рискнули, только минимум. Ведущий — природный, стихийный по огню, второстепенный — слабый темный. Ее отец ведьмак и, как сказала Эленар, — вечное пламя, феникс, а мать, хоть и нола, тоже из темных.

— Ходили слухи, что бывший глава надзора — бастард Крево, носителей сути огневрана, выходит, правда. Теперь ясно, с чего Холины так в не вцепились. Впрочем, ее сложно отдать, она такая… теплая. О-о-о, серьезно? Мне тебе говорить, чтоб когти подобрал?

— Оно само, — буркнул Ине и наверное, когти убрал быстро, а ощущение обернувшегося вокруг меня кокона отпускало медленно.

Надо же, собственник какой, а в Светлом лесу чуть за несколько литров сомнительных жидкостей не продал.

— Поверь, я понимаю, — отозвался вампир пристукнул по столу пальцами. — А так же понимаю, что все, что мы нагородили и напридумали, теперь никуда не годится. Я тебе здесь не помощник, у меня нет власти над тем, что уже не живет, а ты не знаешь, как избавить Эленар от привязки. Знал бы — уже сделал бы. Вариантов нет.

— Есть, — ответил некромант, улыбаясь, широко и немного безумно. — Как говорил наставник, у таких как мывсегдаесть еще вариант.

Глава 14

Дверь в охоронце, видимо, специально такой сделали — чтобы она никогда плотно не закрывалась и можно было в удовольствие послушать, что происходит. Ольгерт, как истинный ириец, пропустил даму вперед, так что мы с ним вдвоем совершенно случайно мимо проходили и остановились поздороваться, а здороваться в общине было принято долго, чтобы успеть все новости обсудить.

— И вы утверждаете, что это не ири Пешт убила? — раздувался индюком Каса и его пестрые крылья с широкими округлыми маховыми перьями возмущенно подергивались. В последние дни вой все чаще расхаживал с крыльями напоказ, хотя сразу по приезду носил сложенными в компактные валики за спиной и драпировал плащом. Совсем тут обескультурился у нас и одичал. Так, глядишь, и летать начнет по хотению, а не по надобности.

— Нет, не она. Я в отчете изложил все очень доступно и очень понятно, чтобы даже умственно никуда не спешащие и далекие от темной магии индивидуумы могли понять, что сработала защита, которую я лично лично на ири Пешт настраивал. Ничего запрещенного, все в рамках. Послойная схема приложена к отчету.

— Какая еще защита? Как? Это был огонь, а вы…

— Я сильномогучий некромант. Показать?

— Что показать?

— Могущество.

Ольгерт всхрюкнул и я на него зашикала, хотя у само внутри щекоткой прыскало. Ине я не видела, но точно могла сказать — лыбится, и препохабно.

— Холин вне категории! — вспылил Каса. Ине в совершенстве умел выводить из себя окружающих, прикидываясь придурком. Уж я-то знаю.

— Я может тоже вне категории, — самодовольно надулся некромант. В щелку мне было немного видно как он развернул плечики по всю ширь. — Некогда мне в за границу карантина мотаться аттестацию проходить.

— Попросим эксперта.

— Это кого это? Мальчишку инквизитора? У него допуска нет.

— Откуда вы знаете.

Ухмылка. А на языке так и вертелось про сильномогучего некроманта.

Инквизитора я видела. Он и Лодвейн были в поселке. Вампир остался в охоронце с Касой, а инквизитор ходил куда-то с Ине. Наверняка к месту захоронения. Ирийцы своих хоронили очень редко. Только старейшин или сильных магов-целителей. А в землю не закапывали вообще. В горах особенно не покопаешь. Обряженные в вышитые саваны тела со сложенными на груди крестом руками, над которыми помешался крылатый оберег из серебра, меди или глины, укладывали в плетеные из лозы и травы колыбели и прятали в естественных пещерах высоко в горах. Обычных жителей сжигали так же уложив в колыбель, а прах развеивали с обрыва над водой, чтобы и ветру и земле.

О похоронных традициях меня просветил Олька, я в отместку рассказала ему про скитавшихся над миром демонах и продавших свою суть за возможность пройти, а инквизитор оказался мне знаком. Я словно наяву слышала голос Драгона, говорящего мне, тогда еще действительной жене, об Арен-Фесе, его юном ученике и обязателном кураторе от инквизиции для всех темных вне категории. Имени Драгон тогда не назвал, но я слышала как кивнувший мне Лодвейн обращался к худощавому парню

Арен-Тан. Странная прическа с выбритым на виске знаком, тусклые как старое зеркало глаза. Узнал? Миг и скользнувший по мне взгляд выбил мир из-под ног и придавил одновременно, а потом Ине вышел и встал между ним и мной. А вечером лекцию читал как некрасиво подслушивать и шпионить, что Ольгерт плохо на меня влияет и чтобы я с ним не водилась. И с Ромисом тоже. Особенно — с Ромисом.

— Я с ним не вожусь, теперь ты с ним водишься. И вообще он сам приходит.

Но если Ромиса, как истосковавшегося по теплу пса, всегда тянуло на кухню, то Ине словно кот неизменно отирался рядом с большим камином в холле. Никаких кресел. Он просто разваливался на ковре. Мог еще и подушек с пледами натащить.

— Что за ужас! Вдруг кто придет, а тут посреди зала гнездо?

— Здешний народ должен понимать толк в гнездах. Их исконное жилище — углубление в скале, оплетенное изнутри по стенам прутьями, называется хнежд, прямо как их похоронные корыта, и там нет никакой мебели только очаг, циновки и подушки. И потом, в этих игрушечных креслах мне тесно.

— Откуда ты столько знаешь об Ирии? Когда мы только сюда шли, ты говорил, что никогда здесь не был, и тут вдруг — Долина, гнезда…

— Не все предки такие, как дедушка Хелл, некоторые из не таких тут бывали, некоторые из некоторых иногда делятся или просто вспоминают громко, а мне слышно.

Я привычно собирала с тесных кресел его плащ, куртку и еще что-нибудь из одежды, что в данный момент времени казалось ему лишним. Сапоги вообще могли прятаться по разным углах. Иногда в одном из кресел обнаруживалось “золотко”, а в другом — уложенный рюкзак, и тогда это означало, что мой Ине уйдет вечером.

— Обязательно оповещать всю общину о том, что мы собираемся делать ночью? — по случаю спросила я, немного ревнуя к блестящей от осознания своей незаменимости лопате.

— Или днем…

— Или днем.

— Или утром…

— Или у… Ине!

— Да?

Мой возмущеный взгляд против его игриво-ехидного. Без вариантов. Я в проигрыше.

— Я так не могу.

