Осторожно — пума!

Терраса Орловой

«К. Ф. Орлова погибла при загадочных условиях. Террасу, которую К. Ф. Орловой так и не удалось исследовать до конца, впоследствии исследовали другие геологи. Эта терраса получила имя Орловой. На террасе много золота. Здесь организуются гидравлические работы».

«Очерки по истории Ленских золотых приисков», Иркутск, 1949.

С мая тысяча девятьсот сорокового года началась моя пятая экспедиция вообще и восточнее Байкала в частности. Все четыре прошлых экспедиционных сезона отряд состоял из рабочего, обычно мастера на все руки, оленевода-эвенка, знающего тайгу, как свой чум, и десятка вьючных оленей. Управлять такой организацией не представляло труда. Такой коллектив обеспечивал все жизненно необходимые запросы. Теперь же мое высокое звание начальника отряда сохранилось, но к середине лета отряд разросся до тридцати человек — это больше, чем вся наша первоначальная экспедиция, выехавшая из Москвы. Это потому, что мы с только что окончившим географический факультет геоморфологом — моим помощником и другом Кирой Орловой предсказали никем ранее не замеченную золотоносную россыпь в широкой террасе.

Кира была замечательным помощником. В мой отряд она напросилась сама, считая этот участок поисков самым легкодоступным по сравнению с участками других отрядов. Она никогда не оспаривала моих решений и распоряжений и с готовностью предупреждала их выполнение. Решительно нападала на всех посягавших на интересы отряда и проявлявших хотя бы малейшее недоброжелательство к делу или ко мне.

Вообще-то раньше никто и не догадывался, что та непонятная форма рельефа, на которую мы обратили внимание, на самом деле речная терраса. Тем более никто не мог подумать, что в расширенном участке долины верховья реки Хомолхо, где без малого век мыли золото, могла сохраниться хоть какая-нибудь еще мало-мальски промышленная россыпь. Однако многие признаки убеждали нас в перспективности поисков именно в этом широком участке долины.

Как только экспедиционное начальство убедилось в реальности моих доводов, у нас сразу появились деньги, лошади, горнопроходческий инструмент, прораб-разведчик Раменский и топограф Колобаев с пятью рабочими. Рабочих же для проходки разведочных шурфов искать и нанимать мне было предоставлено самому. А где их найдешь в Дальней Тайге Ленского золотоносного района на полузаброшенном прииске Хомолхо?

Хомолхо! Сто с лишним лет назад река прогремела на всю Россию не хуже Клондайка. Именно из ее совершенно безлюдной, промерзшей долины разлетелась весть о несметных золотых сокровищах. Именно Хомолхо спустя шесть лет после открытия родила дальнетайгинские золотые прииски на притоках Жуй, а те в свою очередь через тринадцать лет породили бодайбинские прииски Ближней Тайги, или золотую Лену. Золотая же Лена подняла царскую Россию мощным революционным движением в 1912 году.

Про открытие золота на Хомолхо ходило много легенд, вот одна из них.

В начале 1846 года на ежегодную пушную ярмарку в село Витим пожаловал то ли сам первой гильдии купец Константин Петрович Трапезников — один из «отцов» Иркутска, то ли кто-то из его приказчиков. Привез он туда ситец и бисер менять на соболей. Идя по ярмарке, купец заинтересовался работой одного тунгуса. Кочевой тунгус из жуюганского рода восстанавливал на место отставший от нарты полоз, приколачивая его странным камнем. В увесистой ржаво-черной пластинке кристаллического сланца тускло блестели очень правильные кубики (это был пирит — серный колчедан). Блеск кубиков тускнел рядом с блеском ярко-желтых брызг по черному камню. Очень красивый камень! Выменяв камень на щепотку махорки, купец подробно расспросил, откуда привез его охотник.

Дальше начинается достоверная история золотой Лены.

Летом того же года в верховье реки Хомолхо, в центральной части Патомского нагорья, у подножия гольца Высочайший появились сразу две партии золотоискателей. Одна — под начальством золотознатца олёкминского крестьянина Петра Корнилова, снаряженная Трапезниковым, другая же, руководимая тобольским мещанином Николаем Окуловским, представляла интересы действительного статского советника Косьмы Григорьевича Репнинского.

19 сентября 1846 года олёкминское полицейское управление зарегистрировало заявку Трапезникова и Репнинского на разработку золота речки Хомолхо, впадающей в Жую, сливающуюся с Чарой, которая впадает в Олёкму — приток Лены. Возникли первые в ленском бассейне прииски Спасский и Вознесенский. Староста жуюганского рода эвенков Афанасий Якомин получил за каждый прииск по двадцать пять рублей серебром и официально уступил золотопромышленникам «государственные пустопорожние земли», которые входили в район кочевья его рода.

Нет, не были эти земли пустопорожними! Вскоре только одно ленское золотопромышленное предприятие стало одним из крупных в мире по добыче золота. За сто лет эксплуатации Лена дала четверть всей добычи золота в России. Именно здесь впервые построена гидравлика для его разработки в 1889 году. Сейчас гидравлическая разработка россыпей применяется широко во всем мире, а та первая, изобретенная русским инженером М. А. Шостак, работает до сих пор в районе Хомолхо — на прииске Кропоткинском. Именно на золотой Лене построена первая в России электрическая железная дорога и высоковольтная электростанция. Именно здесь в 1858 году изобретены ленточный транспортер — «песковоз Лопатина», машина для вскрытия торфов, оригинальный водоподъем, шлюзовая промывная машина Кулибина, наклонные шахты и многое другое, что введено в золотую промышленность всего мира. Богатое содержание золота в соединении с русской сметкой сделали знаменитой золотую Лену.

Но какие страсти и голодные смерти, разврат и обогащение, жульничество и убийства бушевали там до революции? Каких людей погубил, каких обогатил коварный металл, сейчас уже не восстановить полностью в памяти людей. Шишковская «Угрюм-река» это лишь пол странички бурной истории Витима, Бодайбо и прииска Апрельского. Но Угрюм-рекой можно назвать не только Витим, а любую реку Патомского нагорья…

В этом рассказе повествуется предпоследняя строчка истории Хомолхо — прабабушки золотой Лены.

Наша Жуинская экспедиция треста «Золоторазведка» получила задание с помощью новых достижений геоморфологической науки найти золото там, где оно не найдено с помощью интуиции старателей-практиков, дореволюционных горных инженеров и концессионеров «Ленаголдфилдз», и возродить покинутую Дальнюю Тайгу.

Итак, где найти людей на нелегкие горные работы по разведке россыпи, погребенной в мерзлой земле и замаскированной заболоченной наклонной равниной «увала»?

К моему удивлению долго искать не пришлось. Золото, как болтливая женщина, не в состоянии сохранить тайну своего месторождения, если оно открылось хоть одному. У нас не было ни радиостанций, ни телефонов, и все же весть о перспективной террасе разлетелась со скоростью света и привлекла к нам бывалых, опытных и даже чересчур предприимчивых рабочих. Не скажу, чтобы сложившийся коллектив очень радовал меня. Но что делать — других людей не было, а задание выполнять нужно.

