Особо опасен

Глава 2

В пятницу, в шесть часов вечера, частный банк «ОАО Брю Фрэры», ранее работавший в Глазго, Рио-де-Жанейро и Вене, а ныне в Гамбурге, закрылся на выходные.

Ровно в пять тридцать здоровяк-сторож запер входную дверь красивой виллы с террасой на берегу озера Биннен-Альстер. В считанные минуты главный кассир запер помещение для хранения ценностей и поставил на сигнализацию, старшая секретарша, спровадив всех девочек, проверила их компьютеры и мусорные корзинки, а ветеран банка фрау Элленбергер переключила телефоны, надела свой берет, вышла во двор, разомкнула кольцо, которым ее велосипед был пристегнут к стойке, и поехала забирать свою внучатую племянницу из танцевального класса.

Но прежде она задержалась на пороге офиса своего начальника мистера Томми Брю, единственного из оставшихся в живых владельцев банка и носителей славной фамилии, чтобы игриво ему попенять.

— Мистер Томми, вы хуже, чем мы, немцы, — «возмутилась» она на своем безупречном английском, просунув голову в его святая святых. — Зачем вы изводите себя работой? За окном весна! Вы не заметили крокусов и магнолии? Вы, наверно, забыли, что вам уже шестьдесят. Идите домой и выпейте вина с госпожой Брю в вашем прекрасном саду! В противном случае вы рискуете износиться до последней нитки, — предостерегла она его больше из желания продемонстрировать свою любовь к Беатрис Поттер, чем в надежде наставить начальство на путь истинный.

Брю поднял правую руку и добродушно помахал ею, изображая папское благословение.

— Идите с богом, фрау Элли, — произнес он с наигранным смирением. — Если мои подчиненные отказываются выполнять свою работу в течение рабочей недели, мне ничего не остается, как подчищать за ними хвосты по выходным. Tschüss[2] — Он послал ей воздушный поцелуй.

— И вам tschüss, герр Томми. Мои наилучшие пожелания вашей доброй супруге.

— Я ей передам.

В реальности все обстояло иначе, и оба это знали. Сейчас, когда телефоны умолкли и коридоры обезлюдели, а его жена Митци весь вечер играет в бридж с друзьями фон Эссенами, Брю царит здесь безраздельно. Он может подвести итоги уходящей недели или заняться предстоящей. А то и, по настроению, заглянуть в свою бессмертную душу.

Невзирая на необычно жаркую погоду, Брю сидел в рубашке с длинными рукавами и подтяжках. Пиджак от пошитого на заказ костюма был аккуратно расправлен на старинной деревянной раме для сушки белья, стоявшей возле двери; «Рэнделлы из Глазго» шили костюмы для семейства Брю вот уже четыре поколения. Стол, за которым он трудился, в 1908 году Данкен Брю, основатель банка, прихватил с собой, отплывая из Шотландии и имея лишь надежду в душе да пятьдесят золотых соверенов в кармане. Огромный, во всю стену книжный шкаф из красного дерева тоже был фамильной реликвией. За декоративным стеклом покоились шеренги шедевров мировой культуры в кожаных переплетах: Данте, Гёте, Платон, Сократ, Толстой, Диккенс, Шекспир и несколько загадочным образом затесавшийся среди них Джек Лондон. Этот книжный шкаф, вместе с книгами, дед Брю принял в счет безнадежного долга. Пришлось ли ему прочесть их? Семейная легенда отвечает на этот вопрос отрицательно. Он просто положил их в банк.

Напротив Брю, как постоянный дорожный знак-предупреждение, висело в золотой раме художественно выполненное изображение фамильного древа. Корни этого древнего дуба уходили в берег серебристой реки Тай. Ветви распространялись на восток в Старую Европу и на запад в Новый Свет. Золотые шишки обозначали города, в которых иностранные браки обогатили родословную Брю, не говоря уже о банковских счетах.

Брю был достойным отпрыском этого древа, пусть даже и последним. В глубине души он должен был понимать, что «Фрэры», как говорили о своем бизнесе члены семьи, — это обреченный оазис. Он, Брю, еще какое-то время продержится, но сам бизнес Фрэров умрет естественной смертью. Да, была еще дочь Джорджи от его первой жены Сью, но ее последним известным ему местом обитания был ашрам под Сан-Франциско. Банковское дело явно не входило в ее планы.

Внешне Брю отнюдь не выглядел мастодонтом. Он был хорошо сложен и в меру привлекателен, с высоким веснушчатым лбом и непокорной рыжей шотландской шевелюрой, которую ему каким-то образом удалось укротить и расчесать на пробор. В нем чувствовалась свойственная богатым людям уверенность в себе, не переходящая, однако, в высокомерие. Лицо, когда его не приходилось «задраивать» в профессиональных целях, приятно удивляло открытостью и, вопреки долгой карьере банкира, а может быть — благодаря ей, отсутствием морщин. Когда немцы называли его типичным англичанином, он от души смеялся и обещал стерпеть это оскорбление с шотландским мужеством. Будучи вымирающей породой, он втайне этим гордился: Томми Брю, соль земли, надежный поводырь в ночи, не биржевой игрок, и слава богу, у него образцовая жена, что особенно ценно за столом в солидной компании, и ко всему прочему он прилично играет в гольф. Так, во всяком случае, гласила молва, и, по его разумению, правильно делала.

Последний раз взглянув на показатели закрывающихся рынков и прикинув, как это отразится на банковских накоплениях, — типичное пике в конце рабочей недели, еще не повод вытирать испарину, — Брю выключил компьютер и посмотрел на стопку папок с закладками, сделанными фрау Элленбергер, чтобы обратить его внимание.

Всю неделю он размышлял об этом загадочном банковском мире, где ты знаешь о человеке, которому даешь деньги, в сущности, не больше, чем о том, кто их напечатал. Что касается этих пятничных сеансов, то его приоритеты, по контрасту, определяло настроение не в меньшей степени, чем целесообразность. В хорошем настроении Брю мог провести вечер за реорганизацией благотворительного фонда своего клиента и даже не выставить ему за это счет; в игривом состоянии его могло потянуть к делам фермы по разведению племенных жеребцов, или какого-нибудь спа, или сети казино. Когда же приходило время сводить балансы — эти навыки пришли к нему не столько с семейными генами, сколько с тяжелым опытом, — он предпочитал под музыку Малера анализировать перспективы брокеров, венчурных капиталовложений и конкурирующих пенсионных фондов.