— Можешь, — таинственно улыбнулся он. — Не веришь?

— Золотко сейчас сама к калитке побежит? Или ты метнешься?

— Ты невероятно прекрасна, когда искришь, сердечко мое, — умиротворенно зашуршал некромант. — Пусть и другим радость будет. Лучше обсуждать лопату у ворот ири Пешт, чем очередной темный всплеск и погибших. И пироги лучше испечь на всякий случай, а не по случаю. И потом, пока “душечка” бдит никто в гости не сунется. Разве что ба или твой настырный хранитель.

— Это правда, что он хочет уйти?

На Ине было невероятно приятно смотреть сверху, очень уютно и тепло, даже когда камин не горел. Но чаще всего — горел, и в темных глазах мерцало по такому же камину, а подсвеченная огнем кожа становилась цвета местного красноватого меда. Так и тянуло попробовать. Но “золотко” сегодня коротала вечер с нами, а значит — нечего и представлять.

— Откуда знаешь, что хочет? — спросил Ине.

— Ну, — я пожала плечами, — слышала.

— Он еще сам не решил, но Лодвейн его назойливо и решительно соблазняет размером королевского бонуса для добровольцев и величиной памятника, который ему за эти чары отгрохают, если вдруг что. Однако хладен анФеррато пока что реально заинтересован только в чистом личном деле и нетленной славе, с которой это новое личное дело начнется.

— Посмертно?

Ине хохотнул, цапнул меня за щиколотку, дернул, и я оказалась низвергнута в подушки и поймана в капкан его рук.

— Посмертная слава Эверну до бездны, — урчал котом некромант. — Как тебе в гнезде?

— Приятно.

— Вот и отлично. Мне осталось несколько дней, и я смогу все бросить там.

— Ине… Ты сейчас себя уговариваешь или меня? Я все равно никуда отсюда не денусь. Да, я не слышу поводка рядом с тобой, но ведь невозможно быть все время настолько рядом, если уехать. Ты не сможешь никуда отойти, ни на минуту. Ты знаешь это сам. Ты все равно на месте не усидишь. Так что лучше пусть будет, как сейчас. Я — здесь. И ты, как получается и когда можешь. И “душечка” так и быть, пусть караулит, главное, в постель ее не тащи, там и так тесно.

— Ты сейчас себя уговариваешь или меня? — будто мое эхо спросил Ине.

— На постель?

— Я легко обойдусь без постели, ты же знаешь, и не пытайся меня обмануть, я слышу тебя и понимаю. Как бы ни было уютно в клетке — она останется клеткой. Даже если ты и не собиралась отсюда никуда уезжать, важно чтобы у тебя была эта возможность. Я что-нибудь придумаю, огонек. Я обязательно что-нибудь придумаю. Или останусь здесь, надоедать тебе, пока сама меня не выгонишь.

Этот разговор в разных вариациях случался не раз и не два. Несколько дней прошли, и еще несколько дней, и еще. Отряд ира Касы перебросили куда-то к границе, где становилось все хуже. В поселке стало тихо. Тише чем было, потому что с Касой ушли многие мужчины. В основном — свободные. Контракт Ине к моменту их ухода был исполнен. Теперь мое сердце куда чаще оставался со мной ночью, днем, утром. Поручал “золотку” охрану задней калитки и приходил домой, чтобы разделить со мной мою уютную клетку.

Глава 15

У Ине было еще одно место в доме, куда его тянуло с завидным постоянством — конец коридора, где опускалась лестница с мансарды и где дом прятал в стене дверь в детскую. В этот раз я обнаружила его сидящим у стены. Из-под прикрытых век просвечивало алым, голова чуть клонилась к плечу, затылок касался невидимого Ине, но прекрасно видимого мне косяка. Лестница была опущена. Он занял почти весь коридор поперек. Сложился в коленях, когда я прошла мимо и пальцами босой ноги прижал край юбки.

— И что ты там делал? — как бы между прочим спросила я, устраиваясь на лестнице воробьем, но развернулась боком и ногу вытянула так, чтобы мыском туфли касаться его. Не очень-то и тянулась. Одна нога Ине так и осталась согнутой, а вторая почти упиралась в противоположную стену.

— Проверил, хорошо ли ты спрятала мой подарок, — нараспев ответил он, словно продолжая прислушиваться к чему-то. Знакомая картина, видела неоднократно. Опять родственники решили пообщаться? Интересно, как давно он спал?

— А говорил, что не станешь смотреть, — я пошевелила ступней у него под коленкой. Страшный некромансер посмотрел одним страшным алым глазом, но я не устрашилась. Вот если бы обоими…

Цапнул меня за щиколотку и шикнул.

— Что? — я спросила беззвучно, но он услышал и снова одним глазом посмотрел, уже другим.

— Поет. И они все молчат. Ты не представляешь, как это восхитительно.

— Что именно?

— Тишина и флейта. Так чуднó… Я знаю мелодию. Впрочем, ее мог слышать и кто-то другой. Это похоже на колыбельную. Розовая заря полосой над горами, много воздуха, серебряные шпили башен, ветер на лице. Так я вижу. Еще свет. Золотой. Нездешний. Так похожий на твой, огонек.

Он погладил по ноге, и вдруго вскочил, сдернул меня с лестницы и вскинув на плечо поставил ногу на ступеньку.

— Куда! — завопила я, понимая, что мы такой конструкцией однозначно не впишемся в проем наверху.

— Посмотреть на мой подарок, ты на него давно не смотрела, — проигнорировав мой вопль, Ине зашлепал по жалобно застонавшим ступенькам.

— И сейчас не хочу, меня от него тошнит.

— Ты же еще не смотрела.

— Еще не смотрела, а уже тошнит, — ляпнула я, упираясь ногой в потолок и поняла, что да, действительно, тошнит. Ездить вниз головой животом на плече после двух чашек чая не очень-то комфортно. О чем и сообщила. Ине замер, обдумывая мои аргументы и объяснения, я продолжала изображать подпорку, сползающая по ноге юбка грозила нарушить приличия.

— Хм… Знаешь, я передумал, потом посмотришь, сама. Сейчас у меня желание сделать с тобой что-нибудь вопиюще безнравственное прямо на этой лестнице, очень уж вид хорош.

— Лучше попозже, — ответила я и икнула. — Мне бы сейчас… О, тьма… Кажется меня…

Так быстро в ванную я еще ни разу не попадала. Но главное — успела.

Мне деликатно позволили побыть пару минут наедине с собой и своим не слишком богатым внутренним миром, затем помогли умыться, потому что руки-ноги тряслись, и оттранспортировали в “скворечник”, где замотали в кокон из подушек и одеяла. Побуравили странным взглядом, потрогали лоб, проверили пульс, показали разные фигуры из пальцев. Некоторые были похожи на неприличные. Я хихикала, Ине смотрел укоризненно, один в один — ба Мелли, и начинал гимнастику заново. Хмурился — что-то у него не получалось. Я разнервничалась, а он вышел.

