Оставь надежду всяк сюда входящий

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Одиночная камера, в которой мне доведется провести два месяца. Два месяца в полной изоляции от всех! Камера метр двадцать в ширину, метра четыре в длину. Как правило, стандартный набор: умывальник, туалет, нары, вмонтированные в стену, которые днем пристегнуты. Небольшой столик, приваренный к батарее и с надлежащим сиденьем (или скамейкой), которое так же приварено к железу. Рама оконная одинарная, это явно отражалось на холоде в камере при январских морозах. Но, слава Богу, батареи еще дают о себе знать, значит не так уж и плохо. Можно еще и полотенцем укрываться, сидя на корточках, ведь оно у меня широкое и длинное. И надышав внутри, можно греться. На первый взгляд, это сложно — сидеть в таких условиях, но сложно будет тогда, когда представишь себе, в каких условиях сидят в Германии, Англии. Но если подумать, как сидели триста лет назад, то это роскошь, наверное, буду сравнивать с условиями содержания трехсотлетней давности, тогда я буду все это ценить.

Но как провести свое одиночество? Ведь находясь здесь два месяца, нужно как-то жить!? Ну, начну с того, что одиночество — это понятие растяжимое, какая раз-ница, когда ты находишься среди тех, с кем тебе поговорить не о чем, и ты точно так же, как сейчас, гоняешь мысли про себя, не озвучивая их вслух. И разве это одиночество! Одиночество — это когда у тебя не осталось ни одной родной души, а это очень страшно, потому что теряется смысл жизни.

Очень страшно, когда тебя уже некому назвать сыном, отцом, любимым. А это одиночество — всего лишь маленький пустяк, который можно провести с пользой для себя.

Но какую можно извлечь пользу из «одиночной камеры»? Ведь то, что ты думаешь, читаешь, — это все лишь для себя. А если бы я всегда жил для себя, то сейчас просто не сидел бы в одиночной камере. Но можно эти два месяца провести и не для себя, ведь есть ручка, листики бумаги. А это значит, все то, что я думаю или хотел бы рассказать, я могу изложить на бумаге. Потом передать текст издателю, и, если он его заинтересует, то моя рукопись будут напечатана! Ну, а что можно написать такого, что могло бы вызвать интерес не только у издателя, но и у общества? Любое общество всегда состоит из людей, а каждый человек — это отдельная жизнь. И каждый человек свою жизнь прожил как-то, и нельзя найти две одинаковые жизни, точно так, как нельзя найти две одинаковые снежинки. Только вот снежинки одна красивее другой, а человеческие жизни не всегда могут радовать другого.

Я решил: напишу о своей жизни во всей ее красе. А там уже время покажет, что из этого получится.

У каждого человека в жизни случаются разные обстоятельства, и в основном в памяти откладываются лишь те, которые ему не безразличны. Вот и в моей памяти отложились такие моменты, которые я запомнил навсегда.

Зима 1979 г. Мне четыре года, и мама везла меня на санках в детский садик. Снег шел настолько сильный, что было невозможно смотреть. Но все же детское любопытство свое брало, и мне сквозь прищуренные глаза удавалось рассмотреть вокруг бушующую зиму. По пути в садик к нам присоединилась еще одна мама, державшая за руку девочку, которая рядом почти бежала и мельком посматривала на меня.

Несмотря на сильный холод, она была легко одета, маленькая болоньевая курточка и на голове тоненький платок. На ногах ее были резиновые сапоги, которые уже хорошо износились.

Я понимал, что ей очень трудно бежать за своей мамой и попросил свою маму покатать эту девочку на санках. Мама, конечно, охотно согласилась, но ее мама сердито возразила: «Какие санки, и так времени нет, опаздываю на работу». И она побежала еще быстрее.

Вот уже открылись двери садика, и мне в лицо хлынул теплый поток воздуха. Мамины руки с любовью снимали с меня теплые одежды, что не скажешь о девочке. Ее мама так грубо снимала с нее вещи, что мне показалось, будто она в чем-то провинилась.

И вот мы уже находимся с ней с остальными детьми, где мне уже представилась возможность поближе рассмотреть ее. Каким бы я на тот момент ребенком ни был, но даже тогда понимал, что эта девочка из малообеспеченной семьи. На ней было длинное платье ниже колен, которое скрывало на коленях дыры. Но если платьем хоть немного можно было скрыть эти дыры на протертых колготках, то пятки на ногах, которые виднелись сквозь колготки, скрыть было невозможно. Ей, конечно, было стыдно ходить среди других детей с такими дырами, и она нашла способ скрывать свои поношенные колготки. Садилась на пол, подворачивая свои ножки под себя, что позволяло ей все полностью закрывать платьем. И если другие дети бегали, резвились, играли, то она вставала лишь по необходимости, кушать, туалет и прочее. А все остальное время она тихо сидела в углу, и лишь по глазам ее можно было прочесть огромное желание быть среди всех.

