Оставь надежду всяк сюда входящий

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мои ноги переступили порог Лукьяновского СИЗО г. Киева. Это отдельное государство, где уже много десятков лет царит своя жизнь, свои законы. Здесь нет недопонимания между православными и мусульманами, не существует расизма, на все здесь есть свое мнение, и оно свое, не государственное. То, что я пытался доказать многим на воле касательно АИК-25, в Лукья-новском СИЗО доказывать никому не нужно, здесь все знают, что там происходит, и у всех одно желание — не попадать туда!

Но все же уже находиться внутри самой системы и продолжать что-то писать об АИК-25 небезопасно. Ты уже подневольный и вынужден подчиняться всем требованиям администрации. А это значит, что тебя могут переводить из камеры в камеру без каких-либо объяснений, при этом создавая проблемы другим осужденным и давая понять, что все проблемы из-за тебя. Телефоны в СИЗО запрещены, но если где-то они есть, то ими очень дорожат. Потому что общение с любимыми, родными, детьми для каждого осужденного на грани святого. Как вы считаете, если вас лишат самого приятного в вашей жизни и скажут, что это из-за меня, то какое отношение у вас было бы ко мне? Сильно бы волновало вас то, за что я борюсь? Ведь вас это же не касается! Ведь как основная масса населения смотрит на жизнь? — ее в основном интересует свой собственный комфорт, свои интересы. Но когда касается неприятностей, связанных со здоровьем, или еще что-нибудь подобное, то человек начинает не понимать, почему всем плевать на его проблемы! Только тот ответ, который есть у него самого, а именно свое прежнее безразличие к окружающему миру, как правило, никто не помнит.

Сидя в лимузине, я уже однозначно принял решение, несмотря ни на что, продолжать начатое мною. Если усложнят из-за меня жизнь другим осужденным в Лукьяновском СИЗО, то им не настолько усложнят, как уже усложнена жизнь зекам в АИК-25, у которых так же есть родные и близкие, желающие видеть своих родных целыми и невредимыми.

Самое первое свое обращение я все же решил написать в славно известный Европейский суд по правам человека. Но нужно учитывать статистику жалоб, которые отклонены из-за неправильной подготовки. Ну, я думал, что в основном это касается индивидуальных обращений касательно личного уголовного дела. А когда я напишу о массовом нарушении прав человека, где число жертв можно исчислять тысячами, то если Европейский суд сам не рассмотрит мое обращение, то тогда перенаправит его в соответствующие структуры, которые попытаются разобраться в моем заявлении.

Конечно, я пытался написать как можно короче, но обо всем. Не скрою, очень сильно надеялся быть услышанным! Но я получил ответ, что сначала пройдите все внутренние инстанции, а только потом Евросуд сможет рассмотреть вашу жалобу. Конечно, Евросуд со своей позиции прав. Для того, чтобы выносить свои решения, нужны материалы о проверках того органа, который в последующем будет отстаивать свои интересы от имени государства. Но не прав Евросуд в том, что не учитывает само внутреннее состояние прав человека в государстве в целом. Если бы я написал подобное письмо из Англии в Евросуд о якобы подобной существующей колонии, то это конечно вызвало бы большое недоумение и подобное обращение закончилось бы для меня уголовной ответственностью за клевету.

Но Украина — это не Англия. То, что в Украине в порядке веще, в Англии — уголовно наказуемо. Вот и получилось с моим обращением, которое было написано из Украины, а рассматривалось, как по отношению к Англии. Там действительно сначала нужно пройти все свои внутренние инстанции, но когда их пройдешь, то уже нет смысла в дальнейшем обращаться в Евросуд. Но в Украине все наоборот: бессмысленно обращаться во все внутренние инстанции потому, что искать там справедливости, где ее нет — это самообман. А искать справедливость у тех, кто еще и причастен к этой несправедливости — это еще и смертельно опасно. А как тогда можно объяснить смерть Георгия Гонгадзе? Ведь этот журналист всего лишь выполнял свои обязанности журналиста, как художник, он мог, не боясь нарисовать свои фразы и не боясь все это озвучить. Для меня это был единственный журналист за всю нашу независимость Украины. В то время мало кто решался о беспределе говорить открыто, он же, несмотря на то, что имел семью, родных, все же решался на это! Но уже столько лет убийство Гонгадзе не раскрыто до конца. И это не есть аргументом для Евросуда, Посылая меня обращаться туда, откуда сам же Евросуд не может добиться соответствующего расследования дела Гонгадзе! Неужели здесь так все плохо?

Но могут ли подобные действия Евросуда как-то негативно отразиться? Я опять же выскажу свои предположения и свои выводы, а вам, читателям, судить: есть ли что-то в них такое, что можно было бы совместить с нашей реальностью!

Согласно Евросуду, я должен сначала обратиться в государственные органы Украины с заявлением об их же преступлениях, которые совершались в АИК-25, где тысячи осужденных под эгидой «евростандарты» подвергались пыткам. Я уже немножечко пытался это сделать, и у меня уже есть свой ответ. Но вспоминаю анекдот:

Стоит продавец на рынке и продает средство против тараканов. Покупатель спрашивает его:

— Расскажите, пожалуйста, как его использовать.

— Нужно поймать таракана, уложить его на спину. Ровно одну капельку яда капнуть ему в рот, подождать один час, и он умрет.

Покупатель говорит:

— А не лучше ли я его просто тапочкой ударю и убью?

Продавец после долгого раздумья сказал:

— И так можно.

Я лично увидел Евросуд в роли этого продавца. Только роль покупателя может быть плачевной для общества. Может быть, лучше взорвать Евросуд, а потом пускай сами догадываются, по каким причинам я его взорвал.

Я не говорю, что это так и будет, просто хочу с вами вместе понять: подобные решения суда не могут ли пробудить в человеке чувство такой ненависти, которая со временем может перерасти в терроризм?

На данный момент у меня есть, к сожалению, неопровержимые факты. Брейвик, Норвегия. По надуманным причинам он совершил массовое убийство абсолютно невиновных людей. А как вы считаете, могут ли осужденные АИК-25 в будущем оказаться Брейвиками? Но все же, согласно Европейскому Суду по защите прав человека я решил начать обращаться в наши органы, к нашим народным депутатам, к правительству нашей страны.

2008 год, очередной прошедший год, который не принес ни малейшего результата касательно АИК-25, но и последствий практически никаких не было, за исключением моего попадания в СИЗО. И безрезультатного моего обращения в Европейский Суд. Но 2009 г. уже был подследственным годом для меня. Я, находясь в Лукьяновском СИЗО, все же начал писать свои обращения нашим народным депутатам. Думал, что все же найду хоть одного, которого это заинтересует, и он в конце концов не перенаправит мое обращение в Прокуратуру, Омбудсмену, Департамент Украины по исполнению наказаний. Но все мои обращения однозначно перенаправлялись в соответствующие органы, а оттуда — лишь одни отписки. Рано или поздно, это все надоело, я понимал, что помощи ждать от наших правителей не стоит, но что касается проблем… Вы знаете, если бы все мои проблемы были заменены, наоборот, на хорошие дни моей жизни, то я бы вам написал, как выглядит счастье.

Открылась дверь, в камеру вошли работники СИЗО для проведения обыска. Я уловил на себе скользящие взгляды обыскивающих. «Это по меня, по мою душу», — прошептало мне сердце, которое уже долгое время меня не подводит. Минут через двадцать после обыска в руках одного из них был телефон. У меня был телефон, но этот был не из нашей камеры.

После того, как мы вместе с сокамерниками только навели порядок в камере, послышался стук в дверь и громкий голос: «Паныч, без вещей!»

Минут через пять я уже шел с руками за спиной в кабинет начальника СИЗО.

— У вас найден запрещенный предмет в виде телефона, вы знаете, что мобильная связь в следственном изоляторе запрещена?

— Конечно, я знаю, гражданин начальник, что мобильная связь запрещена и хорошо понимаю, что доказывать то, что телефон не мой — бессмысленно. Потому что хорошо понимаю, что жаловаться туда, откуда вам позвонили и сказали заткнуть мне рот, просто будет глупостью с моей стороны. Я хорошо понимаю, что на данный момент — это не ваше решение, а решение вашего руководства. А если вы его будете игнорировать, то будет другой начальник СИЗО, который уже не будет игнорировать.

Начальник, призадумавшись, ответил:

— На первый раз трое суток карцера.

Камеры в Лукьяновском СИЗО в карцерах находятся в полуподвальном помещении, а значит, сырость. Отсутствие деревянного пола ее только усиливало. Но ко всему этому была холодная зима, и в отсутствие окна она хорошо давала о себе знать. В карцере запрещено иметь при себе личные вещи, верхние вещи, головной убор, сигареты. Холод невозмутимо пробивался сквозь мышцы и добирался до самых костей. Но нужно всегда довольствоваться тем, что есть, — мое самое главное правило, которое всегда помогало выжить. Нужно думать не в ущерб себе, а в свою пользу. Слава Богу, что хоть так есть, а не хуже. А ведь было на двадцать пятой намного хуже, есть с чем сравнить, и это облегчает душу.

Просто нужно немного приспособиться и лучше подумать, как это сделать. Есть у меня большое полотенце, которым, усевшись на корточки, можно накрыться полностью с головой, а это значит, что можно надышать под полотенцем и приобрести хоть немножечко тепла, которое так необходимо. Со мной еще были мои судебные бумаги, которые больше пользы принесли как сиденье под моей задницей, чем как материалы в суде.

Не скрою, что очень быстро все неудобства в карцере превратились в комфорт, и трое суток пролетели очень быстро для меня. Но они были всего лишь маленьким началом большого пути неприятностей, которые ожидали меня впереди. После того, как я отсидел трое суток в карцере, в обычную камеру меня пустили всего лишь на сутки, ночь переночевать. На следующий день я получил уже десять суток карцера по тем же надуманным причинам.