Вернулся и с видом специалиста, досконально изучившего предмет, спросил:

— И часто ты это пьешь?

— Иногда. Он вкусный. Ты серьезно? — И тут же вспыхнула, представив, где он сейчас был и что конкретно изучал.

— Фууу, мне опять дурно.

— Думаешь, можешь меня чем-то таким удивить? Моя профессия и брезгливость вещи малосовместимые. Итак?

Опять этот пронизывающий взгляд куда-то в пупок прямо сквозь одеяло и мои прижатые к животу коленки.

— Я не беременна, — ответила я и отвернулась. Будто от него можно что-то скрыть. Особенно теперь. Будто я стала бы от него скрывать. Особенно теперь.

Прятать обиду в подушках было удобно, но он тут же оказался рядом, обдав горечью вины, и обнял. Молча. А что тут скажешь?

— Я вас слышала. Тебя и Мелитар. Еще тогда. Я… Ничего. Ничего. Как-нибудь.

Ему было больно за меня, а мне плакать хотелось от его вины. Он знал. И я знала, что он знает. Собрал меня вместе с гнездом из подушек своими руками и в шею дышал. Кололся криво остриженными волосами. Наверняка сам себя обкромсал, глядя в ближайшую более-менее отражающую поверхность, и даже догадываюсь чем, потому что было лень искать где-нибудь ножницы.

Явился сегодня на рассвете, бродяга-бродягой: холодный, мокрый, будто ночевал в единственной сохранившейся на краю посёлка куче снега, где ребятня зимой крепость лепила. Волосы колючими перьями — где короткие, где подлиннее. На комплименты буркнул, что само отрастет и греться полез. Так и уснула под его сопение. Встала поздно, потом чай этот… И с чего вдруг захотелось? Потом лестница. Одно мне было непонятно, почему дом показал мне детскую, а ему — нет? Только послушать разрешил.

Кажется именно тогда она и появилась. Тревога. Все, как всегда. День, еще день, весна, листья настырные лезут, на заднем дворе незабудками поросло. Галки гнездо свили под козырьком крыльца и шумели. Брусница родила мальчишку. Пока носила, молчала чей, но всем сразу понятно стало когда малой зубы показал — цапнул повитуху за палец. Воплей было и смеха. И тревога была. Сквозила из щелей, пробиралась под порог с вечерним туманом, подначивала ветер тихонько ныть в трубах, скрипела на зубах внезапно случившимся в каше камушком, пряталась на донце глаз ирьи Мелитар, и держала Ине в доме. Он еще никогда не был здесь так долго — три недели.

Я привыкла видеть его, открывая глаза, и засыпать под шелест угольков. Он ходил к ба копать грядки в ее огородике для трав вместе с “золотком” и шутил, что работник с лопатой всегда добудет кусок хлеба. Иногда он совершенно случайно оставлял лопату у чьих-нибудь чужих ворот и тогда по поселку пахло поминальными булками, а верный Ольгерт, хохоча, тащил “золотко” во свояси. Крылатый народ хоронит в земле только пришлых, так что для ирийцев лопата, по большому счету, не намек на то, что нужно могилу копать, а что пора посадить новое дерево. Или куст. Или семечко любое. Одна жизнь ушла — начни новую. Ямку можно и рукой вырыть, или совочком, просто совочек у ворот никто не заметит, а лопату видно.

— Совести у тебя нет, — ругалась Мелитар, а мне вспоминался разговор Ине с Эверном, о совести у темных и том, что у них всегда есть другой вариант.

Глава 16

Когда что-то случается, потом думаешь, как можно было не заметить и пытаешься понять, с чего все началось. Собираешь дни, как бусины на нитку, один за другим. Когда началось? Может, в тот день, когда в алтарном зале Холин-мар среди безумия и тьмы я услышала моего Ине, узнала его голос и запах задолго до того, как встретила его самого. Или раньше, когда только родилась, и отец с мамой, безумно счастливые, целовались над моей колыбелью. Или еще раньше, когда экипаж, в котором мои будущие родители возвращались после венчания, почти опрокинулся, и отцу пришлось ловить маму в пропасти над озером, как мой Ине поймал меня на Встречный день. Или в то позднее утро, когда мое сердце слушал звучащую флейтой тишину, а ко мне пришла тревога. Или на следующий вечер, тоже поздний.

Ине что-то читал. У него откуда-то взялось много книг. Они будто сами плодились, рождаясь по одной-две из его рюкзака и расползались по дому. Я задремала в кресле. Потом проснулась от того, что пришел вампир. Не Эверн. Он стучал и орал под окнами в кухне. Ине вышел через переднее. Я схватила шаль и выскочила следом, но застала только самое окончание разговора. Они — Ине, Лодвейн и незнакомый невысокий некромант — стояли внизу у калитки, я — на краю дорожки света, легшей от дверей дома почти до середины лестницы.

— Я больше ничего не должен королевству Нодлут, Калем, я могу никуда не ходить.

— Можешь, — пожал плечами Лодвейн и посмотрел на меня. — Путеводная звезда. Живая. Доброй ночи. Здесь закончится твой путь, Тен-Морн? Как неожиданно.

— Здесь он начнется.

— Совести у тебя нет

— Моя совесть слишком домашняя и не выходит за порог.

— Так вот же — вышла, — ляпнул вампир, а я услышала как Ине замер, сжался в комок, всего миг, но было.

— Там и без меня некромантов полно.

— Некромантов полно, годных мало, — настаивал Лодвейн.

— Мне плевать.

— Эверн предупреждал, что ты так скажешь.

— Стоило послушать и не лишать мастера Йорда времени на отдых.

— Сволочь ты, Тен-Морн.

— Мне. Плевать. Я хочу тишины.

— Если прогноз верен, а Нери в прогнозах еще никогда не ошибался, тихо не будет. От озера до поселка всего ничего.

Ине даже отвечать не стал, развернулся и пошел в дом, подхватывая меня, поэтому прощальный кивок вампира достался мне. И ворчание, что ноги окоченели и нос холодный, будто я ребенок, когда сам хрустел изнутри, как подтаявшая и вновь подмерзшая снежная корка. Кажется твердо, иди не хочу, но станешь и проваливаешься, и не угадать будет под ногами твердь или заметенная снегом трещина.

— Уйдешь?

— Пусть катятся в бездну. Хватит с меня. Я лучше отнесу тебя в постель, кресло не самое удобное место для сна.