Сегодня, однако, у него не было свободы выбора. Один его ценный клиент стал объектом расследования со стороны гамбургской фондовой биржи, и, хотя Брю получил заверения от Хауга фон Вестерхайма, председателя комитета, что все обойдется без судебной повестки, он чувствовал необходимость вникнуть в последние нюансы этого дела. Но прежде, откинувшись на спинку стула, он еще раз посмаковал удивительную ситуацию: старина Хауг нарушает им же установленное железное правило строгой конфиденциальности…

Мраморное великолепие англо-американского клуба, шикарный ужин в разгаре, дресс-код — черный галстук. Сливки гамбургского финансового общества празднуют юбилей своего коллеги. Сегодня Томми Брю исполнилось шестьдесят, и сомневаться в этом не приходится; его покойный отец Эдвард Амадеус говаривал: «Томми, сынок, в нашем бизнесе не лжет только арифметика». Настроение приподнятое, еда хороша, вино превосходно, толстосумы довольны, Хауг фон Вестерхайм, семидесятилетний судовладелец, могущественный брокер, англофил и острослов, произносит тост в честь именинника.

— Томми, мальчик мой, нам кажется, что ты пристрастился к Оскару Уайльду, — распевает он по-английски с бокалом шампанского в руке, стоя под портретом королевы в молодости. — Помнишь Дориана Грея? Ну конечно помнишь. Не иначе как ты вырвал страницу из этого романа. Мы подозреваем, что в подвалах твоего банка спрятан устрашающий портрет истинного Томми, каким он должен выглядеть сегодня. Ты же, в отличие от дражайшей королевы, почти не подвластный старости, сидишь перед нами, как двадцатипятилетний эльф, и улыбаешься так же, как улыбался семь лет назад, когда ты приехал сюда из Вены, чтобы отнять у нас наши богатства, добытые тяжелым трудом.

Пока звучат аплодисменты, Вестерхайм берет изящную руку супруги Брю, и, поцеловав ее с особой галантностью, поскольку Митци — урожденная венка, сообщает присутствующим, что красота ее, даже в сравнении с Брю, воистину бессмертна. По-настоящему растроганный, Брю встает со своего места, чтобы пожать Вестерхайму руку, но старик, опьяненный своим триумфом, как и вином, заключает его в объятия и сипит ему в ухо: «Томми, мальчик мой… этот запрос по поводу твоего клиента… мы этим займемся… сначала отложим дело по техническим причинам… а потом бросим в Эльбу… с днем рождения, мой мальчик… ты славный малый…»

Надев очки в полуоправе, Брю принялся заново изучать обвинения против его клиента. Другой банкир на его месте, вероятно, позвонил бы сейчас Вестерхайму и поблагодарил за успокоительный шепоток, тем самым поймав его на слове. Но Брю так не поступил. Он не мог оседлать старика, давшего поспешное обещание на волне общих поздравлений.

Взяв ручку, он написал записку фрау Элленбергер: «В понедельник первым делом прошу позвонить в секретариат комиссии по этике и узнать, назначена ли дата рассмотрения дела. Благодарю! ТБ».

Ну вот, подумал он. Теперь старик может подумать на досуге, устраивать ли слушания или спустить все на тормозах.

Вторым неотложным делом на вечер была Безумная Марианна, как называл ее Брю, правда, исключительно в разговорах с фрау Элленбергер. Вдова преуспевавшего гамбургского торговца древесиной, Марианна была, так сказать, самой долгоиграющей мыльной оперой «Брю Фрэров», живым воплощением всех расхожих истин относительно частной банковской клиентуры. Последняя ее эскапада — религиозное обращение, не без помощи тридцатилетнего лютеранского пастора, датчанина, и, как следствие, намерение отказаться от всего земного — что составляет, между прочим, одну тридцатую всех его золотовалютных запасов — в пользу некоего загадочного некоммерческого фонда, контролируемого самим пастором.

Результаты частного расследования, инициированного банком «Брю Фрэры», лежат сейчас перед ним, и выглядят они неутешительно. Недавно пастор обвинялся в мошенничестве, однако, после того как свидетели отказались выступить в суде, обвинение с него было снято. А еще он прижил нескольких детей от разных женщин. Но как бедняге Брю раскрыть глаза охмуренной клиентке и при этом не лишиться ее вклада? Безумная Марианна и в лучшие-то времена плохо переносила неприятные новости, в чем он уже не раз убеждался себе в убыток. Ему пришлось пустить в ход весь свой шарм — не переходя последнюю черту, разумеется! — чтобы отговорить ее от перевода ее личного счета в «Голдман Сакс» с подачи тамошнего сладкоречивого юноши. У нее есть сын, рискующий потерять целое состояние, и в редкие моменты у Марианны просыпаются к нему нежнейшие чувства, но — вот вам еще одно осложнение! — в настоящее время он лечится от наркозависимости в горах Таунус. Возможно, тут не обойтись без законспирированной поездки во Франкфурт…

Брю пишет вторую записку неизменно преданной ему фрау Элленбергер: «Пожалуйста, свяжитесь с директором клиники и выясните, в состоянии ли мальчик принять посетителя (меня!)».

Отвлеченный невнятным бормотком включившегося автоответчика, Брю бросил взгляд на мигающие лампочки. Если это входящий звонок на его «горячую линию», то он ответит. Но нет, то был обычный звонок, поэтому он сосредоточился на проекте полугодового банковского отчета, вполне толкового, но нуждавшегося в шлифовке. Не успел он толком продвинуться, как его снова отвлек телефонный аппарат.

Интересно, это новый звонок или просто автоответчик каким-то образом активировал предыдущее сообщение? Кому он понадобился вечером в пятницу? По обычной линии? Наверно, ошиблись номером. Поддавшись любопытству, он нажал на кнопку воспроизведения. После сигнала голос фрау Элленбергер вежливо предложил по-немецки и по-английски оставить свое сообщение либо перезвонить в рабочие часы.

А затем раздался молодой женский голос, чистый как у мальчика-певчего в церковном хоре. Женщина говорила по-немецки.