Опять холод, опять полотенце и крысы, которые время от времени появлялись в камере. Я не скажу, что этот вид животных мне нравится, но когда ты один, и вокруг тебя ни единой живой души, то живая душа, пусть даже хоть в виде крысы, уже забирает твое внимание, и ты уже поневоле начинаешь изучать ее манеры, ее движения, ее осторожность по отношению к тебе. И правда, кого мне нужно бояться больше: эту невинную крысу или тех крыс, которые стоят у власти. Кто больше вреда приносит, эта крыса, которая максимум что сделает — нежелательную дырку прогрызет. А государственным крысам дай дорваться. Может, с моей стороны будет выглядеть для кого-то оскорбительно, но я-то, наверное, после всего увиденного и ощутившего на самом себе весь закон нашего государства, имею право на такое высказывание.

На ночь, как правило, выдают постельные принадлежности, это такое большое удовольствие для тех, кто находится в карцерах. Появилась дополнительная возможность согреться, укутавшись одеялом с головой. Но однажды среди ночи я услышал, что по моим ногам кто-то ползает, приоткрыв одеяло, я увидел крысу, сидящую на моих ногах, которая залезла между слоями одеяла. Сначала интуитивно пролетела мысль скинуть ее с постели, но следующая мысль остановила меня, и я решил посмотреть, что она будет делать дальше. Оказалось, все очень просто, она неподвижно сидела между слоями одеяла, и нетрудно было догадаться, что она греется.

Проходили сутки за сутками, крысу я уже начал подкармливать хлебом, и наши отношения уже переросли в дружеские. Она уже спокойно передвигалась по территории камеры, и мое присутствие ее абсолютно не пугало. Но когда появлялись другие крысы, то их присутствие ее уже не устраивало, в результате чего была драка. Я даже временами заступался за свою крысу, когда она проигрывала сражение, ведь на любого сильного всегда найдется тот, кто сильнее. А здесь я хлебом ее кормлю, у ног моих спит, одиночество мое разделяет в карцере. А мы своих в обиду не даем!

Прошли мои десять суток карцера, и я вернулся в свою камеру, где уже мои сокамерники меня ждали, заранее приготовили вкусного и горячего. Конечно, такие моменты очень приятны, это так же своего рода освобождение, ведь карцер — это своего рода тюрьма в тюрьме.

Но душа моя была уже не на месте: как там крыса моя, наверное, приходила в камеру, а там уже кто-то другой был. А ведь неизвестно, как там другой отнесется к ней, ведь как обычно люди относятся к крысам.

На следующий день моя фамилия опять прозвучала за дверями: «Без вещей на выход!», и опять я нахожусь в кабинете начальника СИЗО, из-за опять надуманных нарушений режима содержания.

— Павел Александрович, вы не исправляетесь, — прозвучал голос начальника СИЗО. — Вы случайно у нас не Че Гевара или не синьор Дон Кихот, который с ветряными мельницами воюет?

— Вы знаете, гражданин начальник, я живу так, что никогда не пожалею о своей жизни в отличие от вас. Вы же знаете, за что вы мне фабрикуете нарушения и сажаете в карцер, мне же не нужно вам доказывать то, о чем вы лучше меня знаете. Так кому из нас в будущем будет стыдно смотреть в глаза при встрече?

— Ты знаешь, ты, наверное, не чувствуешь разницу в том, что на данный момент я тебя сажаю в карцера, а не ты меня.

— Наверное, это в большей степени вам непонятно, нежели мне. Вы сами меня назвали Че Гевара, Дон Кихот. Все эти персонажи положительные, я даже уже и не знаю, какой вы по счету, который меня так называет. Но ведь еще ни разу меня не назвали Гитлер, Сталин или беспредельщик. А как вас можно было бы называть, вы над этим задумывались?

— Ты у нас называешься правозащитник? — наверное, решил сменить тему начальник СИЗО.

— Ну, я не знаю, как и кто меня называет, могу лишь точно сказать, что не беспредельщик, а еще точнее, что судьба другого человека мне не безразлична!

— И что, есть у тебя то, что не устраивает здесь, в Лукьяновском СИЗО, или тебе не нравится только двадцать пятая?

— Конечно же есть, и эти вещи мне очень сильно не дают покоя. Прежде всего это касается мусульман, которые, сидя в нашем Украинском СИЗО, вынуждены практически всегда оставаться голодными. Ведь мы оба хорошо понимаем, что мусульмане свинину не едят.

— Да кому ты рассказываешь, едят, да еще как! — уже с повышенным голосом произнес он.

— Я еще раз говорю вам то, что есть, только в подробностях. Вся ваша пища здесь готовится на свином жире, а истинному мусульманину вера запрещает есть такую еду. А у вас здесь есть отдельное приготовление для мусульман? И сразу следующий вопрос: а вообще хоть в каком-либо СИЗО, или другом учреждении, готовят отдельно мусульманам?

— Пускай сидят дома и сюда не едут, и не будут есть нашу пищу.

— Вы знаете, гражданин начальник, дай Бог нам каждому уважать так свою веру, как много веков уважают они свою. Дай Бог нам каждому с таким уваже-ниєм относиться друг к другу, к своим родным, как относятся мусульмане. И горе таким, как вы, потому что из-за такого отношения, как ваше, к другой религии, мне просто стыдно за то, что вы — мое правительство и администрация. Я просто буду молить Бога, чтобы он хоть что-нибудь сделал, и чтобы мои шансы уравнялись с вашими. И если Бог решит вас наказать, то этим наказанием буду я.

Взамен я услышал хохот, на лице начальника было лишь легкое удивление от услышанного, и я осознал свою ошибку: говорить тому, кто тебя не хочет слышать — это просто глупость.

— Десять суток за нарушение режима содержания.

Я развернулся и ушел. Конечно, на душе было больно, а сердце вырывалось из груди от ненависти и несправедливости. Но все это лишь придавало мне силы и уверенности в карцере. Да миллионы найдутся, которые сломаются перед «ними». А я, чего бы это мне не стоило, дойду до конца, и если мне придется умереть в карцере, пусть будет так. И пускай считают меня сумасшедшим, хотя понимают ли они сами, что они уже давно сошли с ума?

Опять мой любимый карцер, опять мое любимое полотенце, которое единственное, родное, всегда не устает согревать меня. «Сколько уже ты меня согрело в карцерах», — шептал я про себя полушепотом, ведь все равно в камере один, никто не слышит.

На этот раз камера была другая, а это значит, что свою крысу не увижу. В этой камере так же есть крысы, но свою я бы узнал из многих по покалеченному уху, которое, наверное, было повреждено во время драки. Но на вторые сутки я увидел свою красавицу, которая, как в начале нашего знакомства, сначала осторожничала, а потом уже распознала своих. Тогда я понял, что все же крысы умеют различать людей, не знаю, правда, как — по зрению или по запаху. Но судя по тому, что, когда было наше знакомство, крыса где-то около двух дней не отходила от своей дырки, чтобы в случае опасности сразу убежать. А здесь через час уже бегала, как у себя дома, а через три уже не пускала других крыс на свою территорию.

Так я отсидел очередные десять суток со своей крысой, но остались необъяснимыми некоторые моменты, с ней связанные. Примерно на восьмые сутки моего пребывания в карцере крыса ночью принесла своих маленьких детей, которые были еще лысые, без шерсти. Проснувшись утром, начав скатывать матрац для выноса из камеры, я увидел мою крысу, перед которой лежали крысенята, еще живые. Крыса развернулась, залезла в свою дырку, выгрызенную под дверьми, и больше я ее не видел.

Крысенята, естественно, от жуткого холода в камере сразу замерзли, и мне пришлось их выбросить. Но что все это значило, остается лишь догадываться.

После очередных отсиженных суток, меня опять на сутки выпустили в свою камеру, и опять я на следующий день уже сидел в карцере, уже и не вспомню, сколько мне суток дали. И так пять карцеров подряд.

Но за весь период моего пребывания в карцерах мои обращения относительно АИК-25 не переставали расходиться, уже в напечатанном виде. Я заранее все это предусмотрел относительно карцера и построил все таким образом, что мои обращения отправлялись за пределами СИЗО, чтобы посадка в карцер не дала результаты, ожидаемые теми, кто меня сажал. Ведь какие цели преследовались этим водворением — нетрудно догадаться. В первую очередь, это то, что я под давлением должен отказаться от мысли продолжать отправлять свои обращения. А второе — то, что сидя в карцере, я автоматически нахожусь в полной изоляции и лишен какой-либо возможности руководить людьми, находящимися на свободе, которые занимались отправкой писем.

Когда карцеры не дали ожидаемого результата, то, последовали следующие попытки на меня повлиять. Но теперь эти попытки были намного более неприятными и намного более опасными.

Раздался стук двери, снова прозвучала моя фамилия, но на этот раз с вещами. Я хорошо понимал, что уже план действий расписан касательно меня, и мне нужно все просто своевременно понять, ведь от этого зависит вся дальнейшая жизнь. Меня перевели в другой корпус и, соответственно, другую камеру. Естественно, с попаданием в новую камеру сразу начинаются знакомства, но нужно увидеть невидимое, а именно то, что задумано.

Раздался стук в дверь, и опять прозвучала моя фамилия: «На выход без вещей!»

Конечно, я к любым действиям в отношении себя отношусь очень внимательно, и этот мой вызов, естественно, не случайность. Я вышел и последовал за работником СИЗО, который меня отвел в медицинскую часть СИЗО. По абсолютно непонятным причинам медчасть СИЗО начала интересоваться моим здоровьем, но я решил на иглоукалывание не соглашаться, ведь можно заразить инфекцией ВИЧ или еще что-нибудь подобное. А находиться в СИЗО с серьезным заболеванием равносильно смерти. Но все обошлось обычным измерением давления, прослушиванием легких, подозрение вызвало, почему это коснулось меня одного?

Но ответ меня ожидал впереди. Когда я вернулся в камеру, из которой вышел, буквально через двадцать минут пришли с обыском работники СИЗО. Это и был для меня ответ на все, что меня беспокоило прежде. Единственным человеком, выходившим из камеры, был я, и после моего выхода из камеры сразу обыск. Как вы считаете, что могли подумать остальные осужденные, которые находились со мной в камере?!

На следующий день идентичная ситуация повторяется, только на этот раз вызывал психолог. И опять после моего возвращения в камеру пришли работники СИЗО с обыском. Но на этот раз уже якобы нашли самые сокровенные места, о которых могли знать лишь те, которые находятся в камере. Естественно, все подозрения падают на меня.