Первым пришел Алешка Соловьев. Он немногим старше меня, но в жизненном опыте имел несомненное преимущество. От локтя до мизинца его левой руки тянулся шрам.

На мой вопрос, как он получил такую отметину, последовал скромный, вполне самокритичный, без тени бахвальства ответ:

— За нетерпеливость. Посадили на всю пятилетку, а я и половины не вытерпел — бежал.

— Как попал в лагерь?

— На домушничестве застукали. Начал-то шарашить с карманов в голодные годы под Москвой. Надо было как-то кормиться. Потом постепенно до Ростова дошел. Там уже высший класс превзошел. Оттуда аж до Сибири довезли. А у меня мама под Москвой. Сколько лет не видел — скучаю. Теперь намертво завязал — вот домой бы вернуться!

Мне импонировала такая откровенность. Соловьев стал заведовать всем нашим имуществом и продовольствием, одновременно выполняя обязанности поискового рабочего. Он оказался удивительно компанейским, веселым и абсолютно честным человеком. Соловьев стал моей правой рукой. Как бы мы ни уставали, какие бы беды нас не преследовали он никогда не терял веселого вида. С шутками и песнями он варил обед, ставил палатку под проливным дождем, вьючил лошадей, чинил сапоги, ездил за продуктами на прииск Кропоткинский, где неизменно добивался всех необходимых и, как правило, дефицитных предметов.

Жора прибыл с другого конца нашей страны. Родился он во Владивостоке. Его отца расстреляли за активную помощь атаману Семенову. До восемнадцатого года Жорин отец владел владивостокскими бегами (ипподромом) и имел возможность жить шикарно. Два его сына получили в свое время хорошее воспитание, которое не позволяло унизиться до какой-нибудь черной работы. Однако, подчиняясь настойчивым требованиям желудка, они вынуждены были искать пропитание. Недолго думая, они избрали себе работу с оттенком романтики. Владея английским и китайским языками, братья оказывали неоценимую помощь контрабандистам — транспортировали шелк и спирт оттуда и ходкие товары вплоть до золота туда.

Но в двадцать седьмом году Василий Константинович Блюхер накрепко закрыл границу. При очередном возвращении из-за рубежа в перестрелке брат был убит, а Жору осудили на восемь лет, и попал он на большую стройку. Работал на совесть. В результате через три года — новый паспорт и все четыре стороны.

Но Жора слишком уважал драгоценный металл — это был предмет его мечтаний с раннего детства. Он решил добывать его сам, но не думал, что это столь трудно. После сильного сомнения, брать или не брать не сумевшего побороть в себе жажды к контрабандной романтике человека, я решил все же рискнуть и направил его забойщиком в бригаду Матвея Ивановича, тонкого психолога, обладавшего недюжинными знаниями и организационным талантом. Мне казалось, что Жора приобретет навыки социалистического общежития скорее, поработав в мерзлом шурфе, чем на какой-либо иной работе.

Матвей Иванович по начитанности, знанию международной обстановки, эрудиции и многим другим качествам интеллигентного человека был недосягаем для любого члена нашего отряда. По летам он годился мне в отцы. В прошлом он был троцкистом, но, осознав бесперспективность троцкизма, ушел с политической арены в Дальнюю Тайгу.

Паспорт бригадира Михайлова был в полном порядке, чо добиться от него, что привело из Пешехонья в Дальнюю Тайгу, я не смог. Он вообще не любил много говорить. Высокий, статный, лет тридцати, он имел большие мозолистые руки, запросто поднимал десятипудовый вьюк на лошадь. Только по тому, с какой любовью он ухаживал за лошадьми, по аккуратности и бережливости, сноровистому обращению с лопатой и неправильной речи можно было узнать в нем крестьянина. Значительно позже выяснилось, что дошел он до Дальней Тайги из-за обиды, что его отца-мельника раскулачили и сослали.

Бригадир Мальцев пришел к нам последним — глубокой осенью. Среднего роста, кряжистый, слепленный из одних мускулов, он очень высоко ценил себя и не спешил идти под начальство такому зеленому специалисту, как я. Он мало говорил и много работал. Глубоко запрятанные маленькие глазки так и пронизывали насквозь собеседника. Его знали все жители приисков Хомолхо, Кропоткинского и Светлого. Однако, как оказалось впоследствии, аборигеном он не был. Руководил он старательской артелью из четырех человек, промывавшей «стулья» — неотработанные остатки россыпей высокой поймы Хомолхо. На долгие и упорные мои уговоры переменить призрачное счастье частного старателя на устойчивые заработки геологоразведочного бригадира он либо отмалчивался, либо коротко и, как мне казалось, насмешливо бросал:

— Повременю.

Пришел сам, когда убедился, что молодость наша не стала помехой «угадать» погребенную долину с золотом, которую здесь все считали «горным свалом» или пустым «увалом». Пришел, но не принес паспорта, который полагалось сдавать мне.

— Забыл в сундуке у жены на Кропоткинском.

Организовал работу и работал Мальцев, опережая всех бригадиров в проходке шурфов. Зарабатывал порядочно и проникся ко мне доверием. Как-то в порыве откровенности под новый сорок первый год он приоткрыл уголок своей жизни.

Шел тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Движимый слухом о баснословном золоте, только что открытом на Алдане, он с товарищами пришел по тропе от Большого Невера к месту, где теперь расположен город Алдан. Тогда только две избушки оживляли здесь чахлую тайгу. Год жестоких лишений, голода, неимоверных по тяжести трудов, и наконец в заплечной котомке два с лишним пуда золотого песка. Дальше почти месяц голодного похода обратно к Неверу. В десятке километров от железной дороги из кустов вышли трое с обрезами и велели положить котомки на тропу, а самим возможно скорее убираться на все четыре стороны. Пошли назад. Еще год работы, и теперь уже большой группой старателей вынесли золото к Неверу.

Но самой колоритной личностью нашего коллектива, несомненно был Александр Иванович Коновалов. Впрочем, мало кто знал его под этим именем, и, уж конечно, никогда никто так не величал. У этого шестидесятилетнего человека с мешками под глазами и заскорузлыми пальцами на потрескавшихся руках было другое всем известное длинное, как у арабов, имя: «Сашка-Тайга — сорок лет тайга — двадцать фунтов золота». В Ближней и Средней Тайге его знали буквально все от мала до велика и звали просто Сашка-Тайга. Он же отлично знал всю ленскую тайгу, все золотоносные ключи, всех старателей и все хитрости поисков благородного металла.

Родился он на бодайбинских приисках в семье рабочего, пришедшего искать счастья из Иркутска на Золотую Лену в самом начале золотой лихорадки. Счастья, конечно, честный рабочий найти здесь не смог и до смерти проработал в штольнях сначала в забое, потом на водоотливе. Всю жизнь он раскаивался в таком своем шаге и восхищенно рассказывал об Иркутске, который в ту пору гремел в Сибири под названием Сибирского Петербурга. С раннего детства Саша слышал рассказы и представлял Иркутск в виде замечательнейшего города мира и всю жизнь мечтал поехать в эту «жилуху». Как только он подрос настолько, что мог держать в руках кайлу, стал помогать семье выбраться из долгов, приковывающих всех рабочих к хозяйским приискам. Потом работал в штольне прииска Андреевского.