Смысл жизни частного банкира, любил пофилософствовать Брю в хорошей компании после второго стаканчика скотча, заключается не в деньгах, как можно было бы предположить. Не в росте или падении рыночных котировок, не в хеджированных фондах и не в деривативах. В готовности. В постоянном, чтобы не сказать ежеминутном ожидании того, что в любой момент, по известной английской поговорке, комки дерьма могут попасть в лопасти твоего вентилятора. Так что если жизнь на осадном положении вам не нравится, скорее всего, профессия частного банкира не для вас. Именно об этом он не без успеха сказал тогда в ресторане коллегам в своей ответной речи.

Брю, для которого готовность стала второй натурой, с годами выработал две ярко выраженные реакции на всякие «сюрпризы». Если что-то случалось во время производственного совещания, когда на него устремлен десяток глаз, он вставал, засовывал за пояс брюк два больших пальца и прохаживался по комнате с выражением полнейшей невозмутимости.

Без свидетелей он отдавал предпочтение второй реакции, а именно, застыв в той позе, в которой его застигла новость, постукивал себя по нижней губе указательным пальцем, что он сейчас и делал, прослушивая запись по второму и по третьему разу.

— Добрый вечер. Я Аннабель Рихтер, адвокат, и хочу поговорить лично с мистером Томми Брю как можно скорее от имени клиента, интересы которого я представляю.

Представляет, но не называет, педантично в третий раз отмечает про себя Брю. Четкий южнонемецкий выговор, речь образованного человека, не желающего ходить вокруг да около.

— Мой клиент поручил мне передать наилучшие пожелания мистеру… — пауза, она как будто заглядывает в шпаргалку, — мистеру Липицану. Повторяю фамилию: Липицан. Как название породы лошадей, правильно, мистер Брю? Знаменитые жеребцы белой масти испанской школы выездки в Вене, где прежде находился ваш банк? Я полагаю, вашему банку эта фамилия хорошо знакома.

Затем она переходит на высокие тона. Бесстрастную фактологию о жеребцах белой масти сменяет озабоченная интонация мальчика-певчего.

— Мистер Брю, у моего клиента очень мало времени. Это все, что я могу сказать по телефону. Возможно, о его статусе вы осведомлены лучше, чем я, тогда это могло бы ускорить дело. Я буду вам благодарна, если вы по получении этой информации перезвоните мне на мой сотовый телефон, чтобы договориться о личной встрече.

Она могла на этом остановиться, но нет. Голос мальчика-певчего делается резче:

— Если это будет поздний звонок, ничего страшного, мистер Брю. Даже очень поздний. Только что я прошла мимо вашего офиса и увидела свет в окне. Если не вы сами, то кто-то сейчас еще работает. Я очень прошу этого человека передать данную информацию мистеру Томми Брю как можно скорее, поскольку никто, кроме него, не уполномочен предпринимать действия в этом деле. Благодарю вас за ваше внимание.

А я благодарю вас, фрау Аннабель Рихтер, подумал Брю, вставая — его большой и указательный палец сжимали нижнюю губу — и направляясь к эркеру, как будто это был самый короткий путь к спасению.

Да, мадам, моему банку фамилия Липицан хорошо знакома, если под словом банк вы подразумеваете меня и мою конфидентку фрау Элли, исключая всех остальных на свете. Мой банк заплатил бы хорошие деньги за то, чтобы последний из здравствующих Липицанов прогалопировал из своего далека назад в Вену, откуда они родом, и там благополучно сгинул. Возможно, для вас это не новость.

Тут в голову ему закралась тошнотворная мысль. Хотя не исключено, что она жила в нем последние семь лет и только сейчас решила выйти из тени. Может, хорошие деньги — это все, что вам нужно, фрау Аннабель Рихтер? Вам и вашему причисленному к лику святых клиенту, у которого очень мало времени?

Уж не собираетесь ли вы, часом, меня шантажировать?

И не намекаете ли вы, несмотря на свой ангельский голос и высокое профессиональное предназначение, — вы и ваш сообщник, то есть, простите, клиент, — на то, что липицанские лошади отличаются одной любопытной особенностью — на свет они являются черными как вороново крыло и лишь со временем становятся совершенно белыми, — откуда, собственно, и пошло негласное название некоего экзотического банковского счета с благословения достославного Эдварда Амадеуса Брю, кавалера ордена Британской империи и моего дражайшего, ныне покойного отца, которым, во всех прочих отношениях, я продолжаю восхищаться как столпом неподкупности на излете поры его юношеской неопытности в Вене, когда грязные деньги из терпящей крах «империи зла» вовсю утекали через дыры прогнившего железного занавеса?

Брю медленно обошел комнату.

Зачем, скажи на милость, ты это сделал, дорогой отец?

Зачем, когда во все времена ты ставил на доброе имя, свое и своих предков, и не отступал от этого ни в частной жизни, ни в публичной, в лучших традициях шотландской осмотрительности, практичности и надежности? Зачем ты поставил все это под удар ради шайки уголовников и авантюристов с Востока, единственной заслугой которых было разграбление богатств своей страны в тот момент, когда она в них больше всего нуждалась?

Зачем ты открыл перед ними двери любимого банка, своего главного детища? Зачем предоставил надежный схрон для их награбленного добра вместе с беспрецедентными условиями сохранения тайны и максимальной защиты?

Зачем выворачивать наизнанку, до полной профанации, все нормы и правила в отчаянной и, как понимал Брю уже тогда, безрассудной попытке связать себя, респектабельного венского банкира, с шайкой русских гангстеров?

Да, ты ненавидел коммунизм, и вот он оказался на смертном одре. Тебе не терпелось увидеть его похороны. Но ведь жулье, которое ты приветил, было частью этого режима!

Не надо никаких имен, товарищи! Просто вручите нам свою добычу, а мы дадим вам номерок! А когда вы к нам в следующий раз наведаетесь, ваши липицаны предстанут отмытыми добела, вымахавшими в полный рост неподконтрольными инвестициями! Мы, британцы, берем пример со швейцарцев, но делаем еще лучше!

Вранье, с грустью подумал Брю, сцепив руки за спиной и глядя через эркерное окно на улицу.

