Основы искусства святости, том 3

III. Литература

Жития святых и биографии наших писателей

по их существу и содержанию

• Жития святых сами по себе представляют источник громадного интереса и духовного наслаждения; в литературном же отношении составляют самостоятельную область, достойную всяческого изучения. Ибо «когда пересказываем жития прославившихся благочестием, — говорит св. Василий Великий⁶⁴,

1) прежде всего Владыку прославляем в рабах Его;

2) восхваляем же праведников засвидетельствованием о том, что знаем... Самим праведникам не нужно приращение славы, но нам, которые еще в этой жизни, необходимо памятование для подражания. Как за огнем само собою следует то, что он светит, и за миром — то, что оно благоухает, так и за добрым делами необходимо следует полезное.

3) ...Людей увеселяем слышанием прекрасного»**. (**Разбивка на пункты принадлежит еп. Варнаве. — Прим, составителя.))

«О, как сладостны божественные словеса душе благомысленной! — восклицает в одушевлении преп. Исаак Сирин⁶⁵. — Они то же для души, что для тела пища, поддерживающая его. Сказания же о праведных столь же вожделенны слуху кротких, сколь и постоянное орошение недавно посаженному растению».

4) «Слушание повествований о подвигах и добродетелях духовных отцов ум и душу возбуждает к ревности; а слушание поучений их наставляет и руководствует ревнителей к подражанию», — говорит св. Иоанн Лествичник⁶⁶.

Взяв жизнь святых со стороны самого содержания ее,

-97-

мы также находим здесь многие пункты, достойные замечания, которые и приложим к предыдущим.

5) Церковь хвалится жизнью своих святых и тщательно собирает мельчайшие детали их личной жизни, потому что самый малейший и незначительный поступок совершенных людей ценен и достоин рассмотрения. Всякое действие освещено внутренним божественным светом. Во всех поступках их нет ничего постыдного и неразумного.

6) Странные и блазнительные поступки, которые замечают некоторые у святых, странны и блазнительны только с точки зрения чуждой этим поступкам морали неверующих людей, сознание коих затемнено страстями, окрашивающими в свой цвет все видимое. Например, рассказывали, что авва Сисой Фивейский имел обычай бегом бежать в свою келью по окончании церковной службы, и говорили: «В нем бес». А он дело Божие делал, прибавляет церковное предание⁶⁷. Над такими обстоятельствами жизни святого или какими-либо непонятными его словами надо христианину вдвойне сосредоточиться и умом и сердцем.

7) Явные пороки и страсти, которыми одержимы были святые мужи и жены в миру, не скрываются Церковью, даже, напротив, всегда изобличаются и показываются в житиях их всем наглядно. «Весьма неблагородно и низко думать,

— говорит св. Григорий Богослов⁶⁸, — что оскорбительно будет для подвижника напоминать о непохвальных делах его. В таком случае и великий Павел не заслуживал бы нашей похвалы, и мытарь Матфей принадлежал бы к людям самым порочным... Но Павел для того упоминает о прежних своих гонениях и о том, как изменился предмет его ревности, чтобы сравнением того и другого прославить больше Благодетеля. Матфей, перечисляя учеников, придает себе наименование мытаря как некоторое титло».

Благодаря этому слабые члены тела церковного, то есть те из желающих спастись, которые не сильны духом, но однако обременены сильными страстями, видя для себя образцы покаяния и возрождения в лицах, бывших одержимыми подобными же пороками, но восставших, исправившихся и помилованных Богом, получают и сами надежду на спасение и уже не так приходят в уныние и отчаяние. Так, когда после Страшного Суда пойдут (по ликам) спасенные в рай, когда пройдут апостолы, пророки, мученики, пройдут девственники, преподобные, столпники, то куда присоеди--98-

ниться и пристать грешному человеку? — Некуда. А когда он увидит, что вот — потянулись разбойники, блудницы, гонители и хулители веры, смирившиеся, покаявшиеся, тогда душа его воспрянет. «Вот, — скажет, — те, к которым мне нужно присоединиться, и они примут меня как своего». И если благодать найдет в жизни его что-либо достойное для оправдания бывших грехов, то и он без зазрения совести примкнет к ликам покаявшихся и войдет с радостью в Вечный Град, Горний Иерусалим (Откр., гл. 21).

• Не то мы видим в истории светской литературы.

1. В Церкви только тогда человек прославляется и почитается, когда обладает святостью жизни (а не талантливыми сочинениями), в миру же как раз наоборот

— славу писателям доставляют их произведения, а не добродетели.

«Помни, что лучше любить по-христиански, нежели разуметь высоко; лучше красно жить, нежели красно говорить: разум кичит, а любовь созидает (1 Кор. 8,

1)», -говорит святитель Тихон Задонский⁶⁹.

Да, любовь, добродетель назидает, а учение — как бы оно ни было хорошо изложено, — если расходится с жизнью самого автора, не пользует. Чтобы оно производило нужное впечатление, приходится укрывать от посторонних жизнь писателя, а иначе у читателя появляется невольное смущение и недоверие к нахваливаемому товару, от которого, как он видит, сам предлагающий этот товар отказывается.

Вот пример. Писатель, давший знаменитую и известную из любого учебника по литературе «Аннибаловскую клятву»* (*См.: Тургенев И. С. Сочинения. Ч. 1. СПб., 1880. Литературные и житейские воспоминания. Вместо вступления. — Аннибаловскую клятву бороться с крепостным правом давали А. Герцен и Н. Огарев (см.: Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 1). — Тургенев заимствует у них это выражение. — Прим, составителя.) бороться с вековым злом России, каковым он видел крепостное право, написавший не менее знаменитые «Записки охотника», со страниц которых будто бы веет любовью к народу, как известно из отзывов

современников, вел себя по отношению к последнему на деле совсем иначе. А. Головачева-Панаева в своих «Воспоминаниях» говорит: «С тех пор как Тургенев получил наследство, он постоянно жаловался, что получает доходов с имения очень мало, и в порыве своих скорбей проговаривался... "Я им не внушаю -99-

никакого страха... Прежде мужик с трепетом шел на барский двор, а теперь

70

лезет смело и разговаривает со мной совершенно запанибрата..."»

71

В. Семенкович , вспоминая о Тургеневе, сообщает: «Мужики его родового Спасского-Лутовинова разорены — и разорены при нем — и своим нищенским наделом, и тем, что при выходе на волю они обрезаны во всех угодьях и им буквально некуда курицы выпустить. Спасские мужики - самые бедные во всем Мценском уезде — это подтвердят все знающие положение».

72

Какой отсюда вывод? — Отвечу словами св. Варсонофия Великого : «Если кто говорит о сладости слов Божиих [в данном случае по поводу добродетели — милости к крепостным], а сам не вкушает ее, то этим он показывает, что она горька. Не горько ли слово это: аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возьмет крест свой, и по Мне грядет (Мф. 16, 24)? А если оно сладко, то зачем отвергаем его, желая исполнить свою волю? Кто говорит, что он знает путь, ведущий в какой-либо город, и однако спрашивает о сем пути, тот или презирает его, или, насмехаясь, искушает других. Если же кто знает путь и не хочет идти по нем, то такой подвергается осуждению как весьма нерадивый».

Таким образом, хорошее учение должно подкрепляться хорошей жизнью, потому что добродетель в этом случае ручается за истину и чистоту учения автора. А слава, популярность, похвала от людей — что они значат и стоят? -Ничего. Те же люди, которые сегодня кричали о писателе на всех перекрестках, через некоторое время забудут и о самом имени его. Например, прижизненный успех романов французского писателя Эжена Сю был громадный. Вся страна, от простого лавочника до министра, зачитывалась ими, когда в «Journal des Debats» стали печататься его знаменитые «Парижские тайны», все было забыто: политика, финансы, интриги. Все жили новым номером журнала и, в сущности, сказками, простыми «небылицами в лицах». А сам писатель? Да ему это ничего не стоило. Он без всякого труда мог в один день целый том написать. Он писал легко, без задержки, без помарок, как счет из лавочки. Прошла общественная горячка, пронеслось это своего рода поветрие, род литературной инфлюэнцы, развившейся от бациллы в отравленном демонами мозгу писателя, и — все кончено. Все забыли, перешли на новое. Так и у нас в Рос-100-

сии в свое время, например, нашумела история с «босяками» Горького.

Что же для меня в этой славе убедительного, подтверждающего высоту духа самого писателя и чистоту его идей? И что эти романы сами по себе могут дать обществу для подавления бушующих в нем страстей и приобретения более здравых и глубоких понятий в религии или хотя бы для укрепления чистой непорочной жизни? И течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода? Не может, братия мои, смоковница приносить маслины, или виноградная лоза смоквы; также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду. Мудр ли и разумен кто из вас? Докажи это на самом деле добрым поведением, — говорит апостол (Иак. 3, 11-13). Так, если жизнь писателей не

добра и не благочестива, то мы имеем полное право сомневаться в нравственной ценности и их произведений, как бы блестяще они ни были написаны. А каков был обычный конец их жизни, увидим дальше.

2. Личная жизнь ученого или писателя там, где на нее может лечь какая-нибудь тень и тем повредить его славе и влиянию (читай: дурному) на общество, для широкой публики всячески замалчивается. Ни одного факта из бесчисленного

множества страстей и пороков этих людей не приводится в официальных биографиях, приложенных к их сочинениям. Почему? — Потому что этим «слабостям» нечего противопоставить. Святые же, если и случалось им падать при жизни, умели и каяться (ср. Марию Египетскую), а в биографиях «вождей» человечества как раз страниц о покаянии-то, о последующей добродетельной жизни вы не найдете. В житиях святых (например библейских патриархов) эти слабости нарочно выискиваются и подчеркиваются; если бы их не было, то никто не поверил бы и сверхъестественным добродетелям святых: сказали бы, что это не люди, обремененные плотью, а бесстрастные ангелы. Но теперь, когда Промыслом Божиим показаны их согрешения и падения, мы испытываем:

во-первых, страх, оттого что даже и величайшие дары Св. Духа, чудотворения и пророчества не предохраняют человека (дабы не нарушать дарованной ему свободы воли) от ниспадения до скотского состояния, и побуждаемся сильнее чрез это бодрствовать над собой;

во-вторых, надежду, что и нас Г осподь помилует.