Подобные моменты недоказуемы, и никем не предусматриваются. Начнем с того, что в данной ситуации закон не нарушается, вывод в медчасть в рамках закона, к психологу — тоже. А обыски проводить администрация имеет право по своему усмотрению. Но вы видите, как, абсолютно не нарушая закон, можно создать ситуацию для заключенного, которая может вылиться в угрозу для жизни. Легко предсказать реакцию заключенного, у которого забрали телефон, по которому он разговаривал со своими детьми, родными, любимыми. И судя по всем складывающимся обстоятельствам, тебя начинают подозревать, что ты — доносчик.

Мне бы хотелось, чтобы вы сейчас отложили чтение и подумали: если бы с вами произошла такая ситуация, то какое бы было ваше решение в подобной ситуации?

Когда появляется реальная угроза для человеческой жизни, у любого человека, я думаю, появляются сверхсилы, сверхвозможности, все зависит от того, как угроза выглядит. В моем случае это все выглядело как игра возможностей, специальное создание ситуации, когда всем в камере стало хуже после моего перевода. Я уже увидел выбранную тактику администрации, хотя я неправильно выразился. Администрация — это всего лишь автомат, но оружие не стреляет без нажатия курка. А кто нажимает на курок, остается только догадываться, но не обязательно этот человек может быть в погонах. Намного страшнее те, которые в галстуках, потому что все, кто носит погоны, хорошо понимают, что их звание и должность напрямую зависят от тех, кто носит галстуки. Но это не облегчает ничего, если не увернуться от автоматной очереди, то рано или поздно пуля попадет в тебя.

Конечно, я ощущал на себе взгляды всех заключенных, скользящие, случайные. Некоторые из них решились подойти и поговорить со мной, правда, таких было всего лишь трое.

— Ой, «мусора» достали со своими обысками, ты не представляешь, как все достало, — решил мне излить душу один из подсевших, но я-то хорошо понимаю, для того, чтобы почувствовать истинный вкус плода, нужно его надкусить.

— Да ты не переживай, я думаю, что часа в четыре принесут мне пару телефонов. Ты только не кричи в камере, чтобы меньше кто знал.

Первого собеседника разговор такой сразу удовлетворил, и он покинул меня с лицом, имитирующим, что он ничего не знает.

С небольшим промежутком времени подсел второй собеседник с банальными расспросами: а где сидел, сам откуда и прочее.

— Ты извини, земляк, — перебил я его, — просто думаю, что должны к шести часам передать телефоны, нужно немножечко быть внимательным, чтобы ничего не произошло. Мы потом поговорим.

Второй собеседник покинул меня, и я остался один, сидя на своих нарах. Но через пять минут меня позвал к себе еще один зек, койка которого расположена была не на виду у всех глаз.

— Ну, здравствуй, а то мы так и не познакомились близко. Ты видишь, что-то администрация зачастила, а до тебя было здесь все спокойно. Как-то так получается, что ты только выйдешь из камеры непонятно куда, так после этого сразу начинаются обыски.

— Ты знаешь, я немного занят, должны к восьми часам передать два телефона, мы потом продолжим наш разговор, договорились?

На этот день это был мой последний собеседник, и, уставший от всяких расспросов, я решил прилечь отдохнуть в ожидании своих телефонов. Наступал уже вечер, и близились четыре часа вечера, мной ожидаемые, которые не принесли ожидаемого результата. Значит, буду надеяться, что в шесть мои телефоны появятся, и все образумится. Но и в шесть часов вечера не было ожидаемого результата. И вот последняя надежда на восемь вечера. Те осужденные, которым я говорил о телефонах, посматривали на меня, глаза их были сплошными вопросительными знаками. Но настали восемь часов вечера, открылись двери, и вошли представители администрации с обыском.

— Ну, как всегда, что-то да помешает, — воскликнул я, глядя на тех двоих, с которыми разговаривали о телефонах. Но обыска сильного не было, и мы минут через десять уже все зашли в камеру.

Я, не дожидаясь уже своих телефонов, заварил два литра крепкого чая и пригласил всех находящихся в камере заключенных на чаепитие. Когда все уселись и чай, налитый по кружкам, пошел по кругу, я решил поговорить.

— Люди добрые, я хорошо понимаю, что происходит, и думаю, что нам нужно поговорить, конечно, это касается прежде всего меня. Я вижу, что с моим попаданием в вашу камеру начались проблемы, и они, в основном, начинают проявляться после того, как я выхожу из камеры. Мне доказать, что я ходил в медчасть или к психологу, практически невозможно. Точно так, как и доказать кому-то из вас, что я там не был. Но не случайность, что шмоны совпадают с моим выходом из камеры, потому что администрация пытается посеять касательно меня среди вас сомнения, что я есть или информатор, или еще что-то подобное. Мне лишь остается догадываться, что имелось в виду, когда все это планировалось. Давайте сейчас посмотрим правде в глаза, и каждый ответит сам себе, были мысли такие обо мне после всех этих действий? Мне ни от кого здесь присутствующих ответ не нужен, потому что правдоподобный ответ лишь тот, который человек дает себе. Он сам знает, какие мысли у него были обо мне, а значит, и есть у него ответ перед самим собой.

Но подумал ли кто-то из вас, что если бы я был информатором администрации, то стала бы администрация меня явно открыто к себе вызывать, а тем более после моего возвращения в камеру сразу устраивать обыски, чем автоматически выдавала бы меня как своего информатора?

Этот момент ни у кого подозрения не вызывал, я исхожу из увиденного, где все сидели и смотрели на меня настороженно.

— Но вот что происходило на самом деле! Я отправляю свои обращения в инстанции, где обвиняю Департамент Украины по исполнению наказания о том, что в г. Харькове, а именно в Алексеевской ИК-25 массово избивают заключенных. И причастны к этому практически все. Кто из вас, здесь находящихся, не слышал о 25-ой, и что там происходит? А теперь, как вы считаете, чего можно ожидать человеку, который решил о беспределе, происходящем на 25-ой, рассказать всем! Еще добавлю ко всему сказанному, что перед этими «кознями» со стороны администрации, которые происходят сейчас, мне пришлось отсидеть пять карцеров подряд с перерывами в сутки. Карцерами остановить меня не получилось, теперь пошли таким путем, который вы сейчас видите.

Я думаю, что по некоторым моментам объяснился, но есть еще моменты, которые меня очень беспокоят. Начну с того, что первый обыск ожидаемого результат не дал. Когда был второй обыск, то уже пришли искать там, где был спрятан телефон, который нашли. Конечно, ставился акцент на то, что я вышел из камеры, сказал администрации, где телефон, и они пришли и его забрали. Это такое представление должно быть у вас касательно меня, но для того, чтобы все так выглядело, они должны точно знать, где находился телефон! И судя по тому, что телефон нашли без проблем, значит, им кто-то сказал, и этот «кто-то» среди нас. И этот кто-то, как я реально понимаю, участвует в том, чтобы я выглядел в ваших глазах информатором.

Но выход есть из любой ситуации, и я его нашел. В отличие от вас этот кто-то — единственный, кто хорошо знает, что я не информатор. А значит, не будет бояться меня так, как вы, что я могу донести. Значит, если другие будут избегать со мной разговора, то он не будет. Я решил, что каждому, кто попытается заговорить со мной, выдумаю, что якобы мне в определенное время принесут телефон. Так каждому, кто со мной разговаривал, говорил разное время, и естественно запомнил, кому какое время сказал. Ведь если попадет информатор и донесет, то уже в соответствующее время и зайдут с обыском плюс-минус 10–20 мин. Значит, уже можно предположить, кто этот «кто-то»! А теперь начнем, кому какое время я говорил?

Естественно, двое встали и сказали, что одному сказал четыре часа, второму — шесть, и вся камера посмотрела на третьего, именно того, кому уже все понимали, было сказано то время, после которого и зашли с обыском в камеру — восемь часов вечера.

— Теперь хочу спросить у всех — это сходство или случайность? Но лично для тебя отвечу так, — глядя ему в глаза, сказал я, — ты для меня стал сразу понятен, когда начал говорить мне, что с моим появлением появились проблемы.

Ну, а дальше уже посыпались все обвинения в его сторону, которые собрались еще до моего присутствия в этой камере. Как потом выяснилось, за этим заключенным уже были действия, которые не вызывают доверия. И когда в камеру вошли представители администрации и забрали этого осужденного, то уже сразу все, что было сказано, автоматически подтвердилось.

Этот момент я не случайно во всех подробностях описал, потому что такие и подобные им казусы позволяют оказаться неугодным системе. И выход из этого может быть лишь один: отказаться от того, что неугодно государству, или согласиться с тем, что тебе предлагают. В данном случае, я предполагаю, работали тюремные технологи, у которых хороший опыт и знания относительно уголовного мира. Но есть и не тюремные технологи, которые специализируются на общественном мнении. Которые, работают на сильных, на тех, которые у власти. А что такое власть — это прежде всего все возможности, благодаря которым можно из любого человека сделать больного и засунуть его в психиатрическую больницу. Из невиновного сделать виноватого и посадить в тюрьму. Сделать из белого черное и точно так же наоборот. Мне просто самому интересно, может быть, я что-то не так понимаю, или один это понимаю? Я, конечно, не беру места лишения свободы, здесь-то о беспределе властей говорить никому не нужно, просто здесь существует разновидность его. Здесь хорошо знают, как можно невиновному оказаться в неволе со всеми доказательствами в совершении им преступления. Мне даже доводилось встречать заключенного, который уже отбыл наказание за совершенное преступление, и неизвестно по каким причинам его снова посадили за то же самое, за что он уже отсидел. Я к большому сожалению, не запомнил его имени, потому что сам засомневался в его рассказе. Но когда вбежали в камеру начальник СИЗО вместе с прокурором и спросили его, почему он не сказал, что уже отсидел за это, он сказал: «Я уже вам два месяца говорю об этом», и его забрали из камеры.

Опять же, я не буду очередной раз акцентировать внимание на еще одном судебно-прокурорско-милицейском беспределе, потому что будет утрачена главная смысловая линия, которая касается Алексеевской ИК № 25.

