Осторожно — пума!

Крошки

Костер освещал ствол кедра метровой толщины и свесившиеся с его сучков седые бороды лишайников. Мы, успевшие отдохнуть от дневного перехода и приобрести благодушное настроение насытившихся людей, валялись на животах. Курящие курили, сосредоточенно переваривая ужин, а я записывал впечатления дня.

Экспедиционный рабочий Федоров, парнишка лет пятнадцати, бросив окурок в огонь, приподнялся на колени и намеревался стряхнуть плащ, усеянный крошками хлеба, успевшего засохнуть и сильно истолочься в мягких вьюках за десятидневный таежный маршрут. В тайге все вещи приобретают универсальные качества. Кроме своего прямого назначения плащ служил нам скатертью на столе обомшелой земли, а сейчас должен был стать постелью Федорову.

— Кого делаешь? Не шевель! — приказал Петр Захаров.

Он был старше всех нас, работал проводником и старшим рабочим, а в прошлом — красный партизан, бившийся за Советскую власть в Забайкалье. Он отлично понимал тайгу, знал приметы погоды и повадки зверей и, конечно, был самым авторитетным, если дело касалось охоты, выбора места лагеря и всяких практических мероприятий.

— А чо, дядя Петро?

— А ничо. Ты чуешь, сколь еще дён кочевать будем? Не чуешь и не могёшь. Тут те тайга — не Катангар. А если еще месяц? Кого жрать будешь. Без хлеба никого не наработаешь.

— Да ведь крошки же!

— Ха, крошки! Ишшо мало ученай.

И бережно собрав с плаща все крошки, он ссыпал их в мешочек для образцов и положил в тулун (кожаный мешок).

— Крошки! А крошки што — не хлеб? Ишшо до революции мой отец лесиной надорвался, тады мне, как те, неполных пятнадцать было. А тут осень — белковье наступает. Покряхтел, покряхтел отец и гутарит: «Однако, паря Петька, мне мочи нет. Тебе одному итить белковать ноне. Без пушнины пропадем».

Я-то самый старшой, а ить ишшо четверо ртов мене меня в избе. Ты, гутарит, хотя парень бравый, а однако один в хребтах не кочевал, много пушнины не приволокёшь. Ну я не спрошу, сколь добудешь, то и ладно. Однако чего спрошу — гостинца из тайги. Во те торбочка, как будешь исть, крошки от хлеба ли, от каши не бросай, собирай в торбочку и мне приволоки. Гляди, штоб ни одной не пропало.

Отец наш сурьезный был. Скажет однова, не послу хаешь — выпорет.

Набрал я хлеба на месяц и пошел. Попервоначалу не шла белка. И уж хлеб приедать почал, а она, язва, не идет и не идет. Ужо к концу месяца напал на место — и белка, и лиса, и соболь. Я уж почти одно мясо ел, хлеб скономил. Мало не два месяца в тайге, весь хлеб кончал, дня три без хлеба, а крошек фунтов шесть берег — охоту бросать жалко — больно зверь баско шел. Однако вижу не выдюжить, одно мясо без хлеба шибко муторно жрать. Думаю, пущай выпорет, зато пушнины принесу, семью обеспечу. Ишшо на крошках дён десят жил, и тут зверь, ну прямо, сбесился: идет, обдирать не успевал. Все до одной крошки кончал, огладал, аж шатаюсь, а добыл больше, чем с батей вдвоем за прошлый год. Всю пушнину не поднял — на лабазе больше половины осталось. Иду домой, думаю: ну, порки не миновать — крошки-то поел. Пришел, даю отцу соболей, говорю: белку-то, мол, не поднял, на лабазе оставил, иттить обратно надоть, а вот крошки-то, батя, не сберег, пожрал — две недели на них жил, больно белка добро шла, вертаться не хотел — ить спугнешь.

А отец и говорит: ладно. Был бы охотник да белка, а крошек и в Катангаре достанем, а в тайге-то и крошек не найдешь.

Жизнь охотника научила бережно относиться к крошкам в тайге, и он знал им истинную цену.

Наше положение было похоже на рассказанное. Работы еще было много, а хлеб кончался. Идти за ним в село — значит, потерять несколько дорогих суток в то время как стояли погожие дни. Захаров не только по привычке собирал крошки, но и воспитывал бережливость и осмотрительность у молодых рабочих.

