Особо опасен

Глава 9

Их торжественная процессия — впереди черный «сааб», за ним желтый минивэн — проплыла мимо церковных шпилей и корабельной верфи, послушно останавливаясь на красный свет и включая, когда надо, поворотники, на пониженной скорости покружила по улицам, застроенным комфортабельными виллами с освещенными окнами, вступила на территорию заброшенной промзоны, заставила убрать с дороги заграждение с железными шипами, сбавила скорость возле караулки, у стен которой были свалены мотки колючей проволоки, остановилась перед красно-белым шлагбаумом, не замедлившим подняться, и оказалась в освещенном прожекторами заасфальтированном дворе с автостоянкой и офисными зданиями с одной стороны и старой конюшней, чем-то отдаленно похожей на их семейную конюшню во Фрайбурге, с другой.

Но минивэн на этом не угомонился. Выбрав местечко потемнее, он медленно и, как показалось Аннабель, по-тихому подобрался поближе к конюшне. Освободив ее руки из браслетов, вмонтированных между сиденьями, конвоирши вывели ее на бетонированную площадку и строевым шагом сопроводили до распахнутой двери. Здесь ее встретила третья женщина, молодая и веснушчатая, с мальчишеской стрижкой. Они все оказались в комнате для упряжи, вот только самой упряжи здесь не было. Железные крючья и вешалки для седел. Старое поильное ведро с номером полка. Низкая обитая скамеечка с лежащим на ней одеялом. Больничный рукомойник. Мыло. Полотенца. Резиновые перчатки.

Теперь каждая конвоирша охраняла треть своей подопечной. Глаза веснушчатой того же цвета, что и у Аннабель. Южанка, возможно, как и она, из Баден-Вюртемберга. Уж не потому ли ее уполномочили к ней обратиться? Аннабель, мы действуем в рамках стандартной процедуры в отношении тех, кто находится в сговоре с террористами. У вас есть выбор. Или вы сдаетесь властям добровольно, или ваша свобода будет ограничена. Что скажете?

Я адвокат.

Сдаетесь или нет?

Сдаваясь властям, Аннабель мысленно повторяла бесполезные советы, которые сама давала своим клиентам непосредственно перед судом: будьте правдивы… не выходите из себя… не плачьте… говорите негромко и не заигрывайте с присяжными… у них нет желания возненавидеть вас или полюбить… у них есть одно желание: сделать свою работу, получить за нее деньги и разойтись по домам.

Рассуждай взвешенно и спокойно.

Ты — адвокат.

Хотя в данную минуту ты просто женщина, готовая взорваться от ярости, объясняться с ними предстоит не ей, а адвокату.

Этот громыхающий железный лифт, в котором ты сейчас находишься, явно едет вверх. Об этом ты можешь судить по ощущениям в низу живота, существующим отдельно от других ощущений, вроде тошноты и болезненной реакции на грубое насилие.

Значит, тебя доставят в какой-нибудь кабинет, а не в подвал. Уже спасибо.

Этот лифт не останавливается на промежуточных этажах. В нем нет ни панели управления, ни зеркала, ни окошка. А пахнет здесь дизельным маслом и травой. Это лифт для скота. Запах школьной спортплощадки осенью. Рассуждай дальше.

В этом лифте люди ездят исключительно по принуждению. Ты зажата между женщинами, которые тебя умыкнули под видом твоих подруг. Потом возникла третья, уже не ставшая притворяться другом. Ни одна из них не представилась. Ни одна при ней не обратилась к другой по имени.

Никто, даже Исса, не сумел бы описать, что это значит — потерять свободу, и вот теперь она постигает это на собственной шкуре.

Адвокат, проходящий ускоренный курс обучения.

Дверь лифта открылась и вместе с ней — небольшая белая комната вроде той, куда определили ее умершую бабушку. За голым деревянным столом, на котором она могла бы лежать, сидел человек, назвавшийся Динкельманом, и курил русскую папиросу. Она сразу узнала этот запах. Такие курил в Москве ее отец после хорошего ужина.