В Лукьяновском СИЗО мне довелось еще столкнуться с некоторыми событиями, игнорировать которые я просто не смог. Находясь в очередной камере, я познакомился с осужденным, у которого беременная жена тоже сидела в этом же СИЗО, — при необычных обстоятельствах. Я увидел, как он ходит по камере и собирает сладости в кулечек. Ну, если бы он для себя собирал, то ел бы. Напрашивается вопрос: для кого же он их собирал? Спустя считанные минуты я уже разговаривал с этим осужденным.

— Да жена сидит у меня здесь беременная, вот и собираю разные сладости.

— Я не пойму, а что там за условия содержания такие, мне просто интересно.

— Да какие там условия, практически точно такие, как и у нас. Там одна родила, температура в камере сейчас при этих холодах плюс двенадцать градусов. Здесь администрация дала на ребенка две простыни, ну, и дают одну банку сгущенки раз за три дня. А так, в основном, кто с дому что привезет из родных, то и имеют, но это если есть что привезти. Но, в основном, там привезти некому, вот и сидят они практически на той же баланде, на которой и мы сидим.

Я сначала не поверил, но когда лично услышал от женщин, то уже здесь я оставаться в стороне просто не мог. Конечно, идти к администрации и начинать кричать о несоответствующих нормах условий содержания — это глупость. Повлиять в статусе заключенного на руководство СИЗО просто невозможно. И я решил своими силами собрать у знакомых хоть какую-то продуктовую помощь, это намного эффективней, нежели рассчитывать на помощь Департамента Украины по исполнению наказания. Но сначала нужно было разговаривать с администрацией, чтобы гуманитарная помощь была пропущена в СИЗО и попала по назначению. Я решил идти к представителям администрации разговаривать, но для этого мне нужно было переступить через себя, потому что в моем представлении администрация была далеко не из приятных. Это эхо осталось из-за водворений меня в карцер.

Но я считаю, что мои личные неприязненные отношения нужно отставить в сторону, от этого никто не выиграет. Открылась дверь передо мной первого заместителя начальника СИЗО.

— Гражданин майор, я решил прийти к вам с просьбой принять мою гуманитарную помощь в виде продуктов питания и вещей первой необходимости для беременных женщин и новорожденных детей, находящихся здесь, в СИЗО. Я узнал, что они едят, что у них есть для младенцев, и в отличие от вас с этим согласиться не могу.

— А что там не так? — с удивленным лицом спросил он.

— Я не пойму, кто из нас несет ответственность за содержание в СИЗО заключенных! Я вам говорю о том, что я хорошо знаю, а вы знаете точно!

— Ну, например? — с еще притупленным лицом спросил он.

Ну, я, конечно, понимаю, что наглость у них бесконечная, он будет сидеть и на все мои слова корчить рожу. И я решил все-таки немножечко уточнить.

— Вы считаете, что держать беременных женщин в камере на шесть человек с двойными нарами при температуре +12° нормально? А банка сгущенки родившей женщине — одна на три дня, и две простыни новорожденному ребенку — это нормально?

— Так пускай сюда не попадают и рожают на свободе, — уже заученно ответил он. — А здесь они заключены СИЗО за содеянное преступление, соответственно, и условия содержания такие, как положено преступнику.

Наверное, многие из вас сейчас про себя произнесли: а дети здесь причем? Но нужно немного глубже посмотреть, ему же кто-то дал эту должность первого зам. начальника СИЗО? И назначил его же единомышленник, точно такой же, как он сам! У нас же не поощряют тех, кто дал, а в основном поощряют тех, кто умеет ничего не давать заключенным, и это умело скрыть.

— Я, гражданин майор, не пришел к вам выяснять, а пришел относительно гуманитарной помощи, потому что от нашего недопонимания друг друга положение у женщин не изменится. Вы видите жизнь по-своему, а я — по-своему, но на данный момент я прошу вас учитывать, что не прошу вас, чтобы вы что-то им давали, а наоборот, прошу вас пропустить в СИЗО то, что люди дадут.

Чудом, но как-то получилось убедить его принять гуманитарную помощь, но как потом все выяснилось, это был очередной обман. Не ищите святое там, где его нет.

Я обратился к своим друзьям, знакомым касательно беременных женщин, детей, и как ни странно, но обычные люди, которые о местах лишения свободы практически ничего не знали, все с таким пониманием отнеслись, что я был просто удивлен и поражен! Собрали деньги, купили целую машину «Газель» продуктов, вещей детских, при этом в самые короткие сроки. Буквально через неделю уже машина заехала в Лукья-новское СИЗО и разгрузилась. «Ну, теперь хоть что-то будет у них», — думал я. Уже овощи, фрукты и что-то приготовить можно, а разнообразие в их случае просто необходимо.

Но мне удалось узнать потом, что оказывается, ни маленькие дети, ни беременные женщины ничего этого не получили. Оказалось, что всю гуманитарную помощь занесли в столовую, где питались работники СИЗО и им же ее продали. Вы можете представить мое состояние? Я не мог просто не то, что простить это, я не мог даже разговаривать с теми людьми, которые с такой любовью собрали все это. Каким же это нужно быть негодяем, чтобы украсть у детей?! И этот негодяй еще и представитель власти?!

Конечно, я пошел выяснять, где все это делось, но в ответ мне отвечали, что все, что вы передавали, дошло по назначению. Другими словами, дискуссия была ни о чем, меня не отведут в камеру к женщинам, для того, чтобы я в их присутствии спросил, что им дали, а что забрали. Да еще и не факт, что сами женщины что-то скажут, потому что они — люди подневольные, а значит, могут возникнуть проблемы в виде обысков.

Я, конечно, начал обращаться в прокуратуру, к Уполномоченному по правам человека. Но искать виноватого среди виновных — это глупо, как всегда ответ прокуратуры лишь один: нарушений не установлено.

Естественно, все это вызвало очередное недовольство у администрации СИЗО, и я получил очередную плату. Раздался стук в дверь, прозвучала моя фамилия «без вещей на выход», и через час я уже находился в карцере, не помню, за что.

Так я просидел три карцера подряд, как всегда с перерывом в сутки между ними. К сожалению, в карцере не так много разнообразия, о котором можно рассказать. Все разнообразие, которое может там быть, лишь зависит от тебя самого. Например, в следственных изоляторах разрешено заключенным, находящимся в карцерах, иметь при себе ручку и бумагу. Может, для кого-то это ничего не значит, но для кого-то — очень многое. Лично я писал стихи, правда, как правило, единственным слушателем моих стихов была тишина. Я научился их читать ей, самому слушать себя и одновременно переосмысливать, что написано. И практически каждое такое чтение заканчивалось их уничтожением. Я не считал никогда себя поэтом и всегда стихи писал лишь для самого себя. Но все же я сохранил некоторые из многих сотен, правда, до сих пор не могу понять, почему они сохранились.

Очередные сутки мои подходили к самому концу и к моей камере карцера подбежал неизвестный мне человек не славянской внешности и начал что-то говорить на не русском языке. В дверной глазок, где стекло отсутствовало, он начал запихивать фрукты и что-то неустанно говорил. Я временами лишь слышал, что произносилось мое имя, но понять ничего не мог. Но как позже я узнал, это был иностранец, араб из Объединенных арабских Эмиратов, который узнал, что меня постоянно прессуют карцерами, и решил вот таким образом мне помочь. Честно признаюсь, мне не так фрукты, как само внимание было настолько приятно, да еще и от иностранца, что в перерыве между карцерами я все же решил разыскать его и поблагодарить за помощь. Но он отказался слышать какие-либо слова благодарности в свой адрес, сказал, что слышал о моей дискуссии с начальником СИЗО о питании мусульман. И если ты помогаешь нам здесь, то за что ты меня благодаришь? Мне просто стыдно, что ты, православный, больше думаешь об этом, чем мы, все здесь сидящие мусульмане. Хоть я и вовсе не ем никакую пищу, которую здесь дают, мне все привозят родные и близкие, но я не подумал о тех мусульманах, которым некому помочь. И ты мне глаза открыл, что я уже давно был должен подумать о мусульманах, находящихся здесь, как говорит нам Коран. И если бы не случай с тобой, и я не услышал бы об этой дискуссии твоей с начальником, то так бы и сидел дальше.

Конечно, такого разговора с мусульманином я не ожидал и что-то ему сказать такое, чтобы он перестал себя казнить, было практически невозможно. Но все же пришло время мне сказать ему нечто такое, что его хоть бы немного успокоило.

— Ты знаешь, всегда в жизни случаются те обстоятельства, которые учат нас жить, просто не все их замечают, а некоторые вовсе их игнорируют. Для того, чтобы ты осознал то, что ты уже осознал, и должен был произойти этот разговор мой с начальником, о котором ты услышал. Но главное заключается в том, что ты это не проигнорировал. Но чтобы ты себя не винил, подумай: ведь ты не один здесь сидишь из мусульман, то почему ты один только услышал, а другие?

Но для себя я точно знаю ответ, что теперь Всевышний открыл тебе глаза еще шире, и дай Бог, чтобы каждый так понимал, как ты: мы всегда находимся там, где мы нужны и должны всегда видеть и понимать все, что нас окружает. Сила веры в делах, но не в словах. И я скажу тебе искренне и от всего сердца: «Да будет Всевышний доволен твоими делами».

Параллельно со всеми событиями, которые происходили со мной в Лукьяновском СИЗО, мои обращения об АИК-25 не прекращали выходить. Мне время от времени приходили ответы от народных депутатов, которые все однозначно пересылали в Ген. Прокуратуру, Уполномоченному по правам человека, Департамент Украины по исполнению наказаний, откуда приходил один и тот же ответ: «По вашим обращениям уже неоднократно проводились проверки, нарушений не установлено».

Я понял, что просто напрасно тратил время, все идет по существующей схеме, по которой ничего доказать нельзя. Нужно что-то менять, но что? Куда можно еще обратиться, чтобы меня услышали? Ведь уже неизвестно, какое количество обращений разошлось, и никто, ни один из представителей власти со мной не встретился. О чем это все может говорить? Что никого это не интересует, и все это перефутболивание моих обращений в соответствующие органы — это всего лишь очередной государственный эгоизм. Отсылать туда, где заранее все знают, что придут мне отписки! Но для меня это все выливается в СИЗО очередными кознями и карцерами. И снова подходят к концу очередные сутки очередного карцера, правда, уже начинаю сбиваться, какой по счету это у меня карцер и сколько суток уже сижу. А какой смысл считать, когда знаешь, что за этим карцером будет следующий. Уже перестали меня вызывать к начальнику в кабинет для очередных суток, ограничивались дежурным, который просто оглашал, сколько дали.