Мы не делаем лучше, потому что великие люди с годами выживают из ума и умирают; потому что деньги переезжают с места на место и банки тоже; и потому что вдруг появляются особые люди, специалисты по урегулированию проблем, и твое прошлое исчезает бесследно. Ой ли? Неожиданно в трубке раздается ангельский голос мальчика-певчего, и прошлое врывается в твой дом.

Внизу, в каких-то двадцати метрах под ним, четырехколесные всадники богатейшего города Европы с ревом мчались домой, чтобы обнять детей, поесть, посмотреть телевизор, заняться любовью и отойти ко сну. По глади озера в кровавых сумерках скользили скифы и яхты.

Она стоит где-то там, подумал он. Она видела свет в моем окне.

Она и ее так называемый клиент, вооружившись весами, спорят сейчас о том, на сколько потянет чаша, когда они предложат мне откупиться в обмен на обещание помалкивать о липицанских счетах.

Возможно, о его статусе вы осведомлены лучше, чем я.

Обратное тоже возможно, фрау Аннабель Рихтер. Откровенно говоря, я совсем не горю желанием быть более осведомленным, хоть вы и пытаетесь представить дело именно таким образом.

А поскольку по телефону вы мне больше ничего не скажете о своем клиенте — благоразумно, согласен, — и поскольку я не обладаю сверхъестественными способностями и, следовательно, едва ли смогу опознать его среди полудюжины выживших Липицанов — если предположить, что кто-то из них выжил, — не застреленных, не брошенных за решетку, да просто не забывших в своем печальном уделе, где, черт возьми, они когда-то заперли несколько случайных миллионов, мне не остается ничего другого, в лучших традициях шантажа, кроме как принять ваши условия.

Он набрал номер.

— Рихтер слушает.

— Говорит Томми Брю, банк «Брю Фрэры». Добрый вечер, фрау Рихтер.

— Добрый вечер, мистер Брю. Я бы хотела переговорить с вами при первом удобном случае, если не возражаете.

Например, сейчас. Чуть менее мелодичный голос и чуть более нервный тон, чем когда она его разыскивала.

К отелю «Атлантик», в десяти минутах ходьбы от банка, вела многолюдная гравиевая дорожка, опоясывавшая озеро. Рядом тянулась другая, наполненная шуршанием шин и стуком спиц, — это велосипедисты, тихо чертыхаясь, возвращались по домам. Холодный бриз усиливался, сизоватое небо почернело. А вот и морось, прозванная жителями Гамбурга «серой пряжей». Семь лет назад, когда Брю был здесь новичок, остатки британской чопорности не позволили бы ему смело врезаться в толпу. Сегодня же он прокладывал себе путь, выставив вперед локоть в качестве защиты от нахальных зонтов.

У парадного входа в отель швейцар в красной накидке приподнял перед ним цилиндр. В вестибюле к нему подлетел консьерж, герр Шварц, и повел его к столику, за которым Брю встречался с клиентами, предпочитавшими беседовать о делах не в стенах банка. Столик находился в дальнем углу, между мраморной колонной и написанной маслом картиной, изображавшей ганзейские корабли под желчным взглядом кайзера Вильгельма II, в обрамлении кафельной плитки цвета лазури.

— Петер, у меня здесь встреча с дамой, которую я не имел счастья прежде видеть, — доверительно сказал Брю как мужчина мужчине, с улыбкой заговорщика. — Ее зовут фрау Рихтер. У меня есть подозрение, что она молода. Постарайтесь, чтобы она оказалась также красивой.

— Я сделаю все, что от меня зависит, — торжественно пообещал герр Шварц, ставший богаче на двадцать евро.

Неизвестно почему Брю вдруг вспомнился болезненный разговор с дочерью Джорджи, когда той было девять лет. Он втолковывал ей, что мама и папа, хотя они по-прежнему любят друг друга, теперь будут жить врозь. Что лучше жить врозь в любви, чем постоянно ссориться, объяснял он ей по совету психиатра, которого терпеть не мог. Что два счастливых дома — это лучше, чем один несчастный. И что Джорджи сможет видеть маму и папу, когда захочет, только не вместе, как раньше. Но Джорджи в этот момент больше занимал ее новый щенок.

— Если бы у тебя остался один-единственный австрийский шиллинг, что бы ты с ним сделал? — спросила она, в задумчивости почесывая щенячий животик.

— Разумеется, вложил бы его. А что бы, дорогая, ты с ним сделала?

— Дала бы его кому-нибудь на чай, — был ему ответ.

Больше озадаченный собственным, чем ее ответом, Брю пытался понять, почему он именно сейчас вспомнил эту больную тему. Вероятно, из-за схожести голосов, решил он, не спуская глаз с вращающихся дверей. Будет ли на ней прослушка? Будет ли прослушка на ее «клиенте», если она его приведет с собой? Если да, то им ничего не светит.

Он припомнил последний случай, когда он имел дело с шантажистом: другой отель, другая женщина, англичанка, живущая в Вене. По настоянию клиента банка, который не мог доверить эту деликатную проблему никому больше, Брю встретился с ней за чаем в незаметном павильончике отеля «Сашэ». Это была респектабельная матрона во вдовьем одеянии и при ней молоденькая дочь Софи.

— Софи — для меня всё, поэтому у меня язык бы не повернулся обсуждать эту тему, — начала дама в черной соломенной шляпке. — Но, видите ли, она подумывает о том, чтобы обратиться в газеты. Я ей говорю — не надо, но она еще совсем молоденькая, разве она меня послушается? Он позволил себе грубые вольности, ваш друг, вполне предосудительные. А ведь никто не хочет прочитать о себе в газетах что-то такое, правда? Особенно когда ты управляешь большой публичной компанией. Это удар по репутации.

Но Брю заранее проконсультировался с шефом венской полиции, который, по счастливому совпадению, был клиентом его банка. По совету полицейского он покорно согласился на громадную сумму отступных, а в это время переодетый детектив за соседним столиком записал на магнитофон весь их разговор.

Увы, в этот раз на его стороне не было шефа полиции. В этот раз мишенью был не его клиент, а он сам.

В огромном холле отеля «Атлантик», как и снаружи, в разгаре был час пик. С выигрышной позиции Брю легко просматривались прибывающие и уходящие гости. Кто-то был в мехах и боа, кто-то в строгом костюме топ-менеджера, а какой-нибудь странствующий миллионер прогуливался в рваных джинсах.