Рядом с Динкельманом сидела высокая жилистая женщина с седеющими волосами и карими глазами, совсем не похожая на ее мать, но с таким же проницательным взглядом.

Перед ними на столешнице было разложено содержимое ее рюкзака, как вещдоки в суде, только не в целлофане и без ярлычков. В торце стоял свободный стул для нее, обвиняемой. Стоя перед своими судьями, она слышала, как загромыхал грузовой лифт, поползший вниз.

— Мое настоящее имя Бахман, — сказал Динкельман, словно возражая ей. — Если вы собираетесь подать на нас в суд, то полное имя Гюнтер Бахман. А это фрау Фрай. Эрна Фрай. Она яхтсменка. Шпионка и яхтсменка. А я просто шпион. Пожалуйста, садитесь.

Аннабель подошла и села.

— Ну что, сразу заявите протест и покончим с этим? — поинтересовался Бахман, затягиваясь. — Поразглагольствуете о вашем особом адвокатском статусе и всей этой хрени. Порассуждаете о ваших необыкновенных привилегиях и о конфиденциальности ваших отношений с клиентом. О том, что вы сделаете из меня отбивную. Что я нарушил — а кто спорит? — все мыслимые законы. Растоптал святые основы конституции. Будете кормить меня всей этой белибердой, или ограничимся констатацией? А кстати, когда у вас ближайшее свидание с разыскиваемым террористом Иссой Карповым, которого вы у себя приютили?

— Он не террорист. Террористы вы. Я требую немедленно адвоката.

— Вашу мать? Авторитетного судью?

— Адвоката, который сможет представлять мои интересы.

— Как насчет вашего блестящего отца? Или, может, вашего зятя в Дрездене? Связи у вас, прямо скажем, что надо. Пара звонков — и вся правовая машина обрушится на мою голову. Вопрос: вам нужна эта бодяга? Правильно, не нужна. Вы хотите спасти своего мальчика, и больше ничего. За километр видно.

Эрна Фрай внесла свою нравоучительную лепту:

— Боюсь, дорогая, что, кроме нас, выбирать тебе не из кого. Неподалеку отсюда сидят люди, которые спят и видят, как они арестовывают Иссу, желательно под камеру, и становятся героями в глазах публики. А заодно полиция с удовольствием задержит его предполагаемых сообщников — Лейлу, Мелика, мистера Брю, даже твоего брата Гуго. Она будет счастлива увидеть заголовки газет, чем бы дело ни кончилось. Я, кажется, забыла упомянуть «Северный приют»? Представь реакцию тех, кто еще вчера поддерживал бедную Урсулу. Ну и конкретно ты… официальный объект расследования… к этой казенной формулировке господин Вернер питает особое пристрастие. Компрометация статуса адвоката. Сознательное укрывание террориста, находящегося в розыске. Обман представителей власти. Ну и так далее. Твоя карьера закончится… лет в сорок… примерно столько тебе будет по выходе из тюрьмы.

— Мне все равно, что вы со мной сделаете.

— Но мы говорим не столько о тебе, моя дорогая. Мы ведь говорим об Иссе, правда?

Бахман, явно не способный долго на чем-то одном сосредотачиваться, потеряв интерес к разговору, перебирал предметы из ее рюкзака: блокнот в спиральном переплете, дневник, водительские права, удостоверение личности, головной платок… последний он нарочито поднес к носу, словно проверяя на запах духов, коими она не пользовалась. Но больше всего его заинтересовал чек Томми Брю, к которому он то и дело возвращался: посмотрел на просвет, повертел так и эдак, исследовал цифры и почерк, озадаченно покачал головой.

— Почему вы не получили по нему деньги?

— Я ждала.

— Чего? Доктора Фишера с его клиникой?

— Да.

