Особо опасен

Глава 10

Деревянное крыльцо поросло глицинией. В маленьком, идеально ухоженном саду розовые кусты романтически окаймляли прудик с лилиями и декоративными лягушками. Дом был тоже маленький, но прелестный, такой домик Белоснежки с грубоватой розовой черепицей и диковинными дымовыми трубами на берегу одного из красивейших гамбургских каналов. Стрелки часов показывали ровно семь вечера. Бахман знал цену пунктуальности. На нем был его лучший официальный костюм, в руке — строгий дипломат. Он самолично почистил свои черные туфли и с помощью спрея Эрны Фрай на время укротил свою непослушную шевелюру.

— Шнайдер, — пробормотал он в переговорное устройство и тотчас был впущен хозяйкой, фрау Элленбергер, поспешившей закрыть за ним входную дверь.

За восемнадцать часов, прошедших с момента, когда Эрна Фрай отправила Аннабель спать, Бахман с помощью Максимилиана озадачил главный компьютер разведслужбы на предмет всех существующих Карповых, позвонил своему контакту в австрийской секретной службе и поручил раскопать подробности незадачливой истории банка «Брю Фрэры» венского периода, выудил из темпераментного заместителя Арни Мора по наружке отчет о поведении и привычках нынешнего главы банка, отправил сотрудника перелопатить архивы финансового департамента города Гамбурга, а уже в полдень провел с Михаэлем Аксельродом из координационного совета в Берлине часовой разговор по спецсвязи, после чего затребовал все материалы о выдающемся ученом-мусульманине, проживающем в северной Германии и известном своими умеренными политическими взглядами и телегеничными манерами.

Для просмотра некоторых файлов Бахману пришлось получить специальный доступ в центральном отделе по отмыванию денег. Эрна Фрай смотрела на него как на помешанного, пока он метался между их офисом и комнатой младшего персонала, куря папиросу за папиросой, зарываясь в бумаги на рабочем столе или вдруг требуя, чтобы меморандум, который он ей послал и про который сам забыл, она извлекла из недр своего компьютера.

— Почему именно чертовы британцы? — желал он знать. — С какой стати русский отморозок обращается в британский банк в австрийском городе? Допустим, Карпов-старший в восторге от их лицемерия. Ему импонирует их породистое вранье. Но как, блин, он на них вышел? Кто его к ним направил?

И вот в три часа пополудни — эврика! Он держит в руках тощую папку, извлеченную из архивов общественного прокурора. Она подлежала уничтожению, но чудесным образом избежала огня. Бахману еще раз повезло.

Они сидели друг против друга в безукоризненно обставленной гостиной, этакой Англии в миниатюре, попивая чай «Эрл Грей» из минтонского фарфора в эркере, в креслах с цветастой обивкой. На стенах гравюры старого Лондона и пейзажи Констебля. В книжном шкафу издания Джейн Остин, Троллопа, Гарди, Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла. В эркере веджвудские горшки с растениями, покрывшимися ворсистыми бутонами.

Довольно долго оба хранили молчание. Бахман ласково улыбался, вроде как сам себе. Фрау Элленбергер разглядывала кружевные занавески на окне.

— Так вы против магнитофона, фрау Элленбергер? — поинтересовался он.

— Категорически, герр Шнайдер.

— Значит, обойдемся без магнитофона, — решительно подытожил Бахман, убирая прибор в дипломат. — Тогда я буду делать пометки от руки, — заметил он, кладя на колени блокнот и держа ручку наготове.

— Я попрошу копию всего, что пойдет в досье, — сказала она. — Если бы вы предупредили меня заранее, сейчас мой брат представлял бы здесь мои интересы. К сожалению, сегодня вечером он занят.

— Ваш брат может посмотреть наши досье в любое время.

— Надеюсь, герр Шнайдер, — сказала фрау Элленбергер.

Когда она открыла ему дверь, ее лицо заливал румянец. Нынешняя бледность сделала ее прекрасной. Испуганный взгляд, зачесанные назад волосы, длинная шея, профиль юной девушки… в глазах Бахмана она была из тех красавиц, которые, никем не замеченные, достигают зрелого возраста и потом исчезают.

— Можно начинать? — спросил он.

— Сделайте одолжение.

— Семь лет назад вы добровольно оставили письменное заявление моему предшественнику и коллеге господину Бреннеру, высказав свою озабоченность деятельностью вашего тогдашнего руководства.

— Мое руководство осталось прежним, герр Шнайдер.

— Мы в курсе, и это вызывает у нас большое уважение, — церемонно произнес Бахман, делая для себя важную пометку.

— Надеюсь, герр Шнайдер. — Последние слова фрау Элленбергер, сжимавшей подлокотники кресла, были обращены к кружевным занавескам.

— Позвольте мне признаться, что я восхищаюсь вашим мужеством.

Это замечание было оставлено без внимания, как будто она ничего не слышала.

— Неподкупностью, конечно, тоже. Но прежде всего — мужеством. Могу я полюбопытствовать, что заставило вас написать это заявление?

— А я могу полюбопытствовать, что привело вас ко мне?

— Карпов, — ответил он тотчас. — Григорий Борисович Карпов. Привилегированный клиент банка «Брю Фрэры», находившегося тогда в Вене, а ныне в Гамбурге. Держатель липицанского счета.

На последних словах она резко обернулась к нему — полупрезрительно, как ему показалось, но одновременно с каким-то торжеством, пусть даже с примесью собственной вины.

— Только не говорите мне, что он хочет повторить свои старые трюки! — воскликнула она.