Из внутреннего коридора появилась процессия пожилых мужчин в смокингах и женщин в бальных платьях с блестками, возглавляемая мальчиком-рассыльным, который толкал перед собой тележку с букетами, завернутыми в целлофан. Празднуют день рождения какого-то богатого старика, подумал Брю, и тут же в голове промелькнули мысли, уж не его ли клиента и не забыла ли фрау Элли прислать бутылку вина? Возможно, мой ровесник, подумал он бесстрашно.

Неужели люди считают его старым? Очень может быть. Его первая жена Сью частенько сетовала на то, что он старым родился. Что ж, шестьдесят — это человеку на роду написано, и до них-то надо еще дожить. Как однажды сказала Джорджи, подавшись в буддистки? «Причиной смерти является рождение».

Он глянул на свои золотые часы, подарок Эдварда Амадеуса на его двадцатиоднолетие. Еще две минуты, и она опоздает, но адвокаты и банкиры никогда не опаздывают. Как, вероятно, и шантажисты.

На улице буйствовал мистраль. Накидка швейцара в цилиндре, метавшегося от одного лимузина к другому, хлопала, как два бесполезных крыла. Хлынул ливень, и в этом молочном мареве исчезли люди и автомобили. И вдруг из него, словно человек, чудом уцелевший после схода лавины, вынырнула приземистая фигурка в чем-то бесформенном и в платке вокруг головы и шеи. На мгновение Брю с ужасом подумал, что женщина взвалила на себя труп ребенка, и лишь затем осознал, что это здоровенный мужской рюкзак.

Она поднялась по ступенькам, прошла через вращающиеся двери и остановилась. Женщина задерживала идущих следом, что ее не смущало, если, конечно, она отдавала себе в этом отчет. Она сняла очки с каплями дождя, вытащила конец платка из недр своего анорака, протерла стекла и снова водрузила на нос очки. Тут к ней обратился герр Шварц, и она в ответ коротко кивнула. Оба повернули головы в сторону Брю. Герр Шварц намеревался проводить ее к столику, но она отрицательно покачала головой. Переместив рюкзак на одно плечо, она направилась к нему между столиками, глядя прямо перед собой и игнорируя окружающих.

Никакого грима, ни грамма лишнего жира, отметил про себя Брю, вставая ей навстречу. Уверенные плавные движения маленького самодостаточного тела в безвкусной оболочке. Вид несколько марсианский, как, впрочем, у большинства современных женщин. Круглые очки без оправы ловят блики канделябров. Частоту моргания не определишь. Кожа ребенка. Лет на тридцать моложе меня и на фут ниже, но шантажисты встречаются всех размеров и молодеют день ото дня. Лицо мальчика-певчего под стать голосу.

Сообщника не видать. Темно-синие джинсы, армейские ботинки. Портативная красота в камуфляже. Жесткая, но уязвимая; упорно, но без особого успеха прячет свою женственность. Вторая Джорджи.

— Фрау Рихтер? Прекрасно. Я Томми Брю. Что вам заказать?

Ладонь такая маленькая, что он инстинктивно ослабил рукопожатие.

— Вода у них здесь есть? — Она сердито посмотрела на него сквозь очки.

— Разумеется. — Он жестом подозвал официанта. — Вы добирались сюда пешком?

— На велосипеде. Без газа, пожалуйста. И без лимона. Комнатной температуры.

Усевшись напротив него, как на кожаном троне, — спина прямая, руки на подлокотниках, колени сведены вместе, рюкзак в ногах, — она первым делом его изучила: сначала руки, золотые часы, туфли, потом глаза, вскользь. Кажется, не увидела ничего такого, что ее удивило бы. Брю, в свою очередь, тоже подверг ее инспекционному осмотру, пусть и не столь откровенному: воду она пила, «как учили», с прижатым локотком; среди окружающей роскоши, которую явно не одобряла, держалась уверенно; особа, скрывающая свою породу; завуалированный стилист.

Она сняла платок, обнаружив под ним шерстяной берет. На бровь упала прямая золотистая прядь. Она убрала ее на место, прежде чем сделать глоток, и продолжила изучать своего визави. Ее серо-зеленые глаза, увеличенные стеклами, смотрели на него без стеснения. Медово-крапчатая, вспомнилось ему выражение. Откуда? Наверняка из какого-нибудь романа, всегда лежавшего у Митци на прикроватной тумбочке. Маленькая высокая грудь, нарочито не подчеркнутая.

Из кармана на синей шелковой подкладке своего пиджака от «Рэнделла» Брю достал визитку и с вежливой улыбкой протянул ее через стол.

— Почему Фрэры?[3] — пожелала знать она. Ногти по-детски коротко обрезаны, пальцы без колец.

— Идея моего прадеда.

— Он был француз?

— Боюсь, что нет. Но хотел им быть, — выдал Брю стандартный ответ. — Он был шотландец, а многие шотландцы ассоциируют себя скорее с Францией, чем с Англией.

— У него были братья?

— Нет. Как и у меня, увы.

Она нагнулась к рюкзаку, раскрыла молнию сначала на одном отделении, потом на другом. Через ее плечо Брю разглядел, как в калейдоскопе: бумажные салфетки, флакон с жидкостью для протирки линз, сотовый телефон, ключи, блокнот, кредитные карточки и досье в обложке из буйволовой кожи, пронумерованное, с закладками, как адвокатское резюме в суде. Вроде бы никаких признаков магнитофона или микрофона, но при нынешней технике разве можно быть в чем-то уверенным? Не говоря уже о том, что под этим одеянием вполне мог поместиться десятикилограммовый пояс шахида.

Она протянула ему свою визитку.

«Северный приют», прочитал Брю. «Благотворительный христианский фонд защиты лиц без гражданства и перемещенных лиц в северном регионе Германии». Офисы в восточной части города. Телефон, факс, электронный адрес. Расчетный счет «Коммерц-банка». В понедельник при необходимости переговорить по-тихому с их менеджером, уточнить ее кредитный рейтинг. Аннабель Рихтер, адвокат. Его мозг прожгли слова отца: «Никогда не верь красивой женщине, Томми. В преступном мире они самые опасные».