-101-

Благодаря этим падениям, мы на чужом горьком опыте сами учимся, как нам не падать и каким образом, упав, восставать. А жизнь светских писателей может научить только одному — как грешить, но не как восставать. Это понимает и сам мир и потому всячески снаружи закрашивает их гробы, которые посему «снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты», как говорит Христос (Мф. 23, 27).

3. Чем подробнее раскрывается жизнь святого, тем для него похвальнее; раскрытие же, во всех мелочах и слабостях, личной жизни наших писателей

73

приверженцы их, конечно, сочтут за оскорбление , чем явно покажут и свою собственную гнилость духовную, и ничтожество и шаткость величия писателей, авторитет которых колеблется от одного легкого прикосновения критической мысли.

4. Наши святые — бодрые, цельные люди, умиротворенные, смело смотрящие на мир и его скорби, любовно принимающие ежедневно тысячи людей — изверившихся, с опустошенной душой и покалеченным страстями телом, как это делали преп. Серафим Саровский и о. Иоанн Кронштадтский, с их неиссякающей любовью и жизнерадостностью; а большинство писателей и поэтов, которыми хвалится мир как «великими», «учителями», «вождями», — люди, больные и телом и душой (болезнь я разумею, так сказать, благоприобретенную). Где им врачевать других, они не могут справиться с собою. Чтобы не обвинили меня в злостной клевете и неправде, приведу примеры.

Из ученого мира. Реклю, при всем желании возвеличить культуру и науку и их жрецов, все же не мог замолчать, что в личной жизни его собратья не могут явиться учителями. «Конечно, не следует думать, что все ученые — герои; напротив, приходится признать, что большинство носит в себе заскорузлые человеческие привычки... Страсти, частные интересы, низменное искательство пред сильными мира сего, завистливость, вероломство — все это нередко встречается в мире ученых, к великому ущербу для самой науки» — и далее следуют многочисленные примеры, относительно которых сам певец пресловутой науки, берущий под свою защиту всех, кто ее пропагандирует, не знает, что

74

делать — «смеяться или плакать» .

Из литературного мира. Здесь даже краткий, сухой перечень первых попавшихся имен писателей, всем извест-

-102-

ных со школьной скамейки (беру русских только), с кратким упоминанием некоторых обстоятельств их жизни и смерти, способен привести в отчаяние человека, слабого по характеру или нетвердого в вере в Промысл Божий.

А. Полежаев (+ 1837) — кончивший Московский Университет, погиб во цвете своих тридцати двух лет, после безумной жизни, которая началась беспросыпным пьянством и развратом, битьем до крови девок, буйством посреди трактиров и

75

публичных домов , протекла по николаевским казармам (в наказание за переполнившего чашу мерзости «Сашку») и закончилась в казенном госпитале жестокой болезнью. Крысы в мертвецкой госпиталя объели у трупа поэта ногу. Самая могила его (на Лазаревском кладбище) затерялась.

Н. Языков (+ 1846) — имевший от невоздержанной, развратной жизни сухотку спинного мозга (воспользуемся самыми деликатными и стыдливыми формулировками его биографов); наконец умер в нервной горячке.

Л. Мей (+ 1862) — оставшийся в памяти друзей и знакомых «с длинной трубкой Жукова табаку, читающим приятелям стихи за бутылкой вина», на редкость безалаберную и детски легкомысленную жизнь свою закончил бесшабашными кутежами и болезнью в возрасте сорока двух лет, когда его таланту надо бы находиться на высшей ступени своего развития.

И. Тургенев (+ 1883) — прожив за границей известным всем образом свое, более чем значительное, состояние, умер в такой нищете, что слуга ходил по ближайшим квартирам соотечественников его просить супу для своего больного господина.

A. Фет (+ 1892) — от величайшей ненависти к христианству и от совершенного безбожия пришел под конец жизни в полное умоисступление: хотел зарезаться и, когда это не удалось (вырвали нож), то разом, в страшном смятении души, умер, увидав пришедшего за его душой беса.

Н. Помяловский (+ 1863) — жутко читать биографию этого, напропалую, со школьной скамьи, запоем пившего, талантливого писателя с истерзанной, ожесточившейся душой, наконец пришедшего, по его же собственным словам, «в состояние помешанного» (из-за неудовлетворенной — по некоторым не зависящим от него, как говорится, обстоятельствам — блудной страсти, именуемой в миру -103-

«несчастной любовью»).

B. Гаршин (+ 1888) — сошел в конце концов с ума (что, впрочем, на некоторых уже его произведениях и раньше было заметно) и окончил жизнь самоубийством, бросившись в пролет коридорной лестницы.

Но довольно этого кошмара...⁷⁶ Сердце обливается кровью, когда читаешь страницы произведений и биографий этих талантов, отмеченных неким божественным даром и запечатленных часто прекрасными личными душевными качествами, которыми они не захотели воспользоваться, к истинному благу людей и самих себя, и которым среда не дала как следует развиться. Бежать же от среды они не дали себе труда...

Разложение и омертвение русской литературы;

искание новых путей

После всего сказанного выше о русских писателях должно предполагать, что трупным запахом несет от их произведений. И это действительно так.

1. Рассматривая вопрос с внешней стороны, со стороны формы и звуковой оболочки поэзии (фонетики стиха), нельзя не упомянуть о футуристах. Много над ними в свое время издевались, хохотали и не желали понять, что они ставили перед собой, рассуждая в плоскости литературной, серьезную задачу. Хорошо ли, дурно ли они ее разрешили в своих стихах, нас это не касается, потому что ко спасению не относится. Но есть нечто такое в поставленном вопросе, что к делу спасения относится. Это — сама идея футуризма. Здесь христианин должен кое-что сказать с точки зрения Евангелия, а иначе увлекающемуся этим направлением легко оказаться и богоборцем.

Футуристы, как известно, поставили следующие вопросы: имеют ли звуки нашего языка значение, независимое от смысла слов, в состав которых они входят, то есть действуют ли на нас звуки так или иначе, возбуждают ли определенные чувства независимо от значения слов, и даже тогда, когда всякий смысл в них отсутствует? Если звуки могут воздействовать таким образом, то нельзя ли создать особую «языковую систему» и пользоваться «звукоречью» и так называемым «заумным» языком в тех или иных целях для возбуждения известных чувств и эмоций у слушателей? И наконец, может быть, все это уже осуществляется в -104-

действительности, но только не осознано массой, а является достоянием небольшой кучки людей (футуристов, символистов)?

Я уже сказал, что нам, христианам, нет дела до того, осуществимы или нет

77

практически все эти идеи , но законны ли они по существу, мы должны знать.

Вопросы, поднятые новыми литературными кладоискателями, стары, по обыкновению, как Божий мир, потому что диавол, по-видимому, расчетлив в снабжении игрушками своих «детей» и часто, подмалевавши, где следует, и переодевши, выдает старого паяца за нового. Уже древние греки и римляне в

78

классические времена интересовались этими вещами . И святые отцы первохристианской Церкви, сами прошедшие их школу и сами будучи поэтами (например св. Григорий Богослов), определенно и резко осудили это дело как совершенно неподходящее для христиан. Причина неприемлемости нового способа использования речи заключается в том, что практическая цель здесь отступает на задний план (а то и вовсе исчезает), а чисто языковые особенности и представления приобретают исключительную самоценность. Другими словами, языком хотят воспользоваться как средством гипноза, убаюкивания, нравственного укачивания. Чтобы приучить публику к этому и воспитать ее по-новому, сперва пользуются самыми невинными способами, именно: бессмысленным набором слов. Правда, публика не понимает его и не видит, к чему футуристы гнут, но она еще спокойна: ничего безнравственного не предлагается — только в высшей степени смешно и весело. Но пройдет некоторое время, когда люди привыкнут к известному сочетанию слов и будут рефлекторно, уже независимо от своей воли, по привычке, отзываться на них; можно будет тогда вложить в слова и отравленное содержание. Так, по выражению св. Василия Великого, гоняясь за сладостью и приятностью сочинений, люди с медом будут глотать яд⁷⁹.

«Благозвучие не такое пустое дело, — говорил еще Гоголь⁸⁰, — как думают те, которые незнакомы с поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную песню матери, убаюкивается народ-младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самой песни...»

Но укачивается не только народ. Гоголь в этой же самой статье рассказывает про Пушкина: «Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к -105-

Давыдову. Я первый раз увидел тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал, он сам о себе сказал в послании к Овидию: "Суровый славянин, я слез не проливал... ”)».

Итак, не поддадимся на эту удочку и не позволим себя обольщать пением новых сирен. Господь благоволил, чтобы слова Его в Евангелии были выражены не изящной, благозвучной речью, по всем правилам ораторского искусства, а грубой, так сказать «мужицкой». И святые апостолы нам его написали на так называемом ком*! (подразумевается SiaXeKTO?;), «общем» разговорном языке тогдашнего времени, обиходном, а не классическом⁸¹, чтобы слушатели, чешеми слухом, по выражению апостола Павла (2 Тим. 4,3), не увлекались внешним блеском речи, забывая о внутреннем ее содержании, но чтобы все свое внимание обращали на смысл, передаваемый в простой, бесхитростной по виду, но сильной по внутренней значимости, беседе (1 Кор. 2, 4).

2. С внутренней стороны, упадок и разложение русской литературы сказались в ее насквозь прогнившем содержании, в отсутствии всего бодрого, радостного, чистого, доброго в христианском смысле, в удалении от Бога и Церкви. И всякая попытка честного и искреннего писателя — я уже не говорю христианина — открыть глаза обществу на то, что оно забыло заветы Христа, и всякое желание хоть как-нибудь познакомить его с последними всегда душилось, замалчивалось, клеймилось вплоть до сего дня.