— Пятьдесят тысяч. Надолго ли их хватило бы? В таком-то заведении.

— Достаточно надолго.

— Для чего?

Аннабель передернула плечами — жест безнадежности.

— Чтобы попытаться. Больше ничего. Просто попытаться.

— Брю не обещал новых денег из того же источника?

Аннабель уже хотела ответить, да вдруг передумала.

— Интересно, почему вы оба считаете себя не такими? — с вызовом обратилась она к Эрне Фрай.

— Не такими, как кто, дорогая?

— Как те, кто, по вашим словам, желают его арестовать и выслать назад в Россию или Турцию.

Отвечая за них обоих, Бахман в очередной раз взял в руки чек и принялся его изучать, как будто в нем скрывался ответ.

— Да, мы не такие, — огрызнулся он. — Это уж точно. Но вас интересует, что мы намерены делать с вашим мальчиком. — Он положил чек в поле своего зрения. — Я не уверен, что мы сами это знаем, Аннабель. А правильней сказать, не знаем. Нам хочется верить, что мы здесь делаем погоду. И вот мы околачиваемся без дела и ждем до упора, как распорядится Аллах. — Он постучал пальцем по чеку. — Если Аллах нам поможет, то ваш мальчик, возможно, окажется вольной птицей, будет жить на Западе и осуществит свои самые смелые надежды и мечты. А нет… если Аллах нам не поможет… или вы нам не поможете… то ему придется вернуться туда, откуда он приехал, не так ли? Ну разве что им заинтересуются американцы. Тогда мы даже не будем знать, где он. Возможно, что и сам он тоже.

— Мы пытаемся сделать для него все возможное, дорогая, — Эрна Фрай сказала это с такой обескураживающей искренностью, что Аннабель на миг ей поверила. — Гюнтер настроен так же, просто он не сумел это хорошо сформулировать. Мы не считаем, что Исса представляет собой угрозу. Мы далеки от таких умозаключений. Мы знаем, парень немного не в себе, что неудивительно. Но, думаем, он может помочь нам выйти на действительно плохих людей.

У Аннабель вырвалось что-то вроде смеха.

— Исса в качестве шпиона? Безумие! Не знаю, кто сильнее болен, он или вы!

— В качестве кого угодно! — раздраженно буркнул Бахман. — В этой пьесе роли пока не расписаны. В том числе ваша. Известно одно: если вы с нами и если мы окажемся там, где надеемся оказаться, то вместе мы спасем гораздо больше невинных душ, чем вы голодных кроликов в своем хреновом «Северном приюте».

Он в нетерпении поднялся, прихватив со стола чек.

— Поэтому мой первый вопрос: за каким рожном русскоговорящий, не шибко преуспевающий бывший венский банкир-британец поперся в пятницу вечером к господину Иссе Карпову? Вы хотите оказаться в более цивилизованном месте или предпочитаете с мрачным видом сидеть за этим столом?

У Эрны Фрай подход был помягче:

— Всей правды, дорогая, мы тебе не скажем, просто не имеем права. Но то, что ты от нас услышишь, будет правдой, я тебе это обещаю.

Было далеко за полночь, а она ни разу даже не заплакала.

Она рассказала им все, что знала или полузнала, о чем догадывалась или полудогадывалась, до последних мелочей, но она не заплакала, даже не пожаловалась. Как получилось, что она так быстро приняла их сторону? Куда делась бунтовщица с ее прославленной силой убеждения и умением сопротивляться, не раз отмеченными на семейном форуме? Почему она не наплела небылицы, как этому Вернеру? Может, все дело в «стокгольмском синдроме»? Когда-то у нее был пони по кличке Мориц. До нее Мориц был отморозком. Никого к себе не подпускал. Ни одна семья в Баден-Вюртемберге не хотела его брать. Аннабель это задело за живое, она переспорила родителей и с помощью однокашников собрала необходимую сумму. Первым делом Мориц лягнул их конюха, пробил брешь в стойле и закружил по загону. Но наутро, когда Аннабель туда вошла, дрожа от страха, он потрусил к ней, подставил голову для недоуздка и с этого дня сделался ее рабом. Его переполняло чувство протеста, и он просто ждал человека, на которого сможет переложить все свои проблемы.