Я был стеснительным мальчиком по отношению к девочкам, а что касается мальчиков, то ни было ни одного, с кем бы я не подрался. Уступить — я такого слова не знал, и не имеет значения, прав я или нет. Даже стоя в углу, с таким же самым, как я, мальчиком, умудрялся подраться. Но с появлением этой девочки я изменился. Мне было интересно абсолютно все, что касалось ее, но как познакомиться с ней, я еще не представлял.

На следующий день, когда мама меня привела в садик, я увидел, что этой девочки еще нет. Сначала я почему-то обеспокоился, но потом, когда увидел в окно девочку, приближающуюся к садику со своей мамой, я успокоился и решил спрятаться в раздевалке среди вещей. Девочка меня увидела, но не увидела мама. Она как всегда очень грубо ее раздевала, бормоча про себя: «Видишь, дрянь, из-за тебя опоздали». До этого момента я никогда не мог представить что-то подобное, что мама может так говорить со своим ребенком. Но следующее, что мне довелось услышать, заставило меня в свои детские годы увидеть взрослыми глазами. «Если ты скажешь, что голодная, то вечером дома получишь».

Стоя среди вешалок, на которых висели вещи, я просто не мог пошевелиться, настолько неведомое и неприятное я узнал для себя. Оно было для меня настолько страшным, что я боялся даже об этом рассказать своей маме. Но я все так же сидел среди вещей и продолжал следить за всем происходящим. Оказалось, что мама девочки еще не закончила проявлять свои материнские чувства, и, схватив девочку рукой за ее поношенное платье, она со всей силой тряхнула ее, что даже послышался невольно вырывающийся дрожащий голос: «Да». Такое тихое, словно ангельское прозвучало. Ее глаза смотрели на меня, я увидел улыбку, которой она пытается скрыть свою боль, отношение ее родителей, которое лишило детства. Эту грубость матери со своим ребенком прервал приход следующих родителей, которые также опоздали. И я увидел, как ненавидящая своего ребенка мама моментально переродилась в очень любящую. «Оленька, смотри, не балуйся и слушайся воспитателей».

Так я узнал имя этой девочки. После того как она ушла к остальным детям, я еще оставался на месте, мне нужно было дождаться, когда уйдет мама, только что пришедшая со своим мальчиком. «Иди, слушайся, и конфеты сам ешь, никому не давай». Наконец-то я покинул свой наблюдательный пункт, поспешивши в игровую комнату, где находилась Оля. Она, как всегда, сидела отдельно от всех детей в своем уголке. Увидевши меня, с наивным детским стыдом отвела свои черные детские глазки. У меня было огромное желание поиграть с Оленькой, но самое главное — поделиться с ней имеющимися у меня конфетами. Но стеснительность не позволяла этого делать, это же не подраться, что было для меня на раз, два, три. Но кто ищет, тот всегда найдет! Какой-то мальчик начал дразнить эту девочку, кривляться, и здесь я понял, что пришел мой черед. Настолько азартно я подошел к этому мальчику, что даже не заметил, что мы уже не вдвоем клубком кувыркаемся, к нам непонятным образом еще присоединилась девочка Оля. Естественно, реакция воспитателей была незамедлительная: всех расставили по углам. Поскольку у меня с мальчиком попался один угол на двоих, то ждать долго не пришлось. Через минуту нас снова разнимали воспитатели. И здесь произошло чудо: меня поставили в угол рядом с Олей, там я уже и накормил ее конфетами, и рассказал, что буду в армии служить на танке. Так мы с Олей начали дружить.

Приходя домой из садика, меня одолевала грусть, я не мог есть то, что давала мне мама. Мне все слышались слова «Скажешь, что голодная — дома получишь».

Мама естественно замечала, что со мной что-то не так, но я всегда молчал и ничего не рассказывал, потому что мои детские годы еще не позволяли объяснить необъяснимое на тот момент для меня.

Каждый раз, собираясь в садик, я всегда старался набрать как можно больше сладостей. Как только Оленька приходила в садик, она сразу глазами искала меня, знала, что ждут ее сладости. И пока она занималась трапезой, я успевал пару раз подраться, ведь нас уже начали дразнить женихом и невестой.