— Самого Карпова — сообщаю вам об этом, фрау Элленбергер, без всякого сожаления — больше нет с нами. Но дело его живет. Живы и его сообщники. Вот почему я здесь, и в этом нет особой тайны. Говорят, история не знает остановок. Чем больше копаешь, тем глубже уходишь. Позвольте поинтересоваться: имя Анатолий вам что-нибудь говорит? Анатолий, доверенное лицо покойного Карпова?

— Смутно. Имя, и не больше того. Он улаживал дела.

— Но вы с ним не встречались.

— У Карпова не было посредников. — И тут же поправилась: — Не считая Анатолия. Специалиста по улаживанию дел, как называл его мистер Эдвард. Но Анатолий не просто улаживал дела. Скорее разглаживал. Все, что у Карпова торчало вкривь и вкось, он превращал в ровненькую скатерку.

Бахман записал сей яркий пассаж, но развивать эту мысль не стал:

— А Иван? Иван Григорьевич?

— Я не знаю никакого Ивана, герр Шнайдер.

— Побочный сын Карпова. Называющий себя Исса.

— Я не знаю отпрысков полковника Карпова, ни побочных, ни законных, которых, не сомневаюсь, хватает. Этот же вопрос задал мне вчера мистер Брю-младший.

— Вот как?

— Да. Представьте себе.

И вновь Бахман оставил ее слова без внимания. Не считая себя классным следователем, в те редкие моменты, когда ему приходилось иметь дело с новобранцами, он поучал их так: не надо ничего ломать… позвоните в парадную дверь и зайдите со двора. Но сам он сейчас не ломился в дверь по иной причине, как позднее признался Эрне Фрай. Бахман услышал другую музыку. У него возникло ощущение, что пока она рассказывает ему одну историю, он слышит еще другую. Вместе с ней.

— Позвольте еще раз спросить вас, фрау Элленбергер, — так сказать, вернуться вспять, — что вас заставило семь лет назад написать столь смелое заявление?

Она как будто не сразу его услышала.

— Я немка, неужели не понятно, — сказала она не без раздражения в тот момент, когда он уже собирался повторить свой вопрос.

— Да, конечно.

— Я возвращалась в Германию. На родину.

— Из Вены.

— Банк открывал свой филиал. В моей стране. И я хотела… мне хотелось… — сказала она, посылая сердитый взгляд сквозь прозрачные занавески прямо в сад, словно где-то там разгуливал козел отпущения.

— Вам хотелось подвести черту? Черту под вашим прошлым? — подсказал ей Бахман.

— Мне хотелось въехать чистой в свою страну, — выпалила она с неожиданной живостью. — Незапятнанной. Неужели это не понятно?

— Еще не до конца, но, в общем и целом, да.

— Мне хотелось начать с чистого листа. Работу в банке. Свою жизнь. Это свойственно человеку. Желать все начать с начала. Разве не так? Возможно, вы думаете иначе. Мужчины — другие.

— Кроме того, скончался ваш выдающийся патрон, с которым вы работали в течение многих лет, и банк возглавил Брю-младший, — понизив голос под ее дидактическим напором, напомнил Бахман, делая упор на ее же словосочетании.

— Справедливое замечание, герр Шнайдер. Приятно видеть, что вы проделали домашнюю работу. В наши дни это большая редкость. Я тогда была совсем еще девчонка, — пояснила она тоном больного, ставящего самому себе безжалостный диагноз. — Гораздо моложе своих лет. Если сравнивать с нынешней молодежью, то я была сущий ребенок. Я выросла в бедной семье и не имела ни малейшего представления об окружающем мире.

— Но вы были необстрелянным воробьем, а тут новое дело! — запротестовал Бахман столь же эмоционально. — Вам спускали сверху приказы, и вы их выполняли. Вы были молодой, невинной, доверчивой девушкой. Так что не слишком ли вы к себе строги, фрау Элленбергер?

Дошли ли до нее его слова? Если да, то почему она улыбается? Когда она снова заговорила, ее голос изменился, словно помолодел. Сделался ярче, свежее и одновременно женственнее, послышался венский говорок, отчего ее самые жесткие высказывания казались покрытыми мягкой патиной. А вместе с голосом помолодело и ее тело: при всей чинности и благородной осанке в ее жестикуляции появилась этакая живость кокетливой женщины. Странно… выбранный ею новый стиль поведения был бы уместен, если бы она желала умаслить человека старше и солиднее ее, но Бахман не был ни тем, ни другим. Это был некий подсознательный акт ретроспективного чревовещания: она не просто возвращалась в свою ушедшую молодость, но и воссоздавала картину своих тогдашних отношений с описываемым персонажем.

— Вокруг меня были люди прямые, герр Шнайдер, — вспоминала она ностальгически. — Даже очень прямые, лишь бы эта прямота помогала им обратить на себя внимание мистера Эдварда. — Имя, достойное того, чтобы его хранить как ценный приз. И смаковать. — Мой же стиль поведения был ох как далек от этого. Но именно не прямота, а моя сдержанность привлекла его внимание. Он сам мне в этом признался. «Элли, когда ищешь себе спутницу на выходные, лучше выбирать ту, что стоит в задних рядах». Это говорило его грубое «я», — добавила она мечтательно. — Такая грубоватость застигла меня врасплох. Понадобилось время, чтобы привыкнуть. От истинного джентльмена, каким был мистер Эдвард, подобного не ждешь. Но это было нормально. В этом была жизнь, — подытожила она с гордостью и снова умолкла.

— И вам тогда было… сколько? — спросил Бахман после солидной паузы, спросил очень деликатно, чтобы не разрушить особую атмосферу.

