Особо опасен

Глава 8

Меньше всего строение походило на приют — по крайней мере, снаружи. Это было убогое, обветшалое здание, послужившее еще нацистам, а нынче втиснутое в пространство на оживленном перекрестке: между кирпичей торчат сигаретные бычки, обшарпанные стены расписаны тропическими закатами и матерщиной. С одной стороны притулилось кафе-жестянка «Азиль», по другую — афро-азиатская барахолка. Зато внутри все дышало энергией, исполнительностью и неисправимым оптимизмом.

Солнечным утром, в понедельник, Аннабель, стараясь держаться как обычно, вкатывает свой велосипед вверх по ступенькам, на крыльце привязывает его цепью к трубе и, следуя блестящим стрелкам-указателям, поднимается по выложенной плиткой лестнице в холл и машет рукой сидящей за стеклянной дверью Вангасе, секретарше. Она ждет, пока ее заметят и нажмут на кнопку, после чего раздается характерный зуммер электронного замка, и стеклянная дверь открывается. Аннабель привычно идет по коридору мимо мужчин в дешевых костюмах, и женщин в хиджабах, и смурных детей, что-то строящих из кубиков на специально огороженной игровой площадке, или кормящих черепах листьями салата, или мрачно сующих пальцы сквозь сетку крольчатника, — почему такая тишина, или здесь всегда так? — и, наконец, входит в общую комнату, где Лиза и Мария, патентованные арабисты, уже сидят лицом к лицу с первыми клиентами. Она обменивается с каждой коротким приветствием и улыбкой и сворачивает в свой коридор, который в утреннем свете кажется дорогой в рай. Интересно, почему дверь в кабинет Урсулы закрыта, а над входом горит красная лампочка «Не входить»? Она так гордится тем, что ее дверь для всех в любое время нараспашку, и призывает остальных к тому же! Аннабель входит в свой офис, отстегнув рюкзак, бросает его на пол, как мешок, отягченный грузом собственной вины, садится за стол и на несколько секунд, обхватив голову руками, закрывает глаза, прежде чем уткнуться невидящим взглядом в монитор.

В тишине своего офиса, в той самой комнате, где всего пару дней назад зазвонил телефон (Урсула перевела звонок на ее номер) и некто Мелик стал умолять ее нанести визит его русскоговорящему другу, остро нуждающемуся в помощи, она мысленно оглянулась на прошедшие выходные, в которые, кажется, вместилась вся ее жизнь.

Фрагменты отказывались складываться в цельную картину. За эти два дня она навестила его пять раз… или шесть? А то и семь, с учетом доставки на квартиру. Тогда, в субботу, она заглянула к нему еще разок, вечером. В воскресенье дважды. И сегодня на рассвете, когда прервала его молитву. Это сколько же получается?

Но если попросить ее дать почасовой отчет, выстроить эпизоды в логическом порядке — о чем говорили, балансируя каждый на своем натянутом канате, чему смеялись и когда разошлись по углам, — то все смешается, и эпизоды начнут меняться местами.

Картофельно-луковый суп они вместе готовили на ее походной плитке, в полной темноте, как скауты ночью на костре, в субботу на ужин.

— Почему ты не зажигаешь свет, Аннабель? Ты что, в Чечне и ждешь авианалета? Разве местный закон запрещает включать электричество? Но тогда весь Гамбург живет не по закону.

— Не стоит без особой необходимости привлекать к себе внимание, вот и все.

— Иногда темнота привлекает внимание больше, чем свет, — заметил он после долгого раздумья.

Все для него было исполнено смысла — связанного не с ней, а с внешним миром. Все отзывалось в нем эхом тяжелого опыта, опыта на грани отчаяния.

Русские газеты, купленные в киоске на станции, она принесла ему в воскресенье утром или вечером? Она сгоняла туда на велосипеде, чтобы потратиться на «Огонек», «Новый мир» и «Коммерсантъ», и в последний момент решила купить цветы у лоточницы. Сначала она подумала о бегонии, за которой он бы мог ухаживать. Но, вспомнив об их ближайших планах, склонилась в пользу срезанных цветов. Вот только каких? Вдруг он сочтет розы этаким признанием в любви? Еще не хватало. Пусть будут тюльпаны. Тут же выяснилось, что они не помещаются в передний багажник, и ей пришлось всю дорогу до гавани держать букет в одной руке, как олимпийский факел, и в результате половину лепестков оборвал ветер.

А в разных концах мансарды они сидели, слушая Чайковского, когда он вдруг вскочил, выключил магнитофон и, снова усевшись на сундук возле арочного окна, принялся декламировать патриотические чеченские стихи про горы, и реки, и леса, и безответную любовь благородного охотника, время от времени — то ли по своей прихоти, то ли, как ей казалось, когда он знал, про что стихи, — переводя отдельные строки на русский и при этом сжимая в ладони золотой браслет, — это было вчера вечером или в субботу?