В печально прославившемся на весь мир апреле 1912 года он вышел вместе с отцом и другими бастующими рабочими к народному дому прииска Надеждинского, где сидел жандармский ротмистр Терещинков, чтобы подать ему «сознательную записку». После первого же залпа парень сообразил повалиться рядом с убитым отцом. Через день от ран умерла и мать. Он прекрасно запомнил этот день и, не желая оставаться в опустевшем общежитии-бараке, ушел в Дальнюю Тайгу. Потомственный пролетарий превратился в романтичного бродягу-люмпена, доброго к трудовому люду и нетерпимого к жестокости, фальши и вообще к сильным мира сего. Всю жизнь он искал и добывал золото, но так и не приобрел той жестокой алчности, которую оно обычно вызывает, Яркий блеск благородного металла не ослепил зорких глаз, а его сладкий звон не заглушил журчание горных ключей и лесных шорохов в ушах Сашки-Тайги. Он просто презирал этот металл как предмет индивидуального обогащения. Золото стало для него средством анализа человеческих страстей и душ, средством своеобразного спорта для себя — мерилом собственных способностей и возможностей. Он слишком хорошо запомнил огромную братскую могилу прииска Надеждинского (ныне Апрельского), куда закопали его семью вместе с надеждой с помощью золота «выйти в люди» или получить возможность решать людские судьбы. На него произвел неизгладимое впечатление вид взмокшей от слез земли около той ямы, куда снесли около трехсот жертв Ленского расстрела. Не мог же он остаться в своем забое и также гнуть спину на тех зверей. Однако другой специальности, кроме промывки золотоносных песков, он не знал. Страна обетованная — «жилуха», манящая его с раннего детства, могла быть достигнута только благодаря его труду и благородному металлу. Со страстью охотника он выслеживал русловые и террасовые россыпи, потом собирал двух-трех человек и несколько месяцев яростно переворачивал тонны мерзлой земли, чтобы на несколько килограммов золота, заключенных в ней, достичь Сибирского Петербурга — родины его отца. Ему было ясно, что после девяноста лет хищнической охоты алчных людей в руслах и террасах Бодайбо, Патома, Жуй и Хомолхо не осталось мест, дававших когда-то по килограммам металла на тонну породы. Его устраивало пятнадцать и даже десять граммов на тонну перебуторенной земли, что обеспечило бы выполнение его мечты взглянуть на жилые места. Посмотреть — и вернуться обратно…

Бригада, собранная Тайгой, рубила себе избенку и, не пропуская ни одного дня, и в жару, и в стужу, и в дождь, и в снег, по колено в ледяной воде, ворочала землю. Было трудно. Сашка не давал отдыха, не терпел долгих перекуров, выгонял из бригады без жалости проявивших леность или нечестность, но никогда не ошибался в выборе фартовых мест. Зная его характер, к нему шел далеко не каждый, но тот, кто приходил, неизменно намывал достаточно металла быстрее многих соседей.

Когда в кожаном мешочке Тайги оказывалось ровно столько металла, чтобы обеспечить приличную одежду и средней пышности выезд в Иркутск, он созывал соратников.

— Вот вам золото, — говорил он, отсыпая точно равную долю себе. — Вот вам фартовая ямка. Как работать, вы теперь научились. Старайтесь. А я пошел в жилуху.

И Тайга шел к Бодайбинскому порту. Через несколько дней он возникал у окошечка золотоприемщика и менял часть золота на боны. Немного позже чисто вымытый, выбритый, благоухающий дорогим одеколоном, в костюме последней моды Тайга степенно поднимался к двери ресторана «Рекорд».

Меньше чем через неделю с опухшей физиономией в рваных штанах и немыслимо грязной рубахе с чужого плеча Сашка-Тайга, провожаемый благодарными собутыльниками, возвращался искать россыпи в Среднюю Тайгу.

«Рекорд» был непреодолимым барьером на пути Коновалова в жилуху. Так он и не преодолел этот барьер за все свои шестьдесят лет…

Разные люди, разные судьбы, очень разные наклонности и обостренные тайгой страсти. Конечно, очень нелегко и даже небезопасно управлять таким коллективом. Но люди заразились жаждой открытия. Ими овладел и неукротимый интерес, есть или нет тут золото, и смутные надежды на фарт. Все их страсти гасились работой.

А тут еще Колобаев! За пятнадцать лет таежных топографических съемок при сравнительно небольшой зарплате он превратился в нервного, мелочного человека, воспламеняющегося по каждому самому, казалось бы, незначительному поводу. Он ни с того ни с сего начинал кричать на своих рабочих или на кого угодно, кто попадался под руку. Его рабочие совершенно не были приспособлены к таежным работам. Разнузданные, ленивые, они даже не утруждали себя ежедневным утренним умыванием, особенно во время заморозков. Искатели легкой жизни вроде современных тунеядцев, они жестоко ошиблись, попав в тайгу. Ни легких заработков, ни тем более легкой жизни они тут не обрели. Особняком из этой группы стоял Бутаков. Он не любил распространяться о своей судьбе и прошлой жизни. На его широком лице зло посвечивали маленькие бесцветные глазки-щелочки. К топографу он попал, как говорится, из рук в руки от ворот лагерей, где он провел последние три года. Внешне Бутаков души не чаял в Колобаеве. Он прямо извивался, стремясь вылезти из кожи для удовлетворения интересов и малейших желаний своего непосредственного начальника. Подать, подвинуть, поддакнуть, вступить в разговор с поддержкой мнения топографа, казалось, было главным в его жизни. Когда тот раздражался и начинал кричать, Бутаков тоже начинал кричать на виновного, усиливая бессмысленный шум и взвинчивая нервозность.

Непреклонная честность и принципиальность Киры, ее отвращение ко всякого рода фальши и тем более лживости с первых же дней восстали против Колобаева и его рабочих. Буквально через несколько дней знакомства Колобаев и Орлова не могли спокойно видеть друг друга и взрывались по всякому поводу и без него. Забывая свое мужское достоинство, Колобаев мог грубо, обидно своим визгливым голосом набрать на Киру за то, что она повесила сушить полотенце на его палатку, так как на других палатках уже висели какие-то предметы.

Как из-под земли сейчас же возникал Бутаков и отпускал ехиднейшие замечания по поводу белья «провинившейся». Никакие уговоры не могли исправить создавшихся отношений и тем более характера топографа.

Пришлось разделить сферы исследования обоих подотрядов, чтобы потушить возраставшую ненависть. Окончив съемку перспективной площади в верховье Хомолхо, отряд Колобаева отправился вниз по течению в бассейну Семикачи— притоку Хомолхо, на который в то время не было карты. Отряд же Киры с рабочим, коллектором Володей Лиманчиковым — студентом Бодайбинского горного техникума на двух вьючных лошадях отправился в верховья реки Большого Патомана. В конце августа, когда будет закончена топографическая съемка Семикачи, все съемочные подотряды должны встретиться в устье этой реки на зимовье Семикача.