— Двадцать два года, секретарша высшей квалификации. Мой отец умер, когда я была еще маленькая. Его уход, признаюсь, окутан туманом загадочности. Ходили слухи, что он повесился, но прямо мне об этом никто не говорил. Мы ведь католики. Нас по доброте душевной забрал к себе в Пассау брат моей матери, священник. А кем еще можно быть в Пассау? Увы, с годами мой дядя стал проявлять ко мне особую нежность, и я благоразумно решила, дабы не огорчать маму, поступить в секретарский колледж в Вене. Н-да. Ну вот. Он овладел мной, если уж хотите знать всю правду. Я толком и не поняла, что произошло. В пору невинности ты вообще мало что понимаешь.

Она снова замолчала.

— Банк «Брю Фрэры» был первым местом вашей работы? — осторожно спросил Бахман.

— Я вам так скажу, — продолжила фрау Элленбергер, отвечая на вопрос, который он ей не задавал. — Мистер Эдвард относился ко мне безупречно.

— Разумеется.

— Мистер Эдвард был образцом высокой морали.

— Мой департамент не ставит это под сомнение. Мы полагаем, что его сбили с пути истинного.

— Он был англичанин в лучшем смысле этого слова. Когда мистер Эдвард облек меня своим доверием, я была польщена. Когда он пригласил меня сопровождать его в публичном месте, всего лишь в ресторан после долгого рабочего дня, перед тем как провести дома вечер со своей семьей, я испытала чувство гордости.

— Само собой. Как и любая девушка на вашем месте.

— То, что по возрасту он мог быть моим дядей, если не дедушкой, не вызывало у меня озабоченности, — заметила она сурово, как бы расставляя точки над «и». — Будучи уже привычной к вниманию зрелого мужчины, я воспринимала это как нечто должное в моем положении. Разница состояла в том, что мистер Эдвард обладал харизмой. Не то что мой дядя. Когда я рассказала об этом матери, она не только не испугалась за меня, но, наоборот, посоветовала не осложнять себе жизнь из-за каких-то мелочных соображений. Мистер Эдвард, у которого только один сын, наверняка не обойдет вниманием хорошенькую молодую девушку, которая предложила ему свою искреннюю дружбу на закате его дней.

— И он не обошел? — подсказал Бахман, бросив оценивающий взгляд вокруг. Однако она вновь от него ускользнула — и даже, как показалось, от самой себя. — Так в какой же момент, вы не уточните, фрау Элленбергер, — приступил он с новым запалом, — в какой именно момент появление полковника Карпова бросило тень на ваши, с позволения сказать, безоблачные отношения?

Кажется, вопрос не дошел до ее сознания.

И все же?

Ее брови поднялись выше некуда. Голова склонилась набок. А затем она произнесла еще одну речь для протокола:

— Появление Григория Борисовича Карпова в качестве эксклюзивного клиента банка «Фрэры» произошло в момент, когда мои отношения с мистером Эдвардом достигли небывалого расцвета. Я и тогда не могла, и сейчас не смогу точно сказать, какое событие произошло раньше. У мистера Эдварда тогда наступила вторая или третья молодость. Ко мне он проявлял особую заботу, а еще в нем проснулся авантюризм, которому в Вене могли бы позавидовать его более молодые коллеги-банкиры. — Она задумалась, затем открыла было рот, но тряхнула головой и плутовато улыбнулась какому-то далекому воспоминанию. — Особую, подчеркиваю, заботу. — Она вернулась к настоящему. — Вы меня, кажется, спросили, в какой момент? Когда Карпов объявился в наших краях, я вас правильно поняла?

— В общем, да.

— Тогда позвольте вам немного рассказать о Карпове.

— Сделайте одолжение.

— Есть соблазн описать его как архетипического русского медведя, но это будет лишь часть правды. На мистера Эдварда он подействовал как афродизиак. «Он для меня все равно что шпанская мушка», — заметил патрон при мне однажды. Карповское пренебрежение общепринятыми нормами поведения нашло отклик в его сердце. В течение нескольких недель, предшествовавших водворению липицанской системы, мистер Эдвард совершил путешествия в Прагу, Париж и Восточный Берлин с единственной целью — встретиться со своим новым клиентом.

— Вместе с вами?

— Иногда со мной. Чаще со мной. Время от времени к нам присоединялся Толик со своим кейсом, дай бог ему здоровья. Я всегда задавалась вопросом, что у него там внутри. Пистолет? Мистер Эдвард говорил — пижама. Вообразите, прийти с пижамой в ночной клуб! Он платил за все. Деньги он держал в кейсе, в ближнем кармане. Что было в основном отделении, никто из нас не видел. Повышенная секретность. То, что он был лысым, почему-то придавало ситуации комический оттенок.

Она хохотнула по-девчоночьи.

— С Карповым не было скучно ни минуты. Каждая встреча — гремучая смесь культуры и анархии, и ты никогда не знал, чего ожидать в этот раз. — Она вдруг нахмурилась, решив поправиться. — Я вам так скажу, герр Шнайдер. Полковник Карпов был настоящим страстным поклонником искусства, музыки и литературы, а также физики. Ну и женщин. Само собой разумеется. О себе он говорил по-русски: «Я человек культурный».

— Благодарю. — Бахман прилежно записывал в свой блокнот.

Она снова заговорила сухим тоном:

— Прокутив в ночном клубе до рассвета и при этом два или три раза отлучившись в номера, а в перерывах между отлучками поговорив о литературе, он уже рвался в какую-нибудь художественную галерею или требовал осмотреть городские достопримечательности. Сон, в привычном понимании этого слова, был ему незнаком. Для мистера Эдварда и для меня лично это было путешествие к знаниям, всякий раз новое.