Не так ли и она сейчас поступила? Выбросила полотенце со словами: «Ладно, черт с вами, берите меня», как она пару раз сказала мужчинам, после того как их грубая настырность вынудила ее в ярости капитулировать.

Дьявол — в логике: в сознательном смирении, с которым она как адвокат отступила в ясном осознании того, что у нее нет ни одного аргумента для защиты, а тем более выигрыша дела, будь то ее клиент или она сама, хотя о себе она думала в последнюю очередь. Именно сидевший в ней несгибаемый адвокат, как ей хотелось верить, убедил ее в том, что ее единственная надежда — это сдаться на милость судей… в данном случае тех, в чьих руках она оказалась. Да, она была эмоционально опустошена, спору нет. Да, одиночество и напряжение, связанное с необходимостью хранить в себе такую страшную тайну, подорвали ее силы. А еще она испытала определенное облегчение, даже удовольствие, оттого что снова превратилась в ребенка, доверив главные решения своей жизни тем, кто ее старше и мудрее. И все же, даже с учетом этих факторов, именно адвокатская логика, как уверяла она себя снова и снова, склонила ее к тому, чтобы выложить все как на духу.

Она рассказала про Брю и Липицанов, про сейфовый ключ и письмо Анатолия, про Иссу и Магомеда и снова про Брю: его внешность и манеру речи, его поведение в отеле «Атлантик» и в доме Лейлы. Так что он там говорил о своей учебе в Париже? А эта кругленькая сумма, которую он вдруг решил вам дать, с чего бы это? Может, он хотел залезть к вам в трусики, дорогая? Последний вопрос ей задала Эрна Фрай, не Бахман. Когда дело касалось молодых красивых женщин, он становился излишне чувствительным.

Это не было признанием, вытащенным исподтишка или угрозами или уговорами. Аннабель сама сдалась на милость победителей, и наступил катарсис, после того как она дала выход знаниям и эмоциям, запертым внутри до поры до времени; рухнули внутренние барьеры, которыми она отгородилась от Иссы, от Гуго, от Урсулы, от сантехников, и декораторов, и электриков, но в первую очередь от себя самой.

Они правы: у нее не было выбора. Подобно Морицу, она исчерпала заряд протеста. Она нуждалась в друзьях, а не во врагах, чтобы спасти Иссу, не важно, действительно ли они не такие, как остальные, или только притворяются. Узкий коридор привел ее в маленькую спальню. Там ее ждала двуспальная кровать со свежим бельем. Аннабель, уставшая так, что, кажется, уснула бы стоя, озиралась вокруг, пока Эрна Фрай показывала ей, как работает душ, и недовольно цокала языком, снимая грязные полотенца и доставая из шкафчика свежие.

— А вы с ним где будете спать? — спросила Аннабель, сама не понимая, какое, собственно, ей до этого дело.

— Пусть это тебя не беспокоит, дорогая. Тебе главное — хорошенько отдохнуть. У тебя был тяжелый день, а завтрашний будет не легче.

Если я засну, то проснусь в тюрьме, Аннабель.

Хотя Томми Брю находился не в тюрьме, ему было не до сна.

В четыре часа того же утра он улизнул из семейной постели и на цыпочках спустился в кабинет, где он держал свою адресную книгу. Против имени Джорджи значилось шесть телефонных номеров. Пять вычеркнуто, а шестой сопровожден пометой «сотовый К». «К» — то есть Кевин, ее последний из известных ему адресов. По этому телефону последний раз он звонил три месяца назад, а трубку ей Кевин передавал уже и не вспомнить когда. Но сейчас он знал, с ней что-то не так. Нет, то не было предвидением. Или приступом паники. Будем называть вещи своими именами: отцовский страх.