Зимовья в ленской тайге — это гостиницы, построенные сообразно потребностям зимнего гужевого транспорта через шестьдесят километров вдоль рек или зимних дорог, между наиболее важными приисками. Чаще всего зимовье состоит из двух комнат. Так сказать, в приемной устроены плита, небольшой стол и широкие нары во всю длину помещения. За дверью, во второй комнате, помещается смотритель зимовья. Обычно смотрителями становятся пожилые супруги, которые уже не могут промышлять ни в качестве охотников, ни в качестве старателей.

Семикача по здешним местам была, пожалуй, самым большим и благоустроенным зимовьем. Обе комнаты были приспособлены для приезжих, а зимовщик построил себе собственный домик с двумя комнатами, двор с сараями, баню. Как мне сказали еще в Бодайбо, зимовщиком здесь был бывший кулак, служивший денщиком Пепеляева, того самого генерала, о котором старики вспоминают до сих пор с содроганием из-за особенно изощренных зверств.

Когда мой подотряд в назначенный день пришел к зимовью, Колобаев уже занял одну комнату непосредственно у зимовщика для вычерчивания карты. Он рассчитал всех своих рабочих, кроме Бутакова, и те в поисках работы ушли на прииск Светлый. Но и Бутакова не было. За три дня до нашего появления приехал верховой милиционер и, не объясняя причины, отконвоировал его на Светлый, где помещался милицейский участок.

Вид зимовья и особенно зимовщика произвел на нас сильное впечатление. Огромная, почти в полтора километра длиной поляна раздвигала не очень высокие сопки, протягивалась вдоль долины Хомолхо, начинаясь прямо от устья Семикачи. Она была занята прекрасным, совершенно чистым лугом. Около леса стояли опрятные домики зимовья, в прибрежных кустах на берегу речки скрывалась баня. Траву скосили и собрали в несколько стогов, огородив их слегами от набегов косуль, которых здесь было великое множество. По стерне паслись две коровы. Во дворе и вокруг зимовья была идеальная чистота, что отличало его от других населенных мест ленской тайги. Мирная, идиллическая картина как бы сошла с полотна фламандского художника.

Оставив лошадей на попечение рабочих и коллектора около устья Семикачи, где решили ставить палатки, и подходя в противоположный край поляны к зимовью, я крикнул: «Эй, кто дома?» И с трех сторон горы вразнобой передразнили: «Эй… оо…аа». Акустика поляны была изумительной.

Через два километра от этой располагалась другая поляна немного меньших размеров, о чем мы узнали на следующий день.

На мой крик из сарайчика вышел зимовщик. От изумления я несколько мгновений не мог произнести ни слова. Он был копией пирата, запомнившейся с детства повести «Остров сокровищ». Невысокого роста, широкий в плечах, с неестественно длинными, почти до колен руками. Пестрая — красная с желтым — рубаха, подпоясанная веревкой, олочья из шкуры косули полузакрывали босые ноги. Седеющую голову прикрывал красный в «горохах» платок с узлом на правом ухе. В левом же ухе висела большая золотая серьга. На рябом лице несколько шрамов — то ли от медвежьих когтей, то ли от ножа. Так и казалось, что вот он сейчас подойдет и сунет мне в руку черную метку — пиратский знак самосуда. Но к удивлению, заговорил он очень любезно, ласковым голосом, резко контрастирующим с его пиратским обликом. Слащавость и чистый русский язык, без тени свойственного здешним якутам акцента еще более усиливали недоверие к искренности его тона. Впрочем, недоверие могло происходить от заранее составленного предвзятого мнения. В Бодайбо, знакомя меня с некоторыми нюансами его биографии, сказали, что семикачинского зимовщика арестовали после гражданской войны в 1923–1924 году, но вскоре отпустили, как и многих других преступников. Они, живя в изоляции среди тайги, ничего существенно вредного сделать не могли.

Вид зимовщика усугубил мое скверное настроение.

Мы давно не получали писем, а я особенно их ждал, так как в Москве осталась моя семья и должен был именно в конце августа появиться на свет наш с Надей первенец. Надя писала, что ожидаются трудные роды. Волнение жены передавалось и мне. Временами от воображения всяких ужасов — последствий неудачных родов я не мог спокойно работать, был невнимателен и часто раздражался.

К вечеру появился подотряд Киры. Она с бурной радостью бросилась мне навстречу и вдруг померкла, встретив равнодушное «здравствуй» и официальное пожатие руки.

Полевой сезон кончался. Были обследованы основные перспективные участки верховья Хомолхо и Большого Патома. Оставалось посетить долину Семикачи, что входило в мои обязанности, и несколько ключей, притоков Хомолхо, в районе устья Семикачи — Кирина забота. Впрочем, судя по форме долин и геологическому строению, оба этих участка были бесперспективными, и их обследование носило скорее формальный характер. Можно ожидать только небольшие остатки высоких террас, в которых обычно очень мало золота. Для выявления террас мы снимали профиль долин.

Анализ и сопоставление поперечных профилей долины в деле поисков россыпей — один из важнейших и необходимых методов. Именно с его анализа начинаются поиски. Коренные месторождения золота связаны с кварцевыми жилами и концентрацией пиритов. В процессе выветривания и переноса дождевыми водами горная порода сносится в долины речек. Тяжелый металл отлагается на дне водотоков. Проходят тысячелетия, водотоки врезаются в горные породы глубже и прежнее русло оказывается выше современной поймы — образуется терраса с погребенной на ее цоколе-плотике золотоносной россыпью.

Строение речных террас в принципе везде однотипно. На ложе коренных пород залегают грубообломочные и наиболее крупные, наиболее тяжелые аллювиальные (речные) отложения. В горах, в том числе на Хомолхо, это обычно валуны, крупная галька, плохо окатанные обломки кристаллических или метаморфизованных сланцев, кварцитов, мраморов. Вот тут-то и концентрируется золотоносная россыпь — этот промышленный слой золотоискатели называют песками. Выше отложенный материал становится мельче, лучше окатан — это галька, гравий, грубый песок. Как правило, золота здесь нет или очень мало и этот слой называют породой. Еще выше располагается самая мелкообломочная часть аллювиальных отложений: песок, суглинок, ил. Верхний слой называют торфами, хотя настоящего торфа там может и не быть.