Стоит вспомнить только последний период жизни многострадального Гоголя, когда он решил обратиться к Церкви, бросить свой старый способ врачевания людских пороков, вопреки словам апостола (Рим. 12, 21), только посредством изображения их в злом, карикатурном, смешном виде, когда он понял, что мало

сказать: вот это плохо, что надо еще показать, как дурное исправить; когда он

82

наконец решил сделаться просто верующим христианином — какой вой поднялся вокруг него со стороны тех лиц, которые дотоле услаждались его знаменитым «юмором» — придумали тоже слово! — подобно коту, когда того чешут за ухом! И как было не выть — человек вдруг проснулся, освободился каким-то чудом (именно чудом!) от сковывавших его уз и дурмана и пошел ко Христу, открыто покаявшись в грехе и осознав свои ошибки] Ведь его ошибки — их добродетели; значит, он ударил другим

концом по ним самим, и они, конечно, взвыли. «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете?.. — выкрикивал с пеной у рта и дрожа от негодования «духовный отец»⁸³ русской литературы Белинский Г оголю в письме из-за границы (из Зальцбрунна) от 15 июля 1847 года (в России боялся это сделать — распечатают). - Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшной гордостью, а с другой — самым позорным унижением своего человеческого достоинства... Вы позволили себе цинически грязно выражаться... о самом себе — это гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнию смерти ... (пропускаю ругательство. — Еп. Варнава) и ада веет от Вашей книги!» и так далее⁸⁴.

Так что сбывается слово апостола: Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно (1 Кор. 2, 14). Белинский, как на ладони, показал нам здесь все свое «понимание» христианства «нашего времени» (как будто Христово учение можно приспособлять, подобно костюму: каждому времени - свой наряд!), показал на своем отношении как раз к основным его истинам -- самоукорению, смирению, памяти смерти. А ведь его называют «властителем дум» сороковых годов⁸⁵ со «светлым умом и ясным взглядом» (Некрасов в одном, не изданном при жизни поэта, стихотворении)!⁸⁶

На этом эпизоде хорошо видно, во что обратились литература и ее вожаки с точки зрения истинного христианства. Если ты будешь тонко развращать народ, описывая красиво порок, тебя будут прославлять, находить твои произведения «гениальными», «художественными», а если попросту, от души, во имя Христа и Церкви, обратишься с братским словом увещевания и любви: «Одумаемся, братие, ведь мы неладно живем» — что поднимется вокруг тебя! Лучшие стилисты не пожалеют площадных слов и сравняют с грязью⁸⁷. Так тьма боится света (Ин. 3, 20-21).

-107-

Но совсем, говорю, иное отношение к человеку, когда он «развлекает» публику, когда не дает ей сосредоточиться на смерти, своей загробной участи и Страшном

Суде. Пусть средства для этого будут пошлы, грубы, безнравственны, по-

88

сатанински циничны — ей дела нет.

И этот цинизм и растление душ называют художественным творчеством и вдохновением гения! Чему же научиться христианину у нашей литературы, когда она за сто лет только и знала, что воспевала женские ручки и ножки и не сказала ни одного слова о том, как спастись. Не затем же Бог дал дар поэтам и писателям, чтобы волочить его по грязному полу кабаков и притонов и воспевать прелести своих любовниц. Да нам, христианам, какое до этого дело? Или вы хотите сказать, что сами уже больше не христиане? Тогда я умолкаю, дело уже подлежит суду самой Церкви, раз вы записаны все-таки в ее книгах.

Но от всего этого трупного запаха и жестоких идейных тисков задыхаются и сами писатели. (Однако единицы — в буквальном смысле.) Вот несколько выписок.

«Надо ли говорить, до чего все мы, писатели и читатели, страдаем и задыхаемся под сводами литературного льда? Нам не дают дышать свободно свои же братья-писатели, нас давят всяческие цензуры. Ах, цензура либеральная горше цензуры военной!

Самозванцы, люди с улицы, глашатаи толпы, не помнящие родства, хватают писателя за горло и приказывают молчать. Журнальные столбцы превратились давно в грязные участки, откуда несутся властные оклики: не пущать!..

Русский писатель не смеет быть самим собой, ежели не хочет быть оплеванным и забитым... Мы не знаем и не знали никогда наших великих писателей в их подлинном виде. Их нам искусно подделывают, как фальшивые деньги. Замалчивают одно, подчеркивают другое. И мы не смеем отбросить ложный стыд и прямо смотреть в глаза истории...

Кажется, Белинский, умирая, просил, чтобы в гроб ему положили под голову последнюю книжку "Современника". Вдумаемся пристальней в эту литературную легенду: какое духовное убожество в ней сказалось! Несчастный: неужели не знал он, какие священник вложит ему в мертвую руку несравнимые по силе и красоте слова, какие над телом его прозвучат вдохновенные молитвы?

-108-

Так и литература русская, подобно Белинскому, духовному своему отцу, доныне с презрением отвращается от многообразия жизни, от вечного искусства, от религии, от здравого смысла. Не явно ли, что для людей, отходящих от огненных глаголов Дамаскина к мертвечине литературной, невыносимо всякое проявление

89

свободного духа?»

«Современная русская литература — источенная временем игрушка, идол, утративший свою былую власть. В писателей, как в вождей, давно не верит никто; менее всех верят они сами. Публика несравненно больше интересуется авиацией, чем журналами, и она, по-моему, права. Сейчас наша литература в ее целом, во всем объеме — ветхое здание, подгнившее и стоящее на песке, нет, не на песке, а на печатной бумаге, на выдохшихся журналах, на Белинском. Стоит

90

подуть сильному ветру — и все рухнет» .

Святоотеческая письменность

«Языческая наука, раскрывая много пошлостей и внушая слушателям много пустяков, — говорит златословесный великий учитель и отец Церкви⁹¹, — отпускает их с пустыми руками, ни много ни мало не приобретшими себе чего-либо хорошего. Благодать же Духа не так, а совершенно напротив: немногими словами она внушает любомудрие всем, кто внимает ей, и часто бывает достаточно взять отсюда одно только речение, чтобы иметь средства на весь путь жизни».

Такова польза от чтения или слышания священных книг Библии и святых отцов. -109-

Глава 5. Царство мира с присными его и аскетизм и монашество как явление общеисторическое (продолжение).

Часть 2. Внутренние побуждения принятия на себя иноческого подвига.

§ 5. О подвижничестве вообще и о монашестве в частности

12 Аскетизм (от aoKero — искусно обрабатываю, упражняюсь в чем-либо) ,

правда в светлой, чистой и славной форме, мы видим уже в раю как заповедь Божию. «И взял Господь Бог человека (которого создал) и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать — (от авад, основное значение - "связывать" себя чем-нибудь добровольно или невольно), заботиться, радеть, обрабатывать — его и хранить его» (Быт. 2, 15). Так говорит Библия.

Это еще не тот мучительный труд «в поте лица» «со скорбию... во все дни жизни», до самой смерти, на который падший человек был обречен впоследствии (Быт. 3, 17-19), но все же труд. Отсечение своей воли, трезвение, внимание, наряду даже с возграждением и возбранением доступа в некоторые заповедные части рая (Быт. 2, 16-17)³ — для души и необременительные, доставляющие удовольствие и укрепляющие, а не обессиливающие упражнения для тела — во всем этом нетрудно усмотреть зерно будущей каторжной работы человечества, если речь идет о подневольном труде, и грядущего подвижничества (аскетизма), если иметь в виду добровольное мученичество.

Чем дальше, тем черты подвижничества намечаются резче; у сифитов мы наблюдаем уже вполне развитую аскетическую практику с чисто созерцательным уклоном⁴. При Моисее появляется учреждение, еще более схожее с монашеством⁵, требующее от своих членов известных временных или пожизненных обетов, — я разумею институт назорейства (Числ. 6, 1-21). Пророк Самуил основывает уже настоящие общежития для лиц, стремящихся глубже погрузиться в религиозно-духовную жизнь и служить преимущественно Богу, а не миру. Таким образом появились пророческие школы, с киновиальным устройством, с неуклонным и безоговорочным послушанием своему духовному отцу (1 Цар. 10, 5 и след.; 4 Цар. 2, 3-7; 15-18; 4, 38; 5, 22-26; 6, 8).

С течением времени, чем больше человечество развращалось, тем яснее и резче обозначались объединенные -110-

одной общей идеей спасения группы людей, желавших уйти подальше от мирского разврата и организованно противостать ему. Но поскольку без благодати Христовой невозможно было этим группам удержаться часто даже и в исполнении ветхозаветного богооткровенного закона, постольку мы видим большие или незначительные уклонения у них в сторону от истинного пути, при соблюдении, однако, бытовой организации довольно высокого порядка. Оставляя в стороне загадочных рехавитов (Иер. 35, 1-11)⁶, можно указать на подобные попытки посильного препобеждения грубочувственных жизненных интересов у

7 8

терапевтов и ессеев .

Нечестивцы первобытного послепотопного человечества, уклонившись в язычество, не могли тем самым совершенно стереть со своей души образ Божий и уничтожить окончательно религиозные запросы своего богоподобного духа. К тому же, уходя из-под родного крова общечеловеческой семьи, сохранившей истинное богопочитание, они, конечно, унесли с собою в уме и сердце обрывки истинных преданий и вероучительных истин. Таким образом, у них должно было сохраниться непременно и аскетическое начало в жизни, но, как и все другое, в искаженном, изуродованном виде. Действительно, это мы и наблюдаем в истории. Душа язычника, в которую Бог, как и у всякого другого человека, вложил непреодолимое влечение к Нему⁹ за счет подавления чувственности и отречения от всех привязанностей, постоянно порывается удовлетворить коренным запросам своего существа¹⁰ — во все времена, во всех странах, у всех народов, — но, лишенная непосредственной помощи Божией, делает это слепо, ложно, иногда в чудовищно грубом виде. Таким образом, тело, которое христианство имеет целью обожить, сделать святым, здесь считается врагом, которого надо уничтожить как злое начало какими бы то ни было средствами, хотя бы посредством страшнейшего разврата или, наоборот, насильственного скопческого целомудрия.

При этом дух попадал в другую ловушку. Желая войти в общение с божеством, после подобного «презрения» плоти он встречался неминуемо со злыми духами и обольщался ими. В таком состоянии он тоже уходил в мистику, но в сатанинскую. Творил чудеса, но ложные, имел созерцания, но прелестные, пророчествовал, но прорицанием бесов-111-

ским. Так образовались аскетизм жрецов египетского культа Сераписа¹¹,

12 13

жрецов Кибелы и Астарты , служительниц Весты и Доброй богини (Bona dea) , подвижничество у неоплатоников и пифагорейцев¹⁴, у индусов и прочее и прочее.