Пользуясь сотовым, дабы на параллельном аппарате, что стоит прямо возле Митци на прикроватной тумбочке, не замигал характерный огонек, он набрал номер Кевина и, закрыв глаза, приготовился услышать вяловатый, растягивающий слова голос, который скажет ему, дескать, извини Томми, но Джорджи не расположена сейчас с тобой разговаривать, с ней все в порядке, она здорова, но не хочет расстраиваться. Однако на этот раз он потребует ее к телефону. Он будет настаивать на отцовских правах, пусть и несуществующих. Рок-музыка, внезапно на него обрушившаяся, поколебала его решимость. Как и голос Кевина на автоответчике, предлагавший оставить запись и тут же предупреждавший, что, поскольку ее все равно никто не прослушает, то не лучше ли сразу повесить трубку и перезвонить в другой раз… как вдруг на том конце раздался женский голос.

— Джорджи?

— Кто это?

— Это правда ты?

— Да, я, папа. Ты что, не узнаешь мой голос?

— Я не думал, что ты отвечаешь по этому номеру. Просто не ожидал. Как ты, Джорджи? Ты в порядке?

— У меня все отлично. Что-то случилось? У тебя такой голос… Как поживает новая миссис Брю? Господи, сколько у вас времени? Папа?

Он держал трубку на отлете, переводя дух. Миссис Брю ходит у нее в «новых» вот уже восемь лет. Ни разу не назвала ее Митци.

— Ничего не случилось, Джорджи. У меня тоже все отлично. Она спит. Я почему-то ужасно заволновался. Но ты в порядке. Ты в полном порядке, как я слышу. На прошлой неделе мне стукнуло шестьдесят. Джорджи?

Не надо ее подгонять, говорил ему ненавистный венский психиатр. Когда она уходит в себя, ждите, пока она сама вернется.

— У тебя что-то не так, папа, — заметила она таким тоном, будто они каждый день перезванивались. — Я подумала, что это Кевин звонит из супермаркета, а это ты. Ты меня огорошил.

— Вот уж не думал, что вы пользуетесь супермаркетами. Что он там покупает?

— Все подряд. Он сошел с ума. Сорокалетний мужик, который последние десять лет питался одними орешками, заявил мне, что дети — это альфа и омега. И теперь у него на уме только подгузники, костюмчики с заячьими ушами, кроватка с кружавчиками и коляска с защитным козырьком от солнца. Ты тоже был таким ненормальным, когда мама была мною беременна? Я пытаюсь ему объяснить, что мы на мели и что лучше все это вернуть в магазин, пока не поздно.

— Джорджи…

— Да?

— Но это же замечательно. Я ничего не знал.

— Я тоже об этом узнала пять минут назад.

— Господи, и когда же ты должна родить? Извини, если мне не следовало спрашивать.

— Еще сто лет в обед, а он уже ведет себя как беременный папаша. Представляешь? Он даже хочет на мне жениться, с тех пор как в издательстве приняли его книгу.

— Книгу? Он написал книгу?

— Самоучитель. Медитация и диета.

— Прекрасно!

— С днем рождения тебя. Загляни к нам как-нибудь. Я тебя люблю, пап. Это будет девочка. Так решил Кевин.

— Я могу тебе послать немного денег? На первое время? На ребенка? На кроватку с кружавчиками и все такое? — С его языка уже готова была сорваться цифра — пятьдесят тысяч евро, но он вовремя остановился и подождал, что она ему ответит.

— Может, попозже. Я переговорю с Кевином и позвоню тебе. Может, на кроватку. Только не вообще деньги. Посылай лучше любовь. Дай мне еще раз твой телефон.

В двадцатый или двухсотый раз за последние десять лет Брю продиктовал все свои телефоны — сотовый, домашний, рабочий. Интересно, записала ли она их? В этот раз, может быть, записала.