К месту и к делу рассказанная притча о крошках запомнилась на всю жизнь, и, чего греха таить, не раз случалось на практике убеждаться в охотничьей мудрости…

Вершины сопок юго-западной части хребта Турана — это камни и густые заросли кедрового стланика, непреодолимые для оленей и лошадей, да и для пешехода весьма трудные. Нижние части склонов пологие и сплошь покрыты марями. Лошадь по марям не ходок. По крутым склонам спускаются шлейфы курумов, тут уж ни лошадь, ни олень не пройдет — нужно обходить. Плыть тоже нельзя ни на плоту, ни на оморочке. Все речки только здесь и начинаются. Это сплошные каменные глыбы, среди которых шумит, извиваясь, ручей. Да и для оленей, и для лошадей не вдруг найдешь корм в этих сырых и каменистых местах. Поэтому отряд географа Нади Сеютовой, которой достался такой райончик в четырехстах километрах от первого населенного пункта, был не совсем обычный. Для транспортировки инструментов, лагерного оборудования и минимума продуктов были наняты рабочие-носильщики. Само собой, подобраны ребята самые здоровые, рослые, мускулистые. И вот девушка среднего роста, не слишком сильная, только что со студенческой скамьи оказалась начальником и повелителем одиннадцати молодых людей гвардейского сложения и весьма по-разному воспитанных и настроенных. По крайней мере половина их были судимы.

Принять такую команду и отправиться в богом забытый район Надю не заставляли в порядке трудовой дисциплины. Наоборот, начальник партии и даже начальник экспедиции отговаривали ее от такого решения.

Экспедиция была большая и по тем временам богатая. Больше полтысячи разных сотрудников работали в ее составе. Три с лишним десятка съемочных полевых отрядов, почти десяток отрядов строителей геодезических знаков, геодезисты, топографы, географы, целый флот катеров, лодок и оморочек с соответствующими командами курсировали, обслуживая полевые отряды, по Зее, Селемдже и Бурее с их бесчисленными притоками. На трех аэродромах базировалась летная группа с тяжелыми съемочными и легкими оперативными самолетами, со штатом летчиков, аэрофотосъемщиков, фотограмметристов, фотолаборантов. Наконец, масса проводников-оленеводов и коноводов, радистов, хозяйственников, начальников таежных баз с продовольствием, спецодеждой, экспедиционным оборудованием и инструментами. Конечно, в такой экспедиции были возможности обеспечить транспортом отряд девушки-инженера, тем более что инженеров в то время было далеко не густо, а девушек — начальников отрядов только две.

Однако сама девушка носила комсомольский «билет не в кармане — в себе», как сказал поэт Безыменский, к званию комсомольца относилась удивительно бережно и ответственно. Она не привыкла отставать в работе от мужчин, и это одно из проявлений женского достоинства было в ее жизни не менее важным, чем комсомольская честь трудных времен первых пятилеток. Считая студенческие производственные практики, Надя уже четвертый летний сезон первой из исследователей изучала труднодоступные таежные районы. Естественно, что за этот срок работы и учебы у столь строгого учителя, как сибирская тайга, вырабатывается не только опыт, но и некоторым образом мировоззрение.

Предварительное изучение района работ по аэрофотоснимкам и по расспросам показало полную непригодность лошадей и лодок для передвижения, а олени за последние годы ужасно надоели Наде. С ними производственное задание вовремя можно выполнить разве только случайно. Десять — пятнадцать оленей, которых обычно выдавали географическим отрядам, за ночь уходили куда хотели. Только природные следопыты — эвенки со своей неисповедимой наблюдательностью и каким-то чутьем могли обнаружить их в тайге. На поиски оленей тратилась масса времени, а осенью бывало и целый день. После привода в лагерь их нужно вьючить по десять — пятнадцать минут каждого. Получалось минимум два с половиной — три часа. После такой работы проводник, естественно, уставал. Ему нужен был обеденный перерыв, и он пил чай, пока олени стояли навьюченные. А уже после начиналось движение. Вечером, когда исследователь облюбовывал прекрасное место для изучения и ночлега, рассчитывая, что, пока ставят палатки, разводят костер и готовят ужин, а утром завтрак, можно выбить шурф, описать почвы и скалистые обнажения, собрать гербарий и замерить скорость течения ручья, оленевод вдруг говорил:

— Однако место шибко худой. Корм нету. Олень ходи, ходи, его кусай нету, потеряйся. Как его ищи?

