Остров за островом

Объяснение в любви

В наше время фотографы-анималисты путешествуют по странам и континентам на самолетах. А всего несколько десятилетий назад их коллеги и предшественники месяц за месяцем топтали палубы пароходов.

Морские котики преследуют меня от 57 градуса северной широты до 38 градуса южной. В первый раз я увидел их чуть южнее Мельбурна в бурных волнах, омывающих остров Филлип, во второй — на островах Прибылова в Беринговом море; в третий раз я встретился с ними на острове Гуадалупе недалеко от Калифорнии и, наконец, на Галапагосах.

Четыре вида животных из рода Arctocephalus^{1} всегда доставляли мне истинную радость, как объект изучения, и в то же время всегда внушали немалый страх. Игры юных котиков, их цирковые трюки в воде представляют собой пленительное зрелище, а драки самцов, охраняющих свои гаремы, исполнены драматизма. Колония морских котиков — коллектив, управляемый инстинктом. Однако в рамках этого коллектива каждый индивид ведет себя в соответствии со своим характером и темпераментом. Но к сожалению, после смерти — насильственной смерти от руки человека — морской котик возводится в ранг «благородного тюленя» и превращается в ценные меха. Когда коммерческий интерес начал сильно перетягивать чашу весов естественного равновесия, результат оказался такой: безжалостно преследуемый морской котик был почти полностью истреблен.

Фотографу-анималисту, который непременно должен любить природу и быть другом животных (иначе он не может иметь такую профессию), очень легко впасть в брюзжащий тон и начать бесплодно жаловаться на недостаточные меры по охране природы, принимаемые различными странами, властями и организациями. Короче говоря, ему легко превратиться в мелкого ворчливого негативиста. Тогда в его лексиконе сразу появляются такие слова, как «коммерческий интерес», «близорукость», «браконьерство», «снобизм», и он начинает казаться себе Святым Георгием, спасающим прекрасных принцесс Флору и Фауну от дракона, вооруженного шипами косности и бюрократизма. Но со временем негативисты иссякают, нытики хрипнут.

А между тем есть и другая сторона медали. Мое путешествие с острова на остров — это не буквально путешествие с одного омываемого морем участка земли на другой. Правильнее сказать, что это путешествие по «островам доброй воли», по тем изолированным областям (некоторые из них находятся на материке), где животные спасены от истребления благодаря самоотверженному труду горстки предусмотрительных людей.

Надо сразу оговориться, что речь пойдет не о какой-то реанимации, заключающейся в переселении животных в зоологические сады и парки. Животных, которым грозит уничтожение, можно спасти, лишь оставив их в естественной среде, защитив от охотников и постаравшись сократить количество биоцидов.

Семимесячное путешествие, во время которого мне предстояло проделать тысячи километров с грузом не только собственной персоны, но кино- и фотоаппаратов, пленки, палатки и прочего оборудования, весящего не менее трехсот килограммов, надо было строго распланировать заранее. Сами по себе поездки давно уже стали для меня делом привычным, но предстоящее путешествие приятно отличалось от предыдущих, так как ко мне присоединились жена и дочь.

Раньше чем пуститься в путь, следовало прежде всего выяснить: где предприняты действенные меры по охране природы? Какие люди, институты и организации принимают активное участие в мероприятиях по спасению природы? Есть ли реальная возможность познакомиться с их работой и изучить ее результаты?

Практически попытки сохранить природу делаются почти всюду, где ей грозит непосредственная опасность, поэтому мне было необходимо ограничить район изучения. Я выбрал юг Северной Америки и север Южной, где встречаются некоторые интересующие меня редкие охраняемые виды животных. Вдоль западного побережья обеих Америк совершает свои тысячемильные миграции серый кит^{2}, направляясь для спаривания и деторождения из холодных вод в более теплые. А затем он плывет обратно в холодные воды, которые гораздо богаче пищей.

Самое удивительное в этих миграциях то, что они совершаются на мелких местах и близко от берега, так что животные все время связаны с рельефом дна. Хотя серый кит и морское животное, но для деторождения он выбирает самые мелкие бухты и лагуны, и поэтому ему нередко приходится целиком зарываться в ил.

На серого кита, как и на других китов, охотятся ради жира. Правда, раньше шел в производство и скелет кита: костная мука применялась для очистки сахара. Это животное, достигающее в длину пятнадцати метров и весящее более тридцати тонн, уже неоднократно находилось под угрозой полного уничтожения.

Мне было известно, что серый кит по международной конвенции, подписанной самыми крупными в мире китобойными державами, получил в свое распоряжение, если можно так выразиться, «детскую» — мелкий залив на западном побережье Калифорнии. Так я попал в лагуну Скаммона — арену, на которой выступали не только киты, но и, как выяснилось позже, ученые, исследующие здесь такой неизвестный фактор, как ритм сердцебиения у серых китов.