Тут она оставила свой суровый тон и тихо засмеялась, покачивая головой. Бахман за компанию ответил ей клоунской улыбкой.

— А липицанские счета открыто обсуждались во время этих встреч? — поинтересовался он. — Или все происходило по-тихому, в конфиденциальной обстановке, когда они оставались один на один? Или вместе с Анатолием, когда тот оказывался рядом?

Очередная затяжная пауза, связанная с воспоминанием. Лицо ее опять посуровело.

— О, мистер Эдвард даже в минуты максимальной раскованности оставался человеком закрытым, уж поверьте! — скорее посетовала она, чем прямо ответила на заданный вопрос. — В банковских делах — оно понятно, но также и в личной сфере. Порой я спрашивала себя, не ограничивается ли она мной, — не считая, конечно, миссис Брю. Но потом она умерла. — Тут фрау Элленбергер поджала губки. — Он, конечно, опечалился. Приуныл. Я решила, что теперь мы поженимся, но, как выяснилось, вакансия не освободилась. Даже для Элли.

— Кажется, в своем письменном заявлении вы отметили, что он был таким же закрытым и в отношении своего английского друга мистера Финдли? — осторожно ввернул Бахман вопрос, из-за которого, в числе прочих, он нанес ей этот визит.

Она помрачнела. Губы поджались, подбородок протестующе выдвинулся вперед.

— Разве его не так звали? Финдли. Таинственный англичанин, — ненавязчиво продолжал настаивать Бахман. — Так написано в вашем заявлении. Или я что-то напутал?

— Нет. Вы не напутали. Напутал Финдли. Еще как напутал.

— Финдли, злой гений, стоящий за липицанскими счетами?

— Мистера Финдли надо бы вычеркнуть из списка. Предать его забвению раз и навсегда, вот что следовало бы сделать с мистером Финдли, — произнесла она тоном ведьмы, читающей заклинания. — Мистера Финдли надо бы изрубить на мелкие кусочки и сварить в кипящем котле!

Внезапная ярость, с какой она это выплеснула, лишь подтвердила подозрение Бахмана: пока они пили английский чай из тонких фарфоровых чашек на серебряном подносе, на котором также находились ситечко, молочник и кувшинчик с горячей водой, все из серебра, и отведывали домашнее слоеное шотландское печенье, то и дело долетавшие до него горячие пары́ имели своим происхождением отнюдь не чай, а кое-что покруче.

— Такой монстр, да? — покачал головой Бахман. — Изрубить на мелкие кусочки и сварить в кипящем котле. — Но с таким же успехом он мог говорить сам с собой, так как она целиком ушла в свои воспоминания. — Нет, я вас понимаю. Если бы кто-то одурачил моего патрона, я бы тоже вскипел. Беспомощно наблюдать, как твоего босса водят за нос… — Без ответа. — Завидный персонаж этот мистер Финдли, а? Человек, который сумел увести мистера Эдварда с прямой дороги… который свел его с такими отпетыми негодяями, как Карпов и его доверенное лицо…

Тут она не выдержала.

— Видный персонаж? Как бы не так! — гневно возразила фрау Элленбергер. — Вообще никакой не персонаж. Мистер Финдли весь состоял из качеств, украденных у других людей! — Словно спохватившись, она прикрыла рот рукой.

— Как он выглядел, этот Финдли? Опишите мне его.

— Скользкий. Безнравственный. Лощеный.

— А возраст?

— Сорок. Во всяком случае, выглядел на сорок. Но тень его была не в пример старше.

— Рост? Внешность? Физические характеристики?

— Рога и длинный хвост. Источал резкий запах серы.

Бахман озадаченно покачал головой:

— Однако вы его не жалуете!

С фрау Элленбергер случилась одна из ее мгновенных метаморфоз. Выпрямив спину, как школьная училка, и надув губки, она сверлила собеседника взглядом, в котором сквозило резкое осуждение.

— Когда тебя сознательно исключают из своей жизни, герр Шнайдер, не важно, о чьей жизни речь, и это делает тот, к кому ты эмоционально привязана, кому ты открывала свою душу на протяжении многих лет, у тебя есть все основания относиться с отвращением и подозрением к человеку, который совратил, нет, хуже, растлил твоего… такого честного банкира, как мистер Эдвард.

— И часто вы с ним встречались?

— Один раз, но этого вполне хватило, чтобы составить о нем свое мнение. Он записался на прием как самый обычный потенциальный клиент. Когда он пришел в банк, я заняла его светским разговором в приемной, что входило в мои обязанности. Это было его первое и последнее появление в банке. А дальше Финдли пустил в ход свою черную магию, и меня выставили за дверь. Они вдвоем.

— Вы можете это как-то объяснить?

— Мы с мистером Эдвардом могли уединиться. Или он мог мне что-то диктовать, не важно. Раздавался телефонный звонок. Финдли. Только услышав его голос, мистер Эдвард мне сразу говорил: «Элли, пойдите и припудрите нос». Если Финдли желал встретиться с мистером Эдвардом, это происходило в городе, только не в банке и опять же без меня. «Не сегодня, Элли. Приготовьте курочку для своей матери».

— Вы не высказывали мистеру Эдварду свое неудовольствие по поводу такого безобразного обращения?

— Он всякий раз отвечал, что есть на свете секреты, в которые он не может посвятить даже меня, и что Тедди Финдли — один из таких секретов.

— Тедди?

— Его имя.

— Кажется, вы его ни разу не упоминали.