А когда, рассеянно вспоминая прошлое, он рассказал ей, как его били, волоча из комнаты в комнату, двое «японцев» (настоящие японцы или это тюремные кликухи, били его в российских или в турецких застенках, он не уточнил)? Для него имели значение только комнаты: в этой ему отбивали подошвы, в той утюжили все тело, в третьей пытали электрошоком.

Где бы это ни происходило, именно в тот момент она испытала острое желание полюбить его, именно тогда желание близости превратилось в акт безоглядного самопожертвования, все ее существо вдруг откликнулось; он заслужил и не такое, он рассказывает ей о своем унижении, чтобы она, узнав, уврачевала его раны. Что еще могла она дать ему в ответ? Но когда признание уже готово было у нее вырваться, она в страхе отшатнулась; в этом случае она нарушила бы данное самой себе обещание: поставить его жизнь выше закона — жизнь, а вовсе не любовь.

Случались затяжные периоды, когда он, привыкший к одиночеству, совсем замолкал или отвечал односложно. Но это молчание не давило. Она воспринимала его как своего рода комплимент, еще один знак доверия. И когда оно заканчивалось, на него находила такая болтливость, что со стороны их можно было принять за старых друзей, увидевшихся после долгого перерыва, и тогда она делалась такой же разговорчивой и начинала рассказывать ему про свою сестру Хайди и ее трех малышей, про Гуго, блестящего врача, которым она так гордилась, — Исса выспрашивал о нем все новые подробности, — и даже про свою мать, больную раком.

И ни слова про отца. Потому что он когда-то был атташе в Москве? Или ее пугала длинная тень полковника Карпова? А может, потому, что теперь ее жизнь находилась в ее собственных руках?

При всем при том она была его адвокатом, а не просто домохозяйкой. Сколько раз она уламывала его, умоляла, почти приказывала, чтобы он формально заявил о своих правах на наследство, но все впустую. Она старалась не думать о том, какие выгоды это ему сулит. Ясно одно: если наследство такое огромное, как намекал Брю, для него таинственным образом сразу откроются многие двери. Ей приходилось слышать истории, в том числе и здесь, в приюте, про богатых арабов и азиатов, чьи мерзкие делишки вопиют к небесам, а при этом, только потому что у них есть в Германии внушительная недвижимость и не менее внушительный банковский счет, их всюду принимают с распростертыми объятьями.

Сначала ты должна о нем позаботиться, говорила она себе. Когда он успокоится и окрепнет, возьмешься за него по-настоящему. Ну и от того, что придумает Гуго, будет многое зависеть.

А Брю? Интуитивно и достаточно точно она определила его типаж: одинокий богатый мужчина, вступивший в последнюю фазу жизни и мечтающий о достойной любви.

Зазвонил внутренний телефон. Это была Урсула.

— Аннабель, планерка переносится на два часа. Хорошо?

— Да.

Ничего хорошего. В отрывистом голосе Урсулы звучало предостережение. Рядом с ней посторонний. Она говорит для его ушей.

— У меня господин Вернер.

— Вернер?

— Из отдела по защите конституции. Он хотел бы задать тебе несколько вопросов относительно твоего клиента.

— Исключено. Я адвокат. Он не вправе задавать вопросы, а я не вправе на них отвечать. Он знает закон не хуже нас с тобой. — Реакции Урсулы она так и не дождалась. — Вообще о каком из моих клиентов идет речь?

Он стоит у нее над душой и прислушивается к каждому нашему слову.

— Вместе с господином Вернером здесь еще господин Динкельман, тоже из отдела по защите конституции. Они настроены очень серьезно, так как «велика вероятность публичного скандала», и хотели бы срочно обсудить это с тобой.

Она нарочно их цитирует, давая мне пищу для размышлений.

Господин Вернер оказался упитанным джентльменом под тридцать, с маленькими водянистыми глазами, пепельными бровями и белой лоснящейся кожей. Когда Аннабель вошла в комнату, Урсула сидела за столом, а господин Вернер стоял за ее спиной, в точности как она себе это представляла. Слегка откинув назад голову, с высокомерной складкой на губах, он подверг Аннабель своего рода оптическому обыску: лицо, грудь, бедра, ноги и снова лицо. Закончив инспектирование, он сделал навстречу деревянный шаг, взял ее руку в свою и склонился над ней в символическом поклоне.

— Фрау Рихтер, меня зовут Вернер. Я один из тех, кому платят за то, чтобы славное немецкое общество могло спать спокойно. Закон возложил на нас определенные обязанности, но не наделил исполнительной властью. Мы чиновники, а не полицейские. Вам как адвокату это уже известно. Позвольте вам представить господина Динкельмана из нашего координационного комитета, — продолжил он, выпуская ее руку.