Наверное, думают, что рано или поздно я все же устану сидеть в карцерах и начну проситься. Но скорее они устанут мне сутки зачитывать, чем я их сидеть.

Открылась дверь, и дежурный по карцеру сказал: «На выход, сутки закончились».

— Дежурный, иди скажи своему руководству, что я отказываюсь выходить из карцера, таким образом, я хочу предоставить администрации полное удовольствие, которое они испытывают при водворении меня в карцер. Пускай сидят там и выдумывают нарушения, а я здесь всегда на месте.

Дежурный немного растерялся и уже начал говорить повышенным тоном:

— Выходи, потому что напишем материалы за неподчинение представителям администрации.

— И что за это будет? — спросил я.

— В карцер попадешь, — угрожающе ответил дежурный.

— Ну а я где сейчас, можно поинтересоваться?

— Повторяю еще раз, выходи!

— Еще раз отвечаю — не выйду. Только на этот раз вам не нужно выдумывать, за что меня посадить, у вас есть все основания меня посадить туда, где я нахожусь сейчас. А зачем мне выходить оттуда, где я завтра буду снова?

Дежурный увидел мое настроение, но все его попытки уговорить меня выйти из карцера были безуспешны. Он отправился докладывать своему руководству о сложившейся ситуации. Ну, а я уже настроился сидеть до бесконечности, насколько меня хватит. Только так можно было переубедить администрацию в том, что их методы давления карцерами результата никакого не даст.

Снова двери моего карцера открылись, наверное, сказали дежурному силой меня вытягивать из карцера. Потому что, судя по шагам, к дверям подошло человека четыре или пять.

Но когда открылась дверь, то я увидел стоящего генерал-майора с руководством Лукьяновского СИЗО.

— О-о-о, а здесь кто у нас сидит?

— Злостный нарушитель режима содержания, — кто-то доложил ему из его подчиненных.

— А почему режим содержания нарушаем? — глядя на меня, спросил он.

— Ну, нарушителем я стал благодаря вашим помощникам. На самом деле я сижу постоянно по сфабрикованным нарушениям за то, что пишу свои обращения о пытках в АИК-25. И вот карцерами мне кто-то пытается заткнуть рот.

— Ну, у нас такого не бывает, чтобы кто-то вам фабриковал нарушения, если вы сами невиновны.

— Гражданин генерал-майор, вы же уверены в том, что вы есть в звании генерал-майор?

— Ну, конечно, уверен.

— Точно так и я уверен в том, что сказал, и меня не переубедить!

— Ну если вы уверены в своей невиновности, то вы же можете обжаловать любое решение администрации в органах прокуратуры?

— Я хорошо знаю, где могу обжаловать ваши действия, и уже пытался это делать. Но судя по ответам те, к кому я обращаюсь за помощью, конкретно и причастны к моим водворениям в карцер.

— Ну а сейчас почему вы отказываетесь выходить из карцера, вы же понимаете, что вы нарушаете требования администрации, а значит, будете снова наказаны?

— Конечно, я понимаю, что буду наказан, только на этот раз действительно за нарушения. А тем более я так думаю, что кто-то испытывает удовольствие от того, что я здесь нахожусь. Только мне бы очень хотелось, чтобы вы передали мои слова тому, кто стоит за всем этим, что я вообще-то привык сидеть в карцере, помещении камерного типа (ПКТ) так: в этом году сел — в следующем вышел. И тем более, если у меня хоть один день там прошел без избиения, то я уже начинал воспринимать, что это ненормально. А здесь что: утром матрац отнес, вечером принес. Ну, есть маленькие неудобства: голод, сырость, пол бетонный, но я все это воспринимаю как роскошь, потому что мои представления сложились еще задолго до здешнего карцера.

— Ну, ты понимаешь, все равно тебе этого не изменить. Находясь в карцере, ты пытаешься остановить целую машину, которая называется «система». Вот такой результат, сидя в карцере — это максимум чего ты только добьешься. А в карцере здоровья не добавляется, а все наоборот, — и прозвучало опять, — ты что, Дон Кихот?

— Я понимаю, что в нынешнее время человечность воспринимается как дурость. Лучше украсть изо рта детей, чем им найти и дать. Это касается ваших подчиненных, которые, надеюсь, вам хоть не солгут. А что касается системы, то сила ее распространяется на таких, как вы. А что касается меня, то ее силы, мощности недостаточно, чтобы изменить мое мнение. Я не говорю, что мое мнение изменит их, но ваша система не сильнее меня самого. Я лучше буду здесь сидеть, мерзнуть, нежели угождая вам, стать таким, как вы. А что касается карцеров, которые забирают мое здоровье, ну, для меня это намного лучше, чем потом при здоровье о прожитых годах жалеть. А кто из нас прав или неправ, только время нас рассудит, а пока вы — генерал, а я — заключенный, сидящий в карцере.

Глаза генерала всматривались в меня изучающе, его волосы на голове уже были седыми, а люди в таком возрасте уже больше начинают задумываться о жизни после смерти, где уже нет ни должности, ни звания. И то, что он сейчас называет дуростью с моей стороны, он же сам хорошо знает, что эта дурость прописана в Библии, что и делает меня морально выше его самого. Генерал ушел, ничего не ответил, и это мне дало повод почувствовать хоть маленькую, но победу.

Так я переночевал еще одну очередную ночь в карцере, и на следующий день ко мне пришел дежурный и сказал, что ему приказали — пока не выведет меня из карцера, он домой не уйдет, будет сидеть возле моей двери, пока я не выйду.

И здесь, как всегда, дают раскидывать дерьмо тому, кто меньше всего к этому причастнен. Это не только с этим дежурным, такой порядок в «системе», практически никто не несет наказания из тех, кто дает распоряжения, в основном, несут наказания те, которые исполняют приказы. И наказывают их, в основном, те, которые должны сами понести наказания.

Я аккуратно сложил свое любимое полотенце, собрал свои бумаги в пакет и отправился на выход.

— Ну, пойдем, потому что будешь сидеть здесь до конца моего срока.

Очередная новая камера, а это значит, что нужно быть опять предельно внимательным, неизвестно чего можно ожидать. Но когда ближе рассмотрел лица заключенных, то увидел своего знакомого, с которым мы вместе приехали в Лукьяновское СИЗО. Он чеченец, с которым в дальнейшем мы стали очень хорошими друзьями. Когда он узнал о карцерах, почему я там так часто оказываюсь, то ему это тоже стало небезразлично. Я много услышал историй от него о чеченцах, их религии, как уважают они своих родителей. Благодаря ему я практически познакомился со всеми чеченцами, которые находились в Лукьяновском СИЗО. Но я понял, что чеченцы — народ особый, и у них неоднозначное отношение к европейцам. Чеченцы без уважения относятся к тем, которые не держит своего слова, чести, совести. Такой человек перестает для них существовать как личность, с которой они будут считаться в дальнейшем. Ведь у нас часто случается, что друг уводит жену у своего друга или брат у брата, или дети отдают своих родителей в дом престарелых. Для них же подобные вещи недопустимы, у них в 99 % случаях такое заканчивается смертельным исходом.

Но соприкоснувшись со мной, они поневоле узнали мою историю, связанную с АИК-25 — не от меня, а от других осужденных, которые там были. Но и немаловажную роль сыграли карцеры, где мне приходилось довольно часто бывать, и причины, по которым меня туда сажали.

Я не случайно пишу о чеченцах, потому что я слышал их мнение, как бы они поступили, если бы с ними или с их родными поступили так, как поступили наши власти со мной. Где расположена Алексеевская исправительная колония № 25, там была бы одна сплошная воронка. Теперь давайте проанализируем, когда пенитенциарная служба Украины направляет заключенного в подобные учреждения, как АИК-25, она не обращает внимания на национальность, вероисповедание и пр. И те методы исправления, о которых я уже вам говорил, могут просто родить кровную месть. И если бы тем чеченцам, которых я знал, не дай Бог, пришлось бы отбывать наказание в АИК-25, мне даже страшно себе представить, чем бы это все могло бы обернуться. И о масштабах последствий можно только догадываться.

Но наша власть живет лишь такими принципами: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Если месть случится в виде теракта, то, я уверен, будут что угодно говорить народу через средства массовой информации, но истинные причины, по которым прозвучал взрыв, никогда не назовут. А как бы это звучало? В исправительную колонию № 25 был направлен осужденный чеченской национальности для дальнейшего срока отбывания наказания, но администрация по прибытию его начала унижать, оскорблять, провоцировать, в результате чего он проявил агрессию. А значит, к нему были применены пытки и избивали его до конца срока. После его освобождения и произошел теракт.

Но у нас всегда все звучит по-другому, посмотрите, сколько сбивают пешеходов наши чиновники, и виновны практически всегда пешеходы. Что бы ни произошло, власть никогда виновной не бывает. Обычному человеку доказать свою невиновность практически невозможно.

Друзья на день рождения подарили мне смартфон. Конечно, это запрещено — иметь в СИЗО телефон, я его очень тщательно прятал рано утром, а вечером доставал. Конечно же, интернет украшает темное пребывание в СИЗО, предоставляя общение с миром, с обществом, возможность слышать о бытовых проблемах, да просто обо всем. Это жизнь, и если ты в чьей-то жизни участвуешь хотя бы в диалоге, в общении, то ты не деградируешь! А деградация в неволе — это первый враг.

Рядом лежал со мной Мося. Ох и аферист! © Он был невысокого роста, лет 26, но с уникальными способностями. Он мог разыскать в телефонном режиме кого хочешь, мог убедить любого оператора, что нужный абонент — его родственник, местонахождение которого нужно срочно узнать. И это у него получалось.

Рыская по разным сайтам, ища таким способом хорошую тему для общения, наткнулся на анкету: «Женщина сорока лет, Анна». Ну, думаю — познакомлюсь.

— Привет, как дела? Звать Павел. Рост 183, не спортивного телосложения. Бывает, разденусь перед женщиной сексом заниматься, а она спрашивает: «Может быть, покушаешь»? Но сейчас поправился, уже могу за шваброй спрятаться, раньше за леской.