Галапагосские, или Черепашьи острова, которые называются также архипелагом Колон и которые до открытия в 1914 году Панамского канала были совершенно изолированными, обязаны своей известностью Чарлзу Дарвину, посетившему их в середине тридцатых годов прошлого столетия на корабле «Бигль». К столетнему юбилею первого издания «О происхождении видов», отмечавшемуся в 1959 году, был создан Фонд Чарлза Дарвина для Галапагосских островов. Это международное учреждение, поддерживаемое международными органами охраны природы и правительством Эквадора; в задачу его входит сохранение типа природы, послужившего в основном толчком для создания теории о происхождении видов.

Сотрудники этого Фонда при поддержке ЮНЕСКО проявили инициативу, достойную подражания. Школьники Галапагосов, изучая историю естествознания, совершают экскурсии на острова, знакомятся с диковинными животными, слушают рассказы преподавателей об удивительном равновесии, царящем в природе.

Конечно, осуществить нечто подобное проще на небольших островах, затерянных в океане, чьи флора и фауна так отличаются от остальных. Пробудить с детства интерес к природе, как к механизму, точнее, как к тончайшему из всех механизмов, — это и есть та цель, к которой стремятся все люди, любящие природу, независимо от того, заняты ли они педагогической деятельностью, научными исследованиями, активной охраной природы или фотографией.

Встречаются, однако, и другие формы любви к природе, которые, хотя и продиктованы добрыми намерениями, заранее обречены на неудачу. Самое уникальное проявление любви к природе мне довелось увидеть в Лос-Анджелесе, исходном пункте моего путешествия по западному полушарию.

Большая часть моего снаряжения была заранее отправлена из Швеции в Лос-Анджелес. Разумеется, таможенники должны были посмотреть все до мелочи, но у них не оказалось времени заняться бедным шведским фотографом. Они были заняты американскими туристами, возвращавшимися домой из Мексики. Багаж туристов просматривался особенно тщательно, поскольку из латиноамериканских государств в США и обратно постоянно провозится контрабанда, как безобидная, так и весьма опасная.

Путешественники были веселы и возбуждены, как все люди, возвращающиеся домой после дальней поездки. Одни везли с собой гитары и маракасы, на других красовались сомбреро и цветастые рубахи.

Одна дама средних лет, лицо которой с благосклонной помощью американской косметической промышленности выглядело еще совсем молодым, показалась таможенникам подозрительно толстой и бесформенной в бедрах. Было приказано обыскать ее. Даже вуаль не могла скрыть признаков крайней нервозности, отразившейся на лице дамы.

Представьте себе, что именно она и оказалась контрабандисткой! Под платьем у нее было найдено четыре волнистых попугайчика. У птиц были связаны крылья и лапки. Когда попугаев извлекли из плена, они громкими криками выразили радость по поводу своего освобождения.

Когда дама вышла из комнаты для обыска, мы обнаружили, что фигура у нее вполне приличная, но лицо было бледно и заплакано. Ввозить попугаев в США из других стран категорически запрещено из-за распространяемой ими попугайной болезни, или пситтакоза. Мы так и не узнали, только ли штрафом ограничилось взыскание, принял ли суд во внимание, что мотивом к преступлению послужила любовь к живописной фауне юга.

К тому же волнистые попугайчики у американцев называются love-birds, что значит «птицы любви»…

Итак, объяснившись в любви доброй воле людей, я отправляюсь в свое путешествие на острова.

Лагуна Скаммона — заповедник серых китов

Серым холодным днем на исходе лета 1961 года моя дочь Пиа и я плыли вместе с семейством эскимосов в их лодке по Берингову морю. Начались занятия в школе, и эскимосы перебирались из летнего лагеря в город Савунга на остров Святого Лаврентия. Глава семьи Нельсон Алова сидел у руля и старался держать лодку поближе к скалистому берегу (насколько разрешал порывистый ветер с моря). Не зная чем заняться, я считал стаи кайр и топорков, которые летали с уловом к своим гнездам и тут же снова возвращались на рыбную ловлю. Было холодно, все примолкли, никто не пел, не насвистывал. Поездка должна была продлиться восемь часов.

Неожиданно море с правого борта будто взорвалось. Из глубины вынырнуло черное чудовище и, перевернувшись, снова исчезло с оглушительным плеском. На поверхности воды остались пенистые водовороты. Мы не успели опомниться, как свинцовые волны перед лодкой рассекло еще одно черное чудище, длиной от десяти до пятнадцати метров. Оно поднялось над волнами, точно собиралось протаранить нашу лодку. Фантастический прыжок закончился шумным падением в воду. Море брызг обдало обомлевших зрителей. Хотя нас со всех сторон окружали фыркающие морские чудища, Нельсон Алова был невозмутим: он знал, что киты не опасны.

Наша лодка угодила в стадо серых китов, лакомящихся креветками. Их акробатические номера можно было истолковать как прощание с северным летом, с водами эскимосов, где в течение четырех месяцев киты ели круглые сутки, накапливая жир, которого должно было хватить на оставшиеся восемь месяцев года.