Господина Динкельмана «из нашего координационного комитета» не сразу можно было заметить. Он сидел в углу, еще дальше за Урсулой, и только сейчас выступил из тени. Около сорока пяти, соломенные волосы, кряжистый, он всем своим виноватым видом показывал, что лучшие его дни остались в прошлом. На нем был мятый льняной пиджак библиотекаря и старомодный клетчатый галстук.

— Координационный комитет? — повторила Аннабель, украдкой бросив взгляд на Урсулу. — И что же вы координируете, герр Динкельман? Или нам это знать не положено?

Урсула вяло улыбнулась, а вот улыбка господина Динкельмана вышла ослепительной, во весь рот, настоящая клоунская улыбка.

— Фрау Рихтер, без меня раскоординированный мир мгновенно развалился бы, — весело сказал он, задерживая ее руку в своей чуть-чуть дольше, чем того требовали светские приличия.

Они расселись в кружок за низким столом соснового дерева, причем председательское место осталось за голубоглазой, словно аршин проглотившей Урсулой, чьи рано поседевшие волосы были собраны в пучок. Стулья здесь были с такой мягкой обивкой, что принять важную позу было практически невозможно. На каждом сиденье лежала ею вышитая подушечка. Я вышиваю, чтобы успокоиться, сообщила она Аннабель во время одной из их первых посиделок. На столе внушительных размеров термос с кофе, молоко, сахарница, кружки и целая коллекция бутылочек с разной водой. Урсула — гурманка по этой части, вроде меня, подумала про себя Аннабель. А между термосом и подносом с водой лежала глянцевая фотография Иссы — анфас и оба профиля.

Эту фотографию, как она потом сообразила, разглядывала только она, все остальные разглядывали ее: Вернер с профессиональной пристальностью, Динкельман с клоунской улыбкой и, наконец, Урсула с выражением абсолютной бесстрастности, которое ее лицо принимало в моменты кризиса.

— Тебе знаком этот человек, Аннабель? — спросила Урсула. — Как адвокат ты не обязана отвечать этим господам, если только ты сама не являешься объектом расследования. Мы с тобой это доподлинно знаем.

— И мы тоже, фрау Майер! — с готовностью воскликнул господин Вернер. — С первого дня тренировочного курса! Адвокаты — это табу. Их лучше не трогать, особенно если это дамы! — Он был в восторге от произнесенной двусмысленности. — Мы также не забыли, что законом предусмотрена конфиденциальность в отношении вашего клиента, фрау Рихтер, и со всем уважением к этому относимся. Не так ли, Динкельман?

Клоунская улыбка робко подтвердила справедливость выделенного слова.

— Для нас уговаривать фрау Рихтер нарушить конфиденциальность ее отношений с клиентом было бы абсолютно противозаконно. Как и для вас, фрау Майер. Даже вы не в состоянии уговорить ее! Если только она сама не является объектом расследования — а это, очевидно, не наш случай. На данный момент. Она адвокат, гражданка этой страны — законопослушная, надо полагать, — член уважаемой семьи правоведов. Такой человек не может быть объектом расследования, ну разве что в исключительных обстоятельствах. Таков дух нашей конституции, а мы ее защитники, как духа, так и буквы. Поэтому нам ли не знать.

Наконец он остановился. И ждал, не спуская с нее глаз. Как и все остальные. Только один Динкельман при этом улыбался.

— Вообще-то мне знаком этот человек, — признала Аннабель после продолжительной паузы, характеризовавшей ее профессиональную озабоченность. — Это один из наших клиентов. Из последних. — Сейчас она обращалась к Урсуле и только к ней. — Хотя ты с ним еще не знакома, ты передала его мне, поскольку он говорит по-русски. — Она невозмутимо взяла в руки фотографию, делая вид, что внимательно ее изучает, и снова положила.

— Вы не скажете, как его зовут, фрау Рихтер? — выпалил Вернер ей в левое ухо. — Мы не настаиваем. Быть может, вы считаете это тоже конфиденциальной информацией. Если так, то мы не настаиваем. Конечно, велика вероятность публичного скандала, но это не важно.

— Его зовут Исса Карпов. Так, во всяком случае, он говорит, — все тем же твердым голосом и обращаясь исключительно к Урсуле. — Он наполовину русский, наполовину чеченец. Так он говорит. С некоторыми клиентами нельзя быть до конца уверенными, как всем нам хорошо известно.

— Положим, мы-то уверены, фрау Рихтер! — возразил ей Вернер с неожиданной горячностью. — Исса Карпов — российский преступник-исламист с длинным послужным списком тюремных сроков за участие в боевых акциях. Он въехал на территорию Германии нелегально — возможно, при посредничестве других преступников, таких же исламистов — и не имеет никакого права здесь находиться.

— У каждого человека есть права, — попеняла ему Аннабель в мягкой форме.

— Но не в данной ситуации, фрау Рихтер. Не в данной ситуации.

— Но господин Карпов обратился в «Северный приют» с тем, чтобы урегулировать эту ситуацию, — возразила Аннабель.