Приведу несколько исторических примеров проявления аскетизма в грекоримском мире. Если их рассматривать с точки зрения строгого христианства, то, конечно, они не имеют никакой внутренней ценности и значимости, так как построены в большинстве случаев на тщеславии или были вынужденными, не являясь плодом добровольно ограничивающего себя человеческого духа, и притом только из любви к Богу, а не из каких-либо побочных интересов. Если же их сравнить, например, с моралью какого-нибудь интеллигента нашего времени, то, без сомнения, таковые могут для последнего явиться хорошей пропедевтикой, подготовительной ступенью для того, чтобы потом ему войти непосредственно в святилище христианского подвижничества.

Подвижниками у язычников являлись, главным образом, так называемые философы. В их сочинениях и поступках встречаются, повторяю, любопытные в указанном отношении вещи.

Так, Сенека, воспитатель императора Нерона, живший в такое время, когда никакой знатный и богатый человек не мог поручиться за завтрашний день и вообще за то, что окончит жизнь свою естественною смертью¹⁵, когда и самому философу пришлось испытать ненависть своего царственного воспитанника и покончить жизнь самоубийством, был (как говорит история) страшно пристрастен к деньгам и имуществу; однако, будучи не менее одержим и страстью тщеславия, дает себе и другим неудачникам такой совет:

«Я буду нищим, — но ведь таков удел большинства. Я буду изгнан, — но разве я не могу считать родиной место своего изгнания? Меня закуют в железо, — так что же: разве теперь я свободен? Да и сама природа разве не приковала меня к этому телу, которое гнетет меня?»¹⁶

В другом месте он советует богачам приучаться, как говорится, спать «на голых досках» (grabatus ille verus sit), есть «черствый и заплесневелый хлеб» (panis durus ас sordidus), да не только денька по два и по три, а побольше, чтобы это не для прихоти и дурачества было совершаемо, а чтобы в практику и опыт

17

вошло — ut non lusus sit, sed experimentum .

-112С подвижнической стороны можно рассматривать и жизнь философа Сократа, так как он, по словам Алкивиада в «Пире» Платона, своими трудами в походе превосходил всех других, и даже от пирушек часто отказывался, «и что особенно удивительно¹⁸, — продолжает рассказчик, — пьяным никогда не видывал его никто». В мороз он выходил в той же самой одежде, какую всегда носил, и когда другие обертывали ноги войлоком и овечьей кожей от мороза, Сократ ходил по снегу и льду «босыми ногами... легче, чем другие обутыми»¹⁹.

Много подобных вещей собрано св. Григорием Богословом с приличной

20

отповедью, критикой и разъяснениями .

В заключение приведу, хотя не исторический, а всего лишь литературный документ наших времен, но дышащий такой «художественной правдой», что цивилизованным людям неплохо бы было принять его для поучения.

А поучает в нем краснокожий дикарь — герой рассказа Джека Лондона «Союз

21

стариков». «И я, Имбер, — говорит он , — раздумывал об этих вещах [т. е. как спасти свое племя, которое погибло от пришествия культурных людей]²². Долго я размышлял. Я говорил с шаманом и старыми людьми, которые были мудры. Я удалялся, чтобы шум деревьев не беспокоил меня, и не принимал пищи, чтобы живот мой не давил на меня и не притуплял моего зрения и слуха. Я просиживал долго без сна в лесу, широко открыв глаза в ожидании знамения и терпеливо насторожив слух в ожидании слова, которое должно было послышаться. И я странствовал один во мраке ночи на берег, где завывал ветер и рыдали волны и где я искал мудрости у духов прежних шаманов в деревнях, и умерших, и ушедших...»

Здесь курсивом мною подчеркнуты главные предметы аскетического делания, хотя в существе своем уже извращенного, но по идее сохранившегося еще в очень большой первоначальной целостности. Здесь присутствуют и старчество, и воздержание, и безмолвие, и пост, и молитва...

Мы находим уже в раю начатки подвижничества (аскетизма). Что же это значит? То, что душа, как ограниченное тварное создание, не имеет самодовлеющего блаженства и самобытности в себе самой, но требует подкрепления и своего рода питания от Божественного Духа, требует Его благодати. Последняя же поддерживается, растет и укрепляется в человеческом существе только при условии известных -113-

усилий, тяготения к ней, к этой благодати, точнее сказать, к Самому Богу; созидается посредством забвения самого себя для Бога и в Боге и посредством направления всех сил, душевных и телесных, на приобретение всего «Божьего», «святого», «чистого», «добродетельного»... А подобное делание и осуществление духовных и телесных усилий (Мф. 11, 12) есть аскетизм. И так как греха тогда еще не существовало, подвижничество было сладостно, умилительно, успокоительно, блаженно. Направлять свою волю в сторону божественного, то есть «отсекать» ее (в нынешнем значении слова, употребляющемся у святых отцов), было небольно, потому что пристрастия к чему-либо окружающему еще не появилось. Но все-таки свою волю приходилось отсекать, то есть подвижничать. И поскольку даже ангелы тварны, постольку и они должны также отсекать свою волю пред волею и свободою высшего их Существа, разумею Бога, конечно. Лишь Он — Единый, Всеблаженный, Вседовольный и не ограниченный ничем — не требует для Своего бытия и блаженства внешних, искусственных, вспомогательных средств. Но как только Второе Лицо св. Троицы воплотилось, сделалось совершенным человеком, оставаясь в то же время и Божеством, тотчас же понудило взять на Себя труды и поты человеческие, скорби и злострадания, о чем будет сказано ниже. Иисусу Христу, как Богу, это не нужно было, но Он нам оставль образ, да последуем, стопам Его (1 Пет. 2, 21). Соделал Господь сие для того, чтобы отныне всякий труд и подвиг, через которые человек захотел бы укреплять себя в добродетели и побеждать в своей плоти грех и диавола, был бы благословенным, а не проклятым; сильным и святым, а не немощным и нечистым. Но отменить самый труд и подвижничество, как бы их ни понимать, нельзя.

Требовать уничтожения их — это значит, во-первых, требовать уничтожения самого человека или ангела как таковых и поставлять их на место Самого Бога, Который Один ни от кого ничего не требует и без труда все имеет (Деян. 17, 25). Аще взалчу, не реку тебе, — глаголет Он чрез пророка, — Моя бо есть вселенная и исполнение ея (Пс. 49, 12). Наоборот, человеку, чтобы получить что-нибудь,

23

требуется привнести труд и желание (которых у Бога появляться не может) . Например, чтобы получить милостыню, надо протянуть руку; чтобы съесть кусок хлеба и -114-

удовлетворить голод, нужно раскрыть рот. То же самое требуется делать человеку и в духовной области. Посему Господь чрез пророка и говорит ему: Разшири уста твоя, и исполню я (Пс. 80, 11). А если мы (не забудем, что мы свободные существа; человек, всегда носящийся со своей свободой, по пословице, «как дурак с писаной торбой», обычно в этом случае почему-то старается забыть,

24

что он свободен, а требует, чтобы Бог насильно его в рай ввел, отнял страсти) — итак, если мы сами не откроем двери сердца своего, чтобы впустить Великого Гостя (Откр. 3, 20), Который, по смирению Своему, прежде еще нашего зова всегда Сам стучится к нам, то как же получим благодать и как будем иметь у себя Самого Г остя? А кто отпирает, встает с теплого ложа и идет на холод (Лк. 11, 5, 7, 8), тот совершает труд, подвиг. Так и душа — Невеста «Песни Песней» - говорит: Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его?

Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?..

Но однако жажда Бога превозмогает все. Заставляет забыть все сладости и пристрастия к вещам мира и к холе собственного тела. И вот душа решила пренебречь всем этим:

Я встала, чтоб отпереть Возлюбленному моему...

Отперла я Возлюбленному моему, а Возлюбленный мой повернулся и ушел.

Песн. 5, 3,5, 6

Ушел, ускользнул в ту самую минуту, когда Им возмечтали обладать. Ибо Бог не обладаем, не заключим ни в какие логические и мысленные формулы и человеческие чувства. Тварная природа не может вместить и уловить Неуловимого и Невместимого. Но и не ловить Его не может, ибо Красотою Его живится и «светлеется Троическим единством священнотайне».

Во-вторых, отрицать подвиг — значит отрицать самое совершенство и духовный рост человека («прогресс», как говорят в миру). Даже в сознании и практике неверующих людей подвиг понимается как преодоление препятствий. Почему же они отрицают всякий труд в духовной области?

-115-

Здесь он также необходим. Не захотел Светоносный Дух преодолеть свою волю в чем-то, чтобы через это сделаться еще лучше и краше (Иуд. 6), и сделался диаволом. А павши, после и других соблазняет даже до сего дня враждовать против подвижничества, потому что знает, что оно основа, сердцевина, корень спасения. Без аскетизма немыслимо ни христианство, ни язычество. Аскетизм — одна из основных сторон религиозного духа. Можно его заглушить, как в атеизме, но уничтожить корень его нельзя. Поэтому и в неверии он, этот источник, пробьется наружу, хотя и потечет неправильными, извращенными путями.

Но все это я говорил до сих пор, желая показать, что если бы человечество даже и не находилось в нынешнем плачевном своем состоянии, характеризуемом глубокой греховной порчей и растленностью, то и тогда бы аскетизм все равно существовал, хотя и не имел бы в себе ничего тягостного, удручающего, всего того, что заставляет против него восставать себялюбивых и страстных людей*.(*Те, кто привык соединять с аскетизмом представление только о подвигах, самоистязаниях, мучительствах плоти и по непродуманности отождествляет его с этими понятиями (а иногда, по невежеству, так суживает вопрос, что под подвижниками разумеет лишь одних монахов и подвижничество почитает синонимом монашества), — такие люди пусть по-иному назовут это коренное «делание» духа, заключающееся в своей чистой форме в подчинении себя чужой воле (т. е. Божией) (Пс. 102, 21). Ведь хотя ангелам творить волю Божию и заповеди Господни доставляет высшее блаженство, но это есть все-таки добровольный подвиг, ибо некоторые из них не пожелали сего исполнять, не захотели смириться перед Богом, захотели быть неограниченными, каковая мысль для тварного существа есть чистейшее безумие. Итак, дело не в названии, а в сути. В данном случае — в послушании, этой сердцевине всякого истинного подвижнического делания (Ин. 6, 38; Флп. 2, 8))

Теперь же, по грехопадении, когда человек тлеет в похотех прелестных (Еф. 4, 22) и умерщвляется ежедневно грехом (Иак. 1, 15; Рим. 6, 23; 1 Кор. 15, 56), — аскетизм положительно необходим и притом позволителен в самых крайних и резких своих формах, распространяющихся и на телесное делание, ибо грех души повлек за собой разрушение и в физической природе²⁵.