Когда полярный день подходит к концу, киты покидают Берингово море. Они предпочитают не встречаться с осенними штормами и ледяными глыбами. В тот пронзительно холодный осенний день в лодке Нельсона Аловы мне и в голову не приходило, что я еще раз увижу этих китов. Но мне хотелось узнать, куда они держат путь.

И вот теперь в начале февраля я сижу в лагере мексиканских ловцов черепах. Меня до глубины души возмутило обращение с шестью большими морскими черепахами, которые были бесцеремонно перевернуты на спину и оставлены под палящим солнцем пустыни.

Вдоль берега тянулись невысокие, голые и словно дрожащие в струях теплого воздуха песчаные дюны. Я наблюдал в бинокль за странными маневрами необычного парусного судна, совершаемыми на ослепительно синей воде лагуны Скаммона. Судно напоминало буер. Синие понтоны, между ними платформа, мачта и парус, заставлявший все сооружение двигаться, несмотря на слабый ветер.

Неожиданно идиллия сменилась драмой. Кто-то снизу ударил судно и оно взлетело над водой. На фоне лазурного неба замелькали руки и ноги.

Хотя судно изрядно пострадало, его команда, состоявшая из двух человек, быстро оправилась от ужаса, вскарабкалась на платформу и начала грести к берегу. Любитель приключений Джек Шульц и ветеринар Дейв Кенни с нашей помощью вытащили свое сооружение на берег. Один из понтонов судна был разбит вдребезги. В щели торчал большой кусок китового мяса. Видимо, у мамаши, плававшей тут с детенышем, было дурное настроение. Лагуна Скаммона буквально кишела серыми китами. Может быть, их было здесь пятьсот штук, может, тысяча, а может, и больше.

От летней резиденции серых китов, находящейся в Беринговом море и у берегов Камчатки, до зимней в субтропических лагунах Калифорнии примерно десять тысяч километров. Это расстояние стада серых китов преодолевают дважды в год, передвигаясь со скоростью около четырех узлов. Весь путь занимает три месяца. По пути к лагунам, где происходит спаривание и деторождение, киты держатся вблизи берега. Обычно они плывут сразу за полосой прибоя, поэтому их всегда хорошо видно.

Однажды вместе с сотнями зрителей я наблюдал в Пойнт-Лома «парад» серых китов, и если бы в гавани Сан-Диего не стояло столько военных судов, беременные самки, как в прежние добрые времена, зашли бы в нее и разрешились от бремени прямо на глазах сотрудников Океанографического института Скриппса. Теперь же самкам приходится преодолеть еще несколько сотен километров и найти (что они проделывают с поразительной точностью) узкий вход в мелкую чистую пустынную лагуну Скаммона, так называемую «детскую» серых китов.

Два месяца проводят киты в этих уединенных водах, в заливе, который настолько мал, что его не увидишь на мелкомасштабной карте. Когда самцы начинают ухаживать за самками, мелкие воды залива взбалтываются в глинистую кашу. Прожив два-три месяца в теплых водах, киты пускаются в обратный путь, который они проделывают уже не столь организованно, и темп их передвижения бывает несколько прерывист. Попав в косяк креветок, киты задерживаются и процеживают сквозь роговые пластинки огромное количество этих животных, чтобы утолить первый голод.

Во второй половине девятнадцатого столетия плававшими вдоль берегов Калифорнии китобойными судами было убито от 25 до 50 тысяч серых китов. Поскольку осенние стада состоят в основном из беременных самок, численность серых китов уменьшилась так стремительно, что вскоре эксплуатация этих судов оказалась нецелесообразной. Однако какое-то количество китов уцелело и мирно существовало до конца двадцатых годов нашего столетия, пока в эти воды не явились норвежцы со своими плавающими салотопнями и небольшими китобойными судами, оснащенными гарпунными пушками.

От них не отставали китобои и других стран. Но в 1938 году международным договором была запрещена охота на серых китов. За уцелевшими животными стали наблюдать ученые. Регулярный подсчет китов показал, что кривая их численности пошла вверх: в 1960 году было зарегистрировано шесть тысяч китов, весной 1965 — восемь тысяч.

В настоящее время ведется интенсивное изучение серых китов и в Беринговом море, и на всем пути их миграции.

Каждую зиму лагуна Скаммона привлекает множество экологов несмотря на то, что попасть туда весьма трудно.

Вместе с доктором Тедом Уолкером, изучающим повадки серого кита, я летел из Сан-Диего над шестисоткилометровой пустынной полосой берега на самолете, специально оборудованном Океанографическим институтом Скриппса. Через длинное широкое окно левого борта я видел голые выветрившиеся горные склоны с черными тенями гигантских кактусов в ложбинах. Склоны были рассечены белыми овечьими тропами, кое-где с обрывов низвергались горные речки.

Через стеклянный пол самолета можно было беспрепятственно следить за извилистой полосой прибоя, покрытой белой пеной. С крыш рыбацкого поселка срывались черные грифы и плыли над синим заливом. Стаи пеликанов, напуганные бреющим полетом нашего самолета, хлопали белыми крыльями и обращались в паническое бегство. Время от времени доктор Уолкер показывал нам очередную группу серых китов, двигающихся в том же направлении, что и мы.