Вернер деланно рассмеялся:

— О боже! Разве ваш клиент не сказал вам, что, когда его пароход пришел в Гётеборг, он совершил побег, чтобы нелегально проникнуть в Германию? Что в Копенгагене он бежал вторично? Что до того был побег в Турции, а еще раньше — в России?

— Все, что мне сказал мой клиент, касается меня и моего клиента и без его согласия не может быть разглашено третьим лицам, герр Вернер.

Урсула была сама непроницаемость. Господин Динкельман в задумчивости водил толстыми пальцами по губам туда-сюда, поглядывая на Аннабель с отеческой улыбкой.

— Фрау Рихтер, — кажется, Вернер начинал терять терпение, — нам надо срочно найти беглого и весьма опасного исламистского преступника. Он подозревается в связях с террористами и склонен к непредсказуемым действиям. Наша обязанность — защитить от него общество. А также вас, фрау Рихтер. Вы одинокая, беззащитная и, уж позвольте мне сказать, очень привлекательная женщина. Вот почему мы просим вас и фрау Майер оказать нам содействие в выполнении нашего долга. Где находится этот человек? И второй вопрос или даже первый: когда вы его в последний раз видели? Пожалуйста, ответьте — разумеется, совершенно добровольно. Быть может, укрывание террориста, что способно вызвать публичный скандал, не вызывает у вас чувства внутреннего протеста?

Аннабель повернулась к Урсуле, желая узнать ее мнение насчет уместности подобного вопроса, но терпение господина Вернера иссякло.

— Вам незачем обращаться за советом к вашему директору, фрау Рихтер! Позвольте мне задать вам еще один вопрос, и тогда уж решайте, как вам надлежит отвечать в интересах вашего клиента. Никто вас не принуждает. Тому есть свидетели. Итак: куда делся Исса Карпов, после того как вы с ним покинули дом госпожи Лейлы Октай в четыре часа утра в субботу?

Стало быть, они знают.

Знают, но не все.

Они знают внешние обстоятельства, но не конкретные детали. Так, по крайней мере, она должна думать. Знай они конкретные детали, Исса уже летел бы в Петербург, как ранее Магомед, посылая ей из кабины пилота прощальный привет руками в железных браслетах.

— Фрау Рихтер, я спрашиваю вас еще раз. Что вы делали с Иссой Карповым, после того как покинули дом Октаев?

— Я его сопровождала.

— Пешком?

— Пешком.

— В четыре часа утра? Это ваша обычная практика с клиентами? Прогуливаться на рассвете? Это нормальная практика для привлекательной молодой женщины-адвоката? Если вы усматриваете в моем вопросе призыв нарушить принципы конфиденциальности, я снимаю свой вопрос. Тем самым вы тормозите наше расследование, но это не важно. Мы все равно его найдем, пусть даже слишком поздно.

— Наш разговор затянулся до утра, что с клиентами восточного происхождения не редкость, — продолжила Аннабель, взяв паузу на раздумье. — В доме Октаев возникла атмосфера напряжения. Господин Карпов не хотел злоупотреблять их гостеприимством. Он весьма щепетилен. Он отдавал себе отчет в том, что его неопределенный статус вызывает у них озабоченность. К тому же они планируют поездку в Турцию.

Она по-прежнему обращалась к Урсуле, а не к Вернеру. Отвечала она короткими предложениями: заканчивала одну мысль и переходила к другой. Урсула, точно сфинкс, устремила полуприкрытые глаза куда-то вдаль. С лица сидевшего с ней рядом Динкельмана не сходила доброжелательная улыбка.

— Пожалуйста, опишите точно ваш маршрут, фрау Рихтер. А также средства передвижения. Я должен вас предупредить, вы подвергаете себя опасности, и не только со стороны Иссы Карпова. Мы, конечно, не полиция, но наши действия должны быть адекватными. Пожалуйста, продолжайте.

— Мы прошли пешком до Эппендорфер-Баум, а дальше на метро.

— До какой станции? Нам нужна полная картина, а не фрагменты.

— Мой клиент был перевозбужден, поезд подействовал на него угнетающе. Через четыре станции мы вышли. Мы взяли такси.

— Вы взяли такси. В час по чайной ложке. Фрау Рихтер, почему надо подавать каждый факт, словно это золотая монета? Вы взяли такси до…

— Поначалу у нас не было точного плана.

— Шутить изволите? Вы дали водителю адрес: перекресток менее чем в километре от американского посольства! Как вы можете говорить, что у вас не было точного плана, когда вы дали водителю адрес?

— Очень просто, герр Вернер. Знай вы получше менталитет наших клиентов, вы бы не удивлялись. — Она была в ударе. Ни одного неуместного слова. Ни одной оплошности. На семейных форумах, где они практиковались в искусстве адвокатской лжи, ей бы выставили высший балл. — У мистера Карпова в уме был план, но по каким-то своим соображениям он не пожелал поделиться им со мной. От этого перекрестка можно выбрать разные направления. Меня он устраивал еще и потому, что я живу неподалеку.