Однажды, собираясь в садик, я увидел, что дома нет конфет, это меня так испугало. Я же понимал, что Оленька останется голодной, но на глаза попалась селедка. По пути в садик у меня вывалился хвост из-за пазухи, и мама это увидела. Сказать, что у мамы был шок, это не сказать ничего. Я стоял и весь громко рыдал, потому что понимал, что сегодня Оля останется голодной. Но моя мама была очень умной женщиной, и о чем-то догадывалась:

— Павлик, ну сейчас мы купим конфеток, печенье, и у тебя все будет.

Для меня это было словно спасение, потому что я уже представлял черные, ищущие меня глазки Оли, а у меня ничего нет.

На улице уже стало тепло, я уже знал, где примерно Оля жила, но мама меня далеко от дома не отпускала. Но все же, выбравши удобное время, я решился пройтись по той улице, где жила она. Идя вдоль улицы, на которой дома все располагались по одной стороне, я тщательно всматривался в каждого жителя, но дойдя до конца улицы, так ничего нужного не нашел. Когда возвращался обратно, то увидел Олину маму, шедшую мне навстречу с сумкой в руках; по цокоту можно было определить, что там находились бутылки. Вскоре она свернула и зашла в дом; так я понял, что там и находится Оля. Я решил поиграть возле этого дома, надеясь, что Оля увидит меня в окно и выйдет поиграть ко мне, но к большому сожалению этого не произошло. Но на следующий день я решил снова пойти туда и поиграть напротив Олиного дома. На этот раз ждать долго не пришлось, я услышал громкий крик: «Иди с глаз моих, не тошни». На очень старое крыльцо вышла Оленька в своем неизменном платье и со слезами на глазах; не увидев меня, она свернула за дом и скрылась. Поскольку забор вокруг дома был условный, мне без труда удалось последовать за Олей. Я решил потихоньку приблизиться к ней, зная наперед, что она после этого крика будет рада меня видеть. Но лучше бы я этого не делал. Когда я шел, тихонько оглядывая каждый закоулок, таким образом приблизился к сараю. В сарае я увидел Оленьку, сидящую ко мне спиной, она своими грязными ручками ковырялась в свинячьем ведре, где находился корм для свиней, выбирала вареный картофель и ела. Увидевши меня, она настолько обрадовалась, что даже забыла, что в ее руке находилась грязная картофелина.

Я пригласил ее пойти ко мне домой поиграть, и она охотно согласилась. Дома наши находились не очень далеко друг от друга, и буквально минут через двадцать мы уже были в нашем дворе. Когда мама зашла во двор и увидела Олю, я думаю, что она сразу поняла, кому я таскал конфеты.

Уже прошло с того момента практически тридцать три года, но эту историю с девочкой Олей я не могу забыть. Она стала началом в моей жизни, началом рождения меня истинного. Благодаря ей я понял, что не у всех есть детство, не у всех есть любящие родители. И это был 1979–1980 гг., которые голодными не назовешь. Да, была коммунистическая несправедливость, но этой девочке не с коммунизмом не повезло, а с родителями. Позже мои родители переехали в другой поселок, и, конечно, вместе со мной; больше о судьбе Оленьки я ничего не знаю. Но я так хочу узнать о ней, как ее судьба сложилась, и что с ней!

Но это было всего лишь первой ступенью в моей жизни, следующий момент я перенес намного болезненней. Но сначала похожу, немножечко погреюсь, очень холодно в камере, руки даже замерзают. Вот что такое права человека по-украински: на бумаге +21 °, а на самом деле если и есть +2, то слава Богу. Ой, лучше успокою себя, триста лет назад ни окон, ни отопления не было, и сидели. А я здесь ною на ноль градусов, сейчас скоро ужин, он хоть не вкусный, но зато горячий. А вот и ужин: просто мелко дробленая кукуруза, сваренная в кипятке. Я думаю, что сейчас не лучше кормят, нежели триста лет назад. Но я уже научился есть эту пищу с аппетитом, на момент приема я себе всегда выдумываю, что бы я сегодня хотел покушать. Вот сейчас я буду есть окорочок, нет, майонез не хочу сегодня. Вот так проходит завтрак, обед и ужин. Но на самом деле здесь уже целый месяц дают одну кукурузу без единой капельки жира. Трудно, спросите вы, конечно, трудно быть постоянно голодным, и единственный выход в данной ситуации — нужно научиться довольствоваться тем, что есть.

Пятый класс — это последний год, когда я хорошо учился. Но хоть и хорошо я учился, трудным ребенком я не переставал быть, как для школы, так и для родителей. То, что я был упрямым, это еще ничего не сказать.

Однажды в наш класс учительница завела новую девочку:

— Знакомьтесь, это наша новая ученица, звать ее Иванна.

Девочка стояла и произнесла свое «здравствуйте» с ослепляющей улыбкой. Она была со светлыми и длинными волосами; глаза ее были настолько красивыми, словно нарисованные каким-то художником.