Он налил себе скотча. Замечательные, невероятные новости. Об этом он и не мечтал.

Жаль, Аннабель не может ему сказать, что у нее все в порядке. Ведь это из-за нее, как он только сейчас понял, а не из-за Джорджи он так разволновался, что вскочил среди ночи и улизнул в кабинет.

Одним словом, мы имеем случай перенаправленной паранойи, как выразился бы ненавистный венский психиатр.

Чудовищная лестница.

И зачем я только купила эту квартиру?

Пугающие карманы, загибы, неудобные площадки. Удивительно, как я шею себе еще не сломала.

А рюкзак? Кажется, он весит целую тонну. Что мы туда напихали?

Эти лямки врезаются в плечи, как проволока.

Еще один пролет, и я дома.

Она отоспалась. После двух бессонных ночей в собственной квартире с разглядыванием потолка она спала глубоким, без сновидений, сном младенца.

— Исса будет тобой доволен, дорогая, — заверила ее Эрна Фрай, разбудившая ее с чашкой кофе, а затем присевшая на кровать. — Ты придешь к нему с хорошими новостями. И с хорошим завтраком.

Она это повторила в зеркальце для Аннабель, теснившейся на заднем сиденье вместе со своим велосипедом, на котором ей вскоре предстояло спуститься с холма к знакомой гавани.

— Главное, помни: в том, что ты делаешь, дорогая, нет ничего обманного или бесчестного. Ты для него вестница надежды, и он верит тебе. Я сверху положила йогурт. Твои ключи в правом кармане куртки. Готова? Тогда вперед!

Новый навесной замок пружинисто открылся, она толкнула двумя руками тяжелую железную дверь и услышала музыку по радио, кажется Брамса. Она стояла на пороге, охваченная страхом и стыдом и безнадежной до тошноты печалью по поводу предстоящего. Он лежал под арочным окном на импровизированной постели, с головы до ног укутав в коричневое одеяло свое долговязое тело, так что с одного конца торчала тюбетейка, а с другого — шикарные носки Карстена. Рядом на полу он аккуратно выложил все необходимое для переезда в очередную тюрьму: седельная сумка из верблюжьей кожи, многократно сложенное черное пальто, карстеновские мокасины и дизайнерские джинсы. Интересно, кроме носков и тюбетейки, на нем еще что-нибудь было? Она прикрыла за собой дверь и остановилась. Их разделяла огромная комната.

— Едем в клинику сию минуту, Аннабель, — обратился к ней Исса из-под одеяла. — Мистер Брю выделил вооруженную охрану и провонявший серый автозак с зарешеченными окнами?

— Ни автозака, ни вооруженной охраны, — весело откликнулась она. — И никакой клиники. Никуда ты не едешь. — И, заворачивая в кухню: — Я принесла нам экзотический завтрак, чтобы это дело отметить. Присоединишься ко мне или, может, ты хочешь помолиться?

Молчание. Протопали носки. Она спустила рюкзак на пол, открыла дверцу холодильника.

— Никакой клиники, Аннабель?

— Никакой клиники, — подтвердила она, больше не слыша шагов.

— Вчера ты сказала, что мне надо в клинику. Сегодня говоришь, что не надо. Почему?

Где он? Она боялась обернуться.

— Это было не такое уж хорошее решение, как нам казалось, — произнесла она громко. — Сплошная бюрократия. Куча разных форм для заполнения, неприятные вопросы… — А дальше вслед за Эрной Фрай: — Мы решили, что тебе лучше оставаться здесь.

— Мы?

— Мы с мистером Брю.

Пусть Брю все время присутствует между вами, как тень, посоветовал ей Бахман. Исса смотрит на него, как на бога, вот и поддерживайте в нем эти настроения.

— Я не понимаю твоей логики, Аннабель.

— Просто мы передумали. Я твой адвокат, он твой банкир. Мы перебрали разные варианты и решили, что лучший для тебя — моя квартира, где ты сам хотел остаться.