В таких районах, как Патомское нагорье, где грунты охвачены вечной мерзлотой, летом чаще всего оттаивает только верхний слой террасовых отложений — мерзлотоведы называют его деятельным или сезонно-оттаивающим слоем. В этом маломощном талом слое скапливается много воды и от дождей, и от вытаивающих ледяных включений. Насыщенная водой порода начинает двигаться если не вся, то по крайней мере мельчайшие глинистые частицы просачиваются в песке и тем более в гравии или гальке. Обычно равнинные поверхности речных террас при этом деформируются. Террасовые бровки и уступы разрушаются. Вместо лестницы террас, которые присутствуют в любом горном районе, формируется неровная холмистая поверхность, а когда со склонов снос идет быстро, то, наоборот, одна наклонная поверхность, ничуть не напоминающая исходную форму террасовой лестницы. Именно такая наклонная поверхность и была в широкой долине верховьев Хомолхо. До нашего прихода никто в ней не ожидал погребенных террас. Старатели называли эту длинную, почти в четыре километра наклонную поверхность увалом, покрытым «горным свалом» — сползшими со склонов обломками. Побывавшие до нас геологи также присоединились к такому мнению. Видел верховья Хомолхо и самый авторитетный в то время ученый геолог Владимир Афанасьевич Обручев. Он полностью разделял гипотезу Петра Алексеевича Кропоткина о покровном и горнодолинном оледенении Патомского нагорья. Поэтому пологосклонную форму долины верховья Хомолхо он определил как троговую — выпаханную ледником, а отложения, покрывавшие пологий склон, — мореной. Всем известно, что в моренах никогда не бывало еще промышленных россыпей золота. Таким образом, и практики, и ученые были уверены, что расширенный правый борт долины Хомолхо бесперспективен относительно золота.

Впрочем, тогда еще не знали о мощных перемещениях рыхлых покровов по склонам под влиянием многолетней мерзлоты грунтов, а мерзлотные формы рельефа и отложения путали с ледниковыми. Догадки же об этом наблюдательного Александра Карловича Мейстера, известного исследователя Патомского нагорья, были резко раскритикованы В. А. Обручевым в статье «Ледники или грязевые потоки». Практики-старатели пробовали бить шурфы на пологом склоне и везде натыкались на «перебутор», то есть на несортированные пустые суглинисто-каменистые отложения. Они никак не обещали никаких надежд на золото.

Когда мы запланировали здесь разведочные линии шурфов, это вызвало скептическую улыбку Раменского и прямые насмешки Мальцева.

— Молодежь-то на горный свал кинулась. Глухарь шурфовать вздумали. Видать, денег невпроворот — девать некуда.

Но у нас были, как я считал, веские основания для разведки наклонной поверхности. В русле Хомолхо, в ее пойме и в низких террасах левого борта, напрочь перемытых прежде, было богатое золото. Так почему же ледник выпахал и отложил свои морены только на правом склоне долины Хомолхо и пощадил от разрушения левый борт? — задавал я себе вопрос. Стало быть, террасы должны сохраниться и на правом склоне. Но самые тщательные наблюдения и снятые профили не обнаруживали и намека на перегибы пологого склона. Может быть террасы погребены? Если же сохранились террасы, значит, должно быть там и золото, погребенное не только под «речником», то есть под речными аллювиальными отложениями, но и под покрывшим «речник» «горным свалом» — нужно только пройти его шурфами, чтобы убедиться в этом. Если же дойдем до «речника», то золото будет такое же, как было Взято из террас левого борта. В доказательство такого соображения я указывал на знаки золота в шлихах из подошвы правобережного полого склона хомолхинской долины. Если же террас нет, то все равно нужно убедиться в этом. Наши доводы взяли верх. На этой широкой террасе мы наметили несколько линий шурфов, и бригады рабочих били их всю зиму 1940/41 года.

Ниже устья Семкачи долина Хомолхо сужалась, а в шлихах речных отложений не содержала даже знаков золота.

Следующий день после сбора всех отрядов на семикачинском зимовье решили сделать банным. Рано утром рабочие начали заготавливать дрова, воду и топить баню. Один из них с двумя лошадьми был послан на прииск Кропоткинский за продуктами и письмами. Посылая его, я сетовал на долгое отсутствие известий из Москвы, гадал, кто родился — сын или дочь? Опасался за здоровье жены. Алеша Соловьев превращал мое нытье в шутку, а у Киры испортилось настроение, и она решила до бани уйти из лагеря и сделать профиль долины Хомолхо невдалеке от нашей поляны.

Чтобы не терять времени, Володя Лиманчиков, взяв старательский лоток и мою двустволку с патронташем, отправился на соседний ключ, вблизи места намеченного Кирой профиля, промывать шлихи. Он собрался быстро и ушел раньшё Киры. Она что-то долго и, как показалось, бесцельно копалась в своей палатке. Это раздражало, и я довольно резко поторопил Киру, сказав, чтобы вернулась в лагерь не позже двух часов дня. Она ушла сердитая, хотя ничего мне не сказала. Я остался в лагере и занялся составлением месячного отчета, табеля и ведомостей на зарплату.

К двенадцати часам возвратился Лиманчиков со шлихами и подстреленными рябчиком и белкой. Принимая от него ружье и патронташ, я заметил, что не хватало трех патронов, заряженных дробью.

— А где третий патрон?

— Да в рябчика промазал, — равнодушно ответил Володя.

— Киру Федоровну не видел? Где она теперь?

— Нет. А разве она должна на том ключе быть?..

Два часа. Мы уже все помылись в бане, а Киры нет.

— Вот копуша, всегда запаздывает!

Действительно Кирина тщательность в съемке и описаниях не давали ей приходить вовремя, и все к этому привыкли.

Часам к пяти на ночевку к зимовью подошла группа якутов.

Они убирали сено на полянах в долине Хомолхо ниже по течению. Нет, они никого не видели, кроме своих. Выстрелы они слышали: одни — два, другие — три.

Около шести часов я с Женей (второй коллектор из Бодайбо) отправился в район маршрута Киры, но, не обнаружив следов, мы вернулись. Кроме того, никак не верилось, что человек может пропасть, отойдя от лагеря не далее двух километров. Возвращаясь в густые сумерки, мы были твердо уверены, что Кира уже в лагере. У меня сжалось сердце, когда увидел плотно закрытую ее палатку и ответ, что она не возвращалась. Тревога охватила всех. Посреди поляны разложили огромный костер. Его отблески ложились на соседние сопки. Время от времени кричали, стреляли в воздух. Никакого ответа. У костра, балагуря, топтался Колобаев. Видимо для нашего успокоения, он рассказывал всякие таежные приключения и недоразумения.

Когда на востоке засерела новая заря, мы, растерянные и подавленные, прилегли отдохнуть. Часов в семь утра я пошел на зимовье мобилизовать на поиски якутов, но оказалось, что они уже разошлись раньше, чем обычно, по своим полянам именно в том направлении, куда ушла Кира. Зато в зимовье неожиданно оказался Бутаков. Он возвратился также со стороны Кириного маршрута.

— Когда пришел?

— Около часа ночи.

— Видел костер? Слышал как кричали?

— Слепой увидит. А рев километра за два слышно было.

— Почему не подошел?

— Устал очень — ведь поди шесть десятков километров за день отмахал.

— За что арестовывали?

— Да не арестовывали, а свидетелем на суд вызывали.

Послав коллектора за разведочной группой Раменского, которая работала в противоположной стороне километров за восемнадцать, все оставшиеся отправились по маршруту Киры.