И вот нужно с тяжелым вздохом сожаления оставлять выгодное для раскрытия тайн природы место и уходить, подчиняясь требованию оленьего желудка, его психологии и соображению. А что он там сообразит, не узнаешь же! Выходит, не человек, а олень руководит отрядом. Без оленя раза в два быстрее работу можно выполнить. Не всегда же желудку стоит руководить всеми поступками и действиями!

Начальство пошумело, пошумело в протестах против бестранспортной работы, но разве можно переспорить женщину, раз она что-нибудь решила? Да и расчет, как дважды два, показывал, что Сеютова права.

С рабочими в тех безлюдных местах было неважно. В труднопроходимую тайгу шли либо люди, одержимые жаждой приключений и поисков неизведанного, которых в то время, кроме географов и топографов практически не было, либо охотники, предпочитавшие появляться в тайге зимой, либо те, которых никуда больше не принимали. Вот как раз те, которым стало некуда податься, кроме крайне трудной таежной экспедиции, и составляли большую часть сеютовского отряда. Однако молодой инженер-географ расчетливо составила план работы и сформировала свой отряд. Надя рассчитала, что, кроме дождливых дней, не будет терять времени на длительные остановки и с утра до поздней ночи отряд должен двигаться по исследовательскому маршруту. При этом план съемки выполняется раньше срока, а значит, рабочие больше заработают и плюс премия. Кроме того, при горно-таежных походах с полной выкладкой рабочим будет не до эмоций, и Надя надеялась, таким образом, оградить себя от случайных мужских порывов. Кроме того, сверх восьми необходимых носильщиков Надя взяла двух практикантов Новосибирского топографического техникума не только для прохождения практики, но и в качестве сознательного ядра отряда. Девятый же, зачисленный маршрутным рабочим, был специально определен в качестве личного телохранителя. Нет, это не был самый здоровый Голиаф. Наоборот, сообразуясь с истиной, что сила женщины в слабости, на эту должность был подобран несовершеннолетний, неопытный и физически довольно слабый мальчонка. Надя, в прошлом воспитанница детдома, специально потратила несколько дней на поиски такого парнишки в детдоме на должность морального телохранителя. Они все лето и ходили вместе по сопкам и спали в одной палатке.

В центре площади съемки отряда еще зимой построили лабаз и завезли большой ассортимент продуктов. По краям района построили еще два лабаза с минимальным запасом продуктов на всякий случай. От края района до центра суток двое ходу, если идти с темна до темна, и от него до вспомогательных лабазов столько же. Но если идти с исследованиями, описанием геологического строения, почв, растительности, всех ручьев — словом, всем тем, чем занимались географы того времени, да еще копать почвенные ямы, собирать образцы и гербарий, рубить, промывать, дешифрировать аэрофотоснимки и составлять разные определенные инструкцией карты, то и за месяц не дойдешь.

Легко себе представить, как трудно прокормить семейку в дюжину здоровых людей, в неограниченном количестве и круглые сутки потребляющих чистейший таежный воздух, ведущих здоровую физическую работу от сна до сна на лоне располагающей к аппетиту природы и не менее двенадцати часов в сутки теряющих изрядное количество пота. Ели, конечно, все досыта — иначе и настроение, и работа не те. При таких обстоятельствах через несколько дней исследовательских маршрутов в продуктовых рюкзаках начало обозначаться дно. Тем не менее рюкзаки не пустели. Вместо продуктов их заполняли образцы камней, почв, которые оказались еще тяжелее продуктов. В данном случае мудрость Эзопа, научившего человечество еще несколько тысячелетий назад брать самую тяжелую корзину с продовольствием и под конец пути идти налегке, в дальневосточной тайге оказалась неприменимой.

До центрального лабаза было еще порядочно, а Наде хотелось до муссонных дождей закончить съемку самого трудного участка. Она начала принимать меры экономии. Установила двухразовое суточное питание, норму суточного потребления сухарей, крупы, сахара, чаще стала отпускать двух-трех рабочих на охотничий промысел, пока остальные били шурфы. Ни грибов, ни ягод еще не было. Правда, на гольцах попадалась прошлогодняя заморенная брусника, водянистая и терпкая.