Набравшись духу, она обернулась. Он заполнял собой дверной проем, в свободно свисающем одеяле, как в сутане, такой монах с угольно-черными глазами, наблюдающий за тем, как она распаковывает рюкзак с его любимыми лакомствами, купленными по ее наущению Эрной Фрай: шесть фруктовых йогуртов в упаковке, еще теплые рогалики с маком, греческий мед, сметана, эмментальский сыр.

— Может, мистер Брю огорчился, узнав, что ему надо выложить кучу денег за мое пребывание в клинике? Не по этой ли причине он передумал, Аннабель?

— Я назвала тебе причину. Твоя безопасность.

— Это ложь, Аннабель.

Она резко встала и развернулась к нему. Их разделял какой-нибудь метр. В другое время она бы с уважением отнеслась к некой невидимой запретной зоне, к которой он никого не подпускал, но не сейчас.

— Нет, Исса, это не ложь. Поверь, мы изменили первоначальные планы ради твоего благополучия.

— У тебя красные глаза, Аннабель. Ты пила?

— Конечно нет.

— Почему конечно, Аннабель?

— Потому что я не пью.

— Скажи, ты хорошо знаешь мистера Томми Брю?

— Ты это к чему?

— Ты пила вместе с мистером Брю, Аннабель?

— Исса, прекрати!

— У тебя отношения с мистером Томми Брю, как с тем незадачливым человеком, с которым ты встречалась в своей старой квартире?

— Исса, я сказала, прекрати!

— Мистер Брю сменил этого незадачливого человека? Мистер Брю обладает особой властью над тобой? Я видел, с каким вожделением он смотрел на тебя в доме Лейлы. Ты уступаешь его низменным желаниям, потому что он такой богатый? Мистер Брю считает, что, пока он меня держит здесь, в твоей квартире, ты находишься в его власти и что ему не нужно платить большие деньги гэбистской клинике?

Она взяла себя в руки. Не позволяйте вить из себя веревки, сказал ей Бахман. Будьте креативны. Сохраняйте холодную голову и острый адвокатский ум. Эмоции — это дерьмо, на них вы далеко не уедете.

— Послушай, Исса, — сказала она примирительным тоном, возвращаясь к содержимому рюкзака. — Мистер Брю заботится не только о том, чтобы тебя накормить. Смотри, что он прислал.

Однотомное издание в бумажной обложке тургеневских повестей «Вешние воды» и «Первая любовь».

Сборник чеховских рассказов. И то и другое по-русски.

Мини-плеер (взамен ее устаревшего магнитофона) с компакт-дисками классической музыки Рахманинова, Чайковского и Прокофьева. И даже — предусмотрительность Эрны не знает границ! — с запасными батарейками.

— Мистер Брю любит и уважает нас обоих. Никакой он не любовник. Это все твои фантазии. Мы не хотим, чтобы ты провел здесь хоть один лишний день. Поверь, мы сделаем все для твоего освобождения.

Желтый минивэн стоял на том же месте, где ее высадили. За рулем сидел тот же водитель. И Эрна Фрай рядом с ним. Она слушала Чайковского по радио. Аннабель забросила велосипед, а затем рюкзак на заднее сиденье, запрыгнула в машину и хлопнула дверцей.

— Ничего отвратительнее в своей жизни мне делать еще не приходилось, — с ходу объявила она, выглядывая в затемненное окно. — Спасибо вам за доставленное удовольствие.

— Не говори глупости, дорогая, — отозвалась Эрна Фрай. — Ты все сделала как надо. Он счастлив. Послушай.

Хотя продолжал звучать Чайковский, прием стал как будто хуже, и только потом Аннабель расслышала топот карстеновских мокасин и голос Иссы, громко и невпопад подтягивающего своим тенором.

— Еще одна моя заслуга, — буркнула Аннабель. — Отлично, нечего сказать.