Мне достался поцелуй и коварное “лит’маре”. Я даже возразить не успела. Но эта ночь, видимо, была не для сна. Или я просто привыкла, что Ине рядом и шевельнувшись и не найдя его рядом, окончательно проснулась. Тянуло. Было маятно, как когда хотел что-то сделать и забыл, и вспомнить не можешь, что именно.

Поселок за окном был будто нарисован грифелем на шершавом холсте. На дорожке внизу был виден каждый камушек, словно его обвели и полили глазурью. От луны светило белым и синим, а с заднего двора — жемчужно-лиловым. Очень красивый свет, спокойный. Такого цвета были выросшие на месте смерти Драгона незабудки. Везде обычные голубенькие, а эти…

Я не спеша оделась. Затеплила светсферу и прошла вниз, через столовую, кухню и коридор, неслышно открыла заднюю дверь. Я не хотела, чтобы меня видели, и дом спрятал, как прятал детскую наверху. Мне только нужно было касаться стены или вот косяка.

Облик Ине мерцал, дрожали в ночном воздухе серебристые росчерки невидимых крыльев, волосы, будто живые, метались вокруг лица, хотя ветра не было. У ног клубился мрак. Он стекал с острия кинжала, который мое сердце держал в руках параллельно земле. Навершие было скрыто. Фигура — несколько вписанных в окружность треугольников — охватывала островок с незабудками и именно в этом круге, не примяв хрупких стеблей, стоял тот, с кем Ине беседовал — тень.

Они оба были на пороге. Ветертой сторонысрывал с фигуры Драгона ошметки мрака, обнажая посвечивающие жемчужно-лиловым светом кости, оплетенные ржавой цепью, будто диковинным вьюнком. Дыры в груди было не видно, но я знала, что она есть. Глаза тоже тлели лиловым. Холина все еще можно было узнать. Лицо, половина лица, осталась прежней, вторая — голая кость со шрамами-звездами.

— …только в теории, — донесся до меня голос тени, словно запоздалое эхо Долины забытых голосов, и я невольно потянулась к горлу. Поводок не душил, он был как дыра в груди Драгона — я просто знала, что есть.

— Вода — идеальный гаситель. Даже если под озером есть темный источник, на который замкнется треугольник, — Ине звучал как ветер в прихваченных морозом травах, шелестел, похрустывал и шипел, словно снега бросили на угли.

Драгон рассмеялся. Точно так же, как я помнила, чуть запрокидывая голову. От его смеха ныло в ушах и делалось зябко. Я присела, скользя рукой по косяку.

Я тоже на пороге. Занятно…

— Север прекрасный учитель, но он практик. Вода идеальный гаситель, только это — как запереть молнию внутри статического щита с нулевой проницаемостью. Чем дольше молния под колпаком… У любой системы гашения и блокировки есть предел прочности, когда энергия внутри достигнет критической массы…

— Я понял, но опасность темного треугольника не в источниках опорах, а в его центре, фокусе, который будет не здесь.

— Неверно выбранный ведущий круга, а там будет круг, иначе такое не подавить, может натворить больше, чем если бы оно само рвануло. Догадайся, куда хлынет откат, если не выйдет сбалансировать систему?

— К самому сильному источнику…

— А это…

— Тот, что заперт под водой хреналион лет. Неверно выбранный? Опыта и силы разве не достаточно?

— Идеальный ведущий сам должен быть треугольником сил: доминирующий темный и две любые равнозначные опоры. Такие интуитивно находят баланс. Если их вовремя обучить. В противном случае — это просто неуравновешенный одаренный с хромающим контролем. Инквизиторы не любят смесков, черномаги опасны, нестабильны, но из них как раз и получаются идеальные ведущие круга. Отец мог бы много рассказать о комбинировании темных даров. Любой глава любой из первых семей. Крево, Нери, Двирен…

— Холин?

— Холин, — скалился костистый остов лица, а черные когти драли по горлу, но ошейник долга вплавился в суть, словно вся его суть и была — долг, добровольное рабство. — Семья превыше всего. Сын Эленар — идеальный ведущий круга: тьма, тень и эхо вечного пламени.

— Твой?

— О нет, все было бы куда проще, будь он моим. Он дитя рода. Я был только сосудом для ритуала, инструментом. Отец не должен был прикасаться к ней сам, он должен был поступить, как другие, и воспользоваться моим телом, чтобы быть с ней, но… У него всегда и на все есть план, а если план не удался, он не станет мстить или переживать, он проанализирует и составит десяток новых с учетом новых вводных.

— Зачем ты пришел за ней? Что тебе было нужно?

— То же, что и тебе, демон. Свет и тепло. Дом. Тишина. Прощение. Последнее я даже получил, — сказал он и посмотрел мне на дно души, ведь мы оба были на пороге и оба прикованы. — Спасибо, что пришла на мой зов, моя рыжая Эленар. Мне приятно видеть, как ты сияешь, и горько, что не для меня.

Ветер грани ударил, обнажив грудь с дырой, темный спекшийся ком распускался дрожащими бледно-лиловыми незабудками.

— Я увидел то, за чем пришел, — добавила тень и снова укуталась в обрывки тьмы. — Довольно.

— Я тебя не отпускал, — оскалился Ине, линии фигуры у ног Драгона вспыхнули алым.

— Я пришел не на твой призыв, мне не нужен призыв, чтобы посмотреть на нее, просто так было проще пересечь границу. Живи, Эленар.

Последнее прозвучало будто ветер в щели подул, в фигуре никого не было. Из нее тянуло стылой пустотой грани. Ине разомкнул рисунок острием клинка, линии впитались в него и вместе с ним исчезли, растворившись в живых тенях.

Глава 17

Когда что-то случается, потом думаешь, как можно было не заметить и пытаешься понять, с чего все началось. Собираешь дни, как бусины на нитку, один за другим. Когда началось? Может, в тот день, когда в алтарном зале Холин-мар среди безумия и тьмы я услышала моего Ине, узнала его голос и запах задолго до того, как встретила его самого. Или раньше, когда только родилась, и отец с мамой, безумно счастливые, целовались над моей колыбелью. Или еще раньше, когда экипаж, в котором мои будущие родители возвращались после венчания, почти опрокинулся, и отцу пришлось ловить маму в пропасти над озером, как мой Ине поймал меня на Встречный день. Или в то позднее утро, когда мое сердце слушал звучащую флейтой тишину, а ко мне пришла тревога. Или на следующий вечер, тоже поздний.