Маршрут невелик. От полянки километра полтора он шел по хорошо утоптанному, сухому зимнику. На дороге не видно никаких следов, тем более от Кириных ичигов с мягкой подошвой. За первым ручьем, который опробовал Лиманчиков, Кира должна была повернуть перпендикулярно к дороге и, пользуясь анероидом, сделать профиль долины.

По ее маршруту не было скал, если не считать небольших выступов террасовых цоколей. Даже в случае падения с них вряд ли ушибешься. Высота здесь не более двух метров, а под ними толстая подушка мягкого мха. Таких выступов в суженной части долины было немного, и мы все осмотрели с особой тщательностью. Ни следов ноги, ни следов геологического молотка на скалах не было. Совершенно очевидно— Кира не подходила ни к одному такому обнажению. Образцы коренных пород в нашем деле брать обязательно с каждого обнажения, тем более в долине — ведь именно в скальных породах следует искать коренные месторождения золота.

— Что-нибудь одно из трех: либо Кирилл (так мы ее часто называли за мужественность характера) не видела этих выходов, либо оставила на обратный путь, чтобы не тащить камни в гору, либо она здесь не проходила вовсе.

— Если не здесь — значит, шла по берегу Хомолхо.

Подошли к берегу. Низкая узенькая пойма во многих местах еще больше понижалась и выходила в русло реки мелкогалечными и песчаными косами. Начиная от наших палаток и далеко вниз по течению за границу района, определенного нам для съемки, ни на одной косе не было никаких следов.

— Ну на песке-то следы должны были остаться, — сказал Алексей.

Действительно наши ноги оставляли заметные отпечатки не только на песке, но и на мелкой гальке.

На всем участке наших исследований Хомолхо можно было перейти почти везде не замочив колени, тем более осенью когда уровень речек в этих местах сильно понижается. Течение не очень сильное, сбить даже ребенка не сможет. Дно только кое-где имеет камни, а большей частью устлано галькой и песком. Ширина русла небольшая. Ни утонуть, ни разбиться здесь невозможно.

— Говорят, что даже в тазу некоторые тонуть ухитрялись, а тут-то до метра местами будет.

— Хорошо. Предположим, оступилась или упала вот с этого полутораметрового обрывчика, ударилась головой о дно, потеряла сознание. Где тело? Ведь не может же течение его унести. На любом перекате застряло бы.

— Да здесь перекат на перекате и везде по щиколотку.

Мы бросили в реку сосновый сук длиной около метра. Он медленно проплыл по плесу и застрял на первом же перекате. Высвободили его, проследили дальнейшее движение. Результат один и тот же.

— Если сучок застревает, так уж человеческое тело и вовсе не пронесет.

— Нет, река здесь безопасна. Ни унести, ни скрыть человека она не в состоянии — везде дно видно.

Тщательно обследовав реку, мы повернули на склон долины. Идя в гору, обсуждали все возможные варианты опасностей.

— Заблудилась?

— Исключено. Во-первых, Кира не младенец и не новичок — ориентируется в тайге прекрасно. И компас, и карта с нею.

— На что здесь карта? День ясный, отовсюду на два-три километра поляну видно — только на сопку подняться, а она дальше полутора километров и уходить-то не должна.

— Медведь?

— Ну какой это шалый медведь ближе трех километров летом к зимовью подойдет? А человека-то тоже далеко чует.

— Да и лето теплое, урожайное — все медведи сытые.

— Ну а вдруг нечаянно встретился и напугал?

Но и медвежьих следов ни сегодня, ни впоследствии мы не встретили.

По склону долины дошли до гольца. Здесь, в верховье Хомолхо, гольцы поднимаются невысоко над рекой. С него как на ладони видна вся поляна и каждая палатка.

— Смотри-ка! Вроде Кирина палатка открыта.

— Нет, показалось.

Мы с надеждой всматривались в каждый предмет на поляне, в прибрежные кусты, в зимовье. А вдруг вот сейчас откуда-нибудь покажется Кира. Но ни движения, ни дыма костра… Поляна около лагеря замерла. Вот видно, как открылась дверь зимовья и оттуда, судя по фигуре, вышел зимовщик. Мы изо-всей силы крикнули: «Эго-гоо!» Зимовщик остановился и, приложив руку к глазам, посмотрел в нашу сторону.

— Ты смотри, услышал. А ведь тут не менее двух километров.

— Черт с ним, с пиратом. Вот Кира услышала бы!

Тайга и гольцы, речка и поляна молчали.

Где-то у гольца Высочайшего, в самом истоке Хомолхо, солнце коснулось горизонта, уходя с Патомского нагорья на покой. Нужно было возвращаться в лагерь. Усталые, голодные и совершенно подавленные неудачей поисков, молча брели мы к лагерю. Выйдя на поляну, ускорили шаги. У всех теплилась какая-то надежда. А вдруг вот подходим к палаткам, а оттуда Кирилл? Нет, не было…

Сенокосчики, их было семь человек, без всякого энтузиазма встретили настоятельное предложение с утра идти на поиски Орловой.

Идя впереди с одним из них, я расспрашивал его, где он был и где работали другие в тот день. По-русски якут говорил плохо, и с трудом можно было понять, что он огораживал стог сена на соседней поляне. Поляна находилась как раз на границе нашего участка поисков и съемки, в двух километрах от лагеря. Косарь видел, что часов в двенадцать в кустах недалеко от поляны прошел человек в черном. Был это мужчина или женщина, он не различил.

Правильно, именно там должны были пройти и Лиманчиков, и Кира. Только Володя уже возвратился к двенадцати часам. Впрочем, не имевший часов якут мог ошибиться на час-другой.

Минут через пятнадцать в том же направлении прошел другой человек в черном. Вскоре раздались выстрелы один за другим — почти дуплетом.

Подождав отставшего Лиманчикова, спрашиваю его:

— Когда стрелял?

— Как пришел к ключу, еще шлих не начал мыть, рябчика убил. Потом приблизительно через час. Промазал. А уж когда домой шел, по дороге белку убил.

— А дуплетом стрелял?

— Нет.

Закрадывалось подозрение: кто лжет — якут или Лиманчиков? Ослышаться и принять один выстрел за два прирожденный охотник вряд ли мог. Стрелять дуплетом по рябчику или белке Лиманчикову совсем не к чему. Он достаточно хладнокровен и опытен, чтобы впопыхах дергать за оба курка. Значит, якут нарочно путает?

Подошли другие якуты.

— Кто позавчера слышал выстрелы?

— Мы, — сказал один, по фамилии, насколько помню, Семенов.

Я впервые обратил на него внимание. Он не был похож на якута. Нос горбинкой, как у эвенков. Лицо менее широкое, чем у якутов. При обычных черных и прямых, как у всех якутов, волосах глаза оказались светло-голубыми. По-русски говорит вполне прилично, хотя и с акцентом. За плечами у него была берданка.

— Мы втроем шли часа в четыре, — продолжал он. — Километрах в двух отсюда услышали два выстрела один за другим.

— А ты долго здесь работал? — спросил я первого якута.

— Часов до пяти.

— Перед уходом на зимовье слышал выстрелы?

— Нет.