— Но вы не сказали водителю, чтобы он вас довез до самого дома! Почему? Вы бы чувствовали себя в полной безопасности, а ваш спутник оттуда прошелся бы пешком. Или в вашей истории мы наткнулись на очередное непреодолимое препятствие?

— Вовсе нет. У меня и в мыслях не было говорить водителю, чтобы он довез меня до дома. — Это было сказано Вернеру в лицо.

— Почему нет?

— А если я не ехала домой?

— То есть?

— Что, если я не расположена показывать клиентам, где я живу? Что, если я решила отправиться к одному из своих многочисленных любовников, герр Вернер? — В числе которых вам бы наверняка хотелось оказаться, про себя подумала она.

— Но вы ведь отпустили такси?

— Да.

— Вы пошли дальше пешком. В неизвестном направлении.

— Верно.

— И Карпов наверняка пошел с вами! Он бы не оставил такую привлекательную женщину посреди улицы в полпятого утра. Он весьма щепетилен. И нисколько не опасен. Это ваши собственные слова, не так ли?

— Нет.

— Что «нет»?

— Нет, он не пошел со мной.

— То есть он тоже отправился пешком, но в другом направлении?

— Верно. Он двинулся на север и вскоре исчез из виду. Видимо, свернул в боковую улочку. Мне было важнее убедиться, что он не последовал за мной, чем следить за его передвижениями.

— А после этого?

— Что после этого?

— Вы больше не виделись? У вас был с ним контакт?

— Нет.

— Хотя бы через посредников?

— Нет.

— Но он наверняка оставил вам свой телефон. И адрес. Нелегальный иммигрант, находящийся в отчаянном положении, не для того, надо думать, нанимает талантливую молодую защитницу, чтобы тут же от нее избавиться.

— Он не оставил мне ни телефона, ни адреса, герр Вернер. В нашей работе это тоже обычное дело. У него есть телефон приюта. Я, естественно, надеюсь однажды услышать его голос, но он может и не позвонить. — Она повернулась к Урсуле за подтверждением своих слов, но дождалась лишь легкого кивка. — Так уж устроен наш приют. Клиенты появляются и исчезают. Им требуется время: переговорить с товарищами по несчастью, помолиться, набраться сил, иногда взять паузу. Возможно, у мистера Карпова есть семья, и она уже здесь. Нас редко посвящают во все подробности. Возможно, здесь у него друзья — русские или чеченцы. Возможно, он вступил в религиозную общину. Мы не знаем. Иногда они возвращаются на следующий день, иногда через полгода, а то и вовсе исчезают.

Пока Вернер обдумывал, с какого боку ему теперь зайти, в разговор решил вступить его коллега, пока все больше помалкивавший.

— А как насчет еще одного джентльмена, который был с вами в тот пятничный вечер у турок? — спросил господин Динкельман с непринужденностью завсегдатая вечеринок. — Крупный, видный мужчина, хорошо одетый. Моего возраста. Или даже старше. Он тоже адвокат Карпова?

Аннабель вспомнила слова профессора права в Тюбингене об искусстве ведения перекрестного допроса. Обращайте особое внимание на то, как молчит свидетель. Молчание может быть вызывающим и виноватым, озадаченным и изобретательным. Ваша задача правильно интерпретировать молчание свидетеля. Но сейчас молчала она.

— Вы называете это координацией, герр Динкельман? — спросила она шутливым тоном, при этом отчаянно собираясь с мыслями.

Клоунская улыбка на своем месте, идеальный изгиб.

— Не надо со мной флиртовать, фрау Рихтер. Я слаб по этой части. Лучше скажите: кто этот человек? Вы его туда привели. Он там провел несколько часов. Ушел один, бедняга. Потом пешком бродил по городу, как будто потерял что-то. Интересно, что он искал? — Вопрос был адресован Урсуле. — В этой истории все ходят пешком, фрау Майер. Меня это начинает утомлять. — И вновь Аннабель, с прежней непринужденностью: — Ну же. Кто он? Назовите имя. Любое. Первое пришедшее на ум.

Аннабель вспомнила физиогномическое выражение, усвоенное от отца: меняем тему.

— У моего клиента есть в Гамбурге потенциальный покровитель, который в силу занимаемого положения желает пока остаться неизвестным. Я с уважением отнеслась к его пожеланию.

— Мы тоже. Он говорил или просто сидел и слушал, этот анонимный покровитель?

— С кем он должен был говорить?

— С вашим парнем. Иссой. С вами.

— Он не мой парень.

— Мой вопрос: участвовал ли этот анонимный покровитель в вашем разговоре? Заметьте, я не спрашиваю вас о теме разговора. Я спрашиваю, принимал ли он участие. Или он глухонемой?

— Он принимал участие.