Практически никто не игнорировал меня, и со многими складывались хорошие отношения, общение. Я никогда не скрывал, что нахожусь в СИЗО. У Анны я узнал, что у нее есть два сына: старший служит в армии на контрактной службе, а младший готовится пойти в армию буквально на днях. Анна сильно переживала по этому поводу. Я, естественно, всегда успокаивал. Так завязалась наша маленькая дружба.

Спустя месяц нашего общения я, как всегда, включил свой телефон, сразу зашел в интернет и увидел отсутствие Анны. Что-то меня это встревожило, и я решил ей позвонить. Гудки раздавались в трубке телефона, и уже казалось, что сейчас вызов оборвется, но послышался Анны голос:

— Алло, — этого было достаточно, чтобы я смог определить: что-то произошло, — Что случилось, где ты пропала и почему такая грустная?

Я услышал плач, это был крик души.

— Что произошло, успокойся, расскажи мне, может, я смогу чем-то тебе помочь?

— А чем ты можешь мне помочь, если ты сам сидишь в тюрьме, что можно сделать, находясь там?

Ее речь постоянно обрывалась и перерастала в плач, что мне позволило понять, что произошло что-то очень серьезное, но что?

— Аннушка, давай попробуем, ты сначала расскажешь, а потом посмотрим, смогу ли я что-то сделать. А так, не зная ничего, конечно, я не смогу что-либо сделать.

Анна прожила такую жизнь, когда всегда приходилось рассчитывать на саму себя. Мужчины в ее жизни оставили неприятные воспоминания, она практически сама растила детей, и все жизненные трудности преодолевала сама. Естественно, месяц нашего общения, да и в основном через интернет, ничего ей не говорил. Она еще не знала, что если у меня день прошел без проблем, то, значит, что-то случилось, но что жизнь научила меня найти выход из любого положения!

— Ты знаешь, Пашка, две недели назад отправила сына в армию. Мне позвонили и сказали, что Лешка находится в госпитале уже десять дней без сознания. Мне говорят, что его заразили какой-то пневмонией, и теперь шансы выжить ему дают пятьдесят на пятьдесят. Что делать — просто не знаю, сижу и плачу. А еще сказали, что если до утра доживет, то жить будет, а если нет… — и разговор оборвал плач.

Слыша плач в трубку, я хорошо понимал: сейчас каждая минута дорога.

— Продиктуй мне телефон, по которому тебе звонили — это первое, что я решил сделать.

Анна на эмоциях и в подавленном состоянии. А значит, она не в силах проконтролировать ситуацию.

— Аннушка, ты только успокойся, пожалуйста, я сейчас тебе перезвоню.

Время на часах 21–00, а это еще сильнее все усложняет: уже поздно и многие ложатся спать. Но сначала нужно еще разобраться, кто мне нужен — и еще не менее сложный вопрос, как мне представляться: заключенным из Лукьяновского СИЗО? Это равносильно тому, что оперативников позвать в камеру и отдать мой wi-fi, в котором я еще не разобрался.

Ладно, назовусь обычным гражданином, ну и что мне это даст, пошлют подальше. Но у меня есть номер телефона очень знатного правозащитника Евгения Ефимовича Захарова, с которым мне уже доводилось быть раньше знакомым. Но чем он сможет помочь? Потому, что если пойти юридическим путем, то это — время. Завтра только смогут дать запросы, пока дойдут запросы, пока отреагируют. А это не меньше двух недель! А времени максимум до утра, а минимум — сейчас!

Я позвонил Евгению Ефимовичу Захарову, к большому моему счастью он не спал.

— Евгений Ефимович, прошу вас, выслушайте меня, экстренный случай, — я как мог подробно изложил всю ситуацию, которая произошла с Анной, — Прошу вас, Евгений Ефимович, я нахожусь в СИЗО, а отсюда достучаться до кого-то в статусе осужденного невозможно. Могу ли я представляться от имени Украинского Хельсинского Союза по правам человека, вы позволите мне? И я услышал: «Да, можешь»!

На первый взгляд, казалось бы, это еще ничего не значит. Иметь меч в руках — этого еще мало, потому, что нужно научиться им фехтовать. А в моем случае были навыки владения мечем, но вот только самого меча не было!

Второй звонок мой без малейшей задержки был сделан по номеру, продиктованному Анной, с которого ей сообщили о сыне.

— Здравствуйте, вас беспокоит представитель Украинской Хельсинской Спілки по правам человека Павел Паныч, начальник отдела оперативного реагирования на экстренные ситуации. На данный момент к нам поступил сигнал, что в вашем госпитале находится военнослужащий, состояние здоровья, насколько мне известно, оценивается, как критическое. Пожалуйста, предоставьте сейчас мне в телефонном режиме информацию, почему данный военнослужащий, который всего две недели в армии, оказался в таком состоянии?

Конечно, для него это было неожиданностью, и эта неожиданность хорошо прослушивалась в его голосе. Понимая что он сейчас может положить трубку и потом не подымать, что позволит ему уже согласовать разговор.

— Вы только усвойте: если вы положите трубку, то завтра мы продолжим наш разговор в Министерстве обороны в присутствии министра.

— Да ну что вы, я и не собирался класть трубку. Просто думаю, как правильно изложить вам ситуацию. Да, действительно случай с военнослужащим очень серьезный и шансы пятьдесят на пятьдесят. Но вины нашей здесь нет, потому что у него пневмония тяжелой формы, которой заразился он от своей мамы.

То, что я услышал от него, конечно, меня не устраивало, потому что здесь уже хорошо видно, что прежде, чем сообщить маме о ее сыне, они уже заведомо спланировали, что говорить. А если они начали планировать подобное, то значит они уже согласились с тем, что Леши не станет, и это может произойти в любой момент.

«Победитель тот, за которым всегда инициатива».

— Вы понимаете, с кем вы сейчас говорите? — словно змей из мультфильма «Маугли» прошипел я ему, — На следующей неделе президент Украины будет проводить круглый стол, где будут проходить слушания относительно прав человека в Украине. И вы мне хотите сказать, что военнослужащий нашей Украинской Армии, который всего две недели назад ушел из дома служить в Украинскую Армию, а это значит, он прошел медицинское обследование в военкомате и был здоров, и вы мне, официальному представителю, который осуществляет контроль над тем, чтобы гарантии Президента Украины по соблюдению прав человека были строго реализованы, хотите сказать, чтобы я поверил в сказанное вами?! Относительно заболевания я вам могу точно сказать, что, поскольку я не являюсь специалистом, то к вам выедут медики, которые детально изучат, все ли вы сделали для того, чтобы этот человек жил! А что касается «пятьдесят на пятьдесят», то на это я могу вам ответить на все сто процентов: если этого военнослужащего не станет, то следующим местом вашей работы будет санитар медчасти какого-то исправительного учреждения по исполнению наказаний. А там на протяжении семи лет вы будете вспоминать свои «пятьдесят на пятьдесят» и можно ли было еще что-то сделать!

Я услышал в трубку, как кадык его передернулся, проглотив слюну. Набравши силы, и уже чуть слышным голосом он попытался что-то сказать в свое оправдание:

— Вы понимаете, очень сложно что-то прогнозировать.

— Молчать! — прокричал я, — меня даже Генеральный прокурор не решается перебивать, когда я разговариваю.

Когда я услышал, что ему срочно понадобилось идти к больному, я понял, что сейчас ему уже мешать не нужно.

Ложь запрещена по заповеди Божьей! Но у каждого правила есть свои исключения, и это исключение называется «Пути Господни неисповедимы». Для того, чтобы мне что-то сказать, сначала найдите ответ для самих себя: а что бы вы сделали? Ведь на кону жизнь, и каждая минута была решающей.

На этом ложь моя еще не закончилась, это было только началом, потому что все, что мной было сказано начальнику госпиталя, было всего лишь воздухом, который, можно сказать, пахнет неприятностями. Но где гарантии, что не найдется рядом доброжелатель, который попытается сбить напряжение, например, что непонятно, кто звонил, что попало наговорил. Теперь нужно создать напряжение «повыше», когда посыпятся вопросы от более высокого начальства. Тогда для руководства госпиталя мои слова, ранее сказанные, все больше и больше будут казаться реальностью. И здесь Мося, который со всей внимательностью все слышал, сидя рядом, пригодился со своими способностями.

— Мося, мне нужен срочно номер кого-то из руководства Министерства Вооруженных Сил. А в дальнейшем звуковые эффекты тоже понадобятся. Мося еще до конца не осознавал, что от него требуется, и как истинный профессионал своего дела сразу сориентировался сам. Буквально в считанные секунды Мося вспомнил, что есть организации, отстаивающие права военнослужащих, и они называются «Солдатские матери».

На этот раз раздался звонок в дежурной части Министерства вооруженных сил Украины:

— Здравствуйте, вас беспокоит Українська Гельсінська Спілка з прав людини.

В трубке я услышал уверенный голос:

— Да, я слушаю.

Слушать может каждый, но услышать не каждому дано. Одна чрезмерная самоуверенность и одна сплошная глухота и слепота. Я хорошо понимал, что Укр. Гел. Спілка для этого голоса ничего не говорит. Но я все по порядку, со всеми подробностями рассказывал этому голосу о происшествии, которое произошло с военнослужащим. Как и ожидалось, взамен я лишь слышал ленивое «угу, угу», с таким «угу» он через час все забудет.

— Извините пожалуйста, ко мне вошли, не кладите трубочку. Да, Игорь Петрович, я вас слушаю.

— Павел Александрович, на следующей неделе будет собрание правозащитных организаций в Секретариате Президента Украины, вы будете присутствовать?

— Да, конечно, и приготовьте мне для доклада, пожалуйста, описание случая военнослужащего из госпиталя.

— Извините, пожалуйста, я отвлекся, — сказал я голосу в трубку телефона. Голос сразу превратился в голосок, который уже интересовался деталями.

— Извините, я не пойму, вы что, не слышали, что я вам целых двадцать минут рассказывал?!

— Нет, просто детали некоторые нужно уточнить!

Конечно, мне не составило бы абсолютно никакого труда повторить заново, но вся сила и заключалась в том, чтобы этот голос подумал о собственной «шкуре».