В начале ребята шутили и посмеивались и над начальницей, и над катастрофически тающими продуктами, и над своим положением. Но через несколько дней началось постепенное накопление усталости от недоедания, и наиболее сильные рабочие начали мрачнеть.

Как, к сожалению, часто бывает в таких случаях, тайга будто вымерла. Только изредка попадался какой-нибудь зазевавшийся рябчик или дикуша, а все остальное, более существенное, способное не только раздразнить, но и утолить голод, исчезло напрочь. Что за еда — один рябчик на двенадцать голодных душ? Только на ужин нужно минимум двенадцать взрослых рябчиков, чтобы мало-мало почувствовать, что в желудке что-то есть, а чтобы насытиться, необходимо по два рябчика на человека.

Однажды за скудным ужином начался уже откровенный ропот. В довольно решительных тонах начальнице предложили идти к лабазу без работы. Она же сказала, что утро вечера мудренее, надеясь, что ночной отдых ослабит категоричность требований рабочих. За завтраком были съедены все остатки съестного, кроме соли и чая, но Надя, призвав на помощь всю убедительность и логичность доводов, уговорила рабочих при полном молчаливом нейтралитете практикантов еще на день работы вместе с приближением к лабазу. Мол, соль есть, а мясо в тайге найдется.

Проработали еще день. Мясо нашлось в количестве, достаточном для обоняния и дегустации бульона.

На другой день голодные люди тронулись к лабазу напрямик. День шли, часто присаживаясь для отдыха. Надя пользовалась остановками, чтобы вести обычную работу. Она записывала наблюдения, отсчеты анероида, продолжала дешифрировать аэрофотоснимки и только не стала требовать земляных работ. Она не хотела больше возвращаться сюда и делала все возможное для этого.

— Ну и девка упорная! — сказал кто-то. — Это надо же, голодная, а все пишет и пишет.

По мере приближения к лабазу, несмотря на общую усталость настроение начало подниматься. За несколько километров до него, с трудом преодолеваемых отощавшими людьми, все разговоры сосредоточились вокруг пищи и отдыха.

В воздухе как будто уже разлился аромат консервированной тушенки с бобами, и эти сладкие мечты вызывали слюну.

— А уж завтра, Надежда Ивановна, давай выходной. Камней накалим. В палатке баню сделаем, попаримся, отоспимся и уж наедимся за всю неделю.

Когда солнце подготовилось уже нырнуть за сопку, где оно обычно коротало ночь, отряд спустился в ту долину, где на аэрофотоснимке было обозначено место лабаза. Километровую полосу мари, отделявшей прибрежный лесок от склона сопки, прошли быстро. Узкая полоска густого пойменного леса и вовсе не представляла никакого труда для преодоления. Вот сейчас за поворотом, на излучине маленькой речушки должны открыться зеленая полянка и величественное сооружение на трех лиственничных стволах со спиленными вершинами, до отказа набитое сухарями, мукой, разными крупами и консервами, сахаром и махоркой. Об этом лабазе как о самом богатом все много наслышались от хозяйственников еще в Свободном.

Вот полянка. Вот они три очищенных от коры белых лиственничных столба…

— Что такое? Тут, видать, снег шел.

Вся поляна была грязно-белая.

— Нет, братва, это не снег. Это мука!

— А где же лабаз?

— А вот он — одни бревнышки остались.

Вокруг столбов валялись бревна с вырубленными ячейками для связи, но не связанные. Среди разрозненных бревен серели щепки разломанных ящиков, клочья кулей, помятые консервные банки.

— Какая же это подлюка наработала?

— Да медведь. Вот его следы.

— Но хоть консервы-то оставил?

Медведь с зимнего сна был настолько голоден и, наверное, настолько обрадован лабазу, что повеселился здесь вволю. Разрушив надстройку на столбах, он съел, что можно было съесть. Двух кулей с сахаром как не бывало. Не осталось ни одного сухаря от нескольких ящиков — только изодранные куски фанеры валялись в самом хаотическом состоянии.

— Как только не подох, паразит, от обжорства?