— Не было никакого желания. Мы с ним были Тедди и Элли. Разумеется, только по телефону. После одного-единственного разговора ни о чем в приемной. Словом, одно притворство. В этом был весь Финдли: всё напоказ. Наша фамильярность по телефону никогда бы не выдержала проверки на прочность, можете не сомневаться. Мистеру Эдварду хотелось верить, что бесцеремонность этого типа меня забавляет, ну я и подыгрывала.

— Почему вы так уверены, что за липицанской операцией стоял именно Финдли?

— Он ее разработал!

— Вместе с Карповым?

— Анатолий как представитель Карпова принимал в этом участие, иногда. Насколько я могла понять. На расстоянии. Но это было его детище. Он любил хвастаться. Мои Липицаны. Моя маленькая конюшня. В сущности, мой Эдвард. Все спланировано. Бедный мистер Эдвард не имел ни малейшего шанса. Его заманили. Сначала непринужденный телефонный звонок с просьбой о деловом свидании, разумеется приватном, без третьих лиц, без протокола. Потом лестное приглашение в британское посольство на бокал вина с послом — для придания официальности. Официальности чему, спрашивается? В Липицанах не было ничего официального! Все исключительно неофициально. Примесные и хромые — с самого начала. Кривоногие самозванцы, выдающие себя за породистых лошадей!

— Ах да, посольство, — как бы невзначай согласился Бахман, словно это слово на мгновение вылетело у него из головы. Даже не будучи классным следователем, ты не станешь сразу ломать дверь. На самом деле британское посольство явилось для него полнейшей неожиданностью, каковой станет и для Эрны Фрай. Во всяком случае, семь лет назад, оставляя письменное заявление, она ни словом не упомянула, что в этой истории замешано британское посольство в Вене.

— Гм, в связи с чем же это упоминалось посольство? — почти риторически спросил он, изображая некоторое смущение. — Вы мне не напомните, фрау Элленбергер? Видимо, не так уж хорошо я проделал домашнюю работу, как нам казалось.

— Мистер Финдли изначально позиционировал себя как британского дипломата в некотором роде, — язвительно заметила она. — Неформальный дипломат, если такие бывают, в чем я сильно сомневаюсь.

Судя по выражению лица Бахмана, он тоже сомневался, хотя сам нередко выступал именно в этом качестве.

— Потом он превратился в финансового консультанта. Если вы спросите мое мнение, то он никогда не был ни первым, ни вторым. Его настоящая профессия — шарлатан.

— Значит, липицаны вырвались на простор с легкой руки британского посольства в Вене, — размышлял вслух Бахман. — Ну конечно! Теперь я вспомнил. Простите мне этот небольшой провал в памяти.

— Их план родился там, я в этом не сомневаюсь, — продолжала она. — В тот вечер, вернувшись из посольства, мистер Эдвард описал мне всю схему. Я пришла в ужас, но кто я была, чтобы показывать свои чувства! В дальнейшем все уточнения или улучшения в обязательном порядке согласовывались с мистером Финдли. Всегда за пределами банка, за границей либо где-то в Вене или по телефону в завуалированной форме — мистер Эдвард неизменно называл это словесным кодом. Прежде мне не приходилось слышать от него этот термин. Спокойной ночи, герр Шнайдер.

— Спокойной ночи, фрау Элленбергер.

Но Бахман не пошевелился. Как и она. Позже он признается Эрне Фрай, что еще никогда в своей карьере не подходил он так близко к мгновению интуитивного озарения. Фрау Элленбергер предложила ему уйти, но он не ушел, так как знал: ей не терпится сообщить ему кое-что еще, но она боится. В ней борются два чувства: лояльность, с одной стороны, и оскорбленное самолюбие — с другой. В конце концов оскорбленное самолюбие победило.

— И вот он вернулся, — прошептала она, и глаза ее округлились, как будто она не могла в это поверить. — Чтобы проделать то же самое с бедным мистером Томми, у которого характер не чета его отцу. Я унюхала этот голос в телефонной трубке. Запах серы. Это Вельзевул. Теперь он назвался Форманом. Постановщик шоу — вот его амплуа, тогда и сейчас. А через неделю он станет Борманом!

В какой-то сотне метров от того места, где Бахмана ждала машина, раскинулась приозерная роща, через которую пролегла исхоженная тропа. Он передал свой дипломат водителю, и вдруг его охватило непреодолимое желание побродить здесь одному. Он сел на свободную скамейку. Опускались сумерки. Для Гамбурга наступили волшебные минуты. Погруженный в свои думы, он смотрел на темнеющую воду и огни города, обступившего озеро со всех сторон. В какой-то момент посреди недавнего разговора он почувствовал себя вором с нечистой совестью: кажется, он не того обчистил. Тряхнув головой, словно сбрасывая с себя эту минутную слабость на пути к поставленной цели, он извлек из кармана делового костюма мобильный телефон и набрал прямой номер Михаэля Аксельрода.

— Да, Гюнтер?

— Бритты хотят добиться того же, что и мы, — сказал он в трубку. — Но без нас.

Брю не мог не признать: по телефону Йен Лампион был сама предупредительность. Он извинился за звонок, он безоговорочно принял к сведению тот факт, что у Томми по минутам расписан каждый час, и тут же заверил его, что никогда бы не посмел вклиниться, если бы Лондон не дышал ему, Лампиону, в затылок.

— К сожалению, Томми, это все, о чем я могу сообщить по телефону. Нам надо встретиться завтра, с глазу на глаз. Одного часа нам вполне хватит. Вы только скажите, где и когда.

Брю, не будучи простаком, проявил настороженность.

— Речь случайно пойдет не о предмете, который мы подробно обсуждали за ланчем? — предположил он, не уступая ни пяди земли.