— Значит, это был трехсторонний разговор. Вы. Покровитель. Исса. Это вы мне можете сказать, не нарушая никаких законов. Вы сидели втроем и перетирали. Ограничимся простым «да» или «нет».

— Ну да. — Она пожала плечами.

— Свободный разговор. Вы не вправе раскрывать его темы, но разговор шел свободно, без помех. Да?

— Я не знаю, на что вы намекаете.

— Вам и не надо это знать. Просто ответьте. Вы втроем вели непринужденный разговор, протекавший свободно, без помех?

— Это какой-то абсурд.

— Абсурд. Согласились. И все же?

— Да.

— Значит, он, как и вы, говорит по-русски.

— Я этого не сказала.

— Верно. Кто-то должен был сказать это за вас. Здорово получается. Ваш клиент просто счастливчик.

Господин Вернер предпринял попытку вернуть себе инициативу.

— Так вот, значит, куда направился Исса Карпов, после того как вы с ним расстались в полпятого утра! — воскликнул он. — К своему анонимному покровителю! Возможно, финансирующему террористическую сеть! Вы расстались с ним на перекрестке в богатом районе, и, дождавшись, когда вы скроетесь из виду, он отправился к своему покровителю. По-вашему, это правдоподобная гипотеза?

— Она настолько же правдоподобна или неправдоподобна, как и любая гипотеза, герр Вернер, — ответила Аннабель.

Удивительно, но именно милый старомодный Динкельман, а вовсе не его развязный молодой начальник решил, что в их беседе с фрау Майер и фрау Рихтер можно поставить точку.

— Аннабель?

Они остались вдвоем.

— Да, Урсула?

— Наверно, тебе лучше пропустить сегодняшнее собрание. Подозреваю, что у тебя найдутся дела поважнее. Тебе больше нечего сказать по поводу нашего пропавшего клиента?

Нет, больше ей сказать было нечего.

— Ну что ж. Мы живем в мире полумер. Не все зависит от нас, как бы нам ни хотелось считать иначе. Мы ведь уже обсуждали эту тему.

Обсуждали. В связи с Магомедом. Наше заведение существует не для того, чтобы осуществлять чьи-то утопии, сказала ей Урсула, когда Аннабель организовала марш протеста и привела в ее офис всех сотрудников приюта.

Это не была паника. Аннабель не запаниковала. Как ей, во всяком случае, казалось. Она просто реагировала на ситуацию, которая грозила выйти из-под контроля.

Из приюта она на велосипеде рванула на дальнюю бензозаправку. Всю дорогу она посматривала в оба зеркальца на руле — нет ли признаков преследования, при этом слабо себе представляя, как она их распознает.

У кассира она наменяла целую пригоршню мелочи.

Она позвонила Гуго на сотовый. Как и следовало ожидать, откликнулся автоответчик.

В справочной ей дали номер его больницы.

В понедельник, предупредил он ее, у нас весь день конференция. Позвони вечером. Нет, ждать до вечера нельзя. Она вспомнила тему конференции: переоборудование психоневрологического отделения. На коммутаторе, после некоторых препирательств, ей дали телефон помощника администратора больницы. Аннабель объяснила, что она, сестра Гуго Рихтера, разыскивает его по неотложному делу. Нельзя ли позвать его к телефону для короткого разговора?

— Ну, какое там у тебя неотложное дело, Аннабель?

— Гуго, мой клиент потерял сознание на моих глазах. Ему нужна госпитализация. Немедленно, сейчас.

— А сколько времени?

Гуго, вероятно, единственный в мире врач без часов.

— Десять тридцать утра.

— Я перезвоню тебе в обеденный перерыв. Двенадцать тридцать. На мобильный. Он у тебя уже работает или ты его до сих пор не подзарядила?

Она хотела его предупредить «только не на мобильный», но вместо этого сказала:

— Спасибо тебе. Правда, Гуго, спасибо. — И добавила: — Он работает.

Во дворе перед гаражом какие-то две женщины возились со стареньким желтым минивэном. Она отмахнулась от этой сценки. Транспортное средство из ведомства господина Вернера не стояло бы на виду. Чтобы чем-то заполнить время, она поехала в свой торговый центр. Слабосоленая селедка, его любимая, простой темный шоколад из органических ингредиентов, эмментальский сыр. Дай бог, чтобы это был их последний ужин на квартире. Плюс вода без газа — бренд, которому она, а теперь и он, отдают предпочтение.

Гуго позвонил ровно в двенадцать тридцать. Он и без часов отличался пунктуальностью. В эту минуту она сидела в парке на скамейке, прислонив велосипед к фонарному столбу. Начал он агрессивно, что, хотелось верить, было добрым знаком.

— Я должен дать ему рекомендацию в лечебницу? Подписать историю болезни человеку, даже имени которого не знаю? Вот был бы финт ушами. Короче, не надо никакой туфтовой истории болезни, — отрубил он, не дав ей возможности ответить. — Местный светило-шарлатан проверит его пульс и продиагностирует за тысячу евро в сутки. Две клиники на выбор. Обе — пятизвездные обдираловки.