Ине что-то читал. У него откуда-то взялось много книг. Они будто сами плодились, рождаясь по одной-две из его рюкзака и расползались по дому. Я задремала в кресле. Потом проснулась от того, что пришел вампир. Не Эверн. Он стучал и орал под окнами в кухне. Ине вышел через переднее. Я схватила шаль и выскочила следом, но застала только самое окончание разговора. Они — Ине, Лодвейн и незнакомый невысокий некромант — стояли внизу у калитки, я — на краю дорожки света, легшей от дверей дома почти до середины лестницы.

— Я больше ничего не должен королевству Нодлут, Калем, я могу никуда не ходить.

— Можешь, — пожал плечами Лодвейн и посмотрел на меня. — Путеводная звезда. Живая. Доброй ночи. Здесь закончится твой путь, Тен-Морн? Как неожиданно.

— Здесь он начнется.

— Совести у тебя нет

— Моя совесть слишком домашняя и не выходит за порог.

— Так вот же — вышла, — ляпнул вампир, а я услышала как Ине замер, сжался в комок, всего миг, но было.

— Там и без меня некромантов полно.

— Некромантов полно, годных мало, — настаивал Лодвейн.

— Мне плевать.

— Эверн предупреждал, что ты так скажешь.

— Стоило послушать и не лишать мастера Йорда времени на отдых.

— Сволочь ты, Тен-Морн.

— Мне. Плевать. Я хочу тишины.

— Если прогноз верен, а Нери в прогнозах еще никогда не ошибался, тихо не будет. От озера до поселка всего ничего.

Ине даже отвечать не стал, развернулся и пошел в дом, подхватывая меня, поэтому прощальный кивок вампира достался мне. И ворчание, что ноги окоченели и нос холодный, будто я ребенок, когда сам хрустел изнутри, как подтаявшая и вновь подмерзшая снежная корка. Кажется твердо, иди не хочу, но станешь и проваливаешься, и не угадать будет под ногами твердь или заметенная снегом трещина.

— Уйдешь?

— Пусть катятся в бездну. Хватит с меня. Я лучше отнесу тебя в постель, кресло не самое удобное место для сна.

Мне достался поцелуй и коварное “лит’маре”. Я даже возразить не успела. Но эта ночь, видимо, была не для сна. Или я просто привыкла, что Ине рядом и шевельнувшись и не найдя его рядом, окончательно проснулась. Тянуло. Было маятно, как когда хотел что-то сделать и забыл, и вспомнить не можешь, что именно.

Поселок за окном был будто нарисован грифелем на шершавом холсте. На дорожке внизу был виден каждый камушек, словно его обвели и полили глазурью. От луны светило белым и синим, а с заднего двора — жемчужно-лиловым. Очень красивый свет, спокойный. Такого цвета были выросшие на месте смерти Драгона незабудки. Везде обычные голубенькие, а эти…

Я не спеша оделась. Затеплила светсферу и прошла вниз, через столовую, кухню и коридор, неслышно открыла заднюю дверь. Я не хотела, чтобы меня видели, и дом спрятал, как прятал детскую наверху. Мне только нужно было касаться стены или вот косяка.

Облик Ине мерцал, дрожали в ночном воздухе серебристые росчерки невидимых крыльев, волосы, будто живые, метались вокруг лица, хотя ветра не было. У ног клубился мрак. Он стекал с острия кинжала, который мое сердце держал в руках параллельно земле. Навершие было скрыто. Фигура — несколько вписанных в окружность треугольников — охватывала островок с незабудками и именно в этом круге, не примяв хрупких стеблей, стоял тот, с кем Ине беседовал — тень.

Они оба были на пороге. Ветертой сторонысрывал с фигуры Драгона ошметки мрака, обнажая посвечивающие жемчужно-лиловым светом кости, оплетенные ржавой цепью, будто диковинным вьюнком. Дыры в груди было не видно, но я знала, что она есть. Глаза тоже тлели лиловым. Холина все еще можно было узнать. Лицо, половина лица, осталась прежней, вторая — голая кость со шрамами-звездами.

— …только в теории, — донесся до меня голос тени, словно запоздалое эхо Долины забытых голосов, и я невольно потянулась к горлу. Поводок не душил, он был как дыра в груди Драгона — я просто знала, что есть.

— Вода — идеальный гаситель. Даже если под озером есть темный источник, на который замкнется треугольник, — Ине звучал как ветер в прихваченных морозом травах, шелестел, похрустывал и шипел, словно снега бросили на угли.

Драгон рассмеялся. Точно так же, как я помнила, чуть запрокидывая голову. От его смеха ныло в ушах и делалось зябко. Я присела, скользя рукой по косяку.

Я тоже на пороге. Занятно…

— Север прекрасный учитель, но он практик. Вода идеальный гаситель, только это — как запереть молнию внутри статического щита с нулевой проницаемостью. Чем дольше молния под колпаком… У любой системы гашения и блокировки есть предел прочности, когда энергия внутри достигнет критической массы…

— Я понял, но опасность темного треугольника не в источниках опорах, а в его центре, фокусе, который будет не здесь.

— Неверно выбранный ведущий круга, а там будет круг, иначе такое не подавить, может натворить больше, чем если бы оно само рвануло. Догадайся, куда хлынет откат, если не выйдет сбалансировать систему?

— К самому сильному источнику…

— А это…

— Тот, что заперт под водой безднову прорву лет. Неверно выбранный? Опыта и силы разве не достаточно?

— Идеальный ведущий сам должен быть треугольником сил: доминирующий темный и две любые равнозначные опоры. Такие интуитивно находят баланс. Если их вовремя обучить. В противном случае — это просто неуравновешенный одаренный с хромающим контролем. Инквизиторы не любят смесков, черномаги опасны, нестабильны, но из них как раз и получаются идеальные ведущие круга. Отец мог бы много рассказать о комбинировании темных даров. Любой глава любой из первых семей. Крево, Нери, Двирен…

— Холин?

— Холин, — скалился костистый остов лица, а черные когти драли по горлу, но ошейник долга вплавился в суть, словно вся его суть и была — долг, добровольное рабство. — Семья превыше всего. Сын Эленар — идеальный ведущий круга: тьма, тень и эхо вечного пламени.

— Твой?

— О нет, все было бы куда проще, будь он моим. Он дитя рода. Я был только сосудом для ритуала, инструментом. Отец не должен был прикасаться к ней сам, он должен был поступить, как другие, и воспользоваться моим телом, чтобы быть с ней, но… У него всегда и на все есть план, а если план не удался, он не станет мстить или переживать, он проанализирует и составит десяток новых с учетом новых вводных.

— Зачем ты пришел за ней? Что тебе было нужно?

— То же, что и тебе, демон. Свет и тепло. Дом. Тишина. Прощение. Последнее я даже получил, — сказал он и посмотрел мне на дно души, ведь мы оба были на пороге и оба прикованы. — Спасибо, что пришла на мой зов, моя рыжая Эленар. Мне приятно видеть, как ты сияешь, и горько, что не для меня.