Почему же такая строгость и такое суровое насилие?

-116-

Потому, что греховная порча очень глубоко пронизала все существо человека. Святые величайшими подвигами, страшными усилиями воли, при постоянном вспомоществовании благодати Божией, и то лишь к концу своей жизни, спустя

лет 30-40-50-60 от начала подвижничества, освобождаются от тиранства страстей

и получают возможность наслаждаться творением Божиим и красотами мира как должно! А про остальных людей и говорить нечего. Если они верные, то постоянно только плачут, что не могут чистыми очами и чувствами воспринимать благодарованные блага земные, а если неверные, то не в состоянии даже и умом возвыситься до истинного взгляда на вещи. Неверующие не видят в себе греха, не видят того, что при жизни уже мертвы душою (1 Тим. 5, 6), что, постоянно питая свои страсти, тем самым прописывают себе страшнейший яд, и притом в максимальных дозах, вместо того чтобы принимать противоядия и удалять от себя все предметы, раздражающие похоть. Питаясь кормом свиней, они отвыкли от настоящей человеческой пищи настолько, что, когда Церковь хочет отнять у них из-под носа корыто и направить их на небесную пажить (Ин. 10, 9), они с яростью бросаются на свою доброжелательницу, как на заклятого врага.

К чему же, опять спрашиваю, такая строгость и суровое насилие над собою требуется от человека? Если Бог сотворил человека для блаженства, а не для мучения и если аскетизм в своей первоначальной основе, в виде естественного для нашей немощной природы и добровольного подклонения себя под иго спасительных заповедей (Мф. 11, 29-30) и повелений Господних, не содержит ничего сурового и никакого грубого насилия, то, очевидно, причина этого лежит не в Боге, не в религии, не в христианстве и не в монахах. В чем же? В сластолюбивой душе человека и в растленном его теле. Весь состав наш — дух, душа и тело — источает зловонную сукровицу греха, и он же вынуждает спасающихся предпринимать подвиги. Таким образом, порок предстает как бы в роли учителя добродетели, подобно тем бесам, которые «научили» одного инока молиться непрестанно Иисусовой молитвой. «Да как же это?» — спросили его. «А так, — отвечал тот, никогда до тех пор не несший этого подвига, — как, бывало, демоны нападут на меня нечистыми помыслами, я тотчас же за молитву. Еще нападут, я снова... А так как они почти постоянно докучали мне, то я -117-

таким образом незаметно и выучился молитве. Она же и прогнала бесов этих...»

Вспомним и подробнее представим себе картину нашего страстного устроения. Весь состав наш пропитан грехом и смертью, которую человек накликал на себя сам, а Бог смерти не сотвори, говорит Писание, ни веселится о погибели живых (Прем. 1, 13). По причине же этого плачевного устройства все у нас внутри делается наоборот (навыворот) и не так, как надо. Все чувства и силы в разброде. Разум, вместо того чтобы быть направленным на Бога, скитается по всему миру и по срамным местам; воля слушаться не хочет — человеку нужно делать одно, а он, связанный худым навыком, делает другое; чувство, вместо любви Божественной и непорочной, горит мрачно-зеленым огнем похоти и прочих страстей. И пока человек живет по своим страстям и своему смышлению, то как будто ничего, кажется ему, что у него внутри мирно и спокойно. Но как только взялся за угождение Богу, захотел совершить какую-либо заповедь Божию или даже просто захотел порассуждать о спасении, то откуда что возьмется — в руках и ногах появится тяжесть, в голове зашумит. Все равно что грязную лужу палкой перемутили, ничего не стало видно, так и у этого человека, дотоле считавшегося, может быть, очень умным и образованным, в голове становится мутно, а с языка начинают срываться такие слова, которые и в устах ребенка неразумными почитать должно. Приглашают его пойти в церковь — говорит: «Настроения нет»; советуют ему во избежание плотоугодия отказаться от перин, пуховых подушек — отвечает: «Жестко спать»; на всякую добродетель отзывается, что ему «не хочется, неможется», а если он при этом, к сожалению, еще учен, а по характеру крайне самолюбив, то уж совсем беда: наговорит вам всяких кощунственных дерзких вещей и совершенно безумных слов, вроде того что аскетизм, мол, «искалечивает гармоническое и свободное развитие жизни», что нужно, наоборот, всячески «удовлетворять наше влечение к самоугождению, без которого человек не полон, не нормален и может быть, пожалуй, монахом, святым, но не человеком в тесном смысле слова»²⁶ и так далее. Таким образом, всякое соображение и всякая правильная точка зрения теряются. Монахи и святые для такого ученого или, вернее сказать, только ученного разным мудреным вещам — это уже не люди, а

-118-

что-то половинчатое, к невежеству которых можно только снисходить и разве лишь терпеть их в обществе. Подражать же им, во всяком случае, никак нельзя... Но если бы даже человек при свете благодати Божией и познал всю несостоятельность подобных рассуждений, то и тогда труда ему еще много предстоит: ведь худые навыки лежат у него в сердце, и надобно их изгнать. И вот начинается подвиг жестокий, острый, но неминуемый, которого избежать никак нельзя.

Из двух сторон, или частей, он складывается — внутренней и внешней. Разберем это для ясности хотя бы на вышеуказанных примерах. Звонят к обедне, я нежусь в мягкой постели. Но я недавно решил работать Богу. Помысл, или совесть, побуждаемая ангелом-хранителем, понукает меня подняться скорее и идти в церковь. Мне же «хочется еще полежать», может быть, «нет даже настроения». Итак, я должен совершить над собой насилие, причинить себе известную «боль», страдание. В результате «неприятно» душе, «неможется» и телу. Но зато добродетель совершена, а это - ценность и приобретение. Притом нельзя скрыть, что вся моя энергия сначала уходит на подавление эгоистических чувств, на борьбу с притязаниями сластолюбивой души и привыкшего к покою тела. Когда я встаю на молитву, сил у меня уже больше не хватает, чтобы помолиться усердно, с чувством, — они истрачены на предыдущую борьбу. И душа остается сухой, в сердце нудно, тоскливо, молитва не клеится*. (*Но бывает наоборот: Бог за отсечение воли <посылает> благодать, и становится на душе бодро, ясно, спокойно, радостно.) Большинство людей, по неразумению своему, отсюда заключают, что и молиться вовсе поэтому не нужно, «только грех один». Но они не хотят понять того, что когда я один раз сломлю себя, другой, десятый, тысячный, то приобрету, вместо прежнего навыка, другой — добрый. Тогда, если бы звон колокола, зовущего к литургии, застал меня в постели, я вскочил бы с нее как с раскаленной сковородки. Не было бы задержки ни на секунду. А энергия моя, не израсходованная на борьбу с ленью, вся ушла бы на молитвенный подвиг, на его совершение, и молитва стала бы умилительной, сладостной, горячей, огненной... Это — внутренняя сторона дела, потому что вся борьба происходила внутри у меня, и я боролся со страстями только собственным произволением и больше -119-

ничем. Но я могу облегчить себе брань с вожделениями, ускорить их уничтожение. Для этого я должен взять себе на помощь некоторые внешние средства.

Почему мне «неможется», «хочется потянуться» раз десять, прежде чем подняться с постели? Почему мне не хочется вставать? Потому что страсть глубоко гнездится не только в душе, но еще и в теле. Оно привыкло к известному порядку или, вернее будет сказать, беспорядку, который до сих пор всегда торжествовал. Теперь я ему, телу, приказываю подняться. Не приученное к такому обращению, оно начинает стонать, отстаивать всячески свои права. Сластолюбивая душа тоже начинает ходатайствовать перед разумом — господином и царем в духовной борьбе — за этого ленивого раба: «Ты уж помягче -де с ним обращайся, а то он работать откажется, что мы тогда без него делать будем, он устал, поди, со вчерашнего дня, пусть еще немножко отдохнет, время еще терпит, пока часы еще читают» (как будто это не молитва!). Но, приглядываясь, я замечаю, что тело мое часто начинает быть моим предателем. И расслабление мое на молитве и вообще в мыслях и сердце зависят во многом от того, что я потакаю этому своему рабу.

Тогда я отбираю у него перину, пуховые подушки и приказываю лечь на жесткое ложе. Это, конечно, насилие, и это, конечно, жестоко, но зато раб мой смиряется, делается как шелковый. Начинаю ему запрещать и другие повадки — захочет он развалиться и положить ногу на ногу, говорю: «Не смей»; протянет после обеда мимоходом руку за куском хлеба, кричу: «Не тронь»; все отвешиваю мерою, весом, с расчетливостью. Вскоре, благодаря такому порядку, все причуды и бесчинные порывы тела проходят, дурные соки и излишняя влага исчезают и собою страстей уже не возбуждают. Раньше, стоя на молитве, например в Пасхальную заутреню, я не мог достоять Божественную литургию, на которой совершается страшное таинство Евхаристии, все думая о том, как бы поскорее разговеться и наполнить свое чрево, а теперь оно, укрощенное должным обучением, будучи даже голодным и пустым, молчит и ничем не напоминает о себе, как будто его и нет. И все тело, будучи расслаблено и ноя в руках, плечах и ногах от долгой службы, не осмеливается сказать своему господину: «Я устало, сесть бы», но готово принести себя в жертву вплоть до смерти, если бы тому это понадобилось!..