— Иванночка, ты не боишься с мальчиками сидеть? — спросила учительница и посмотрела в мою сторону, — вот, смотри, возле Павлика есть свободное место, там и садись.

Я был конечно шокирован: такая красивая — и будет сидеть возле меня. Она уселась рядом, разложила свои книги, тетради и внимательно начала слушать учительницу. Я же, пользуясь возможностью поближе ее рассмотреть, невидимо для нее это делал. Сразу, что мне бросилось в глаза — это очень бледное лицо, лишь ее улыбка делала его розовым.

Мы с Иванкой сильно подружились, в школе были практически неразлучными. Она очень часто помогала мне с уроками, что очень радовало нашу учительницу.

Но уже спустя три месяца нашего знакомства я начал замечать, что Иванка становится слабее, часто устает, из-за чего мне доводилось постоянно носить ее портфель. Но однажды учительница начала проверять по списку всех учеников в классе. Я начал переживать, ведь Иванки еще не было. Но учительница дочитала список до конца, а фамилия Иванки так не прозвучала. Тогда я подумал, что ей повезло, пронесло Иванку, ее отсутствие не было замечено. До конца урока она так и не появилась, что меня встревожило, ведь она была очень ответственной и пунктуальной девочкой. Когда все дети разбежались на перемену, я оставался сидеть за партой, надеясь на появление Иванки. Но к учительнице зашла ее коллега, учительница из другого класса, и они начали тихонько разговаривать между собой:

— Бедная девочка, придется ходить к ней на дом преподавать. Она вообще уже ослабла.

Зашедшая учительница понимала, о ком разговор идет, и продолжила разговор:

— Такая совсем маленькая, умненькая, красивенькая — и рак.

— Да-а-а, я просто не представляю, как сейчас ее родителям видеть, как на твоих глазах умирает собственный ребенок.

— Да типун тебе на язык. Павлик, выйди из класса!

То, что я услышал, было для меня несовместимым с моим мышлением. Ведь я не знал и никогда не слышал, что такое «рак». Но я услышал: «видеть, как на глазах родителей умирает ребенок».

Только тогда я понял, что Иванка очень сильно больна. Тогда я впервые испытал, что такое боль в сердце за дорогого тебе человека. Но не уставал себя утешать тем, что сейчас медицина лечит все болезни, так я думал!

По пути домой я решил посетить Иванку дома, это было единственной мыслью у меня на тот момент. С родителями я был знаком заочно, поскольку они неоднократно видели меня с Иванкой, когда мы возвращались из школы. Приблизившись к дому, где жила Иванка, я решил постоять под окнами: а вдруг она увидит и выйдет. Как назло, пошел дождь, но желание увидеть Иванку у меня было превыше всего. И вдруг я увидел, что кто-то выглядывает из окна, и буквально через минуту открылась калитка частного дома, выбежала женщина, в которой я без труда узнал маму Иванки:

— Павлик, ты пришел, а мы тебя уже хотели идти искать. Иванка плачет, просится в школу, говорит, что ты ее ждешь там. Ты проходи, проходи, промок весь. Только сначала давай зайдем в летнюю кухню, поешь, да и поговорим.

Конечно, я был рад слышать, что Иванка ждала меня, но о чем хочет поговорить ее мама со мной? Насыпавши мне гречневой каши с вкусной подливой, мама Иванки со словами «кушай на здоровье, не стесняйся» села напротив и таким теплым пристальным взглядом всматривалась в меня. И вдруг зашел отец Иванки и, дождавшись пока я доем (казалось, что этого момента он с нетерпением ждет), начал разговор:

— Павлик, я думаю, что ты уже взрослый мальчик, а если нет, то придется повзрослеть. Я даже и не знаю, как тебе все объяснить, как ребенку, чтобы ты понял и поступил, как взрослый. Но тебе нужно понять меня потому, что тебя заменить невозможно, у тебя просто нет выбора.

Глядя на отца, у меня мгновенно в голове пролетели слова учительницы: «Представляю родителей, на глазах которых умирает собственный ребенок». Значит, все это правда. Я взглянул в глаза отца, которые были наполнены надежды и спросил:

— А что такое «рак»?