Ветер грани ударил, обнажив грудь с дырой, темный спекшийся ком распускался дрожащими бледно-лиловыми незабудками.

— Я увидел то, за чем пришел, — добавила тень и снова укуталась в обрывки тьмы. — Довольно.

— Я тебя не отпускал, — оскалился Ине, линии фигуры у ног Драгона вспыхнули алым.

— Я пришел не на твой призыв, мне не нужен призыв, чтобы посмотреть на нее, просто так было проще пересечь границу. Живи, Эленар.

Последнее прозвучало будто ветер в щели подул, в фигуре никого не было. Из нее тянуло стылой пустотой грани. Ине разомкнул рисунок острием клинка, линии впитались в него и вместе с ним исчезли, растворившись в живых тенях.

Сокровище. 1. Осколки

1. Осколки

Потом кто-то, не помню кто, сказал мне, что дом зарос снаружи каменными иглами, тонкими и хрупкими, как иней, но так плотно, что они были похожи на непроницаемый панцирь, кокон, а я не знала и толкала неподдающуюся дверь до изнеможения, кричала, звала, просила, руки разбила в кровь, потом устала, переползла от порога в гнездо у камина и лежала в подушках, хранивших запах горячего железа и лаванды, пока мир не перестал дрожать. Или пока я не перестала. А потом поднялась и пошла к детской.

Слушала, прислонившись к косяку, где часто сидел…

Гадала, зачем я все еще дышу, когда его…

Не понимала, почему я — все еще, а он…

Прикрыла глаза рукой, как отец показывал, и смотрела, как тянется вверх сверкающая башня из моей боли и камня, как на вершине холодный ветер жадно целует хрустально-серебряную чашу-колокол, увитую гранатовыми прожилками, похожими на вены, хочет ее опрокинуть, чтобы тишина пролилась в мир, но у него ничего не выйдет, а у меня — да. Только руку протянуть. Я и так почти касаюсь его. Еще немного и…

Я потянулась и поманила вниз лестницу с мансарды. Она скрипнула, мягко ткнулась в пол и продолжилась далеко вниз. Так же далеко, как тянулась ввысь башня с колоколом. Но вниз мне было рано. Сначала — наверх. Там — подарок.

Улыбаясь, я ступала своими босыми ногами туда, куда ступали его босые ступни и жалела, что меня тогда затошнило, и я не узнала, что же такое вопиюще безнравственное он планировал сделать со мной прямо на этой лестнице. Меня и сейчас немного… А ведь даже не видела…

Ловец лежал наверху, на стопке из старой одежды и одеяла. И я поняла, почему я — все еще. Он действительно оставил здесь свое сердце. Но сердца было не достаточно, нужно было кое-что еще.

Спустившись, едва добежала до ванной. Проскользила по все еще мокрому полу до раковины…

Так то лучше. Туда, куда тянула-звала невидимая нить, лучше идти на пустой желудок.

На мансарду пришлось подняться еще раз. За штанами, своей походной сумкой и плащом. Заодно и ловец забрала, старалась не смотреть на него на всякий случай. Меня все еще немного мутило. Вдруг от него. Оставила прямо в детской, он хорошо там смотрелся. Гармонировал с проросшим сквозь раму цветком орхидеи, такой же черно-красный, отталкивающий и вместе с тем — упоительно красивый.

Одевшись, я собрала в сумку еды и воды, еще в одну флягу заварила чай, перекопошила и перенюхала бутыльки, которые остались лежать на полу в гостиной, выбрала те, у которых гадостный запашок был знакомым, и вышла через заднюю дверь. Погладила дом по перилам, наказав приглядывать за хозяйством, пока не вернусь, кивнула незабудкам, взяла понурившуюся у калитки “золотко”.

Сначала она дичилась и задирала нос, потом оттаяла.

— Вот и чудно. Девочкам лучше держаться вместе, — сказала я ей.

Кто-то окликнул меня, но мне сейчас не было дела до живых.

Я вышла за границу поселка и мне ничего не мешало. Поводок исчез. Я была свободна.

Лезвие лопаты поскребывало по камням, ветер запускал в волосы прохладные пальцы, гладил по щеке. Я остановилась у края тропы, намечая, как удобнее будет спуститься по склону. Я еще никогда не ходила никуда одна так далеко, а мне нужно было за озеро. С обрыва я видела — куда. Туда указывала прямая, как стрела, тень от дома-башни и там все было серым от пепла, а поверх будто ловец лежал. Такой же, как мой.

И вокруг было серое, бесцветное даже, я еще во дворе по незабудкам заметила, только красный видела хорошо. Кожица на разбитых костяшках трескалась и кровь немного сочилась.

Чуть отойдя в сторону, я сначала испугалась, что собьюсь с пути, но нет, она была на месте — нитка, на которой я носила свое сокровище. Тянула. Да и “душечка” рядом. Она побольше моего попутешествовала.

— Я бы без тебя — никуда, — заверила я ее. — Вдруг гули, а тут приличную палку еще поискать.

Так и шли.

Когда серое стало гуще, я поняла что наступила ночь.

Развела огонь. Сложила жалкую горку хвороста и позвала пламя, как он учил. Сидела, положив лопату поперек сложенных кренделем ног и смотрела на огонь. От него был свет и тепло, тени плясали и шептались, но так и не осмелились подойти ближе, пересечь границу дрожащих в воздухе инеистых искр, складывающихся в угловатые абрисы расправленных и сомкнутых серпами крыльев. Ждала, пока прогорит, а угли перестанут шелестеть и покроются белесым налетом. И еще немного, пока небо сделается такого же оттенка серого, как налет на углях. Затем встала и пошла дальше.

Воды в озере осталось мало. От нее поднимался пар, будто кто-то огромный жарко дышал. Я отыскала впадину, похожую на чашку, разделась и полежала в сладко теплой купели, посадив на черенок воткнутой в трещину между камней лопаты блеклого светляка. Светляки у меня плохо получались. Огонь лучше. Вышло почти похоже. Только комаров не хватало. А так — все как надо. Даже колючие чулки и пахнущее лавандой одеяло.

Я еще трижды разводила огонь и выпила два из четырех прихваченных с собой гадостных бутыльков с настойкой от сна. После того, как прогорал костер, я не всегда ждала рассвет, если не было облаков. От луны было светло почти так же, как от солнца.

Лучше всего было, когда иней выпал. Красиво. Только холодно немного. А дышать — страшно. Вдруг растает до того, как я прикоснусь, чтобы кожу обожгло, как…

Лагерь обошла. Слышала, как потрескивает контур, видела краем глаза растянутые неводом силовые линии и держалась подальше. Вокруг было достаточно мест, чтобы спрятаться даже днем — камни, впадины, рытвины, потом — негде.