— О деталях, молодой человек, уже, наверное, узнает Министр Обороны из уст Президента Украины. А он, я думаю, уже точно разберется, кто по этому номеру разговаривал в это время сегодняшнего числа. Всего хорошего, до свидания.

Наверное, этот голос хотел мне перезвонить, но куда? Номер засекречен. Самое главное он услышал, а кресло, находящееся в Минобороны, ему позволит все госпитали на уши поставить, чтобы этого военнослужащего найти. Своя шкура дорога, но теперь его шкура привязана к солдату.

21-40. Я решил позвонить Анне, наверное, она уже думает, что я испарился.

— Ну что ты, как ты себя чувствуешь?

— А что я, завтра думаю выезжать к Леше. Правда, не знаю еще, куда ехать, к кому обращаться.

— Ну, ты сейчас, главное, успокойся и постарайся лечь отдохнуть. Я там оставил твой номер, могут тебе позвонить поинтересоваться проблемой. Ну, будешь рассказывать, как все произошло, договорились? Но если какая-то информация появится, сразу звони мне. Да, и чуть не забыл: всем, кто тебе будет звонить, говори, что тебе уже было много звонков из прокуратуры, от журналистов и прочее.

Мной еще были сделаны звонки к лицам, имеющим отношение к Вооруженным силам, но это всего лишь для количества, что также сыграло свою роль. Ведь чем больше поступало звонков в Минобороны, тем больше в Минобороны обратят внимание на серьезность проблемы.

Раздался звонок моего телефона, это звонила Анна. Конечно, сердце мое содрогнулось, потому что она звонит по двум причинам: или произошел уже результат моей работы, или новости о сыне! Подняв трубку, я услышал:

— Алло, Паша, мне позвонили и сообщили, что Лешку перевозят в другой госпиталь, где более узкие специалисты и лучше оборудование. Для этого они вызвали специальную машину скорой помощи «реанимация», и сейчас его уже будут перевозить. А еще мне очень много было звонков отовсюду, где я все рассказывала, как ты говорил!

«Вот и сработало», — подумал я сам про себя. Десять дней Леша лежал без памяти в госпитале, и никто не думал бороться за его жизнь. Вот что значит — своя шкура дорога, и настолько дорога, что следующие события меня шокировали.

На следующий день Анна, конечно, поехала к своему сыну в Винницкий Центральный госпиталь, куда перевезли Лешу. Когда уже Анна находилась там, то она сказала, что в реанимацию завели даже священника, который освятил там все. Я подумал: как бы хорошо нам было жить, если бы наше руководство всегда думало о своем народе так, как думают о собственной шкуре. Как бы хорошо было, чтобы подобные случаи как с Лешкой, да и не только с Лешкой, всегда были небезразличны другим. Если каждый из нас всегда будет стараться помочь другому, то никакая беда нам уже будет не страшна.

Раздался звонок, это была Анна. Ее голос был насыщен радостью, которая сопровождалась слезами:

— Он пришел в себя, он жив! Спасибо тебе, Пашка, огромное спасибо!

— Ну, самое большое спасибо для меня, когда человек произносит «Слава Богу!» А то, что это Его заслуги, ты не сомневайся, потому что Он знает, что если я уже узнал об этом, то это значит, что я обязан максимально сделать все, что от меня самого зависит. Находить в таких случаях «отмазки», ссылаясь на других, — все это лукавство и самообман. Сначала попытайтесь сделать все максимально сами, это и будет вам дальнейшим ответом перед Богом в Судный День.

После небольшого молчания Анна спросила:

— Ну, а что ты мог, там находясь, сделать, что здесь такая реакция?

Ну здесь-то и ответить я не мог по сути никак. Рассказать о Мосе, который внезапно стал Игорем Петровичем? Или о несуществующих запросах, которые за час дошли?

— Ты знаешь, Анна, моих заслуг перед тобой нет, потому что все, что я сделал — это позвонил Евгению Захарову и сообщил ему. И вот такая реакция благодаря ему, ты же понимаешь, находясь здесь, практически чем-то помочь невозможно.

На самом деле Анне говорить всю правду было опасно, потому что эта история очень быстро распространялась. Ведь эта история с Лешей могла дойти до Минобороны, а конкретно кто за всем этим стоит? Поощрять за это никто не станет, а наоборот, все было бы воспринято только негативно. К большому сожалению, наше руководство страны состоит из одних эгоистов, и не имеет значения, это большинство или оппозиция. Наверное, это сейчас многих из них разозлит, но сначала для того, чтобы злиться на меня, давайте я прокомментирую тот случай с Анной!

Самое первое и самое главное, что требовалось от Анны по своей сути. Она вырастила и воспитала своего сына как все остальные родители, дети которых пошли служить в армию. Они подумали об Отечестве, но как Отечество подумало о них? Невозможно все предусмотреть в жизни, если существует смерть, всегда будут те обстоятельства, из-за которых она приходит. Не существует такого места на земле, где бы она не застигла человека. Но это речь идет не об необратимом. А случай с Лешей! Молодой человек на первой стадии своего пребывания в армии заразился пневмонией. Первые несколько дней его обращения в санитарную часть просто игнорировались, пока он не потерял сознание. Лишь потом уже было медицинское вмешательство, но уже состояние его здоровья было тяжелым. Как выяснилось позже, что Леша был не один в части, их было шесть человек, просто Леша был первым, кто заразился.

Ладно, пусть так случилось, уже имеем ситуацию, которую нужно максимально решать. А это значит — использовать все, любые возможности, чтобы спасти человека. Но увы, десять дней он лежал без сознания в реанимации, и судя по тому, что после десяти дней только сообщили маме о случившемся, бороться за жизнь человека уже никто не собирался. Они уже выдумали версию, которая снимает с них ответственность. Но главным во всем этом есть то, что они начали делать маму военнослужащего виновной в заболевании. Но ведь не было ни одного медицинского заключения, что она была больна пневмонией. А если бы она болела подобной пневмонией, то еще задолго до того, как сын ее потерял сознание, ее уже не было бы в живых. А такие моменты можно однозначно понимать лишь так, что уже на самом высоком уровне судьба солдата решена и решена настолько, что в дальнейшем его маме уже будет практически невозможно доказать что-либо в случае смерти ее сына. Ну, разве это эгоизмом не назовешь?! А почему я гребу всех политиков под одну гребенку, — ну, я же министра обороны не назначал. Мой единственный голос — не решающий в избирательной кампании любого рода, хоть президентской, хоть парламентской. Мое отношение однозначно отрицательное ко всему политическому бомонду Украины, потому что я не вижу тех, которые живут для народа, а не выживают за счет него. Нет такого диплома, образования, что могло бы в человека вложить самое главное — небезразличие!

Настолько болит моя печень, что, когда пишу, постоянно приходится искать удобное положение, которое позволяет хоть как-то это делать. Не получилось увернуться от удара во время избиения меня работниками администрации. Вот теперь и болит печень, слава Богу, что приходят колоть хоть какие-то обезболивающие местные доктора. Но не так больно, как обидно получить два месяца одиночной камеры за то, что попытался помешать администрации избивать осужденного.

Ой, Боже, настолько страшен этот мир, который мы практически уничтожили. Я-то теперь понимаю, за что Ты был распят, только теперь понимаю, что Ты единственный, который меня не предал и не оставил. И сейчас с Твоего позволения я продолжу писать дальше, и надеюсь, что после написанного Ты меня пощадишь.

Но если я жив еще, я расцениваю это однозначно, что не все я сделал то, что Ты задумал. И лишь время мне может дать ответ в будущем, а пока я делаю все то, что подсказывает сердце.

Любой пожар, какого бы масштаба он не был, как правило, начинается с маленькой искры. АИК-25 — это пока искра, которая со временем может превратиться в пожар.

Настала очередная пауза, затишье. Я понимал, что это временно, администрация не получила ожидаемого результата, и мои обращения не прекращали расходиться, но все безрезультатно. И я решил изменить направление своих обращений: попробую обратиться за помощью в посольства других государств. Конечно, рассчитывать на помощь оттуда, не зная откуда, наверное, глупо. Но я все же решил попробовать — а вдруг! По крайней мере, у меня уже есть ответы наших украинских инстанций, и я ощутил их реакцию в виде водворения меня в карцер. Воспользуюсь пословицей «стучитесь — и вам отворят». И мои очередные попытки стука в дверь в виде обращений одновременно начали расходиться в посольства европейских стран, США, России.

Параллельно всему я начал еще собирать вместе с другими заключенными гуманитарную помощь беременным женщинам и новорожденным детям. Только на этот раз передавали им помощь через передачи, уже не через администрацию. Практика показала, что верить там нельзя ни одному слову. Но что меня сильно поразило: казалось бы, в СИЗО сидит такой контингент, который считается опасным для общества, и поэтому их изолировали. Но когда коснулось детей и беременных женщин в СИЗО, такую реакцию я даже не мог предположить. Желающих помочь было настолько много, что уже приходилось некоторым отказывать, потому что девать было просто некуда. Одного сгущенного молока в передаче доходило до 100 банок, и это на двух детей, на шесть женщин и на месяц. Это только молоко, но было и другое питание.

Увидев такую реакцию со стороны заключенных, меня невольно посетила мысль, кто же все-таки опасней для общества: те, которые из ничего смогли найти достаточно, чтобы пребывание детей в СИЗО было не таким катастрофичным, или же администрация СИЗО, которая при катастрофичном положении украла последнее. Естественно, я имею в виду администрацию СИЗО.

Не буду скрывать, что пребывание в карцерах отразилось на моем здоровье, и это выразилось в виде язвы желудка. У меня практически пропал аппетит, появились боли в животе, а это нежелательно, потому что я знал: мои обращения в посольства уже должны были дойти. И когда будет реакция, это значит, готовиться мне в карцер. А находиться в карцере с язвой желудка тяжело. Прилечь нельзя, ведь на пол бетонный не приляжешь, это сразу воспаление легких. Врачи в Лукьянов-ском СИЗО — это формальность, максимум, что можно получить, это обезболивающее. А лечить язву затруднительно.