Первый вариант — в Кёнигсвинтере — она сразу отмела по причине отдаленности. Второй вариант был идеальный: бывшая ферма под Хасумом, к северу от Гамбурга, всего каких-то два часа поездом.

— Спросишь доктора Фишера, только не забудь перед этим надеть прищепку на нос. Вот номер. Не надо благодарностей. Надеюсь, он стоит всех этих хлопот.

— Стоит, — заверила она его, прежде чем набрать заветный номер.

Доктор Фишер понял ситуацию без лишних слов.

Понял, что она хлопочет за близкого друга, но не стал вдаваться в характер этой дружбы.

Понял, что это не телефонный разговор.

Понял, что неназванный пациент говорит только по-русски, но не усмотрел в этом проблемы, поскольку сразу несколько из его опытных медсестер приехали сюда, как он деликатно выразился, «с Востока».

Он понял, что пациент не буйный, но психика его травмирована в результате нескольких неприятных инцидентов, которые лучше обсудить при личной встрече.

Он согласился с ней, что полный покой, разнообразная еда и прогулки в сопровождении могут дать желаемый терапевтический эффект. Естественно, все решения должны быть приняты после тщательного обследования.

Он проникся чрезвычайностью момента и предложил ни к чему не обязывающую встречу между пациентом, лечащим врачом и консультантом.

Завтра днем? Почему бы и нет. Четыре часа вас устроит? Значит, в четыре часа ровно.

И еще уточнение. Пациент в состоянии самостоятельно приехать или ему требуется эскорт? Специально обученный медперсонал и подходящий транспорт могут быть предоставлены за дополнительную плату.

Наконец, он понял, что Аннабель желает ознакомиться с их основными расценками, которые даже без дополнительных услуг выглядят астрономическими. Впрочем — спасибо Брю — ее больной друг, к счастью, в состоянии внести весьма существенную предоплату.

Тогда до завтра, фрау Рихтер, до четырех часов дня, когда все формальности, надеюсь, будут быстро улажены. Еще раз ваше имя? Адрес? Профессия, если вас не затруднит? Это ваш действующий мобильный телефон, не так ли?

Она принесла ему шахматы своей бабушки, настоящий раритет. Жаль, эта мысль пришла ей в голову только сейчас. Для него это был активный вид спорта. Прежде в ее отсутствие он, видимо, весь день напролет сидел неподвижно на подоконнике в арочном проеме, подтянув длинные ноги к подбородку и обхватив их своими костистыми тонкими руками философа. А то вдруг схватится, вскочит на ноги да перенесется в другой конец мансарды и давай пускать свои бумажные самолетики или крутиться под ритмы Чайковского, пока она гадает, как ей-то поступить. Музыка, уверял он ее, не противоречит законам ислама, лишь бы не мешала молитве. Порой его высказывания о религии больше казались заемной мудростью, чем внутренним убеждением.

— Я договорилась о том, чтобы завтра тебе переехать на новое место, Исса, — сказала она, улучив подходящую минуту. — Там тебе будет удобнее, и за тобой присмотрят надлежащим образом. Хорошие врачи, хорошая еда, все удобства тлетворного Запада.

Музыка оборвалась, как и шарканье ног.

— Это чтобы меня спрятать, Аннабель?

— На какое-то время, да.

— Ты тоже там будешь? — Его пальцы искали материнский браслет.

— Я буду приезжать. Часто. Я тебя туда отвезу, а затем стану навещать при каждом удобном случае. Это не так уж далеко отсюда. Каких-то два часа на поезде. — Она говорила все это словно невзначай, как заранее спланировала.

— А Лейла и Мелик ко мне приедут?

— Вряд ли. Сначала тебе надо получить легальный статус.

— Это место, Аннабель, где ты хочешь меня спрятать, — тюрьма?

— При чем тут тюрьма! — Она взяла себя в руки. — Это место для отдыха. Такая… — она не хотела произносить это слово, но все-таки произнесла, — такая спецклиника, где ты наберешься сил, пока мы ждем ответа от мистера Брю.

— Спецклиника?

— Частная и очень дорогая, поскольку очень хорошая. Вот почему нам надо вернуться к разговору о твоем банковском счете. Мистер Брю любезно одолжил тебе денег для пребывания в клинике. Ты должен будешь вернуть долг. Это еще одна причина, почему тебе надо заявить о своих правах на наследство.

— Это клиника КГБ?

— Исса, здесь нет КГБ!

Она ругала себя за совершенную глупость. Спецклиника… для него это еще хуже, чем КГБ.

Он захотел помолиться, и она ушла на кухню. Когда она вернулась, он сидел на своем привычном месте, на подоконнике.

— Твоя мать учила тебя петь, Аннабель? — спросил он раздумчиво.