Отрезанная от моря барьером из песчаных дюн лагуна Скаммона расширяется и образует нечто похожее на озеро с множеством низких песчаных островков, рифов и отмелей, которые сверху кажутся желтыми. Берега лагуны бесплодны, лишь кое-где торчит неприхотливый кустик или кактус, борющиеся с засухой и палящим солнцем.

Самцы китов всплывают на поверхность и высматривают самок, у которых началась течка. Самки, точно бревна, перекатываются на мелях. Беременные самки бывают обычно очень нервными, предпочитают держаться на мелких местах и время от времени отдыхают, ложась на песчаное дно. Узкое ответвление лагуны, глубоко вдающееся в берег, представляет собой своего рода детскую комнату. Там мы увидели силуэт самки с новорожденным детенышем, державшимся возле ее хвостового плавника. Самка всплыла на поверхность, выпустила фонтан воды, повернулась, задрав вертикально хвостовой плавник, и скрылась в глубине. Малыш в точности повторил движение матери, все время держась рядом с ней.

Кружа над лагуной, мы насчитали более сотни этих гигантских млекопитающих. На одной отмели мы увидели кита, беспомощно лежавшего на песке, но доктор Уолкер, который уже много раз видел подобную картину, уверил нас, что киту нисколько не повредит, если он несколько часов проведет на суше. Когда вода поднимется, он снова обретет свободу. Серый кит, очевидно, достаточно крепкое животное, выдерживающее пребывание на мелководье, чего нельзя сказать о других китах, те умирают, если попадают на мель.

Чуть севернее лагуны Скаммона на сцене появляется цивилизация в виде ослепительных гор чистой соли, коричневой ленты дороги, ведущей к поселку Герерро Негро (Черный воин), широкого шоссе, пересекающего соленую пустыню и выходящего к морскому причалу, и, наконец, аэродрома. В поселке Герерро Негро находится самая крупная в мире соляная фабрика, куда вся пресная вода привозится в танкерах из Сиэтла.

Калифорнийское солнце опустилось в Тихий океан. Светло-синие тени и иссиня-черная вода лагуны оживлялись белыми фонтанами, которые выпускали киты, сопровождая их долгими глубокими вздохами. Когда наш костер догорал, к вздохам китов прибавился вой степных волков, которые шныряли вокруг лагеря, привлеченные запахом отбросов. Мы надеялись, что они подберут остатки гниющей рыбы, валяющиеся возле сарая, в котором мы намеревались развернуть свои спальные мешки.

Ветер затих, всплески прибоя действовали успокаивающе. Сквозь щели в стенах внутрь проникал лунный свет. С каждой минутой вздохи китов звучали все ближе.

Задолго перед рассветом мы с доктором Уолкером спустили на воду маленькую шлюпку, и волны отлива, подгоняемые тихим ветром, понесли нас по лагуне. Доктор Уолкер мечтал увидеть рождение китенка. До сих пор это никому не удавалось: стельные самки обычно выбирают такое мелководье, где вода от их движений становится мутной, непрозрачной. Наверное, это помогает им уберечься от нападения косаток^{3} — единственного врага серых китов.

Немедленно после рождения китенок должен подняться на поверхность, чтобы сделать вдох. Все млекопитающие рождаются головой вперед, и только морские млекопитающие рождаются вперед хвостом, чтобы не утонуть. Как показывают наблюдения над дельфинами, весь акт протекает очень быстро.

Самка кита рожает через год; близнецы у китов бывают так же редко, как у людей. Новорожденный серый кит имеет в длину примерно три метра и весит три четверти тонны. Мать нежно заботится о своем детеныше. Китоловы видели, как новорожденные китята катались на широком хвостовом плавнике матери. В отличие от рыб у китов хвостовой плавник расположен не вертикально, а горизонтально.

Искатель приключений и ветеринар, с судном которых столь грубо обошлась самка кита, прибыли в лагуну Скаммона на белом прогулочном судне «Сокол». Владельца судна, по происхождению шведа, звали Боб Петерсон. Он управлял 147 сосисочными и барами в Калифорнии. Петерсон тут же пригласил меня перебраться на «Сокол». Боб предоставил свое судно вместе с командой в распоряжение научной экспедиции под руководством доктора Роберта Элснера, физиолога, наметившего среди прочих исследований сделать электрокардиограмму у китов. Контролировать сердечную деятельность у ныряющего кита — задача не из легких. Мнения о том, как приступить к решению этой проблемы, были самые противоречивые…

На палубе все свидетельствовало о строгом порядке в экспедиции и серьезности ее намерений. Здесь имелся большой запас канатов и веревок, громадные сачки и сети, луки со стрелами, ампулы для инъекций и ружья, ручные гранаты, легкие водолазные костюмы, кислородные аппараты, резиновые плоты, компрессор, клетка для кита, сделанная из металлических труб, носилки, киноаппараты, бинокли. На пятиметровом бушприте Джек Шульц, инженер компании «Дженерал Атомик» оборудовал особую люльку для гарпунера.