Отец в изумлении посмотрел на меня, потом перевел взгляд на жену, снова на меня и болезненно тихим голосом начал свой рассказ:

— Год назад у Иванночки нашли очень страшное заболевание, которое вылечить просто невозможно. Сколько усилий мы не прилагали, все безрезультатно. Все врачи однозначно сказали, что надежд на выздоровление нет. Находясь в больнице, Иванка очень сильно тосковала по школе, по учебе. Посоветовавшись с врачами, мы решили, что переедем сюда, в поселок, где чистый воздух, рядом больница. Пускай Иванка последние дни живет так, как она хочет, лишь бы не переживала. Так она пошла в школу, начала учиться и конечно же хоть немножечко ожила. Но видишь, болезнь берет свое, вчера очень плохо ей стало. И то, от чего ей плохо становится, и называется «рак» по-народному, это и есть то страшное заболевание, от которого спастись нельзя. Теперь и получается, что каждый день ею прожитый, живем и мы с мамой. Но когда ее не станет!

Мне впервые в жизни пришлось увидеть, как плачут мужчины, как плачет отец. Я увидел, как боль выходит из глаз в виде слез, которые, словно ручьи, бежали по его лицу.

— Она только тебя зовет: «Павлик, Павлик», — и ты пришел, спасибо тебе. Ты понимаешь, она не знает о своем заболевании, не говори ей, ее это убьет. Пожалуйста, Павлик, пока она с нами — приходи как можно чаще, помни, что одна ее улыбка — это секундочка жизни для нее.

Наверное, нет таких слов, чтобы описать мое состояние, а ручкой боль не передашь. Я понимал, что через минуты увижу Иванку, но как себя вести, я просто не знал.

Белая дверь, которая через секунду открылась. Медленным шагом я переступил порог комнаты, где после прошедшего дождя в прорвавшихся лучах солнца, которые проходили сквозь окно и ложились на ее беленькое лицо, я увидел Иванку, лежащую на снежнобелой постели, глаза которой смотрели в потолок. Она была словно утренняя росинка, как лицо Ангела, обтекаемое лучами солнца.

— Иванка, — выдавил я из себя с большим усилием. Она словно встрепенулась от услышанного, когда ее глаза соприкоснулись с моими, я увидел огоньки жизни, которые заставили ее улыбнуться.

— А я все жду, жду. Мама, папа говорят, что ты скоро придешь, а тебя все нет и нет. Ты чего задержался, так долго не было, чего молчишь?

Мой кадык как вроде бы держала чья-то рука, зажав до бесконечности.

— Почему ты молчишь?

Перед глазами появилось лицо отца Иванки со словами: «Ее улыбка — это секундочка жизни».

— Да двойку получил, — сквозь ком в горле сказал я.

— Ах ты какой, стоит мне один раз не прийти, и сразу двойка. Давай быстренько исправим!

Родители увидели Иванку ожившей, словно расцвели.

— Иванночка, ты что-то ищешь? — спросила мама, как будто проходила мимо.

— Да, мама, нужна ручка. Ты представляешь, стоило мне один раз в школу не пойти, и Павлик получил двойку, теперь нужно исправлять.

Глядя на Иванночку, я старался насладиться каждым ее движением, голос ее, словно трель соловья, звучал по комнате. Я готов был отдать ей все, лишь бы она жила!

Так мы просидели весь вечер, исправляя мою выдуманную двойку. Родители убедили Иванку, что она пока в школу не пойдет, пока врачи простуду не вылечат, что ее, конечно, смутило. Но я ей пообещал, что буду заходить к ней и перед школой, и после школы, и это ее успокаило.

На улице уже темнело, а это значит, что уже пришло время собираться домой, ведь дома моя мама уже, наверное, начинает переживать.

— Иванка, я уже буду собираться домой, а завтра после школы опять зайду.

— Ой, давай я тебя проведу домой.

— Да я сам дойду, тем более, это здесь рядом.

И здесь появился папа, который услышавши наш разговор, сразу вмешался:

— Ну вот еще, я сам Павлика доведу домой.

— Пашка, нуты только приди завтра, не забудь, обещаешь мне?

— Ну, конечно приду, обещаю.

Отец Иванки по пути домой не уставал меня благодарить. Сигарета за сигаретой мелькала у него в губах.

— Прошу тебя, только приди завтра, и послезавтра, и на выходные, ты видишь, как она ожила.

Вскоре мы пришли ко мне домой, где меня уже выглядывала мама. Увидев меня с незнакомым мужчиной, подумала, что я что-то наделал, но папа Иванки, не дожидаясь расспроса мамы, начал говорить первым:

— Вы извините, пожалуйста, за опоздание Павлика, но не по своей вине он задержался. Мне бы очень хотелось с вами поговорить.

Мама с отцом Иванки очень долго разговаривали; конечно, я догадывался, о чем они говорят. Но в моей голове была Иванка, я очень тяжело переносил то, что мне довелось увидеть и услышать за сегодняшний день.

На следующий день, согласно своим обещаниям, пришел к Иванке, которая нетерпеливо уже дожидалась меня.