— В детстве она брала меня в церковь. Не думаю, что она учила меня петь. Кажется, никто не учил, да и вряд ли кому-то это было под силу. Даже великим учителям.

— Я слышу твой голос, и мне этого достаточно. Твоя мать католичка?

— Лютеранка.

— А ты, Аннабель?

— Меня воспитывали в лютеранской вере.

— Ты молишься Христу, Аннабель?

— Уже нет.

— Единому Богу?

У нее наконец лопнуло терпение.

— Исса, послушай меня…

— Я тебя слушаю, Аннабель.

— Оттого что мы избегаем говорить о проблеме, она не исчезает. Это хорошая клиника и надежное место. Чтобы провести там время, нам нужен доступ к твоему банковскому счету. А значит, ты должен заявить о своих правах. Я говорю тебе как твой адвокат. Если ты этого не сделаешь, ты не сможешь учиться на врача. Ни здесь, ни в других странах мира. О чем бы ты ни мечтал, осуществить свою мечту тебе не удастся.

— На все воля Божья.

— Нет! Речь о твоей воле. Сколько ни молись, тебе принимать решение.

Неужели на него не действуют никакие аргументы? Похоже, что так.

— Ты женщина, Аннабель. Ты не рассуждаешь логически. Мистер Брю любит деньги. Если я предложу ему оставить их себе, он будет и дальше помогать мне из благодарности. А если я заберу у него деньги, он рассердится и не станет мне помогать. Вот логика банкира. И меня эта логика устраивает, так как я не хочу прикасаться к этим грязным деньгам. Может, ты хочешь эти деньги?

— Не смеши меня!

— Тогда они нам ни к чему. Для тебя они так же мало значат, как и для меня. Ты пока не готова принять Бога, но у тебя есть моральные принципы. Это хорошо для наших отношений. На этом фундаменте можно строить.

В отчаянии она закрыла лицо руками, но на этот жест он не прореагировал.

— Пожалуйста, не посылай меня в клинику, Аннабель. Мне нравится твой дом. Когда ты перейдешь в ислам, мы будем жить здесь. Не забудь сказать об этом мистеру Брю. А сейчас ты иди, чтобы меня не искушать. И лучше без рукопожатия. Иди с Богом, Аннабель.

Велосипед она оставила в вестибюле. Над гаванью висел туман, и в сумерках фонари казались совсем тусклыми; только после того как она несколько раз сморгнула, их свет сделался ярче. Вспомнив, что велосипедная дорожка находится на другой стороне, она присоединилась к группке пешеходов перед «зеброй». Кто-то произнес ее имя. Сначала она решила, что голос звучит у нее в голове, но нет, он был женский, а тот, что еще звучал в голове, принадлежал Иссе.

Она прислушалась к этому внешнему голосу и поняла, что с ней говорят о ее сестре.

— Аннабель! Вот так встреча! Как дела? Как Хайди? Я слышала, она опять ждет ребенка?

Дородная женщина ее возраста. Зеленый вельветовый пиджак, джинсы. Короткая стрижка, никакого макияжа, широкая улыбка. Аннабель, мысленно еще пребывавшая в своем мире, лихорадочно перебирала в памяти, где они могли познакомиться. Фрайбург? Школа? Лыжный курорт в Австрии? Оздоровительный клуб?

— У меня все хорошо. У Хайди тоже. Что, шопинг?

Зажегся зеленый. Они вместе пошли по переходу, разделенные велосипедом.

— Послушай, Аннабель. А что ты делаешь в этом районе? Разве ты живешь не в Винтерхуде?

Слева от Аннабель выросла вторая женщина, грудастая, розовощекая, в цветастом платке. Когда они втроем достигли обочины, вокруг ее кисти, лежавшей на руле, сомкнулись сильные пальцы. Одновременно ей за спину завели левую руку жестом, который со стороны можно было принять за проявление нежности. Вместе с болью в памяти отчетливо всплыли две женщины на бензозаправке сегодня утром.

— Тихо садимся в машину, — зашептала ей в ухо вторая женщина. — На заднее сиденье, в середке. Не шумим. Держимся как ни в чем не бывало. Моя подруга присмотрит за вашим велосипедом.

Старенький желтый минивэн уже ждал их с открытыми задними дверями. Водитель и еще один мужчина рядом с ним глядели прямо перед собой. Женщина, обнимавшая Аннабель за плечи, втолкнула ее на заднее сиденье. За спиной громыхнуло — это погрузили ее велосипед. В этой сутолоке она даже не заметила, как у нее забрали рюкзак. Женщины в спокойном темпе сели по бокам, и каждая защелкнула на ее запястье по браслету, руки же оказались спрятанными между телами.

— А что будет с ним? — прошептала она. — Он же заперт снаружи! Кто его накормит?

Стоявший перед ними черный седан «сааб» медленно отъехал. За ним пристроился их минивэн. Никто никуда не спешил.