Даже если меня и заметили, останавливать было поздно. Я пересекла первую тлеющую мраком линию из которой росла трава из черного стекла. Я знала, что она очень острая и приподняла “золотко” повыше, чтобы та не поранилась. Дальше было легче.

Случалось под ногами хрустело. Не стеклянная трава — кости. Звук был сухой, словно лед трескался, земля вздыхала фонтанчиком то ли пепла, то ли праха и оседала. Я старалась обходить чуть выпирающие неровности, но бывало, что иначе, как прямо по ним, было не пройти.

— Подумаешь… И не такое видели. Главное, чтоб без жуков.

Голос тонул в тишине, вяз в ней как в болоте и исчезал. Да, было тихо, но это была не та тишина.

Пепел закончился.

Неглубокая, пологая, идеально круглая впадина. Рыхлая, живая, влажная земля с запахом железом. Кинжал почти по макушку зарылся в нее, торчала небольшая часть рукояти и кольцо навершия с вдавленным в него белым камнем с прежде темными, а теперь покрасневшими от крови прожилками. Я бы и не заметила, если бы не красный шнурок от моего невестиного платья. Два витка, один узел. Стараясь не касаться мертвого железа, словно это была открытая рана, потянула за длинный хвостик шнурка и узел распался. Все будто на нем держалось. Земля осела, на миг обнажив длинное тело с открытой грудью, испещренной сетью знаков, и вошедшим по крестовину лезвием клинка прямо над сердцем. Затем в лицо ударило синим светом, ледяным ветром грани и нестерпимым жаром, завертелось, свернувшись в шар, сжалось и рассыпалось облаком серебра, инеем, осевшим на землю, на мое лицо, руки и колени.

Как прикосновение, как… ласка. Таяло…

— Ничего. Ничего. Ничего…

Лопата молча подставила черенок, чтобы я поднялась, подождала, пока я сотру с лица… все. Пока оберну вокруг запястья шнурок и одной рукой и зубами, затяну. Два витка, один узел. Теперь — обратно.

— Не знаю я, зачем. Надо. Тянет, — объяснила я хмурой “душечке”.

После второй ночевки закончилась вода и начали появляться цвета. Блеклые, как на старой акварели. Я жаловалась “золотку”, что без них было спокойнее, но та молчала. Ей было все равно, по каким камням скрипеть, по серым, желтоватым, красным или слоистым, как пирог. Настойка перестала помогать и в последнюю ночь я уснула. Долго сражалась с тяжелеющими веками, смотрела в огонь, и тут увязавшийся недалеко от лагеря сумрак протлел красными угольками. Остался за косым контуром, который вряд ли бы остановил, вздумай он подойти, и сказал:

— Спи, светлячок. Я посторожу.

— А я думала гуль, — сказала я “золотку” и сдалась. И не слышала, как красноглазая тьма смеялась. Просто знала.

Проснулась в обнимку с лопатой под чужим одеялом помимо своего, у теплого кострища, еще шелестящего угольями, на камне лежала моя фляга. Полная. И бутерброд из сухого хлебца и пластинки вяленого мяса. На еду даже смотреть не стала а вода нагрелась и отдавала железом. На вкус было противно, но тошнота улеглась. Захватила бутерброд с собой, вдруг пригодится. Лишнее одеяло не взяла. Свое бы дотащить. Лямки отдавили плечи, ноги ныли, шнурок натер шею. Пару раз я забывшись хваталась за кинжал и… ничего, будто он меня признал. Подумала и спрятала под рубашку. Он удобно лег крестовиной гарды под грудью и при ходьбе щекотал живот кончиком клинка.

На тропу взобралась поздним вечером, пыхтя как стадо ежей. Все же вниз куда проще. Доволоклась до границы поселка и остановилась

— А вдруг не пустит? — поделилась я с “золотком”. — Орать, пока не выйдет кто-нибудь?

— Балда, — сказал сумрак и собрался в вампира.

— Напугал.

— Тебя напугаешь теперь, как же. Сама кого-угодно напугаешь, особенно если с наветренной стороны подойдешь. Хотя я не брезгливый, когда голодный. Покормишь?

— Брустница покормит… Зачем он… так?

— Он не планировал. Такое нельзя спланировать. Просто воспользовался случаем, раз уж… так

— Воспользовался… Конечно. Как всегда.

— Зачем ты ходила туда одна?

— Так было нужно. Тянуло и… Я не одна, — возразила я, покосилась на “золотко”. Та согласно скрипнула в ответ камушками под лезвием.

— А сейчас?

— И сейчас тянет. Идем?

— А вдруг не пустит?

— Тогда вместе поорем. Громче выйдет.

Но орать не пришлось. Нас ждали.

2. Эхо и Целое

2. Эхо

— Слышали, ири Зовина? Ири Пешт утречком от демона родила.

— Не от демона, от некроманта, типун вам на язык, ири Славицева.

— Ой, можно подумать я своими глазами не видела как этот страх ее на Встречный день поймал.

— Выкиньте ваши глаза, это некроформ, у темных такое есть, когда они на тут сторону бегают каждый день, как вы со Снезкиным Явором за старый овин, а то и дважды за день.

— Хоть горшком назовите, ири Зовина, а все равно страх. Хотя мужик видный был. Издалека. Высокий и чернявый. И глаза лукавые, бесьи. Жалко, что ветер его призвал раньше срока. А кто принимал?

— Никто. Сама. Ирья Мелитар утром пришла проведать, а она уже того.

— Совсем? Светлый день! А я то думаю, что лопата опять стоит… Пришла узнать, а тут вы… По-нашему обычаю или как чужинку покоить будут?

— Вот же дурнота… Нормально с ней все. Того — это родила. И пуповину сама резала мужним ножом, как положено. Ирья только мыть помогла.

— Так и так опару ставить, хоть бы успеть…

— Успеете, ири Славицева. Не ясно еще, кого за отца посадят на встречинах.

— Так ясно кого, Рома же. Все одно он за ней как привязанный. Стыдоба… Брустница в нем души не чает, а он на два дома. Не по-хорошему это, ири Зовина, хоть ири Пешт и добрая женщина и ирье первая всегда в помощь вперед Алишиных, но… не по-хорошему.

— Кто бы говорил… Да нет у них ничего и не было. И не будет. Не те крылья, и ветер в их не тот. Теперь вот хоть радость. А знаете, опару все же лучше поставить, не лишнее.

3. Целое

С чего бы начать?..