— Определенная связь есть. Но не прямая. Прошлое снова высунуло свою мерзкую голову. Но она уже не опасна. Ничьей репутации она не угрожает. Скорее сулит вам выгоду. Один час — и вы больше не на крючке.

Успокоенный его словами, Брю заглянул в свой ежедневник, хотя и без особой необходимости. По средам Митци ходила в оперу. У них с Бернаром были абонементы. Для Брю это означало: холодная нарезка в холодильнике или ужин и партия в снукер в англонемецком клубе. В среду он мог делать выбор.

— Семь пятнадцать у меня дома вас устроит?

Он начал было диктовать свой адрес, но Лампион его оборвал:

— Заметано, Томми. Я буду минута в минуту.

Свое слово он сдержал. Машина с шофером осталась ждать под окнами. А сам он появился с цветами для Митци и этой дурацкой улыбочкой, не сходившей с его лица, пока он потягивал минералку с газом, в которую по его просьбе был брошен лед и ломтик лимона.

— Я лучше постою, если не возражаете, — сказал он дружелюбно в ответ на приглашение сесть в кресло. — После трех часов на автобане хочется немного размять косточки.

— А вы бы поездом.

— А что, хорошая мысль.

В результате Брю тоже остался стоять, с руками за спиной и лицом, которому он пытался придать выражение любезности и одновременно недовольства, как человек, чье уединение нарушили, и поэтому он вправе потребовать объяснений.

— Как я уже сказал, у нас очень мало времени, Томми, так что позвольте мне сначала обрисовать сложности вашего положения, а затем уж мы попробуем взглянуть и на наши проблемы. Не возражаете?

— Сделайте одолжение.

— Я, кстати, занимаюсь антитеррором. Кажется, мы не коснулись этого за ланчем?

— По-моему, нет.

— Да, насчет Митци вы можете не беспокоиться. Если она и ее бойфренд решат уйти из оперы во время антракта, мои ребята тотчас нас предупредят. Может, вы сядете и допьете свой виски?

— Спасибо, но мне и так хорошо.

Лампион хотя и выглядел разочарованным, продолжал:

— Признаюсь, Томми, не очень приятно было услышать от немецкого визави, что вы, якобы не имеющий ни малейшего представления о местопребывании Иссы Карпова, на самом деле провели с ним полночи при свидетелях. Выставили нас дураками. А ведь мы вас просили дать четкий ответ, разве не так?

— Вы просили сообщить вам, если он заявит о своих правах на наследство. Он так и не заявил. По сей день.

Лампион принял к сведению его ответ, ответ старшего по возрасту, но было видно, что он его не удовлетворил.

— Там было еще много разной информации, которой вы владели и которая, откровенно говоря, нам бы пригодилась. С ней мы бы вырвались вперед в этой игре, вместо того чтобы жевать большой кусок вчерашнего пирога.

— В какой еще игре?

Улыбка Лампиона малость скисла.

— Без комментариев, уж простите. В нашем деле, Томми, информация — это все.

— В моем деле тоже.

— Между прочим, мы провели небольшое расследование для прояснения ваших мотивов, Томми. Мы и наши коллеги в Лондоне. Ваши семейные корни, ваша дочь от первого брака — Джорджи, не так ли? От Сью? Никто так и не понял, почему вы расстались, что само по себе печально. Необязательный развод — это своего рода смерть. Мои родители так и не смогли это пережить, я знаю. Да и я тоже, в каком-то смысле. Но она беременна, и это прекрасно. Я говорю о Джорджи. Вы должны быть вне себя от радости.

— Что вы, черт возьми, несете? Это не вашего ума дело!

— Просто мы пытаемся понять причины вашей скрытности, Томми. Что вы прикрываете. Или кого. Лично себя? Банк? Юного Карпова? Может, он вас чем-то приворожил? Так вешать нам лапшу на уши! И ведь мы вам, Томми, поверили. Как это ни неприятно, но я выражаю вам свое восхищение.

— Насколько я помню, в смысле правдивости вы тоже были не на высоте.

Лампион предпочел пропустить это мимо ушей.

— Но, — радостно продолжил он, — как только мы взглянули поближе на весьма шаткое состояние финансов банка «Брю Фрэры» и прикинули, сколько денежек вложил старина Карпов, кажется, мы поняли вас лучше: ага, так вот что у Томми на уме! Он рассчитывает, что карповские миллионы могут скрасить его старость. Теперь понятно его нежелание, чтобы кто-то заявил на них свои права. Не желаете что-нибудь сказать по этому поводу?

— Предположим, вы правы, — огрызнулся Брю. — А теперь убирайтесь из моего дома.

Мальчишеская улыбка сделалась еще шире, в ней сквозило явное сочувствие.

— Я не могу этого сделать, Томми, увы, — сказал Лампион. — И вы тоже, если вы внимательно следите за ходом моих рассуждений. А ко всему прочему, насколько нам известно, здесь еще замешана барышня.

— Ерунда. Никакой барышни у меня нет. Чушь собачья. Может, вы намекаете на адвоката этого мальчика? — Он сделал вид, что судорожно пытается вспомнить имя. — Фрау… Рихтер. Русскоговорящая. Взялась представлять его интересы, после того как он поступил к ним в приют, и все такое прочее.

— Лакомая штучка, насколько нам известно. Если, конечно, вам нравятся миниатюрные девушки. Как мне, признаюсь.

— Я не обратил на нее внимания. Боюсь, что в моем возрасте глаз уже не тот.

Пока Лампион раздумывал, зачем Брю понадобилось прибегнуть к такому самоуничижению, он прогулялся к буфету и непринужденно плеснул себе еще минералки.