— Взгляните и на это, — сказала она, протягивая ему удостоверение личности.

— Ну что вы. Зачем? — запротестовал он, хотя подумал о том же самом.

— Может, я не та, за кого себя выдаю.

— Да? И кем же вы можете оказаться?

— К некоторым моим клиентам обращались люди, называвшие себя адвокатами, хотя таковыми не являлись.

— Ужас. У меня нет слов. Надеюсь, со мной такое не случится. Хотя, конечно, все возможно, не так ли? И я даже знать не буду. Страшно подумать, — произнес он с наигранной беззаботностью. Но если он рассчитывал, что она поддержит этот тон, то его ждало разочарование.

Он разглядывал фотографию на удостоверении: распущенные волосы, солидные очки и то же лицо, только без сердитого взгляда. Аннабель Рихтер родилась во Фрайбурге-им-Брейсгау, в 1977 году, что делает ее едва ли не самым молодым адвокатом в Германии, если она действительно адвокат. Откинувшись на спинку стула, как боксер, отдыхающий между раундами, она продолжала разглядывать его через старушечьи очки — миниатюрная, подтянутая фигурка в безразмерной, наглухо застегнутой куртке.

— Слышали о нас? — спросила она.

— Простите?

— «Северный приют». Слышали про нашу деятельность? Хоть какая-то информация до вас доходила?

— Боюсь, что нет.

Тихо покачивая головой, словно не веря своим глазам, она оглядывалась вокруг. Престарелые пары, разодетые в пух и прах. Шумная богатая молодежь в баре. Пианист, играющий любовные песенки, до которых никому нет дела.

— И кто же финансирует вашу благотворительную организацию? — поинтересовался Брю, изображая практический интерес.

Она пожала плечами.

— Пара церквей. Свободный город Гамбург в порыве великодушия. Как-то выживаем.

— И давно вы в этом бизнесе? Я имею в виду вашу организацию.

— Мы не занимаемся бизнесом. Мы работаем ради общественного блага. Вот уже пять лет.

— А лично вы?

— Около двух.

— При полной занятости? Ничего другого? В смысле — ничем не подрабатываете? Например, маленьким шантажом на стороне?

Этот допрос ее утомил.

— У меня клиент, мистер Брю. Официально его представляет «Северный приют», однако недавно он формально облек меня властью как своего персонального адвоката во всех вопросах, касающихся вашего банка, и дал свое согласие на то, чтобы я связалась с вами. Что я и сделала.

— Согласие? — Его напускная улыбка сделалась еще шире.

— Указания. Какая разница? Как я дала вам понять по телефону, мой клиент находится в деликатной ситуации. Существуют границы того, о чем он может сообщить мне, и того, что я могу сообщить вам. После нескольких часов, проведенных в его обществе, у меня сложилось впечатление, что то немногое, о чем он рассказал мне, правда. Наверно, не вся, а лишь малая часть, специально для меня отредактированная, но, как бы то ни было, правда. В нашей организации подобные выводы — в порядке вещей. Мы должны довольствоваться тем немногим, что удается заполучить и с чем нам приходится работать. Мы предпочитаем лучше оказаться в дураках, чем быть циниками. Так мы устроены. Это наша позиция, — добавила она с вызовом, оставив Брю с невысказанным контраргументом, что лично он предпочел бы, чтобы все было как раз наоборот.

— Я вас понимаю, — заверил он ее. — И с уважением отношусь к вашей позиции.

Началось фехтование. В этом он был мастер.

— Наши клиенты, мистер Брю, не из тех, кого можно назвать нормальными клиентами.

— Вот как? Не уверен, что я хоть раз встречал нормального клиента, — пошутил он, но она на его шутку опять-таки не отреагировала.

— Таких людей Франц Фанон называет «земными изгоями». Вы знаете эту книгу?

— Слышал о ней, но боюсь, что не читал.

— У них нет гражданства. Они часто являются жертвами серьезной травмы. Они боятся нас не меньше, чем они боятся мира, в который попали, и мира, который оставили позади.

— Понимаю. — На самом деле он был далек от понимания.

— Мой клиент, справедливо или несправедливо, верит в то, что вы, мистер Брю, являетесь его спасителем. Из-за вас он приехал в Гамбург. Благодаря вам он сможет получить легальный статус и образование. А без вас ему прямая дорога обратно в ад.

Брю уже готов был воскликнуть «О боже» или «Какая печальная история», но под ее неотрывным взглядом почел за благо промолчать.

— Он верит в то, что стоит ему только произнести вслух «мистер Липицан» и предъявить вам некий шифр — к кому или к чему он относится, я не знаю, а возможно, не знает и он сам, — и — абракадабра! — все двери перед ним распахнутся.

— Могу я узнать, как долго он здесь уже находится?

— Считайте, пару недель.

— И он так долго со мной не связывался, при том что якобы из-за меня приехал? Как-то не очень понятно.

— Он приехал сюда в плохом состоянии, запуганный, не знающий ни одной живой души. Он впервые на Западе и не знает ни слова по-немецки.

И вновь он собирался сказать «Понимаю», да передумал.

— А еще, по причинам, которые я пока не могу раскрыть, сама необходимость обращения к вам вызывает у него отвращение. Он предпочел бы, по крайней мере в душе, отказаться от своего плана и умереть от голода. К сожалению, с учетом его сегодняшней ситуации, вы — его единственный шанс.

Слово за Брю, но что он должен сказать? Попав в яму, Томми, не рой ее дальше, а продолжай защищаться. Опять же отец.

— Я прошу прощения, фрау Рихтер, — начал он в уважительном тоне, впрочем никоим образом не означавшем, будто он сделал нечто такое, за что должен перед ней извиняться. — Кто именно снабдил вашего клиента информацией — я бы сказал, создал у него впечатление, — что мой банк может сотворить для него это маленькое чудо?

— Не столько даже банк, мистер Брю. Лично вы.

— Боюсь, что все это звучит не слишком убедительно. Я вас спросил про источник информации.

— Возможно, адвокат. Еще один из нашего роду-племени, — добавила она самоуничижительно.

Он попробовал подойти с другого боку:

— А на каком языке, хотел бы я знать, получили вы эту информацию от своего клиента?

— О мистере Липицане?