Якорь был поднят с восходом солнца. Вокруг «Сокола» пускали фонтаны множество китов. Капитан Льюис Сиссон, выполняя приказ доктора Элснера, проверял эхолотом все песчаные отмели и банки. Наконец мы напали на самку с детенышем, и вскоре люлька, в которой. сидел гарпунер, была уже над ними. Мелькнул гарпун, острие вонзилось в спину китенка, веревка стала разматываться. Оба кита нырнули, и, когда веревка кончилась, канистра из-под бензина, к которой она была привязана, перелетела за борт и закачалась на волнах, как поплавок.

Пока техники и ученые спорили, китенок проплавал с канистрой несколько часов и совсем измотался. Наконец канистру подняли на борт и стали вытягивать веревку. Чем ближе к судну подплывал китенок, тем больше злилась мать. Неожиданно «Сокол» содрогнулся от удара, нанесенного разгневанной горой. Ветеринар из морского аквариума «Подводный мир» в Сан-Диего приготовил шест со стальной петлей и прикрепленной к ней круглой крупноячейной сетью, и как только китенок всплыл, чтобы вздохнуть, ему удалось надеть ее китенку на голову. Сеть, соскользнув с петли, натянулась на четырехметровое обтекаемое тело китенка.

Из раны, в которой торчал гарпун, текла кровь, вскоре начала кровоточить и кожа в тех местах, где в нее впилась сеть. Через несколько часов у китенка пошла кровь и из носа. Мать то подплывала под детеныша, то плавала рядом, то пыталась навалиться на веревку между судном и сетью. Она была так близко, что мы хорошо видели на ее морде множество больших желтоватых раковин балянусов — своеобразных морских усоногих рачков, живущих на головах и плавниках серых китов.

В конце концов ученые договорились, что китенок с помощью канистры должен быть поставлен на якорь на всю ночь, но в это время матери благодаря различным маневрам удалось прорвать сеть. Неожиданно китенок обрел свободу. Он рванулся в глубину с такой силой, что сломал гарпун.

На судне снова приготовились сразиться с обидчивой самкой серого кита. Гарпунер подготовил гарпуны, веревки и канистры. Они решили загарпунить нового китенка.

Первый же бросок оказался удачным, и еще одна мать начала борьбу за своего попавшего в плен младенца. Она была в такой ярости, что дважды ударила в носовую часть «Сокола». Боб Петерсон испугался за судно, и доктор Эленер решил ее обезвредить. Он выстрелил ей в жировой слой двумя ампулами с наркотиком. Шок заставил самку снова удариться о судно. Оно задрожало. Хвостовой плавник китихи начал кровоточить. Несмотря на то что доза наркотика была рассчитана на сорокатонную массу, самка не выглядела одурманенной.

Силы китенка тем временем истощились. Он то лежал неподвижно, то начинал вздрагивать от спазматических судорог. От зрелища того, как мы, люди, пытаем мать и ребенка, меня начало мутить. Неужели во имя науки все дозволено?

После последней отчаянной попытки поднять китенка на спину самка сдалась. Она выпустила огромный фонтан, от которого вода покрылась пузырями, ударила хвостом, взбив пену, и исчезла. Доктор Элснер выглядел смущенным. Ведь он только хотел исследовать, как работает сердце кита, когда тот ныряет на глубину. Для сердца нерпы, например, нормальны 120 ударов в минуту, но во время ныряния пульс понижается до 8—10 ударов. Проверив этот опыт на морских слонах^{4}, ныряющих на 200 метров, доктор установил то же явление. Теперь была очередь за китами.

Неужели его нынешняя попытка окажется неудачной из-за недостаточной подготовки? Чем крупнее животные, тем больше размах работы, к тому же доктор, наверное, был оптимистом. Отношения между учеными и любителями животных на борту «Сокола» заметно обострились.

Наконец китенка подняли на борт. Красная пластмассовая ванна, аквалангист, поливающий морской водой черную глыбу, беспомощный детеныш — смотреть на это было совсем невесело. Но этот детеныш весил 1700 килограммов и имел в длину шесть с половиной метров!

Через двое суток «Сокол» пришвартовался в порту Сан-Диего, где уже стоял наготове грузовик с пластмассовыми матрацами и резиновыми подушками, оборудованный для транспортировки китенка. В «Подводном мире» китенка выпустили в громадный бетонный бассейн, где раньше держали дельфинов и гринд. Китенок находился в тяжелом состоянии. Он был парализован и наверняка утонул бы, если бы пятеро водолазов не поддерживали его на поверхности.

Новость о ките, плавающем в бассейне, распространилась молниеносно. Уже на следующий день он был окрещен в Грейвел Герти, и неизвестные поклонники преподнесли ему орхидеи и бутылку шампанского. Физиолог из «Подводного мира», специально занимающийся вопросами питания, составил для китенка меню: пятнадцать литров взбитых сливок и двадцать килограммов мелких каракатиц. Этот рацион ежедневно накачивался в желудок китенка через пластмассовый шланг. Водолазы учили китенка плавать в бассейне по кругу. Дейв Кенни прооперировал рану, нанесенную китенку гарпуном, антибиотики килограммами закладывались в дырку, величиной с футбольный мяч.