Как свидетельствовал Колобаев, косари в тот день брали с собой только одну двустволку, а еще две и берданка оставались в зимовье.

— Кто же, кроме вас и нас, ходил здесь?

— Никого не видели.

— Так кто же стрелял дуплетом и кто стрелял в четыре часа?

Ответа на эти вопросы не было. Возникло подозрение: не косари ли убили Киру. Путаница фактов и времени невольно заставляли настороженно присматриваться к якутам.

Разделились на три группы: одна еще раз обследовала поляну и реку, другая — левый склон, а я с голубоглазым якутом отправился на склон, противоположный обследованному вчера. Он густо зарос березняком и осинником после старой гари. Мы молча шли зигзагами по склону, тщательно высматривая следы. Достигли залесенной вершины. Дальше Кире идти не было никакого смысла. На вершине выступали гранитные развалы с кварцевой жилой. Если Кира была здесь, то она обязана отбить несколько образцов на контакте жилы и вмещающей породы. Самый тщательный осмотр показал, что к этим камням никогда не прикасался геологический молоток. Ни следов зверя, ни человека мы не обнаружили.

Сделав большой круг, уже под вечер мы стали спускаться в долину Семикачи невдалеке от ее устья. Семенов отстал и шел сзади меня в нескольких десятках метров. Вдруг пронзительный женский визг боли и отчаяния прорезал замерзшую тайгу и заставил меня судорожно сбросить карабин с плеча. Сразу представилось, что Киру пытают, других женщин тут не было. Визг доносился от устьевой части Семикачи. Подождав Семенова, я спросил:

— Слышал?

— Слышал.

— Где кричали?

— Там, — показал он в противоположную сторону долины — вверх по течению.

Стало совершенно ясно, что Семенов путает намеренно, будучи замешанным в пропаже Киры. У меня сжались все мышцы, готовые к схватке с бандитом. Не знаю, что именно, но что-то меня удержало от мгновенно принятого решения пустить пулю в голову Семенова.

— Хорошо. Иди вперед. Внимательно ищи следы. Если там кричали, то должен быть след от низовья реки.

Потихоньку, незаметно для него я послал патрон в патронник карабина и поставил затвор на боевой взвод.

Я шел сзади с карабином на руке, внимательно следя за каждым движением якута и в то же время, как и он, смотря на признаки следов. Если бы он сделал хоть малейшее движение, напоминающее намерение снять берданку с плеча, я выстрелил бы ему в голову. Уверенный, что он виновник пропажи Киры, этот выстрел я расценивал как необходимый для самозащиты.

До самого русла Семикачи и на другом склоне ее долины никаких следов мы не обнаружили. Правда, я следил больше за Семеновым, чем за следами. Я-то знал, что тут следов не может быть и никто не кричал в верхней части семикачинской долины.

Пошли вдоль русла к устью на свою поляну. Когда среди деревьев показались просветы у входа на поляну, с нее вдруг опять повторился тот же визг, на той же ужасающе тоскливой ноте. Но тут мы оба увидели источник его. Визжал жеребенок, укушенный взрослой лошадью, с которой он рискнул познакомиться поближе. Со Светлого на зимнее пастбище сюда ежегодно пригоняют молодняк. Небольшой табунок подошел сюда к полудню во время нашего отсутствия. Визг жеребенка точь-в-точь напоминал женский. Веемое тело вдруг обмякло, как будто кто-то повернул рубильник, выключив непосильное напряжение. Открыв затвор, я вытащил патрон из патронника. Страшная усталость почти валила с ног — видимо, даже только решение убить человека принимать нелегко.

А все же, почему Семенов указал на противоположную сторону от источника звука? Может быть, в силу непостижимых акустических свойств семикачинской поляны? Небольшая разница в высоте или условий экранизации звука деревьями могла исказить впечатление от его направления. И не потому ли якут, работавший на соседней поляне, принял один выстрел и его эхо за дуплетный или почти дуплетный выстрел? Да, но разницу в оценке времени выстрела в четыре часа разными людьми все же не объяснишь акустикой…

На поиски Киры были сняты все рабочие моего отряда, работники других отрядов нашей экспедиции, многие жители Светлого, Хомолхо, якутского колхоза. Над всем бассейном Семикачи и Хомолхо несколько дней подряд кружил самолет. В течение двух недель мы ходили цепью в пяти — десяти метрах один от другого и внимательно всматривались. Все долины, склоны и гольцы в радиусе десяти — двенадцати километров от семикачинской поляны обошла наша цепь. Ни один куст, кочка, стог сена не остались вне тщательного осмотра. Все напрасно.

В «Очерках по истории Ленских золотых приисков» написано: «Ее искали очень долго и не могли найти. Нашли лишь места, где она отбивала от скал образцы пород». Это ошибка — ни одного места с потревоженными геологическим молотком скалами в полосе Кириного маршрута ни мы, ни прибывшие с некоторым запозданием следователи не обнаружили.

Следователь, врач и начальник районного отдела уголовного розыска допросили всех присутствующих в районе семикачинского зимовья и всех рабочих нашего отряда. Мне стало страшно. Ведь не только несколько рабочих, но два бригадира в составе нашего разведочного отряда скрывались от закона. Только тогда вдруг я понял, что стал даже, может быть, укрывателем беспаспортных, беглых и вообще невесть каких граждан. Наверное, уже за это меня можно было привлечь к законной ответственности. Но именно их руками я делал важное для Родины дело. Как-то не было серьезного страха за собственные незаконные действия. Может быть, еще и потому, что мысли о трагедии Киры затмевали все остальное.

На мое искреннее опасение за судьбу разведки золота и моего разведочного отряда начальник угрозыска конфиденциально сказал:

— Вы что же, думаете, что мы не знаем, кто и как у вас работает? Все они у нас на учете. Дорога здесь только одна — через порт Бодайбо, и, кого не нужно, мы просто не выпустим отсюда. Арестовывать и рассылать по местам прежних отсидок нам не выгодно — это же прекрасная рабочая сила! Вы ведь, кажется, не жалуетесь на их леность или неопытность? И ведут они себя разумно, не буйствуют.

Да, мы с Раменским не жаловались. Действительно, буквально все наши рабочие работали не покладая рук, с выдумкой, инициативой. Их захватила внушенная нами перспектива найти в заброшенной долине промышленную россыпь. Задачей всей нашей экспедиции было не только найти россыпи, но и возродить добычу золота в Дальней Тайге. Поэтому в случае обнаружения мы должны были разведать, подсчитать запасы и сдать золотоносную россыпь в эксплуатацию. После приемки разведанных площадей наши рабочие имели право перейти на самостоятельное старание на любом шурфе и на любом горизонте погребенных террас.

— А то, что они преступили закон, — продолжал милиционер, — мы решили не замечать до тех пор, пока они работают и ведут себя правильно. Вы что же думаете: они в лагерях больше пользы принесут и скорее перевоспитаются, чем здесь? Тайга воспитатель идеальный, в ней свои законы: ни грабить, ни убивать нельзя. Попробуй ограбь — самих кокнут. Вот вам и воспитание, и уважение к чужой собственности. Кроме того, интерес есть — золото моют, стране польза, и немалая. И им занятие, и государству валюта, и трудовой навык у них, да и время для решения, как жить дальше, есть. Только присматривайтесь к Матвею Ивановичу — он сам воспитатель сильный, а воспитание-то у него не то. Впрочем, это дело не мое…

Следователь в первую очередь заподозрил в убийстве Киры Лиманчикова и Бутакова.