— Я уже начала переживать, что ты не придешь. Выглядывала, выглядывала, а тебя все нет и нет.

Мне говорить ей ничего не нужно было, Иванка успевала за двоих говорить. А я просто сидел и всматривался в ее лицо, мысли были разными. Лично я где-то глубоко внутри верил, что все равно есть какие-то способы вылечить Иванку. Просто эти способы нужно искать, искать, искать. Однажды я попросил Иванку: «Давай поиграем в игру: возьмемся за руки и загадаем желание, самое-самое большое, что бы тебе хотелось. Она, конечно, согласилась, и мы взяли друг друга за руки и молча сидели. Эта моя задумка родилась еще дома, когда отец Иванки разговаривал с моей мамой. Где-то я увидел или в мультфильме, или сказке, когда главный герой оживляет свою любимую, поцеловав ее. Я подумал, что, взяв за руки Иванку, смогу поделиться жизнью своей. Так мы, взявши друг друга за руки, закрывши глаза, сидели друг напротив друга минут пять. Тишину нарушила Иванка, тихим своим голосом произнесла:

— Ну, все я загадала, а ты?

— И я загадал, — ответил я, и подумал, что мало времени на все ушло. Но Иванка с очень грустными глазами спросила меня:

— Павлик, а какое желание ты загадал, скажи пожалуйста?

Я конечно сразу сочинил желание:

— Хочу, чтобы мне никогда двойки не ставили. Иванка улыбнулась мне сквозь боль свою и сказала:

— А хочешь, я расскажу тебе мое желание, только пообещай мне, что об этом никому не расскажешь!

— Конечно, — согласился я и увидел, как ее глаза просто залились слезами, которые до сих пор по сегодняшний день я вижу.

— Я хочу жить! Все думали, что я сплю в больнице. А я слышала, ты слышишь, слышала, я все слышала, когда доктор маме тихо говорил, что эту болезнь еще никому не вылечивали.

Она ткнулась своим крохотным носиком в мое плечо и тихо-тихо плакала. Я же сидел, словно окаменевший от услышанного, из моих глаз бежали слезы просто ручьем.

— Иваночка, это не правда, потому что учительница мне говорила, что никого возле меня на парту сажать не будет, потому что ты скоро в школу придешь.

Она словно хотела это услышать и, приподняв свои заплаканные глаза, прошептала:

— Правда?

Я сквозь ком в горле прорвал уверенное:

— Да!

День был пасмурный, сырой, я не спеша, как всегда, шел в школу. Уроки уже начались, и я опоздал, но мне было безразлично, все мои мысли были лишь об Иванке, которая уже месяц была в областной больнице. Зайдя в свой класс, приготовился к очередным нотациям за опоздание. Но мне сразу кинулась в глаза странная тишина!

— Проходи, Павлик, садись, только сюда, на первую парту.

Глаза глянули на мою парту, с которой светилось улыбающееся лицо с вечно сверкающими глазами Иванки, только на фотографии, перемотанной черной лентой. Рядом с фотографией стояли цветы, которые я возненавидел на всю оставшуюся жизнь! Я упал на колени, и единственное, что произнес: «Прости меня, что обманул».

После смерти Иванки я до сих пор не могу все это забыть, не все время лечит. Когда вижу по телевизору ролики с просьбой помочь деньгами на лечение ребенка, сразу вижу Иванкины глаза. Очень многое я не пойму: есть ли среди нас люди, небезразличные к таким страшным жизненным историям? Конечно же есть, и я уверен, что очень много. Но как получается, что мы всегда выбираем такое руководство нашей страны, которым все безразлично. Может быть, Иванке помочь было нельзя, но сейчас очень много детей с онкологическими заболеваниями, которые излечимы. Почему подобное лечение проводится за немыслимые цены, которые для простого человека убийственны. Как может учитель, шахтер и пр. с зарплатой в 300 € найти деньги на операцию в 100 000€, в 200 000 €? Как можно вообще жизнь человека измерять денежной единицей? Как можно занимать должность, название которой, например, «Президент Украины», при этом абсолютно спокойно относиться ко всему этому? И не находите Вы здесь ничего странного, что все это пишет осужденный, находящийся в одиночной камере, да еще в статусе «особо опасный»?

Как курить хочется, правда, есть сигарета, но прикурить негде. Уже третьи сутки прошу прикурить находящихся на коридоре младших инспекторов, но постоянно отказывают. Это значит, что кто-то дал распоряжение меня игнорировать, вот и игнорируют. Так обычно оперативники добиваются расположения осужденного. Каждый осужденный знает, что на приеме у оперативников или у руководства администрации всегда можно закурить и прикурить. Но при определенных условиях, и эти условия всегда должны совпадать с интересами администрации. А мои интересы не совпадают с интересами администрации, а это значит, что предложенные мне условия содержания я должен выдержать. Уважающий себя человек, а тем более мужчина, всегда должен иметь свое мнение, которое никогда не должно меняться из-за физических потребностей. Вот и приходится сидеть и крепиться.