Меня зовут Эленар и я хотела быть вдовой… Теперь я вдова. Дважды. Хотя второй раз — сомнительный. Я и женой-то ему не была, если по правилам. Впрочем, какие могут быть правила, когда тишина поет? Теперь просто тишина. Не долго звучало. Только эхо осталось. Долгое, как зима. Но и она проходит. Прошла. Весна. Здесь еще снег кругом и ночью мороз, а в Нодлуте наверняка во всю вороны орут. Март. Время вороньих песен.

Как-то я пристала к отцу. Он только вернулся из Управления, устал и был раздражен. Мне хотелось сказку, и хотя обычно мама мне их рассказывала, но я ныла и упиралась. Мне нужна была сказка именно в его исполнении, хотя я знала, что вряд ли услышу что-то милое или веселое.

— Жила-была девушка, красивая как звезда, — угрюмо заговорил отец, нахохлившись на краю моей постели и мрачно поблескивая рыжеватыми бликами в глубине глаз. — Многие ей завидовали. Однажды завистники сговорились и оболгали ее. Девушку обвинили и осудили, заперев в высокой башне. Все от нее отвернулись и даже ее жених-эльф. Когда он уходил, последним, она так кричала с верхушки башни, что сорвала свой чудесный голос и он стал хриплым. Каждый день она плакала, а каждую ночь смотрела на луну, потому что больше не накого было смотреть, пока не почернела от горя и не умерла от тоски. Тогда ее душа отрастила крылья, когти и клюв и улетела в небо. И теперь весной, едва только взойдет первая круглая луна, она зовет свою любовь. Конец.

Потом мы молчали. Мое смятение тлело в волосах, а отец придвинулся, погладил меня по лицу шершавыми костяшками и улыбнулся:

— Спасибо, огонек.

— За что?

— За свет и тепло.

Это был единственный раз, когда он так назвал меня. Всегда — только по имени. Будто это слово было для другого. А может, я все придумываю. Я часто придумываю. Но мне нравится думать, что отец уже тогда знал.

Огонек. Так ОН меня называл. А еще — глупым сполохом. Носил на руках, как ребенка, и любил сидеть в коридоре, прислонившись головой к косяку двери в детскую, в которой ни разу не был, только слышал сквозящую оттуда колыбельную.

Здесь очень светло и очень красиво, как вышивка белым по белому. Сначала не видишь, но стоит свету упасть под другим углом — невозможно оторваться. Низкое кресло, почти кровать, с подушками, столик, комодик и плетеная колыбель, привязанная к потолку. Единственным темным и живым в этом уголке тишины до недавнего времени была орхидея, вросшая в раму окна. На коротком одеревеневшем стебле два трехлепестковых темно-пурпурных, практически черных цветка.

Сейчас здесь есть еще кое-что такое же невыразимо красивое и кое-кто такой же живой.

Над колыбелью, покачиваясь, висит ловец. Обод из колючей ветки, паутина узора с дрожащими как капли крови пиропами, кисточки с затейливыми узелками, трубочки из звонкого черного стекла. В центре обода — гранатовая бусина со сквозным отверстием, похожим на зрачок. Она нанизана на привязанный будто второпях шнурок, сплетенный из волос и шелковых нитей, почти не различить, где что. Шнурок с бусиной выбивается из прочего плетения, но без нее на ловец невозможно смотреть — он перестает звучать, и мелодия тени и света превращается в тошнотворный хаос. Ее не видно днем, только в сумерках. Стоит солнцу сесть, по стенам комнаты разбегаются искрящиеся звездами спирали и долгие золотисто-огненные сполохи, а тьма поет тишиной и шуршит, как угли в камине.

В самой колыбели, в плетеном гнездышке — мой свет и тепло. Сопит, возится, причмокивает.

Ине… Мой Ине… Хмурый Тенне и лучистая Моран.

Когда наши малыши засыпают, я выхожу, закрываю дверь, оставляя щелку, чтобы колыбельная звучала не только в детской, а сама иду туда, где никто кроме меня не бывал, потому что раньше этого места не существовало.

Вниз по призрачной лестнице башни из света и камня с хрустальным колоколом, полным тишины.

Лестница начинается у детской. На нее никак не попасть, если не забраться сначала на другую, чуть поскрипывающую деревянну лестницу с мансарды, встать на последнюю ступеньку, закрыть глаза и шагнуть. Все вокруг становится зыбким, словно идешь в живом тумане или сквозь камень, превратившийся в туман. Долго или одно мгновение, одна ступенька или несколько сотен — всегда по-разному, но всегда, сколько бы я ни спускалась по спирали, я прихожу сюда.

В хаулитовой жеоде поросшей изнутри пиропом — вогнутое ложе, оплетенное корнями живого камня. Стоит мне приблизиться, как корни расступаются, открывая длинное большое тело с вросшим в центр груди узким кинжалом из мертвого железа с бусиной из хаулита с красными от пропитавшей их крови прожилками в рукояти. На белой коже полно рубцов и шрамов, но лицо осталось чистым. Глаза под плотно закрытыми веками не двигаются, стрелки ресниц замерли, брови и волосы, присыпаны серебром, будто иней выпал. Высокие скулы режут лицо, гладкие губы сжаты. Я помню, какими они могут быть, эти губы. Я помню какими могут быть руки, неподвижно лежащие поверх груди. Я знаю каждый миллиметр, каждую клеточку. Я ложусь рядом, почти поверх, как ложилась всегда, прижимаюсь щекой к груди и жду…

Я знаю, как это — потерять большую часть себя. Я знаю, как это — собирать себя по кускам, нанизывая дни, как бусины, один за другим. Это долго. Или одно мгновение.

Я жду.

Долгое мгновение тишины и… толчок.

Так вспыхивает сполох над, казалось бы, погасшими, покрывшимися белесым налетом пепла углями.

А это значит, что я буду продолжать ждать.

И звать его тишиной.

Ине… Ине мой…

И он ответит. Когда-нибудь. И обнимет в ответ. Может через год, или завтра, или…

Снова толкнулось. Миг и еще удар. И меня пронзило навылет.

… сейчас.

Грудь подо мной качнулась и прохладные пальцы, которых я касалась лбом, дрогнули, шевельнулись, зарываясь в волосы, вспыхнувшие так, что полутемной пещерке стало светло, свет живой водой стекал по граням кристаллов, плотно усеивающих стены. А родной голос, срываясь и дрожа, шептал:

— Дыши, сердце мое, дыши, тогда и я буду. Я здесь. Я здесь. Я здесь.

Ине… Ине мой…

Никто не может уйти, когдатакзовут, потому что огонь на двоих это навсегда.

Меня зовут Эленар Пешта, и я не вдова.

КОНЕЦ