— Тут, наверное, целое стадо медведей ужинало — ведь всю крупу пожрали.

— Ас кулями с мукой, наверное, в футбол играли.

Действительно, мучные изодранные кули валялись в разных местах поляны, а мука, превратившаяся в крошки засохшего теста, покрывала почти всю поляну.

— Братцы, а консервы-то тю-тю, он их испоганил.

Несколько сотен банок различных консервов были помяты и прокусаны медвежьими зубами.

— Ты, смотри, сгущенку высосал, а тушонка протухла!

— Вот ведь идиот, ну прокусил одну-две, видит — не съесть, оставил бы остальные, так нет же — все перекусал!

Из целой груды банок ни одна не была пригодна к употреблению после медвежьего пира.

Когда последняя надежда найти хоть что-нибудь съестное на месте бывшего лабаза полностью испарилась и до людей наконец дошло, что ни сытного ужина, ни завтрака, ни долгожданного выходного дня не будет, они повели себя по-разному.

Начальница сидела на пне, разложив аэрофотоснимки, и рассчитывала расстояние до двух других лабазов и до таежной базы партии. Она взвешивала все возможные случайности и варианты решения, наиболее выгодные для выполнения задания, чтобы не делать пустых маршрутов. Но нельзя было и рисковать людьми. Идти к вспомогательным лабазам ближе, чем к базе, но кто может поручиться, что, приобретя опыт бандитизма, медведь не разгромил и те, а они были в противоположном направлении от таежной базы. А если и те лабазы разгромлены, то и работу сорвешь, и людей можно потерять, да и самой не поздоровится.

Один из практикантов мрачно молчал. Другой проклинал хозяйственников.

— Безмозглые дураки! Серая бездарность! Не догадались вбить гвозди в столбы! Ведь и ребенку ясно, что в тайге медведи умеют на лесины лазить.

Действительно, то ли от неопытности, то ли от безответственной беспечности, а возможно, и просто потому, что забыли захватить с собой гвозди, устроители лабаза не сделали необходимого предохранительного приспособления от медвежьих погромов. Впрочем, это сейчас, после колоссального опыта исследовательских работ в тайге и горах, стало правилом при организации таежных лабазов забивать в столбы гвозди и отпиливать их шляпки. Захочется медведю пообедать на дармовщину, подойдет, уколет лапы и отойдет не солоно хлебавши. А в те времена как-то не было такой установки — надеялись, что медведь не сумеет преодолеть лабазного карниза на гладких столбах, и более существенных мер не предпринимали для охраны складов. И как показал опыт, попадались особенно натренированные медведи, преодолевавшие и очищенные от коры столбы, и карнизы, и ухитрялись растаскивать казенные продукты, срывая планы исследователей.

Большую часть сеютовского отряда в то время не волновало состояние производственных планов. Настроения и мироощущения диктовались требованием желудка. Несбыв-шиеся мечты о сытой еде и отдыхе, мрачная перспектива голодного, изнурительного похода, охватившее всех сомнение в сохранности других лабазов вызвало бессильную злобу. Злило все: и бандит-медведь, и безответственность хозяйственников, и задержавшая поход к лабазу начальница, слишком тщательно выполнявшая порученную работу, и вообще вся тайга с ее жестокими законами, и злодейка-судьба, приведшая в тайгу. Особенно здоровые, организму которых необходимо больше горючего, откровенно ругались громко и изощренно, не стесняясь начальницы, а ее маленький телохранитель плакал, всхлипывая и утирая нос рукавом брезентовой спецовки. Комары пищали, выбирая удобное место, чтобы высосать остатки крови.

— Давайте собирать муку, хоть болтушку сварим!

Люди, сбросив тяжелые рюкзаки, стали ползать по темнеющей поляне и соскребать с травы и мха налет засохшего теста. Крошек набрали две неполных миски. Очистить их от плесени и сора не хватило терпения. Окончив далеко не тщательную очистку, скипятили ведро воды и засыпали туда крошки. Утолив немного голод болтушкой, заснули неспокойным сном.

Все проснувшиеся начали с того, что ползали по поляне и собирали крошки теста на завтрак. Он прошел в молчании — это было издевательство, а не завтрак. У многих началось расстройство желудка с резкими болями. Не осталось никаких сомнений — нужно было двигаться к таежной базе партии, где сидел радист в срубленном домике и сторожил продовольствие, посылая в Свободный на базу экспедиции сводки о выполнении плана исследований.