Но есть занятие, которым я сейчас занимаюсь — пишу свои воспоминания. Будут ли интересны — время покажет. А сигарета пускай полежит, все равно рано или поздно я ее выкурю.

То, что мной написано уже, очень трудно мне дается. Эмоционально очень трудно перенести воспоминания о том, что невозможно забыть, просто тяжело! Я не знаю, стоит ли вообще что-то писать о страданиях людей в заключении, потому что на сегодняшний день уже имею все ответы для себя: кто стоит за всем этим!

Трудно очень писать, ручка замерзает. Приходится по нескольку раз обводить буквы, но ничего, я думаю, что, когда выйду из одиночки, будет время переписать. Да что там переписать, переписать я готов хоть сто раз, будет ли все это напечатано? Но из любого положения есть всегда выход, нужно всего лишь поразмышлять, как его найти!

Наконец-то удалось на третий день прикурить свою сигарету. Сидящему рядом в камере, тоже одиночной, только ему дали один месяц, удалось передать мне уже пустую зажигалку, но у нее был кремень целый. А это значит, что можно ватку поджечь, а ватку можно найти в матраце. Вот так и прикурил. Я понимаю, что вредная привычка, зависимость, может быть, не красит меня. Но выкуренная сигарета все же приносит небольшое спокойствие, да и притупляет чувство голода.

9 Мая, День Победы! Я всегда с большим уважением относился к этому празднику. Любил послушать истории чуть выпивших ветеранов войны, которые со всей страстью рассказывали о страшных страницах истории Великой Отечественной Войны. В школе было слушать неинтересно, все как-то искусственно и вяло. Но когда ты слушаешь непосредственно ветерана — это дух, сила.

Наслушавшись очередных историй от ветеранов, которые сыпались на меня до тех пор, пока водка не свалила их с ног, я шел по улице, обдумывая услышанное. По пути увидел пожилого худощавого старичка, сидящего на скамейке за столиком, на котором стояла бутылка водки со стаканом и скромной закуской. На нем был скромный пиджак без единой медали. Кто это такой, почему он сидит один, да и такой грустный. Сгорая от любопытства, я решил сесть рядышком, авось заговорит.

— Что, хочешь присоединиться ко мне? — повернувшись, спросил одинокий человек.

— Да я сидел, слушал рассказы ветеранов о войне, да они от водки позасыпали. А вы воевали?

Одинокий старик развернулся ко мне, его выражение лица было таким озлобленным, что мне показалось, как будто бы я его оскорбил.

— Война, сыночек, была в моей жизни: первая — в Германии три года в концлагере, и вторая — пятнадцать лет Гулага.

Конечно, услышанное мне ни о чем не говорило, и я вставил свое наивное:

— А как это?

— Да-а-а, — протянул старик и, подумав совсем немного, продолжил, — все равно, сижу, гоняю про себя, ничего страшного, если буду вспоминать это вслух. Но это не та война, которую ты слышишь в школе или от ветеранов. Есть очень много моментов, о которых многие предпочитают молчать. А таких моментов тысячи, десятки тысяч!

Я был обычным солдатом Красной Армии, который всей душой и сердцем гордился этим. Война была внезапной, многие были застигнуты врасплох и убиты. Многие были окружены и взяты в плен; в число не убитых, а пленных я и попал. Попавши в концлагерь, я увидел жизнь совершенно другую. То, что от голода и холода умирали люди, это ни для кого не секрет. Но секретом остаются те красноармейцы, которые бегали к фашистам, докладывали, доносили — за кусок хлеба. А на следующий день по доносам десятки, а то и сотни людей расстреливали. Чья-то жизнь — за кусок хлеба. Сидя в концлагере, я жил лишь одной мыслью: сбежать, вернуться к своим, и за все отомстить. В 1944 году, когда наши войска начали полномасштабное наступление, немцы, не желая нас оставлять в живых, начали расстреливать всех подряд. Несмотря на шквальный огонь из автоматов, который просто сыпался на нас, стоящих в ряд красноармейцев, мне все же удалось выжить. Раны оказались не смертельными, и с пулями в животе я все же дошел к своим, которые оказались чужими.

Были сплошные допросы, никто не верил, что с такими ранениями можно добраться до своих. Меня подозревали в шпионаже, и несмотря на все пытки в особом отделе, я не оговорил себя. Но мной была допущена ошибка, которая вылилась мне ценой в пятнадцать лет Гулага. Я рассказал о красноармейцах, которые за кусок хлеба доносили на своих товарищей.

