Осторожно — пума!

Была ли это пума!

К сожалению, в тридцатые годы многие исследователи работали в одиночку. Начальство смотрело на это сквозь пальцы, а в глубине души даже поощряло: зарплаты меньше и план выполняется быстрее.

При разбивке триагуляционной сети на юге Дальнего Востока и создании геодезического обоснования одним из методов измерений горизонтальных углов был гелиотропический. В солнечные дни гелиотропом с одного геодезического пункта на другой подавались сигналы в виде отраженных лучей солнца — солнечных зайчиков. Вышки — геодезические пункты — строились на вершинах сопок, и где-то поблизости жили дежурные гелиотрописты, дожидаясь солнечных дней.

Около месяца стояла пасмурная погода и хлестали дожди. Наконец долгожданное солнце прервало вынужденное безделье геодезистов. Засверкали зайчики, но с одного пункта сигналов нет. Нет в назначенное время, нет в дополнительное, нет день, нет второй. Что-то с гелиотропистом случилось, не может же он по три дня спать. Продуктами и спичками он месяца на три обеспечен, да ягоды, да карабин — можно в тайге прожить даже без продуктов, значит, с голоду он тоже не умер.

Собрали нескольких топографов, врача с прииска, местного охотника и пошли на пункт, откуда не поступало сигналов. Он был на хребте Эзоп, что разделял воды Бурей и Селемджи. Идти километров шестьдесят. Проходимость плохая: по долинам болота, в нижних частях горных склонов густая темнохвойная тайга, захламленная валежником и буреломами. В верхней предгольцовой части тайга оторочена непролазным поясом кедрового стланика с курумами[4], а выше гольцы — голые камни. Добирались три дня.

Вышка геодезического пункта стояла на высоком гольце. Полукилометром ниже, на седловине, где росли редкие лиственницы, а кусты кедрового стланика были не так густы, в палатке жил гелиотропист. Весной, когда еще не стаяли снега на гольце, к седловине бежали ручейки. Воды хоть отбавляй. Стаяли снега, и седловина высохла. За водой пришлось ходить к истоку ручья без малого километр вниз по склону. Гелиотропист не захотел переносить палатку к ручью — далеко от вышки. Так и ходил каждый день почти два километра к воде и обратно.

Пришли в палатку. По всему видно, хозяин давно отлучился. На столе, сколоченном из половинок листвянок, стояли чайник с чаем, подернутым сверху плесенью, кружка с налетом чая и сахара внутри. Видно, недопит был чай и вода высохла. Туесок стоял открытый, с позеленевшим прогорклым маслом. Что-то круглое в виде баранки на столе. Когда-то это было лепешкой. Середину растащили муравьи, только сухие края остались. Туда и сюда летали осы, перенося в свои гнезда сахар из раскрытого мешочка. Все говорило о том, что человек ушел из палатки поспешно.

На топчане, как и стол, сделанном из половинок бревен, лежали раскрытые спальный мешок, будто человек отлучился из него на минутку, и книжка Стендаля «Красное и черное». Согнулась подтаявшая от тепла свечка. Человек читал на сон грядущий.

Вещи в рюкзаке, видимо, не трогал никто, кроме него. Во вьючных сумах фанерные ящики с продуктами: консервы, крупы, мука, сахар, соль, чай, масло, спички — словом, полный набор экспедиционных продуктов. Тут же лежал плащ, стояли резиновые сапоги и другие вещи, необходимые для жизни. Ясно, что не голод заставил уйти человека без чая. Вещи и палатка в целости, стало быть, и нападения не было. Люди? Откуда они в этих нехоженых местах? Звери, из которых только медведь здесь опасен, ни за что не нападут на человека летом. Наоборот, если человек долго живет на одном месте, они постараются уйти отсюда как можно дальше. Ни денег, ни документов, ни карт или аэрофотоснимков у гелиотрописта не было, не нужны они ему в горах — все это хранилось на базе экспедиции. Значит, и с этой стороны не могло быть никакого соблазна.

Но где карабин? Ведра тоже нет.

Тропка протоптана от палатки к истоку ручья. Пошли к ручью.

Недалеко от палатки на траве лежал ватник. Один рукав вывернут наполовину, видно снят и брошен в поспешности на ходу. Еще ниже около тропки, накатившись на куст кедрового стланика, стояла форменная фуражка, поблескивая серебристой кокардой. В то время мы носили формы, похожие на летные, а на фуражках были серебряные крылышки — аэрогеодезия. Еще ниже по склону (и опять же на тропе) валялся уже заржавевший карабин. Полна магазинная коробка патронов, и в стволе патрон, и курок на боевом взводе. Ствол хорошо вычищен и смазан маслом. Стрелял ли из него вообще гелиотропист? Во всяком случае из него не стреляли в тот день, когда карабин был брошен. Около того места, где человек брал воду, валялись на боку ведро, полотенце и превратившееся в слизь мыло в мыльнице.

Вещи свидетельствовали, что на человека никто не нападал, что он не оборонялся и все же панически бежал прочь от ручья по направлению к палатке. Сначала он оставил ведро и умывальные принадлежности, затем бросил ненужный карабин, на бегу у него свалилась фуражка и покатилась под гору, и, наконец, видимо уже вспотев, он сбросил ватник. Однако в палатку он не прибежал. Человек чего-то боялся, иначе он не стал бы брать с собой карабин, идя по воду. Пришедшие к гелиотрописту были людьми опытными. Топографы не один летний период топтали таежные дебри, следопыт-охотник, врач, за несколько лет работы на таежном прииске ставший и хирургом, и терапевтом, и врачом судебной экспертизы. Они самым тщательным образом исследовали окрестности и не обнаружили ни одного следа зверя или постороннего человека. По крайней мере на два километра в радиусе от палатки наверняка никто не подходил сюда уже больше месяца. Геодезический пункт тоже был в полном порядке.

Гелиотрописта обнаружили на противоположном от палатки склоне гольца. Он лежал ничком на крупноглыбовой осыпи гранитов ногами вверх по склону. Обеими руками он закрывал затылок, будто хотел затолкать голову в расселину между огромными камнями. Ни тело, ни одежда не были порваны, не было и царапин, если не считать небольшой ссадины на лбу, лежащем на камне.

Вскрывший тело врач констатировал разрыв сердца. Очевидно, сердце не выдержало быстрого почти двухкилометрового бега в гору, а возможно и сильного испуга.

Дневник гелиотропист не вел. Письма к матери, жившей в Новосибирске, были грустные. От них веяло разочарованностью мрачного человека. Он не писал, что его угнетало. Убитая горем мать рассказала, что он был хилым, болезненным и очень впечатлительным мальчиком. Неудачно, без взаимности любил девушку.

В экспедиции у него не было ни друзей, ни близких товарищей. Никто не помнил, чтобы он с кем-либо говорил больше одной-двух фраз. Никому в голову не приходило поговорить с человеком подробнее, узнать, кого отсылают в длительное одиночество глухой тайги и гольцов, проверить его психическое состояние.

Однако это не было самоубийством, человек хотел жить, но его томил какой-то навязчивый страх. Скорее всего это была «пума».