Через три недели я зашел проведать Китенка. Он уже владел техникой плавания по кругу, узнавал своих смотрителей и вилял хвостом при виде ведер со взбитыми сливками. Он прибавил в весе на двести килограммов и вырос на тридцать сантиметров.

Я подозреваю, что китенок очень скоро доставил своим попечителям много хлопот. Не говоря об одном только продовольствии.

Гуадалупе

Мне уже давно грезились очертания острова Гуадалупе, его живописные краски, безоблачная погода и множество интересных животных. В книгах я читал об обилии там морских слонов, львов^{5} и котиков.

И вот наконец перед форштевнем «Поляриса» появился затянутый дымкой контур острова. Точно так же когда-то в холодном Баренцевом море предстал передо мной остров Медвежий, когда я направлялся к нему на пароходе «Стётт». Приветственные улыбки обоих островов были малопривлекательными, если не считать, что Гуадалупе расщедрился на три радуги, когда мы бросили якорь возле утеса Пайлот-Рок. На палубе «Поляриса», так же как в свое время на «Стётте», было неуютно и холодно, но несколько темных альбатросов да дельфины, устроившие веселое представление, недвусмысленно напомнили мне, что я нахожусь в более благоприятной в климатическом отношении части Мирового океана.

Отнюдь не страх за собственную персону заставляет всякий раз сжиматься мое сердце, когда лодка неуклюже подбирается к берегу среди белых ревущих волн прибоя. Нет, причина моего волнения — весьма чувствительное оборудование. Ведь заранее неизвестно, удастся ли и на этот раз провести Нептуна и переправить багаж через полосу прибоя, не подвергнув его смертельным соленым брызгам.

На Гуадалупе мне это удалось, но я не успел поблагодарить милостивое провидение. Над водой неожиданно вскинулась бесформенная туша в серо-коричневой шкуре. Ее шея раздулась, большие круглые глаза уставились в небо и из распахнутой пасти с крепкими зубами и из кроваво-красной глотки раздался потусторонний рев. Между каждым громоподобным рыком из пасти чудовища вылетало облачко пара, хорошо видимое на фоне черных лавовых скал.

С таким энтузиазмом (а я истолковал это именно как энтузиазм) нас приветствовали не меньше минуты, после чего из раздутого чудовища вышел весь воздух. Морской слон снова приобрел свои обычные очертания. Налитые кровью глаза неодобрительно мигали, он смотрел на меня, как будто никогда в жизни не видел шведа.

Остров Гуадалупе лежит в 250 километрах на юго-запад от границы Мексики с США. Он вулканического происхождения, высшая его точка достигает 1 400 метров над уровнем моря. Только южная оконечность острова представляет собой пологий склон. Здесь, на этом мексиканском острове, устроена метеорологическая станция, которая обеспечивает работой несколько живущих там семейств. Поселок состоит из примитивных домишек из листового железа, на утесе высится церковь, окна которой образуют крест, смотрящий на море. Дверь церкви по испанскому крестьянскому обычаю выкрашена в голубой цвет, а ее католические символы украшены золотой и серебряной бумагой.

Здесь нет ни священника, ни учителя. Каждый отец семейства сам обучает своих детей по учебникам, которыми их обеспечивает государство. Мы угостили всех шестнадцать гуадалупских ребятишек конфетами из наших запасов. Комендант, не сумевший найти тот флаг, который следовало бы поднять в нашу честь, явился с ведерком омаров в знак того, что наш визит оценен по достоинству.

Остров выглядит пустынным и неплодородным. Что касается сельскохозяйственных культур, здесь их никогда и не возделывали. Но зато тут росло множество удивительнейших растений, которые не встречались больше нигде.

В начале XIX столетия на остров прибыли китоловы и обнаружили по его берегам тысячи морских слонов и котиков. Эти китоловы выпустили на остров опасных мародеров — коз. Охотники приплывали на Гуадалупе с восточного побережья Северной Америки, из портов Новой Англии. Они огибали мыс Горн и поднимались вдоль западного берега Южной Америки. Во время такого путешествия они, конечно, нуждались в свежем мясе, и козы как нельзя лучше подходили для этой цели.

К концу XIX века морские слоны на Гуадалупе были практически истреблены. К 1881 году на мировой рынок ежегодно экспортировалось двести тысяч шелковистых шкурок особого гуадалупского морского. котика. Численность оставшегося котика так упала, что охота на него перестала себя оправдывать. После охотников на острове остались руины сборных домиков и тысячи одичавших коз. Эти козы и нанесли роковой удар уникальной флоре Гуадалупе, насчитывавшей самое меньшее 150 видов, из которых 20 процентов были эндемичными, то есть растущими только на этом острове.