— И не только. Скажем, мое имя?

Ее юное лицо было тверже камня.

— Мой клиент сказал бы, что это вопрос несущественный.

— Тогда позвольте полюбопытствовать, не было ли посредников, когда он давал вам указания? Например, квалифицированный переводчик? Или вы общаетесь с ним напрямую?

Прядь волос снова выскользнула из-под берета, но на этот раз фрау Рихтер принялась накручивать ее на палец, поглядывая вокруг себя с хмурым видом.

— На русском, — сказала она и взглянула на него с неожиданным интересом. — А вы по-русски говорите?

— Сносно. Пожалуй, даже неплохо.

Это признание, похоже, разбудило в ней женское начало: впервые за все время она улыбнулась и посмотрела ему в глаза.

— Где вы его выучили?

— Я? В Париже, увы. Такая вот декадентская среда.

— В Париже! Почему в Париже?

— По настоянию отца, который меня туда послал. Три года в Сорбонне, где было много бородатых поэтов-эмигрантов. Ну а вы?

Но миг возникшего было контакта миновал. Она уже рылась в своем рюкзаке.

— Он дал мне ссылку, — сказала она. — Особый номер, при упоминании которого зазвучат колокольчики мистера Липицана. А может быть, и ваши тоже.

Она вырвала из блокнота листок и вручила ему. Шестизначное число, написанное, вероятно, ее рукой. Начинается с 77, как все липицанские счета.

— Совпадает? — потребовала она ответа, глядя на него в упор.

— Что с чем?

— Номер, на который я вам дала ссылку, используется банком «Брю Фрэры»? Или не используется? — Она говорила с ним как с заупрямившимся ребенком.

Брю размышлял над ее вопросом или, правильнее сказать, над тем, как уклониться от прямого ответа.

— Послушайте, фрау Рихтер, вы придаете большое значение конфиденциальности вашего клиента, как и я. — Он без особого труда нашел нужный тон. — Мой банк не разглашает имена своих вкладчиков, а также характер их финансовых операций. Я не сомневаюсь, что вы с уважением отнесетесь к такой практике. Мы не открываем никакой информации сверх того, к чему нас обязывает закон. Когда вы произносите «мистер Липицан», я готов вас услышать. Но когда вы даете мне шифр, я должен заглянуть в наше досье. — Он замолчал, рассчитывая на понимание с ее стороны, однако ее лицо выражало лишь решительное несогласие. — Нет, я не ставлю под сомнение вашу честность, — продолжал он. — Ни на одну минуту. Но вы себе не представляете, сколько развелось аферистов. — Он сделал знак официанту.

— Он не аферист, мистер Брю.

— Разумеется. Он ваш клиент.

Они уже были на ногах. Кто встал первым, он толком не знал. Возможно, она. Он не ожидал, что их встреча будет такой короткой, и, несмотря на сумбур в голове, был не прочь продлить общение.

— Я вам позвоню, после того как разберусь в этом вопросе. Идет?

— Когда?

— Зависит от обстоятельств. Если я ничего не найду, то очень скоро.

— Сегодня?

— Возможно.

— Вы возвращаетесь в банк?

— Почему нет? Если ситуация требует деятельного участия, как вы ее представили, каждый делает все от него зависящее. И я в том числе. Это в порядке вещей.

— Он тонет. Все, что от вас требуется, — это протянуть руку.

— Увы, в моей профессии такой призыв мне приходится слышать довольно часто.

Тон, каким это было сказано, вызвал ее гнев.

— Он верит вам, — сказала она с нажимом.

— Как он может мне верить, если мы с ним не знакомы?

— Хорошо, пусть не он. Его отец верил вам. А у него, кроме вас, никого нет.

— Все это весьма запутанно. Как я понимаю, для нас обоих.

Закинув рюкзак за спину, она бойко двинулась к выходу. По ту сторону вращающихся дверей швейцар в цилиндре уже поджидал ее с велосипедом. Ливень не утихал. Из деревянной коробки, прикрученной к рулю, она достала шлем, нахлобучила его и застегнула ремешок, натянула непромокаемые штаны и, ни разу не оглянувшись, не помахав на прощание, уехала восвояси.

Помещение для хранения ценностей размером 12x8 футов находилось в полуподвале банка. В свое время Брю и архитектор мрачно шутили на тему того, сколько несостоятельных кредиторов могло бы там разместиться; отсюда пошло и название «темница». С развитием современных технологий другие частные банки поспешили избавиться от архива и даже помещения для хранения ценностей, но Фрэры свято сохранили свою историю и то, что от нее осталось, доставили из Вены на спецгрузовике и разместили в белокаменном мавзолее, начиненном воздухоосушителями и светодиодными лампами, защищенном особым шифром, отпечатком пальца и несколькими заветными словами в придачу. Страховая компания настоятельно рекомендовала добавить к мерам защиты идентификацию радужной оболочки, но душа Брю почему-то воспротивилась.

Он шел по узкому проходу, мимо рядов старомодных сейфов, к стальному шкафу у торцевой стены. Он набрал шифр, открыл дверцу и пробежался пальцами по корешкам папок, сверяясь с листком из блокнота Аннабель Рихтер, пока не нашел то, что искал. Папка выцветшего оранжевого цвета, ее содержимое скреплено металлическими защелками. Наклейка на корешке давала ссылку, но без имени. Под желтоватым светом с потолка он размеренно переворачивал страницы, не столько их читая, сколько проглядывая. Он еще раз порылся в шкафу и извлек коробку из-под обуви с потрепанной картотекой. Перебрав карточки, он вытащил одну, с той же ссылкой, что и в папке.

«Карпов, — прочел он. — Григорий Борисович, полковник Советской армии. 1982. Основной вкладчик».

Для тебя, отец, урожайный год. Для меня — отравленная чаша. Никогда не слышал ни о каком Карпове, хотя чему я удивляюсь? Липицаны — это твоя приватная конюшня.

«О любых транзакциях по этому счету и всех указаниях клиента немедленно докладывать лично ЭАБ, прежде чем предпринимать какие-то действия». Подпись: «Эдвард Амадеус Брю».