Раздался стук в дверь и прозвучала моя фамилия «без вещей на выход». Я не догадывался, а уже знал, что это — карцер, потому что получил ответы из посольств США и Швеции, где мне ответили, что «к сожалению, мы вам ничем помочь не сможем, потому что посольство не вправе вмешиваться в политику страны».

Перед посадкой в карцер, как правило, доктор всегда осматривает заключенного и спрашивает о жалобах на здоровье. Я ему ответил, что плохо себя чувствую, и он обследовал меня, убедился, что состояние здоровья не позволяет мне находиться в карцере, и я не симулирую. Казалось бы, если медицинская часть видит, что здоровье заключенного не позволяет находиться в карцере, то проигнорировать это решение администрация не должна. Но не в моем случае. После осмотра доктора мне стало еще хуже, и я уже не в силе был сидеть, и меня уложили на лавочку. Фельдшер сделал мне несколько уколов, и работники СИЗО взяли меня под руки и поволокли в карцер, где бросили на бетонный пол.

Конечно, я понимал, что в таком положении находиться в карцере — это убийство. Администрация СИЗО вместо того, чтобы меня лечить, решила, наоборот, мое заболевание использовать против меня. Теперь в таком положении одни сутки, проведенные в карцере, можно приравнять к десяти сразу.

Но с горем пополам первую партию в десять суток я выдержал, не без помощи других заключенных, которые умудрялись передавать мне медикаменты. Это передавали, в основном, грузины, чеченцы, ну, были, конечно, и наши. Мне, честно признаться, было очень приятно, когда заключенные разных национальностей, разных вероисповеданий относительно меня стали все как одно целое. Тогда я усвоил урок: не имеет значения цвет кожи или религия, когда люди начинают осознавать, что у каждого из них проблемы те же, что и у других. Каждый из них любит жизнь, какой бы она ни была и где бы она не проходила. И когда они все узнали, что меня прессуют карцерами за то, что пытаюсь помочь другим осужденным АИК-25, это их и объединило.

После карцера меня ждал очередной сюрприз, наверное, администрация предполагала, что моя жизнь таким образом усложнится. Меня одного бросили в камеру к грузинам, а находиться среди них — это довольно непросто. Там редко кто уживается в камере, и не потому, что они грузины, а ты украинец. Там больше значит твое поведение, и немалую роль играет твоя прожитая жизнь. Нельзя произносить того, чего пояснить не сможете, или обещать то, чего не сделаете. Но в подобных камерах существует одно «но», через которое не переступит ни один грузин. Ни один грузин не поступит с каждым находящимся в камере, кто бы он ни был, таким образом, чтобы это расценивалось как беспредел! Каждый, наверное, слышал, что уголовный мир — жестокий мир, достаточно здесь совершить одну-единственную ошибку, и вы всю жестокость ощутите на себе. Беспредел — это ошибка, после которой не восстанавливается уже никто! А это значит, что несправедливых поступков в ваш адрес можете не ждать.

— Проходи, Биджё, присаживайся, — услышал я голос из камеры, двери которой захлопнулись за моей спиной.

— Ты откуда сюда попал? — обратив внимание на мою щетину, продолжил грузин, при этом хорошо зная, что в таком виде только с карцера выходят.

— Из карцера.

И я сразу же стал объектом участливого внимания всех грузин в камере. Кто-то из них сразу начал нарезать еду, кто-то поставил чай.

— А, это ты тот «музыкант», который постоянно сидит в карцере за то, что пишешь о двадцать пятой?

— Да, это я.

— А почему тебя все называют музыкантом?

— Я с самого детства всегда был связан с музыкой, учился в музыкальных школах. Ну, а на двадцать пятой при пытках занемели руки, а для музыканта руки, что для человека душа. Вот теперь получается, душа моя умерла, а я остался. От музыки у меня теперь осталась одна кличка, по которой меня теперь все узнают.

— Ну, и, наверное, Рамштайн, Продиджи так же из памяти не уйдут?

— Ну, я так понимаю, что о двадцать пятой вы слышали, если знаете об этих группах. Но там не только это ставили на карцерах. Были и «Океан Эльзы», и симфонический оркестр Поля Мориа, но больше всего в моей памяти осталась Пугачева, «Три счастливых дня было у меня». Когда играла эта песня, я вернулся с того света.

Наш разговор с грузинами затянулся надолго до поздней ночи, каждому из них было интересно услышать, что действительно происходит на двадцать пятой. Они-то и сами знали, что там происходило, но послушать все подробности никто из них не отказывался.

Я был рад, и в душе только благодарил администрацию за то, что, планируя мне гадость, они лишь предоставили очередную возможность познакомиться с замечательными людьми, которые по сегодняшний день переживают за мою жизнь, за мое здоровье — в отличие от тех, кто пытаются их у меня забрать.

На следующий день опять стук в двери, моя фамилия, и, уже не скрывая, меня отвели прямо в карцер за очередное выдуманное нарушение. В животе были страшные боли, это язва давала о себе знать. Но самое страшное то, что изменить ничего нельзя, звать доктора — ну это обезболивающее максимум, но сам процесс-то не останавливается, прогрессирует. А в карцере находишься постоянно на ногах, боли в животе только увеличиваются.

Звать прокурора? А кто придет, даже если и получится дозваться, то доктора скажут, что симулирует. Ведь доктора всегда говорят лишь то, что им скажет администрация. Кто из них согласится потерять работу из-за какого-то заключенного? А прокурора, естественно, любой ответ устроит, ему же доказывать самому не нужно, почему я нахожусь здесь.

Но зная, что ожидает меня впереди, я понимал, что нужно что-то делать, но что? В таком состоянии я не смогу протянуть в карцерах.

Выход есть, но его только нужно найти, и я его нашел.

У меня родилась идея написать открытое письмо на имя Президента Украины и желательно, чтобы его хоть кто-то напечатал. Но писать истину — это абсурд. Как вы считаете, написать «Виктор Федорович, пусть ваши беспредельщики заберут руки от меня и не сажают меня в карцер за правду». Естественно, это сейчас я кратко и понятливо сказал, но согласитесь, что бы я не написал, все будет впустую. Но я выбрал другой путь, результативный. Давайте сначала я опишу, кто такой наш Президент Украины, а вы проанализируете мои слова.

Есть такая маленькая всем известная пословица: «Хочешь познать человека — дай ему власть». Вот я уже долгое время очень внимательно наблюдаю за всем, что касается Януковича В. Ф., который стал Президентом Украины лишь по одной-единственной причине: люди решили отомстить «оранжевым» за их массовую аферу, за их борьбу за власть без всякой пользы для народа. Я думаю, что мало кто рассчитывал, что будут какие-то положительные сдвиги в стране. Но я не буду отклоняться от сути. Виктор Федорович — человек, который видит только свое «Я». Ничего страшного, что народ за гранью бедности, но нужно всегда говорить: «Мы довольны, Виктор Федорович, нам хоть и не хватает, но мы выживем любой ценой. Мы лишь переживаем, чтобы вы, наш Президент, выиграли очередные выборы. А за нас не переживайте, нас еще 46 миллионов, мы вымрем еще нескоро».

Конечно, я пишу в таком тоне, что многим даже страшно подумать о том, о чем я так спокойно говорю. Но это одна из немногих причин, по которой меня называют «особо опасным».

Вот я и написал очень умное письмо на имя Президента Украины, которые вы можете прочитать в интернете, написав в google «Паныч Павел Александрович».

После того, как оно было опубликовано, то единственное, кого я еще не видел в Лукьяновском СИЗО, это персонажей из журнала детских комиксов.

Я вспомнил старый анекдот. В распад Советского Союза стоит толпа людей, к которым подходят три милиционера. Один, который с автоматом был, спрашивает:

— Коммунисты есть?

Все вокруг посмотрели друг на друга и зашептались:

— Все, началось, стрелять будут.

В толпе стоял Сергей Петрович, все знали, что при Советском Союзе он возглавлял местный ЦК КПСС. И ему говорят:

— Сергей Петрович, вы же коммунист, почему не выходите?

Но Сергей Петрович не реагировал и стоял молча. И здесь милиционер говорит:

— Мы на улице нашли партийный билет, а внутри него лежало десять тысяч долларов.

И толпа взорвалась:

— Я коммунист, я коммунист!

И здесь раздался громкий крик:

— Разойдись! — и так громко, что все притихли, — разойдитесь, пропустите, идет Сергей Петрович, бывший председатель местного ЦК КПСС!

Вот так было и у меня. Появился неуловимый прокурор. На мой вопрос «кто вы?», я услышал — «Прокуратура г. Киева». Конечно, было как всегда, пошли опять отписки, опять хитрости, уловки, провокации, но то, что появился в карцере наконец-то деревянный пол, это я называю моим выигрышем. Хоть как-то в чем-то я выиграл у администрации и создал хоть немножечко им проблем не только со мной, но и с той частью заключенных, которые уже разочаровались во всем и сидели, терпели их беспредел на своей шкуре.

Я говорю о таких заключенных, как Тамаз Кардава, который умер в Лукьяновском СИЗО от цирроза печени. А могло быть иначе, если бы в нашем государстве работало актирование заключенных, болеющих особо тяжкими заболеваниями. Да если бы и не спасли его уже на свободе, но тогда хотя бы не лишали возможности родных и близких проститься при жизни с человеком. А для того, чтобы так поступить, нужно прежде всего быть гуманным человеком. А разве можно назвать гуманным отношение к заключенному, когда все прекрасно знали, что шансов выжить уже у Кардавы нет! Мне бы интересно услышать ответ, по каким причинам Тамаза Кардаву не актировали?! Кто имеет хоть малейшее право запретить родным в последние минуты жизни находиться рядом с умирающим?

Всему есть всегда ответ. У нас лучше, чтобы человек умер в неволе, чем дать ему шанс выйти на свободу, где есть вероятность, что он выживет. Потому что за то, что он умрет в неволе, никого к ответственности не привлекут. Прокуратура, как всегда, напишет все, что угодно, Секретариат Уполномоченного по правам человека — это всего лишь место для пересылки обращений. Вот и получается замкнутый круг, из которого ни у кого нет шансов вырваться.

Можно еще долго рассказывать относительно моей помощи другим заключенным в Лукьяновском СИЗО, но я не считаю нужным об этом писать, потому что это делалось мной не для пиара, а просто из человеческих побуждений.