На Гуадалупе растут старые, самые большие во всем западном полушарии дубы, а вот молодых деревьев тут нет. Пиния, растущая на западном побережье острова, скоро вымрет, не оставив ни одного молодого побега. В высокогорных ложбинах восточной части острова ветер колышет кроны последних пальм, последних на земном шаре тридцати пальм этого вида. Я видел эти пальмы во время экскурсии по тем местам. Возле них бесполезно искать молодую поросль. Как только съедобные плоды пальм (по вкусу они напоминают финики, только более терпкие) созревают и падают, козы оказываются тут как тут.

Козы ведут на острове суровую борьбу за существование, о чем свидетельствуют их белые скелеты, разбросанные по выжженным склонам. Под пальмами тут и там можно увидеть многочисленные рога, из ущелий поднимается едкий запах разлагающихся козьих туш. Растительность истощена, источники пересохли. Животные гибнут от голода и жажды. В начале нашего века мексиканцы построили в Барракс-Бай фабрику по заготовке консервов из козьего мяса, но, несмотря на то что в распоряжение фабрики могло поступить около семидесяти тысяч коз, она, по-видимому, не оправдала себя. Руины этого сооружения заросли кустами ядовитого табака, который не могут есть даже козы.

Когда-то однообразие Гуадалупе оживляли множество совершенно особенных видов птиц: гнездящиеся в земляных норах буревестники, пересмешники, крапивники и даже колибри, колибри Анна. Но одной только смелой чечевице удалось устоять против полчищ одичавших кошек, не довольствовавшихся обилием крыс.

Таким образом, Гуадалупе, несмотря на свою изолированность, пережил трагедию, в результате которой погибло множество представителей флоры и фауны. К счастью, морской котик, морские слоны и львы не успели погибнуть окончательно. Этим животным удалось выжить, хотя численность их была смехотворно мала. Зато теперь они могут чувствовать себя в полной безопасности на своих скалистых лежбищах. В настоящее время на острове насчитывается пятнадцать тысяч северных морских слонов; стадо распространилось даже на соседние острова, расположенные вдоль западных берегов США и Мексики.

Морским львам непосредственная опасность не угрожала и раньше, поскольку их мех не представляет ценности. Для морских львов, предпочитающих охотиться на мелководье, слишком велика глубина вод, окружающих Гуадалупе (почти всюду она достигает четырех тысяч метров). Поэтому стадо морских львов на Гуадалупе не превышает тысячи голов. Так как рыбы вокруг острова очень много, им не приходится совершать рискованные заплывы туда, где кишат акулы. Целые дни морские львы охотятся, резвятся и ссорятся у своих омываемых прибоем скал. Это совершенно гладкие животные обтекаемой формы с маленькими ушами, острой мордой и продолговатыми чуть-чуть раскосыми глазами. На земле они пугливы и осторожны, а в воде любопытны и смелы. Если рыбы много, они любят играть с ней, подкидывая ее на носу, совсем как на манеже цирка.

Время от времени возникали слухи, будто рыбаки видели и морского котика, особого, небольшого котика, характерного только для Гуадалупе. Однако никто ничего не знал точно, пока мой друг, профессор Карл Хаббс, в 1954 году во время подсчета морских слонов не обнаружил у входа в грот несколько самок котика с детенышами и одного ревущего самца. Профессор насчитал шесть животных, но, очевидно, в темноте скрывались еще несколько. Это сенсационное открытие было отмечено всеми международными органами по охране природы. Ученые обратились с просьбой к международным организациям предпринять надежные меры защиты для гуадалупского котика. И может быть, тысячи морских котиков будут снова нежиться на лавовых скалах Гуадалупе, как они делали это в течение многих десятков лет.

Волны прибоя подкидывали нашу лодку почти к самой скалистой террасе, на которую мы должны были высадиться. Первым должен был сойти на берег неутомимый семидесятилетний профессор Карл Хаббс, иначе это бы испортило ему настроение на весь день. Профессор легко проделал прыжок и Принял у нас фотоаппараты и магнитофон, необходимые для работы.

Взобравшись на скалу, Карл Хаббс приблизился к самому ее краю и внимательно оглядел линию берега. Он был похож на охотника, высматривающего добычу. Прямой, стройный, словно пальма, с черными коротко подстриженными волосами, резкими чертами лица и зорким взглядом. Ученый за работой.

Огромный утес преградил нам путь, и мы не могли выйти к воде. Нам пришлось карабкаться наверх и ползти на животах высоко над морем. Внизу отвесные скалы отгораживали небольшие участки воды ближе полосы прибоя, и там… Там мы увидели первых котиков. Несколько самок лежали, развалясь, на спине и нежились на солнце, два самца сидели на расстоянии десяти — пятнадцати шагов друг от друга, словно высеченные из лавы. Подняв морды к солнцу и опираясь на широко расставленные передние ласты, они наслаждались теплом и покоем. Профессор Хаббс улыбнулся моим камерам и удовлетворенно кивнул.