-120Конечно, я мог бы и без подвигов заставить себя молиться (хотя люди предпочитают ждать, когда «придет к ним настроение», что еще больше делает успех молитвы сомнительным), но тогда мне пришлось бы затратить много сил на побочные препятствия — например, покушав плотно, побеждать после этого на молитве сонливость, тяготу, расслабление, кружение мыслей, рассеянность. В миру люди, желая избавиться от подобных неприятностей, заводят артистическое хоровое пение, торжественные богослужения «с архиереями» и прочее. Стоять в церкви после этого «занятно», но молитвы уже нет, а есть только рассеяние и глазение по сторонам. Употреблять такие средства для изгнания вышеуказанных страстей значит, по пословице, «менять кукушку на ястреба» и попадать «из огня да в полымя», а переводя на духовный язык, менять маленького беса на Вельзевула, самого сатану. Нужно поступать противоположным образом — уничтожать причины страстей. А для этого надо причинить скорбь своему телу и вообще ввести у себя подвижнический уклад жизни. Ибо хотя я и выразился, что без подвигов можно бы угождать Богу, но это относится скорее к теории (1 Кор. 10, 23), а на практике никогда не удается. Жить посреди соблазнов, не отказывая себе ни в чем, и думать, что ты в силах будешь после этого побороть диавола или хотя бы собственные страсти, — значит возбуждать в себе только страшную гордость, самонадеянность, а тем самым и безумие. «Всеми силами будем убегать, чтобы не видеть, не слышать о том плоде, которого мы обещались

27

никогда не вкушать, -говорит св. Иоанн Лествичник , имея в виду в данном случае плотской грех, — ибо удивляюсь, если мы считаем себя крепчайшими пророка Давида, чему быть невозможно». А ведь и Давид пал (2 Цар. 11, 2 и след.).

Таким образом, подвижничество необходимо для человека, который знает определенно, в чем цель его жизни, каково назначение его здесь на земле, помнит о своей падшей природе и о том, каких средств та требует для своего восстановления в прежнее православное состояние.

И укорять здесь можно разве только свою самость, гре-холюбивую злую волю, которую приходится лечить такими радикальными средствами и болезненными прижиганиями; из посторонних же никто не виноват.

Поэтому приписывать, например, христианству и, в ча-

-121-

стности, монахам первенство в открытии аскетизма и раздвоения личности, одной половинкой стремящейся к Богу, а другой к диаволу, все равно что обвинять врачей в изобретении болезней и всяческих эпидемий. Не открывали бы, дескать, ученые разных там тифозных «палочек», холерных «запятых», вообще всяких микробов, то и чахотки бы, тифа, оспы и прочих болезней не было. Кто не видит, что эти рассуждения достойны сообразительности фонвизин-ского Митрофанушки! Равным образом, осуждать подвижников за то, что, узревши с помощью Небесного Врача в себе страшную язву греха, они удалились для ее излечения в пустыню и уединение, — гораздо более странно, чем если бы упрекать и осыпать бранью докторов за то, что те помещают заразных больных в отдельный барак и не позволяют, как им хочется, проявлять родственные чувства к своим близким посредством объятий и принимать у своей постели чуть ли не весь любопытствующий мир.

В начале этого параграфа я приводил примеры того, как аскетизм начал проявляться в человечестве уже на самой заре его происхождения. Но это были, в общем, лишь смутные порывы души человеческой к аскезе. Люди тогда продвигались по пути подвига ощупью и больше придерживались внешних форм. Если они и посвящали свой подвиг (например, в назорействе) истинному Богу, то Сам Он еще не сходил к людям и не освящал их делание собственным примером и опытом. Истинное подвижничество в духе (Ин. 4, 23) поэтому еще только смутно предугадывалось, и то лишь величайшими праведниками. Только последние с помощью Божией доходили до сознания, что сущность подвижничества составляет смирение, «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс. 50,19; ср.: Исх. 3,11; 4,10,13; Иер. 1, 6). Все же прочие народы, пребывавшие во тьме язычества и совершавшие подвиги, находились в прелести, по выражению святых отцов, подобно тому как нынешние йоги и индусские факиры. Если и во Израиле истинного смирения не могло быть, ибо оно

открылось только с уничижением и божественным «истощанием» (Флп. 2, 7: SKSvroosv) Господа на Г олгофе, то что говорить о прочих.

С приходом же на землю Христа Спасителя настала полнота благодати, «благодать возблагодать» (Ин. 1, 16). Пришел Утешитель, Дух Святой, Который научил людей всему (Ин. 14, 26; 1 Ин. 2, 27). Самый подвиг теперь стал глубже,

-122-

чище: совершаемый в Боге и ради Бога, он стал драгоценен.

Положил начало новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда загоняли скот, ясли²⁸ служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастливее — они имели собственный угол. Лиси язвины — фю^ои<; (норы, логовища) — имут, и птицы небесныя гнезда; Сын же Человеческий не иматъ где главы подклонити, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Своего выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника (Мф. 13, 55; Мк. 6, 3). Господь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время своей проповеднической деятельности. Раз только о Нем повествуется, что Он спал, и то в самом неудобном положении -на корме, опершись или положив Свою голову на жесткое деревянное изголовье — sni то лpooкsфaHюv, — обычно устрояемое по обоим концам лодок. Из того же, что Господь спал крепким, непробудным сном в то время, когда страшная буря бросала лодку, как скорлупку, когда волны уже так захлестывали ее, что она стала погружаться в воду, можно заключить о той великой степени утомления, которое овладевало Им к концу трудового дня (Мк. 4, 37-38). И в другой раз рассказывается, как Господь, проходя Самарию и будучи близ города Сихаря, утруждся от пути, сел при колодце патриарха Иакова и попросил пить у пришедшей за водой женщины (Ин. 4, 5-9). Но, вчитываясь в дальнейшее повествование, мы видим, что не столько телесное истощение от голода (Ин. 4,

8) и полдневная жара (Ин. 4, 6) заставили Спасителя попросить напиться, сколько горение духа исполнить волю Пославшего Его Отца (Ин. 4, 34) и привести самарянку к вере в Себя как Христа, Мессию. Ибо мы видим дальше, что Господь так и не удовлетворил Своей жажды (каковая гораздо мучительнее голода) и отказался от пищи и хлеба, принесенных учениками из города (Ин. 4, 31-32).

Впроголодь Он держал и Своих учеников, которые иногда были довольны и тем, что мимоходом, проходя засеянными полями, срывали колосья и, растирая их в руках, ели (Мк. 2, 23-28). Если же и приглашали Иисуса Христа на брачные пиры (известен лишь один случай) и на ужин к -123-

богатым фарисеям и Он-на них не отказывался ни от предложенных яств, ни от вина (Ин. 2, 2; Лк. 7, 34-36), то при тех трудах, которые Господь нес и которые требовали телесного подкрепления, ни один разумный человек, не желающий уподобиться фарисеям (Лк. 7, 34), не скажет, что из-за этого жизнь Его нельзя назвать подвижнической. То место, где Господь сравнивает свою жизнь с подвигами Иоанна Предтечи и как будто Сам подчеркивает, что жизнь пророка строже Его собственной (Лк. 7, 33-34), тоже ни о чем не говорит. Христос здесь рассуждает, становясь на точку зрения иудеев, которые всегда только на внешность внимание обращают. Он даже их словами и выражается, то есть передает только то, что они о Нем и об Иоанне Предтече говорят. А говорят они совершенно несуразное и такое, в чем концов не найдешь. Но оценку внутреннего существа подвига Предтечи и Своего собственного Господь здесь и не думает давать. Да всякому понятно, что их и сравнивать нельзя. Можно только заметить, что даже если и славны постнические труды Предтечевы (Мф. 2, 4; Лк. 7, 33), то ведь тот, будучи пустынником, и не нес таких утомительных трудов, как Г осподь, постоянно, с утра до вечера утеснявшийся народом (Лк. 8, 45) и находившийся всегда в пути, на солнечной жаре.

Вот еще маленькая страничка из жизни Господа: «Встав весьма рано, нощи сущей зело», как говорит св. евангелист, Он вышел из помещения, где ночевал. «И удалился в пустынное место, и там молился» (Мк. 1, 35 и след.). Таков был Его ночной отдых... И это после того, как с вечера пришлось поздно лечь, ибо народ («весь город собрался к дверям»: Мк. 1, 33) мог только по захождении солнца, то есть по окончании субботнего покоя, прийти к Нему. Накануне Он много проповедовал и трудился (принесли ко Христу «всех больных и бесноватых»)... Ученики, проснувшись утром, всполошились, не найдя Его на ложе. Симон Петр, как всегда впереди всех, и другие гнаша (катебш^ау — погнались) за Ним, бросились Его искать. «И, найдя Его, говорят Ему: все ищут Тебя». Уже... Так рано!.. Не успев расстаться с Ним, уже снова ищут... Так все любили Господа! И что же Он? — «Он говорит им: пойдем в ближние селения и города, чтобы Мне и там проповедывать, ибо Я для того пришел. И Он проповедовал в синагогах их по всей Галилее и изгонял бесов».

-124-

Поэтому нужно разумно судить о вещах. Отцы сказали. «Один ест много и не насыщается, а другой ест мало и насыщается; а большую награду получает тот, кто много ест и остается голодным, нежели тот, который мало ест и бывает

29

сыт» .

Имеющие представление о свадьбе как о месте шуток, веселья, музыки, конечно, и Христа хотят видеть принимающим участие в общем празднике. Но Сказавший «Горе вам, смеющиеся ныне!» (Лк. 6, 25), очевидно, Сам никогда не смеялся. Зато часто видели Его плачущим — и очень сильно, навзрыд (Лк. 19, 41: екХаиоеу).

Плач же, конечно, есть дело аскета и спасающегося, а не миролюбца и плотоугодника. Нужно еще и то сказать, что Благословивший брак в Кане Галилейской, Сам, однако, остался навсегда девственником.

Но, главное, не забудем, что Господь Иисус Христос совершал все эти подвиги, оставаясь бесстрастным. Его Божественные помыслы не рассеивались, хотя Он и пребывал посреди шумной, часто ропщущей толпы. Он безнаказанно для Своего сердца мог находиться в самой неподобающей обстановке и позволять приближаться к Себе лицам, которых ни один подвижник не осмелился бы допустить до себя. Таким образом, то свободное отношение к миру, которое Господь проявлял в Евангелии, никак не может быть примером для всех желающих подвизаться против своих страстей, а с другой стороны, те труды и подвиги, которые Он нес, вовсе не являлись для Него, Чистого и Бесстрастного, необходимостью. Но для нас они должны служить образцом.