Лично тебе. Ведь русские мафиози — твои личные друзья. Преступники рангом пониже — управляющие инвестициями, страховые брокеры, коллеги-банкиры — могут просидеть в приемной полчаса и удовольствоваться беседой с главным кассиром, но русские мафиози, согласно личному распоряжению, отправляются прямиком к ЭАБ.

Не отпечатано на машинке. Не проштемпелевано фрау Элли, на тот момент твоей молоденькой, всецело преданной и очень личной секретаршей. Написано тобою от руки, четкими синими росчерками твоей вездесущей авторучки, с расшифровкой имени в конце на случай, если какому-то постороннему человеку — видит бог, таких здесь сроду не бывало — будет невдомек, что за аббревиатурой ЭАБ скрывается Эдвард Амадеус Брю, кавалер ордена Британской империи, банкир, который на протяжении всей своей карьеры не нарушил ни единого правила игры, с тем чтобы под конец послать к черту все правила.

Заперев шкаф, а затем само помещение, Брю сунул папку под мышку и поднялся по шикарной лестнице в комнату, где двумя часами ранее его предвыходной покой был так грубо нарушен. Разбросанные по столу бумажонки, связанные с Безумной Марианной, казались делом давно минувших дней, а моральная сторона деятельности Гамбургской фондовой биржи — чем-то несущественным.

И все-таки еще раз: почему?

Ты не нуждался в деньгах, мой дорогой отец, как и вся наша семья. Все, что тебе было нужно, — это сохранение репутации богатого, уважаемого дуайена венского банковского сообщества, чье слово означало саму надежность.

И однажды вечером я вошел в твой офис и попросил фрау Элленбергер оставить нас вдвоем, — тогда она еще была фрейлейн, и очень даже хорошенькой фрейлейн, — а потом демонстративно закрыл за ней дверь и, налив тебе и себе изрядную порцию виски, прямо заявил, что меня уже достали эти разговоры за моей спиной о банке «Мафия Фрэры» и что я хочу наконец знать, какой ты дал для этого повод.

Ты напустил на лицо банкирскую улыбку — вымученную, прямо скажем, улыбку — и, потрепав меня по плечу, сказал, что бывают на свете секреты, о которых даже любимому сыну лучше ничего не знать.

Твои слова. Заговорил мне зубы. Даже фрейлейн Элленбергер знала больше меня, но ты заставил ее дать обет молчания в день, когда она приняла послушничество.

И ведь ты посмеялся последним, не так ли? Ты уже умирал, но твой секрет был мне недоступен. И когда встал вопрос, кто доберется до тебя первым, Костлявая или венские власти, на сцену вышла обожаемая стариной Вестерхаймом королева Англии, которая ни с того ни с сего распорядилась — загадка для простых смертных — пригласить тебя в британское посольство, где с надлежащей помпой посол ее величества произвел тебя в кавалеры ордена Британской империи, а об этой чести, как мне впоследствии доложили, ибо от тебя об этом я никогда не слышал, ты, оказывается, мечтал всю свою жизнь.

И на церемонии инвеституры ты прослезился.

Как и я.

Как прослезилась бы и твоя жена, моя мать, если бы ей случилось оказаться рядом, но до нее Костлявая добралась гораздо раньше.

А к тому моменту, когда ты с ней воссоединился в Банке Счастья на Небесах, — этот шаг, если мы снова вспомним о твоей легендарной осмотрительности, ты совершил всего два месяца спустя, — переезд твоего детища в Гамбург представлялся привлекательным, как никогда.

«Наши клиенты, мистер Брю, не из тех, кого можно назвать нормальными клиентами».

Зажав одной рукой подбородок, Брю листал туда-обратно жиденькую и такую скрытную папку. Указатель причесан, документы, подтверждающие личность вкладчика, удалены. Отчет о встрече — только Липицаны сопровождались таковыми — зафиксировал время и место встречи между недобросовестным клиентом и недобросовестным банкиром, но не суть.

Капитал владельца счета инвестирован в офшорный управляемый фонд на Багамах — общепринятая практика для Липицанов.

Управляемый фонд принадлежит лихтенштейнской компании.

Доля владельца счета лихтенштейнской компании в виде предъявительских облигаций помещена в банк «Брю Фрэры».

Эти облигации надлежит передать одобренному заявителю по предъявлении надлежащего номера счета, неоспоримого удостоверения личности и, как уклончиво сказано, необходимого инструмента доступа.

За подробностями предложено обратиться к персональному досье владельца, что в принципе невозможно, так как последнее было сожжено в тот самый день, когда Эдвард Амадеус Брю, кавалер ордена Британской империи, номинально передал ключи от банка своему сыну.

Короче, ни формальной передачи, ни надлежащей процедуры, а просто «привет, это я» из уст счастливого обладателя шифра, водительского удостоверения и так называемого инструмента — и незадекларированная пачка сомнительных облигаций переходит из одних грязных лап в другие — идеальный сценарий отмывки денег.

— Вот только… — пробормотал вслух Брю.

Вот только в случае Григория Борисовича Карпова, бывшего полковника Советской армии, в роли одобренного заявителя — если он таковым окажется — мы увидим «земного изгоя», у которого сама мысль о заявлении своих прав вызывает отвращение и который, по крайней мере в душе, предпочел бы умереть от голода. А еще он идет ко дну, и мне надо только протянуть ему руку. Он верит, что я его спаситель и что без меня ему прямая дорога обратно в ад.

А перед его глазами все стояла рука Аннабель Рихтер — пальцы без колец, ногти по-детски коротко обрезаны.

Улицы опустели. Вечер пятницы. Митци играет в бридж. Брю глянул на часы. Мать честная. Поздно-то как. Но что считать поздно? Порой их игра заканчивается под утро. Надеюсь, она выигрывает. Для нее это важно. Не деньги, а сам факт выигрыша. Дочь совсем другая. Джорджи мягкотелая. Радуется, только когда проигрывает. Завяжите ей глаза в комнате, набитой парнями, и, если среди них есть безнадежный лузер, можете что угодно поставить на кон, через пять минут она с ним подружится.

А кто вы, Аннабель Рихтер из «Северного приюта»? Победительница или лузер? Если вы спасаете мир, то вероятней второе. Но ко дну вы пойдете, отстреливаясь до последнего, можно не сомневаться. Эдварду Амадеусу вы бы понравились.

Брю без раздумий набрал номер ее мобильного.