— Я же не мог утиной дробью убить человека! Да и зачем?

Действительно, зачем молодому парню, комсоргу Бодайбинского техникума убивать свою учительницу?

— Но третий патрон!..

— Ты мог выстрелить в упор, например в затылок или лицо, а тело зарыть в мох. Можешь показать, где стрелял?

И Лиманчиков вел нас всех по своему маршруту, показывал подбитые дробью листья и ветки ольхи, впившиеся в стволы лиственниц дробинки. Два места он нашел и показал, а третьего найти не мог.

После неудачных поисков следов Киры Лиманчикова и Бутакова арестовали. Бутакова освободили довольно быстро. Большое число свидетелей на прииске Светлом и расчет времени доказывали, что без машин, которых тут не было, человеку невозможно преодолеть за полдня шестьдесят километров даже на лошади по таежной тропе.

За недостатком улик после месячного следствия освободили и Лиманчикова. У всех наших рабочих имелось алиби: все они выполнили дневную норму проходки шурфов минимум в восемнадцати километрах от Семикачи, и к тому же никто не знал ни времени, ни места маршрута. Ведь он был случаен, не планировался заранее, о нем не знал даже рабочий, уехавший на Кропоткинский.

Следователь не очень тщательно допрашивал косарей и Колобаева. Он говорил:

— Никогда якутские колхозники не станут нападать ни на кого из русских. К тому же всех мы их знаем с лучшей стороны. А Колобаев, по данным зимовщика, целый день был в зимовье.

То же утверждал и Колобаев: зимовщик с поляны не уходил.

Следствие решили прекратить. Однако родственники Киры в Москве не удовлетворились таким оборотом дела и обратились в Прокуратуру СССР с просьбой тщательного расследования и наказания виновных. Москва потребовала найти во что бы то ни стало! Дело передали другому следователю.

Уже зимой, в конце января опять были арестованы Лиманчиков, Бутаков и на этот раз семикачинский зимовщик и все косари. Это сделали, по-видимому, для оправдания бодайбинских следственных органов перед Прокуратурой СССР, так как все следы давно скрыл снег и ничего нового нельзя было выяснить. Когда следователь тоже убедился в этом и освободил всех взятых под стражу, он решил обвинение предъявить мне.

— Зачем отпускал по одному в тайгу?

— Орлова была начальником подотряда и принимала решение сама. Кроме того, даже официально разрешается удаляться от лагеря на два километра, тем более в таком месте, где имеются дороги и население, да еще при такой идеальной слышимости, как на семикачинской поляне.

— Вы отпустили ее одну для того, чтобы убить. Какая причина была у вас для убийства?

Такое обвинение следователя заставило меня онеметь сначала от удивления, а потом от возмущения. У меня к тому времени не возникало даже мысли, что кто-нибудь может заподозрить во мне убийцу. И кого — своего помощника и друга!

Официальный допрос длился целый день. По «железной логике» следователя выходило так, что косари и недоброжелатели не могли, а товарищ по учебе и работе мог убить своего помощника. В ходе перекрестного допроса выяснилось, что второй ствол огнестрельного оружия, которым располагал отряд, в тот день увез рабочий, посланный за продуктами. Топоры были в распоряжении топящих баню. Стало быть, материальных средств убийства я не имел. Это меня больше всего умилило в доводах следователя. Потом оказалось, что в разное время, но в течение всего дня меня видели разные лица в собственной палатке — с поляны я не отлучался.

В конце концов прокурор города Бодайбо постановил дело прекратить. Я же провел много бессонных ночей в логических поисках виновного.

Верховье долины р. Хомолхо (схема)

Приходила мысль о самоубийстве Киры. Вдруг она намеренно ушла на север — в пустынную часть Патомского нагорья? Там есть и скалы, и глубокие реки, и медведи. А может быть, замучила себя голодом? Но логика событий противоречила этой мысли. Кира слишком любила жизнь, была оптимистом, бойцом и борцом за достижение поставленной цели. Она с нетерпением ждала результатов наших прогнозов, а пока ничего определенного еще не было известно не только о запасах, но и содержании золота в террасе.

Я проклинал себя за невыдержанность, выразившуюся в строгом обращении и, по-видимому, чуть-чуть вызывающем тоне перед отходом ее в маршрут. Но не могло же быть это причиной самоубийства — обычные отношения между начальником и подчиненным? Иногда приходилось обращаться значительно более сурово и с Колобаевым, и с бригадирами.

Если бы это было самоубийство, то не думаю, чтобы комсомолка, глубоко преданная своей специальности, влюбленная в Хомолхо, вложившая немалый труд в исследование ее бассейна, могла унести с собой рабочий дневник и карту, которые также не были найдены.

Но если это все же самоубийство, что нужно было делать начальнику, чтобы предотвратить его? Вот этого не говорится даже в современных инструкциях по технике безопасности.

К двадцатому июня тысяча девятьсот сорок первого года закончилась промывка породы, выбранная за всю зиму из всех разведочных шурфов. Результат превзошел все наши даже смелые ожидания. Оказалось, что под «горным свалом» погребена не одна терраса правого борта долины Хомолхо. На плотике трех нижних террас, скрытых под мощной толщей щебенки и суглинка, сползших со склона долины и скрывших речные отложения, оказались вполне перспективные россыпные залежи. Они не были беднее некогда выработанных россыпей левого борта, принесших известность золотой Лене. В память Киры, душевного, честного человека и начинающего исследователя, мы предложили назвать разведанную нами террасу именем Орловой, и это быстро привилось и в обиходе, и в официальной номенклатуре.

Только на сданное золото из наших разведочных шурфов была окуплена стоимость всей Жуинской экспедиции почти на два года работы с полным штатом поисково-съемочных и разведочных рабочих и инженерно-технических работников. Сдача нашего золота в приисковое управление совпала со вторым днем Великой Отечественной войны. Впрочем, о войне мы узнали лишь первого июля — радиосвязи у нас не было. Определив запасы столь необходимого, особенно в то время, металла, мы сдали разведанную площадь в эксплуатацию. На некоторых шурфах осталась добывать золото часть наших рабочих. Некоторые из рабочих, так же как и я, ушли на фронт, а несколько человек с Сашкой-Тайгой и Матвеем Ивановичем продолжали поиски в других районах Патомского нагорья.

Еще и сейчас терраса Орловой продолжает давать золото. Там работает мощная драга. Еще и сейчас свежа в памяти трагедия Киры у всех оставшихся в живых участников Жуинской экспедиции. Тяжелый урок дал нам право строго требовать, чтобы никогда исследователь не отходил один в тайге, пустынях, горах, тундре от лагеря дальше, чем на видимую и голосовую связь.