Небольшой запас салола был проглочен в два приема. Разделились. Кто особенно часто отлучался в кусты, отделены в группу под командой наиболее хорошо разбирающегося в аэрофотоснимках практиканта и составили арьергард. Трое наиболее здоровых во главе с начальницей отправились вперед в надежде организовать помощь с базы или вызвать самолет для сброса продуктов и медикаментов. В районе посадочной площадки найти не удалось. Вертолетов тогда еще не было. Разработали точный маршрут. Авангард тронулся ускоренным шагом, а остальные двигались по силе возможности.

Несмотря на ворчание мужчин, Надя заставила их идти от темна до темна, не давая долго ни отдыхать, ни курить, ни отвлекаться ни на какую охоту или другую добычу пищи.

— Пошли дальше. Там же больные!

За два дня похода эти слова употреблялись чаще всего, и они раздражали больше всего двух рабочих. Ну чего там этим больным сделается, если часа два поискать рябчиков? А тут только и слышишь — пошли да пошли.

Поздним вечером третьих суток похода измученный и обозленный на весь свет авангард остановился на ночлег около ручейка. Пока двое шарили на ощупь дрова для костра, чтобы вскипятить чай без хлеба и сахара, двое других также на ощупь ставили палатку. Это была ситцевая палатка специально для пешего отряда. Она была легкая, быстро сохла после дождей и не пропускала воды даже в ливень, если сантиметров на десять выше ее крыши натянуть такой же легонький тент.

— Опять без жратвы спать придется, черт бы ее взял, эту Надежду Ивановну.

— Дать ей раза, а то шибко резвая. Гонит, как на пожар!

— Больные, больные! А мы здоровые? Тоже еле ноги волочим.

И быть бы в этот вечер начальнице битой, но тут случилось хоть и не чудо, но что-то около этого.

На белевшую в темноте крышу палатки что-то с силой шлепнулось. Палатка затряслась и перекосилась, но устояла, и девушка, только что нагнувшаяся, чтобы войти в палатку, увидела, как по тенту, хлопая крыльями, съезжает утка. Как тигрица, бросилась Надя на свалившийся с неба дар природы и вцепилась в него мертвой хваткой.

— Давайте сварим утку на два котелка. Пол-утки и бульон съедим сегодня, а пол-утки завтра утром, — сказала она, подходя к сгрудившимся около только что разожженного костра рабочим и протягивая им жирного селезня.

Ребята от удивления разинули рты, и именно это пресекло их совещание по выработке плана экзекуции начальницы.

— Ты смотри, вот так Надежда Ивановна! Ей и ружья не надо — уток на лету ловит.

— Селезень! Да какой здоровый. Он, наверное, бедняк, думал сверху-то, что озерко блестит, и решил на ночь сесть.

— Наверняка так, ведь сроду здесь палаток не было — откуда ему догадаться.

Термометр настроения, показания которого приближались к нулевой черте, быстро показал потепление в отношениях начальницы и рабочих. Один селезень на четверых — это по сути дела тоже крошка, но уже достаточная для существования.

На пятые сутки, шатаясь от усталости, Надин авангард достиг базы. А еще через двое подошли и все остальные вместе с вышедшим им навстречу караваном оленей. Второй группе отряда повезло больше. На вторые сутки их движения к базе с ними совершенно случайно встретился отряд строителей геодезических знаков, переходящий на другую сопку. Они поделились продуктами и салолом.

Несмотря на потерю времени после медвежьего погрома, Надин отряд закончил работу по съемке своего участка первым. Расчет на экономии за счет упразднения поисков и вьючки оленей оправдался.

Когда осенью в торжественной обстановке отряд премировали за перевыполнение плана, ребята искренне жали руку начальнице.

— Спасибо тебе, Надежда Ивановна! А мы ведь побить тебя хотели — больно ты нас гоняла.

— А как же вы думали? Не поработаешь как следует, на совесть, так всю жизнь на крошках жить будешь.

И не столько премия, сколько гордость, что они стали первыми, они, которых отказывались брать на работу многие организации, посеяла крохи веры в себя, в свои способности.