Я не буду подробно останавливаться на величественных образах св. апостола

30

Павла, усмирявшего и порабощавшего свое тело (1 Кор. 9, 27) , и апостола

Петра, который, по словам его ученика, св. Климента, всю жизнь при полуночном пении петуха вставал с ложа, становился на колени и оплакивал свое отречение горькими слезами (по преданию, глаза апостола Петра от постоянного

31

плача всегда были красными и вспухшими) . Опущу подвижническую жизнь апостола Иакова, брата Господня, который «вина и сикера не пил, не употреблял в пищу никакого животного, не стриг волос, не умащался елеем и не мылся в

32

бане» ; равным образом опущу и подвиги апостола Матфея, воздерживавшегося

33

от мяса и питавшегося только плодами и огородными овощами . Кратко сказать, ученики и апостолы -125-

Христа во всем подражали Своему Господу — они были первыми христианскими аскетами³⁴, и изображать дело иначе немыслимо, хотя бы вышеуказанных примеров я и не приводил.

Первые христиане, в свою очередь, подражали подвигам святых апостолов (1 Кор. 11,2; Флп. 3,17). И здесь, в первохристианской общине, мы видим первое зерно настоящей будущей монашеской общины — киновии.

«У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее... Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 4, 32, 34-35).

Но это было не насильственное распределение имущества, с отъятием (реквизицией) его у богатых и раздаянием не ожидавшим такого «счастья» беднякам. Нет, все было любовно совершаемо, добровольно (Деян. 5, 4), в чем и состояла ценность добродетели. Награждать же своих слуг, переступая через кровь и слезы других, и диавол может. И этого Господь от Своих последователей не требует и тому не учит.

«Такова была тогда вся Церковь, — продолжу словами аввы Пиаммона

35

Египетского , — каких ныне (т. е. в конце IV века — время чудотворцев! — Еп. Варнава) весьма мало с трудом можно найти в киновиях. Но когда после смерти апостолов начало охладевать общество верующих... то не только обращавшиеся [вновь] к вере Христовой, но и предстоятели Церкви уклонились от прежней строгости... А те, у которых была еще горячность апостольская, помня о том прежнем совершенстве, удаляясь из своих городов и от общения с теми, которые почитали позволительным для себя или для Церкви Божией нерадение распущенной жизни, стали пребывать в местах подгородных и уединенных, и что было установлено апостолами, как помнили, вообще для всей Церкви³⁶, в том начали упражняться особенным образом, всякий сам по себе... Они, мало-помалу с течением времени отделяясь от общества верующих по той причине, что

37

воздерживались от супружества и уклонялись от соучастия с родителями и сообращения с этим миром, назывались монахами³⁸, единожительствующими, по строгости одинокой и уединенной жизни. Отсюда последовало, что -126-

по совокупному сожительству они назывались киновитянами, а кельи и

39

местожительство их — киновиями» .

Некоторые лица, желая еще больших подвигов и больших побед над диаволом, удалялись для достижения окончательного совершенства в пустыню и делались

анахоретами, то есть отшельниками. Несколько келий отшельников,

40

сгруппированных вместе, составляли лавру .

Таково было происхождение монашества⁴¹, организованного подвижнического уклада жизни, при котором люди, объединенные одной общей божественной идеей и воодушевленные одними и теми же загробными чаяниями, ради Христа повинующеся друг другу в страсе Божий (Еф. 5,21), умерщвляют разумным образом, по правилам святых отцов, вожделения души и тела и тем достигают постепенно в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф. 4,

13).

Но хотя монастыри возникли чуть ли не с самого начала христианства, первые три века они были не очень распространены и устраивались в глухих, малодоступных местах. Ибо в эпоху гонений на виду держаться было трудно. То же надо сказать и о монашествующих в городах. В миру всегда находились подвижники (аскеты) и подвижницы, желавшие всецело посвятить себя Богу, но из-за преследований им приходилось действовать, большей частью, в одиночку, и хотя, конечно, трудно было первохристианским девам брать на себя обеты

42

монашества, живя в страшно развращенной языческой среде , однако они не

43

отказывались принимать посвящение от руки епископа .

Но с объявлением христианства господствующей религией в 313 году по Рождестве Христовом, положение сразу переменилось. Благочестие заблистало с невероятной силой. Начался расцвет монашества и даже, можно сказать, наступила для него самая пора цветения, которая уже больше не повторялась в истории и не повторится, как предсказали древние отцы, подобно тому как невозможно уже повториться и первохристианскому благочестию.

От этого времени история сохранила нам имя первого пустынножителя, св. Павла Фивейского, но отцом отшельнического монашества считается св. Антоний Великий⁴⁴, ибо он в пустынях Египта (Фиваиде) собирает под своим руководством до 5000 монахов. «Каменистые скаты и ущелья в горных хребтах по обеим сторонам нильской долины,

-127-

от Нила до Чермного моря и древнего Синая с одной стороны, с другой — до страшных пустынь ливийских покрылись кельями подвижников. Ни палящий зной дневной, ни холод ночи, ни дикие звери, ни варвары-хищники — ничто не

45

устрашало их» .

Антоний не давал писаных правил отшельникам. Они привлекались в пустыню святостью его жизни и желанием подражать ему, но каждый из них подвизался сообразно собственным духовным устремлениям⁴⁶. Первый монашеский устав

47

записал св. Пахомий Великий .

Св. Пахомий положил начало монашеской киновиалъной жизни в собственном смысле этого слова. Устав для нее был принесен ему ангелом с неба. К концу своей жизни он имел утешение видеть себя отцом семи тысяч иноков.

48

Ученик Антония св. Иларион Великий из Египта перенес иночество в Палестину. Но, подобно Антонию, основателем отшельнической жизни в Палестине считается св. Евфимий Великий⁴⁹, под духовным руководством которого воспитывалось от десяти до пятнадцати тысяч человек. Равным образом первым киновиархом, начальником общежитий монашеских, стал преп. Феодосии Великий⁵⁰.

Месопотамия и Сирия также явили своих первоначальников иночества и великих святых. Таков знаменитейший в подвижниках — Мар-Евген⁵¹.

С Востока чин монашеский был перенесен св. Афанасием Великим и сопровождавшими его лицами на Запад, именно в то время, когда по причине преследования святого отца арианами ему пришлось укрываться в Риме.

Отсюда монашество перешло в Галлию, где особенно распространилось

52

благодаря трудам св. Мартина, епископа Турского , и в Африку, где основополагателем его надо считать блаж. Августина.

Одновременно с мужскими монастырями в эту же эпоху (IV в.) начался расцвет и женских обителей. Св. Антоний Великий строит женский монастырь в Египте, в котором начальницей ставит свою сестру; св. Пахомий также строит сестре своей обитель на другой стороне Нила и делает ее там настоятельницей. Св. Василий учреждает несколько девичьих монастырей в Понте и Каппадокии. Столь же быстро распространяются в это время женские монастыри на Западе.

Выше было отмечено, что люди вышли из мира и сделались монахами потому, что постоянно слышали в сердце

-128-

своем голос Самого Г оспода, говоривший через апостола Павла:

Вы бо есте церкви Бога жива, якоже рече Бог: яко вселю-ся в них и похожду, и буду им Бог, и тии будут Мне людие. Темже изыдите от среды их и отлучитеся, глаголет Господь, и нечистоте не прикасайтеся, и Аз прииму вы. И буду вам во Отца, и вы будете Мне в сыны и дщери, глаголет Господь Вседержитель (2 Кор. 6, 16-18).

И они вышли из нечистой среды плотоугодливых мирян, оставили своих матерей и отцов, и Бог стал им Отцом, а они стали Ему сынами и дочерями. Не находя в современном обществе строгости быта первых христиан, они ушли из мира, чтобы восстановить эту строгость на стороне и в той мере, в какой им это было желательно. Таким образом, если бы у нас теперь не имелось никаких исторических данных о внутренней жизни монашеской киновии IV века, то и тогда бы легко можно было заключить, что она не отличалась от той жизни первых христиан, выписку о которой из Деяний святых апостолов мы читали выше. Но история, Промыслом Божиим, сохранила нам подробные сведения о том, как жили иноки в то время. И хотя по существу это было то же, о чем в сжатом виде сказал Дееписатель, но подробности так драгоценны и благоуханны, что стоит их привести как картину, для нашего времени совершенно новую и невиданную.

«Хочешь ли, я покажу тебе одетых в брачную одежду (Мф. 22,11)? —

53

восклицает светильник Церкви Христовой св. Иоанн Златоуст . — Припомни святых, облеченных в власяницы, живущих в пустынях. Они-то особенно носят эти брачные одежды... Ты увидишь, что они не согласятся взять порфиры, если будешь давать им. И это потому, что знают красоту своей одежды... Нет у них потоков крови, они не рассекают мяс... нет ни тяжелого запаха и неприятного курева, ни беспрестанного беганья и шума... Они отринули от себя все беспорядочное и безрассудное: безумные слова, неистовые помышления,

нестерпимую гордость и все, чем вооружается против человека пьянство... Смятение, шум и беспокойства — все это совершенно изгнано отсюда, и как в жилищах их, так и в теле великая тишина; напротив, у сластолюбцев во всем

беспорядок. Представь себе внутренность желудка их, и ты увидишь множество сору, поток нечистот, гроб повапленный; а что бывает после, о том сты--129-

жусь и говорить, — отвратительная отрыжка, блевание, извержения низом и верхом!.. И не только над сладострастием одержали победу святые мужи, но и над любостяжанием, славолюбием, завистью и вообще всеми болезнями (душевными). У них нет господина и раба: все рабы и все свободные... Сами они разводят огонь, сами колют дрова, сами варят пищу, сами служат приходящим... Не разбирают они, кто к ним пришел, раб или свободный, но служат там всем одинаково. Нет там ни больших, ни малых... Хотя и есть там низшие, но высший не смотрит на это, а почитает себя ниже их, и чрез то делается большим... Там не говорят: "Это — мое, это — твое". Оттуда изгнаны слова эти, служащие причиною бесчисленного множества распрей... Там нет ни бедности, ни богатства, ни славы, ни бесчестия... Они обращаются с нищими и увечными, и столы их бывают переполненными такими гостями, а потому-то они и достойны неба. Один врачует раны недужного, другой водит слепого, иной носит безногого. Монах и бедным и богатым дает дары, он равно щедр для обоих. Хотя целый год носит одну одежду и охотнее пьет воду, нежели вино, но не просит для себя ни большой, ни малой милости от богачей; но для бедных он испрашивает многих постоянных милостей, полезных как для дающих, так и для получающих. Таким образом, он является общим врачом и для богатого и для бедного, — одного освобождая от грехов добрым наставлением, другого избавляя от нужды. Он раздает дары Духа, освобождает молитвою души, угнетенные тиранством демонов. Смерть для него не страшна, ибо для того, кто презирает богатство, удовольствия и радости, не тяжело расстаться с жизнью. Они не просят ни о чем настоящем, у них не бывало об этом и слова, но просят о том, чтобы им с дерзновением стать пред страшным престолом, когда Единородный Сын Божий придет судить живых и мертвых...»