— Таковы, Томми, некоторые сложности вашего положения, о чем мы еще поговорим в свое время. А пока несколько слов о моих проблемах, которые, честно признаться, благодаря вам выглядят не многим лучше ваших. Вы позволите?

— Что?

— Я же сказал. Описать кучу дерьма, в которую мы из-за вас вляпались. Вы меня слушаете?

— Разумеется.

— Отлично. Потому что завтра утром, ровно в девять, здесь, в Гамбурге, я буду присутствовать на в высшей степени чувствительном и весьма секретном совещании, посвященном не кому-нибудь, а Иссе Карпову, которого вы якобы в глаза не видели. Что не соответствует действительности.

На глазах он превратился в другого человека — дидактичного, непреклонного, этакого Наполеона, ударяющего самые неожиданные слова, как клавиши расстроенного пианино.

— И на этом совещании, Томми, где по вашей милости я окажусь в некотором роде прижатым к стенке, мне важно — моему департаменту важно — всем нам, кто пытается выбраться из этой исключительно деликатной ситуации, — Лондону, немцам, разным дружественным службам, которые я сейчас не стану называть, — важно, чтобы вы, мистер Томми Брю, глава банка «Брю Фрэры», будучи истинным британским патриотом и признанным врагом терроризма, проявили не только готовность, но желание сотрудничать со мной в любой форме, в любом виде, как того потребует логика этой сверхсекретной операции, о чем, до поры до времени, вы знать ничего не знаете. Отсюда мой вопрос: мы поняли друг друга? Вы будете сотрудничать или продолжите и дальше вставлять нам палки в колеса, пока мы ведем войну против террора?

Он не дал Брю времени на ответ. Его агрессия вдруг уступила место интонации искреннего сочувствия.

— Посудите сами, Томми, помимо вашей доброй воли, к которой мы апеллируем, что работает против вас. К вам завтра может нагрянуть ликвидатор, даже без обвинений в отмывании денег. Плюс реакция немцев на то, что проживающий в Гамбурге британский банкир заигрывает с известным беглым исламским террористом. Вы влипли по-крупному. Так почему бы вам по-тихому не разрулить ситуацию? Я понятно объясняю? У меня создается впечатление, что мои слова до вас не доходят. Хотите поговорить про Аннабель?

— Словом, это шантаж, — сказал Брю.

— Кнут и пряник, Томми. Если мы это разрулим, банковские грешки останутся в прошлом, в городе к вам все проникнутся особой симпатией, и «Брю Фрэры» продолжит борьбу за место под солнцем. Вам мало?

— А мальчик?

— Кто?

— Исса.

— А-а. Ну да. Ваш протеже. Понятное дело, все будет зависеть от того, насколько хорошо вы сыграете свою роль. Он ведь находится в юрисдикции германских властей. Мы не вправе залезать на их территорию, решение все равно за ними. Но никто не собирается его распинать, это уж точно. Таких желающих здесь нет.

— А фрау Рихтер? Что она такого натворила?

— Аннабель. Она тоже, вообще-то, влипла. Якшается с бандитом, укрывает его, возможно, спит с ним.

— Я спросил, что с ней будет.

— Нет, вы спросили, что она такого натворила. Я вам объяснил. О том, как они с ней поступят, можно только гадать. Отряхнут и поставят на ноги — если хватит ума. С ее связями к ней не так просто подступиться, как вы наверняка знаете.

— Нет, не знаю.

— Потомственная адвокатская семья, посольская служба, титулы, которыми они, правда, не пользуются. Поместье во Фрайбурге. Лично я дал бы ей по рукам и отослал домой, это в духе общепринятой здесь практики.

— Итак, я должен подписать пустой чек, гарантируя свое сотрудничество, я вас правильно понял?

— В общем и целом получается, что так, Томми. Вы ставите свой автограф где положено, мы закрываем глаза на прошлое и вместе бодро движемся вперед. Понимая, что делаем большое дело. Не ради себя. Ради всех, кто выходит на улицу, пользуясь расхожим выражением в нашем ведомстве.

Брю не сразу поверил своим глазам, но ему действительно предложили подписать документ, который при ближайшем рассмотрении мало чем отличался от пустого чека. Извлеченный из толстого коричневого конверта, что лежал во внутреннем кармане лампионовского пиджака, он обрекал Брю на некую «работу национального значения» и обращал его внимание на драконовские параграфы «Акта о секретности», а также наказания, предусмотренные за их нарушение. Сам себя не понимая, он посмотрел на Лампиона, оглядел веранду в поисках поддержки. И, не найдя ее, поставил подпись.

Лампион ушел.

Захлестываемый яростью, не в состоянии даже допить свой скотч, к чему его участливо призывал недавний гость, Брю стоял посреди прихожей, таращась на только что закрывшуюся входную дверь. Взгляд его упал на букет цветов в целлофане, лежавший на столике. Он взял цветы, понюхал их и положил обратно.

Гардении. Любимые цветы Митци. Из дорогого магазина. Наш Йен не скряга, во всяком случае когда это касается правительственных денег.

Зачем он их принес? Показать, что он знает? Что именно? Что гардении — любимые цветы Митци? Как они знали, что я ел рыбу в «Ла Скала»? И что нужно сделать, чтобы Марио открыл на ланч свой ресторан в понедельник?

Или показать, чего он не знает? Что она пошла в оперу со своим любовником, о чем он конечно же знает. Хотя, по логике его профессии, если ты о чем-то знаешь, то притворяешься, что ты этого не знаешь. Так что, на официальном уровне, он не знал.

Ну а Аннабель? Она тоже, вообще-то, влипла.