Красная Армия не могла позволить, чтобы такая информация просочилась в ряды Красной Армии. И меня обвинили в пособничестве немцам и осудили на пятнадцать лет лагерей. Так война для всех закончилась в 1945, а моя война — в 1953, когда вышла золотая амнистия. Вот теперь видишь, сижу один на один с собой, потому что среди ветеранов мне нет места. Мне нечего рассказывать среди них, я без наград перед Родиной.

Я сидел и внимательно слушал этого одинокого старика, всем этим я был просто потрясен. Человек, прошедший страшные муки, расстрел, и на сегодняшний день он не числится в списках ветеранов.

Сейчас, много лет спустя, уже переосмысливая все заново, хорошо проанализировав историю одинокого старика, я сделал очень полезные выводы, которые хорошо мне помогли в будущем. Сейчас, глядя на то количество сюжетов, которые можно увидеть по телевизору, кажется, что эта история не вызовет особого внимания. Но это зависит от того, с какой стороны смотреть, и кто на что обращает внимание.

Услышав историю одинокого старика, я подумал: а кто я? Как бы я повел себя, если бы жизнь закинула в такой концлагерь? К какому я типу людей принадлежу: к тем, которые продавали своих товарищей за кусок хлеба, или к тем, которые выбирали смерть, нежели хлеб кровавый. Конечно, когда ты сытый, и дуло автомата не наставлено на тебя, можно говорить что угодно, но как оно есть на самом деле? Слова и реальность — это разные вещи, «словом гвоздик не забьешь»!

Следующий момент. Чудом выжил, добрался к своим, и за то, что рассказал об увиденном, стал врагом народа. Здесь мне уже кажется, война роли не играет, потому что в любое время, начиная с времен Иисуса Христа, правда всегда была наказуема. В наше время, мне кажется, ничего не изменилось, я думаю, что есть такая правда, которая, может быть, выльется в последствия для человека. Лично я глубоко уверен в том, что мы живем в таком государстве, где о государственной власти лучше не говорить плохое. Но внутренняя свобода человека и заключается в том, что если ты находишь в себе смелость говорить то, что ты думаешь, значит, ты свободен. Вот, например, я: нахожусь сейчас в колонии максимального уровня безопасности, где содержусь в максимальной изоляции от всех других осужденных. А все потому, что не угоден администрации, а не угоден почему? Потому, что живу по принципу: беспредел всегда нужно останавливать, и не только, когда это касается тебя, а задевает и другого человека. На данный момент я получил два месяца одиночной камеры за то, что, когда услышал, что работники администрации избивают осужденного в коридоре, начал стучать в дверь, пытаясь таким образом остановить избиение. Ну, вот и помешал: администрация подобный мой поступок представила так, чтобы все выглядело, как проступок. Сочинили на меня материал, что я, якобы, пытался «здесь» организовать беспорядки, подстрекая других осужденных. И водворили меня в одиночную камеру на два месяца. Спросите, а почему я обжаловать не могу? Вы знаете, что сейчас на моем лице появилась улыбка. А как это сделать? И кому писать? Кому бы я не написал, все равно никуда не отправится, а к кому получится достучаться, они не в силах ничего сделать. На все эти вещи нужно правильно смотреть, и потом, когда ты правильно начинаешь все воспринимать, в будущем жить намного легче. Лично я всегда рассчитывал и рассчитываю лишь на Бога и на себя. Прокуратура и все остальные органы давно утратили уже свою суть, потому что у нас мало кого, а точнее, никого не интересует правда. Власть больше бы устраивал вариант, если бы я стучал в дверь и просился, чтобы мне предоставили возможность помочь им бить. Вот и получается вся жизнь, как один на льдине. Но что главное — я ни о чем не жалею даже самую малость.

Наверное, многие читали Новый Завет. Есть там слова Иисуса св. апостолу Петру: «Не успеет петух пропеть дважды, как ты трижды отречешься от меня». Я на сегодняшний день могу сказать точно: я никогда в жизни не отрекусь от Иисуса, сколько бы петух не пел. Я живу по железному принципу: в моем присутствии никогда не будут происходить пытки. Не имеет значения, что я — осужденный. Статус осужденного ни одним законодательством не запрещает мне защитить слабого от сильного. Сильным я называю того, кто своей силой злоупотребляет, и, в основном, злоупотребляет своей силой наше государство! А противостоять этому мало кто решается, а если кто решается, то часто это заканчивается смертельным исходом. Но лично я лучше выберу смертельный исход, нежели потом стыдиться Богу в глаза смотреть.