Так когда-то иноки осуществляли заветы Христовы.

Но и всякий, кто приходил в общение с ними, видоизменялся, перерождался, начинал делать добро. Их облагораживающему, лучше сказать благодатному, влиянию подпадали иногда целые города, если в них поселялись тогдашние иноки-чудотворцы и молитвенники и заполняли их собою. Демонам там уже нельзя было жить, поэтому страсти умалялись, и весь город с мужами и женами обращался в один сплошной монастырь, славословящий день и ночь Бога.

-130-

Дивную картину одного такого города рисует паломник того времени (IV в.).

«Пришли мы в один город в Фиваиде — в Оксиринх, - повествует он. — В этом городе мы нашли так много примеров христианского благочестия, что трудно дать понятие об этом в рассказе. Иноки встречались нам со всех сторон в окрестностях города, а внутри он весь наполнен ими. Какие только были в нем общественные здания и храмы древнего суеверия — все обратилось в жилища иноков. Во всем городе, казалось нам, было гораздо больше монастырей, чем частных домов. Город весьма обширен и многолюден, и в нем двенадцать церквей, в которых собирается народ для общественного богослужения. Обители не входят в это число, а в каждой есть свое здание для богослужения. В воротах города, в башнях, в каждом уголке — везде иноки, и отовсюду денно и нощно возносятся хвала Богу и песнопения... Весь город обратился как бы в один храм... Нет там ни еретиков, ни язычников — только одни христиане, одни православные... И не будет никакого различия — совершит ли епископ богослужение на улице или в храме... У всех ворот города можно встретить начальников и первых лиц в городе, которые, вместе с простыми гражданами, наблюдают, не покажется ли странник или бедняк — и наперебой стараются доставить ему все необходимое — к кому бы он ни зашел прежде других.

Что сказать о том, что сделало население города для нас? Лишь только завидели нас, как бросились к нам навстречу, как к ангелам, и воздали нам приветствие, которое не могу выразить словами. Что сказать о иноках и инокинях, которых, как сказано выше, там множество?.. От святого епископа того места мы узнали, что в городе находятся 20000 инокинь и 10000 иноков. Мы не можем описать словами их радушия, их услуг... Наши плащи разрывались на части, так каждый спешил взять нас к себе. Только уважение к ним не позволяет нам распространяться об этом.

Мы видели там много, много святых отцов, получивших от Бога различные виды благодати: то дар разумения слова Божия, то дар воздержания, то дар знамений и великих добродетелей...»⁵⁴

Как солнце никто не может упрекнуть в нечистоте и мраке, хотя неугомонная астрономия и доискалась на нем пятен, так и аскетизм и, в частности, монашество велики -131-

для человечества по своим результатам, и никто не дерзнет их отрицать, если не захочет поставить себя в число ослепленных духовно людей, которым больно смотреть на Солнце Правды, Подвигоположника Иисуса Христа. И мир, в своем ослеплении и безумстве одной рукой разоряя монастыри и отмахиваясь мечом от всякой тени подвижничества, другой рукой судорожно хватается за разбитые осколки и черепки драгоценных сосудов, делает из них археологические памятники старины и искусства и убого старается подражать нравственным примерам монахов, когда хочет спасти себя от тоски и расслабления и приобрести мужество, крепость и ясное мышление. Поэтому полезнее привести примеры не того, как мир в своей злобе старается показать несостоятельность аскетизма и плохую жизнь монахов нынешнего времени (не понимает он, что этим только порочит самого себя, ибо монахи не с неба пришли, а из того же мира вышли, и так как они составляют в общем всегда лучшую его часть, наиболее воспринимающую добро и зло, то спрашивается, какова же чернота самого мира?!), а полезнее, говорю, привести примеры обратные — как мир не может не признать заслуг монашеских, как не может сам не взяться за их делание и приемы душевного воспитания, когда волны людской пошлости, разврата и невежества начинают захлестывать общественные идеалы.

Вот что говорил, например, германский профессор Маус на 43 Дортмундском съезде: «Иночество — это венец христианского общества; его присутствия в современной жизни требует самый ее культурный идеал»⁵⁵.

«В поучительных прениях, возникших на Бедфордском Конгрессе англиканского духовенства в 1898 году по поводу речей "о душевном беспокойстве нашего века", лондонский профессор геологии Бонней⁵⁶ высказался за то, что этот всеобщий современный недуг для своего исцеления требует со

стороны духовенства, да, пожалуй, и мирян, не столько бесконечных рассуждений и суетливого размена духовной энергии на внешние меры устроения жизни, сколько сосредоточения ее на самоизучении, самоуглублении и самовоспитании.

"Каким образом, — спрашивает он, — подготовлялись древние святые ко всем актам и кризисам своей жизни, каким путем приближались они к Богу? Они взыскали пустыню, а не города, утесы Хорива, а не притворы храма,

-132-

ливийские пещеры, а не александрийские церкви. Наша родина — страна густо населенная; но уединенных болот и пустынных холмов в ней еще немало. Туда, под тень лесов и молчаливых скал, для размышления, для созерцания, для молитвенного сближения с Богом удаляйтесь хотя бы на краткий день, чтобы познать лучшее лекарство против беспокойства и духовной смуты века"».

Вот еще несколько отзывов известных западных ученых о значении

57

подвижничества и монашества. «Надо признать, — говорит Зольтау , — какое великое дело было совершено в мире и для мира этими аскетами, отрекшимися от мира».

«Можно только восхвалять христианское монашество, — говорит другой историк⁵⁸, — за его выдающиеся заслуги перед человечеством и за то специфически христианское начало, которое выработало из него столь могущественный исторический фактор».

К этим отзывам можно бы присоединить еще не менее восторженные таких известных ученых, как Цёклер⁵⁹, берлинский профессор Голль⁶⁰, ботаник-философ Рауль Франсэ⁶¹ и другие.

Если мы обратимся к светской беллетристической литературе, которой так увлекается широкая масса и в которой мнит чему-то научиться, то увидим, что когда писателям нужно вывести человека, у которого ум был бы ясен, зорок, подвижен, а сам человек представлял бы собой источник неиссякаемой энергии, мужественной, стальной воли и возвышался над дряблым поколением своих современников, тогда сама светская литература, говорю, наделяет такого типа непременно качествами аскета⁶². Примером может служить пресловутый Шерлок Холмс, знаменитый герой рассказов Конан-Дойля. Вот несколько строк из его характеристики.

«Всякие волнения, а тем более любовь, были противны его спокойной, положительной и замечательно уравновешенной натуре... [По его мнению,] для вышколенного жизнью мыслящего человека, щепетильно и осторожно проверяющего каждый факт, вторжение такого чувства в его внутреннее "я" должно произвести диссонанс во всех доводах его рассудка, зародив в душе его страшную тень сомнения. Щель, образовавшаяся в его скрипке, или трещина на его увеличительном стекле не могли наделать столько -133-

хлопот, как серьезное чувство, овладевшее такой натурой, как у него...» («Скандал в Богемии»)

«Удивительно, право, чем только поддерживал он свое существование, — пищу принимал он в самом умеренном количестве, а привычки его были до того просты, что доходили положительно до пределов аскетизма».

(«Желтое лицо»)

«Как-то раз он до того разохотился гулять со мною, — говорит его друг Ватсон, — что мы дошли с ним до парка. Два часа бродили мы молча по парку. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы говорить...»

Затем они вернулись и слуга сообщил, что кто-то приходил к нему. И Ватсон продолжает: «Холмс с упреком взглянул на меня. "Слишком долго для дневной прогулки", — сказал он»⁶³.

Таким образом, Холмс был молчалив, как свойственно одним пустынникам, трудолюбив, как этому примеров не видим мы в миру. Присутствовали в нем, конечно, и страсти, но только лишь — гордость, честолюбие, кокаин, табак... Я вовсе не хочу сказать, что, с христианской точки зрения, эти страсти ничего не значат; наоборот, чем тоньше, тем опаснее и страшнее страсть, но я говорю сейчас о внешней стороне вопроса, а не разбираю его по существу, потому что мир ведь и вообще внешним живет. С другой стороны, эти страсти — гордость и честолюбие — и у подвижников отходят в последнюю очередь.

Итак, не будем строго разбирать душевное устроение Шерлока Холмса, ибо иначе мы его потопим в строгих правилах и требованиях настоящего христианства, а только удовольствуемся тем малым, что он имеет, то есть телесными, если можно так выразиться, добродетелями. (Добродетелями в собственном смысле вышеуказанные хорошие качества не являются потому, что не ради Христа совершаются.)

И тогда мы найдем, что:

во-первых, человек, наделенный подобными чертами, в аскетике называется

монахом;

во-вторых, поэтому-то Шерлок Холмс, между прочим, и произвел впечатление на публику, когда рассказы о нем появились в печати.

Таким образом, монашество, неприемлемое в чистом виде и презираемое в лице недостойных своих представи--134-

телей, легко и с удовольствием принимается в поддельном, фальшивом облике. Отсюда естественно сделать вывод, что тяга к аскетизму свойственна душе человека, тоскующей по идеалу.