Брю не был склонен верить всему, что сказал Лампион, но в этой части — да. Четыре дня и четыре ночи он мысленно перебирал варианты, как с ней половчей связаться: отправить курьером записку в «Северный приют»? Внаглую оставить запись на автоответчике ее рабочего или сотового телефона?

Но из деликатности — лампионовское словцо — или из обыкновенной трусости, — как ни объясняй, он этого не сделал. В самые неподходящие моменты, в разгар рабочего дня, когда ему полагалось думать исключительно о финансах, он ловил себя на том, что сидит, подперев рукой подбородок, и смотрит на телефон в надежде, что тот сейчас зазвонит. Не звонил.

И вот, как он и опасался, у нее неприятности. И никакие медоточивые речи Лампиона не убедят его в том, что она может выпутаться из этой ситуации без последствий. Надо было только найти предлог позвонить ей, и ярость помогла ему этот предлог найти. И пусть Лампион повесится. В конце концов, у меня есть банк, за который я отвечаю. А еще у меня есть скотч, который я должен допить. Он залпом осушил стакан и набрал ее номер с домашнего телефона.

— Фрау Рихтер?

— Да.

— Это Брю. Томми Брю.

— Добрый день, мистер Брю.

— Я позвонил не вовремя?

Судя по ее безжизненному тону, так оно и было.

— Нет, ничего.

— Я звоню по двум причинам. Если у вас есть свободная минута.

— Да. Да, есть. Конечно.

Ее накачали наркотиками? Связали? Отдают приказы? Подсказывают, что отвечать?

— Первая причина. По понятным соображениям я не хочу по телефону вдаваться в детали, но чек, который был выписан недавно, до сих пор не обналичен.

— Ситуация изменилась, — ответила она после очередной запредельной паузы.

— Да? Каким образом?

— Мы поменяли планы.

Мы? Это кто ж еще? Исса? Последний, насколько ему было известно, не участвовал в процессе принятия решений.

— Поменяли, я надеюсь, к лучшему? — Он постарался придать оптимизм своему вопросу.

— Может быть. А может, нет. Как получится. — Все тот же безжизненный тон, голос из бездны. — Вы хотите, чтобы я его порвала? Или отослала обратно?

— Нет, нет! — Не горячись, спокойнее. — Если в какой-то момент вы им воспользуетесь, то, конечно, нет. Я буду только рад, если вы его обналичите в обозримом будущем, так сказать. А если ничего из этой затеи не получится, вернете мне потом то, что осталось. — Он заколебался, называть ли вторую причину. — Что касается второго банковского вопроса. Есть какие-то подвижки на этом фронте?

Без ответа.

— С учетом предполагаемых прав нашего друга. — Дальше он попробовал пошутить: — Скаковая лошадь, о которой мы говорили. Наш друг ее берет?

— Я пока не могу это обсуждать. Мне надо еще раз с ним переговорить.

— Вы мне тогда позвоните?

— Возможно, после того как мы подробнее это обсудим.

— А пока вы обналичите этот чек?

— Возможно.

— А с вами все в порядке? Никаких осложнений? Проблем? Вам не нужна моя помощь?

— Все нормально.

— Хорошо.

Оба погрузились в молчание. На одном конце беспомощная тревога; на другом, судя по всему, глубокое безразличие.

— Значит, вскоре мы поговорим по душам? — спросил он, собрав последние силы.

Может, да, может, нет. Она положила трубку. Они нас слушают, подумал он. Они находятся рядом с ней. Мальчик-певчий поет с их голоса.

Аннабель сидела за белым письменным столом в своей старой квартире и, все еще держа в руке мобильник, смотрела в окно на темную улицу. За ее спиной, расположившись в единственном кресле, сидела Эрна Фрай на боевом посту, потягивая зеленый чай.

— Он хочет знать, собирается ли Исса заявлять о своих правах, — сказала Аннабель. — И что происходит с его чеком.

— Но ты ушла от прямого ответа, — одобрительно заметила Эрна Фрай. — Очень умело, я бы сказала. Возможно, в следующий раз, когда он позвонит, у тебя будут для него новости получше.

— Лучше для него? Для вас? Для кого лучше?

Положив мобильник на стол и обхватив голову руками, Аннабель уставилась на телефонную трубку так, как будто в ней были сокрыты ответы на все мировые вопросы.

— Для нас всех, дорогая. — Эрна Фрай уже начала вставать, когда вновь зазвонил сотовый. Она даже не успела ничего сказать. Аннабель схватилась за него, как наркоманка, и назвала свое имя.

Звонил Мелик, чтобы попрощаться с ней перед отлетом в Турцию, а заодно узнать про Иссу, перед которым он чувствовал себя виноватым.

— Послушайте, когда мы вернемся, скажите моему названому брату, моему другу, в любое время. О'кей? Как только все уладится с его статусом, милости просим. Наш дом в его распоряжении и все продукты. Скажите ему, что он отличный парень, о'кей? Это говорит Мелик. Он может вырубить меня в первом же раунде. Ну, может, не на ринге. В нашем доме. В его доме. Вы меня понимаете?

Да, Мелик, я тебя понимаю. Передай ей мои самые нежные слова. Я желаю ей великолепной свадьбы в истинно традиционном духе. А твоей сестре и ее будущему мужу — долгой и счастливой совместной жизни. Возвращайтесь домой здоровыми и невредимыми. Ты, Мелик, присматривай там за матерью, она прекрасная смелая женщина, любящая тебя и ставшая настоящей матерью для твоего друга…

И все в таком духе, пока Эрна Фрай осторожно не вынула мобильник из судорожно сжавшихся пальцев и не отключила, в то время как другая рука ласково опустилась на плечо Аннабель.