В огороженных скалами заливчиках резвились детеныши, даже не подозревая о нашем присутствии. Одни лежали, скрестив ласты на животе, другие плавали, подняв вверх хвосты. Трое малышей съехали со скалы, как на санках, и принялись гоняться друг за другом по круглому озерку. Мы слышали, как под нашим утесом ссорились и блеяли другие детеныши, кажется, у них там шла потасовка. Осторожно, цепляясь за уступы, мы сползли вниз и притаились за большими глыбами лавы и цветущим среди гравия калифорнийским маком (кстати, этот вид мака тоже встречается только на Гуадалупе).

За четырнадцать дней, проведенных нами на острове, мы насчитали четыреста морских котиков. Карла Хаббса особенно радовало то обстоятельство, что большая часть из них — молодые. Жестоко преследуемый в свое время гуадалупский морской котик все-таки выжил и даже сумел расплодиться.

Когда я на рассвете покинул теплоход «Полярис», где эксперты по глубоководным рыбам все ночи напролет вытаскивали из морских глубин одно чудовище за другим, Гуадалупе был окутан белым туманом. Плыть на лодке с подвесным мотором было холодно и неприятно. Над стадом морских львов висели влажные хлопья тумана. Откормленные самцы тупо следили за нами.

Морские слоны любят поспать и просыпаются поздно. На маленьком пляже сладко спали около пяти тысяч самцов, самок и детенышей. Издали они походили на груду сплавных бревен. Слышались редкие посапывания. Какого-то детеныша прохватил понос и он жалобно заскулил, но мать не обратила на бедняжку никакого внимания.

Когда солнце садится и воздух становится прохладным, морские слоны ищут укрытия на берегу. В течение нескольких часов картина остается неизменной, но зрелище это настолько необычно, что кажется, будто ты перенесся в мир фантастики.

Но, может, именно это и есть реальный мир? А мы живем в мире фантастическом? Четырнадцать дней назад я пересек в грохочущем самолете континент, жители которого с каждым днем все больше отдаляются от природы, где доллар говорит на языке более выразительном, чем их родной язык. С высоты десяти тысяч метров я различал вершину Роки-Маунтин; трассы слаломного и скоростного спуска на лыжах, сверкая, сбегали с гор в великосветском спортивном курорте Аспена. С высоты видны знакомые по открыткам очертания Большого каньона и Долины Смерти. И никто не ломает голову над тем, куда ведут белые ленты шоссе; это известно и так — в Лас-Вегас, главную цитадель азартных игр. Лос-Анджелес, город Ангелов, теперь невозможно разглядеть с воздуха из-за постоянно висящего над ним ядовитого тумана цвета серы. Воздух здесь так загрязнен, что при определенном направлении ветра на аэродроме невозможно приземлиться.

Может быть, именно гармоничное существование животного мира Гуадалупе и заставило меня задуматься о безумных темпах, царящих на материке? Человеку, впервые прилетевшему в США, стрессы обходятся дороже, чем сердечно-сосудистые и желудочно-кишечные заболевания, особенно на шоссе, ведущем из Лос-Анджелеса в Сан-Диего, где нет ограничения скорости. Я арендовал автомобиль, нагрузил его своим оборудованием и, набравшись смелости, выехал на шоссе Голливуд Фривей. Четыре полотна в каждом направлении, тысячи машин образца «вчера», «сегодня» и «завтра»… Дай дорогу! Жми на газ! Того, кто едет слишком медленно, полицейские тут же штрафуют. Держись ряда! Раз!.. Мимо промелькнул Диснейленд. Хотя о поворотах предупреждают за много километров, это еще не значит, что человек на такой скорости заметит дорожный знак. Я предвкушал, как вскоре мое сердце снова забьется нормально, как я снова попаду в страну, где нет дорог, к исполинам, признающим только свой собственный темп — темп природы…

Чем выше поднималось солнце, тем беспокойнее становились морские слоны. Когда к полудню серые лавовые скалы стали слишком горячими, животные начали подвигаться поближе к прохладному дуновению Тихого океана. В противоположность своим антарктическим родственникам северный морской слон считается существом крайне флегматичным, поэтому во время съемок я не соблюдал особой осторожности. Этого и не требовалось, лишь изредка я был вынужден быстро убрать штатив, освобождая дорогу самке, спасавшейся от преследования кавалера. Правда, все-таки нашлись самцы, которые в моем лице видели соперника. Однажды на меня совершили нападение с тыла. В результате одна штанина оказалась значительно короче другой и ее украсила затейливая бахрома.

Весь период беременности, одиннадцать месяцев, самки морских слонов проводят в водах поблизости от Гуадалупе. Когда начинаются схватки, они с прибоем выбрасываются на лавовый песок и рожают покрытого черными волосами младенца, весом в 45 килограммов. Через три недели бэби превращается в 180 килограммовую глыбу, и тогда ему предоставляется полная самостоятельность. В это время самцы возвращаются из своих дальних путешествий, которые иногда заводят их к берегам Британской Колумбии и Аляски. На суше морские слоны кажутся медлительными и флегматичными, а в воде они превращаются в торпеды, с бешеной скоростью ныряющие на большую глубину.

Морские слоны выходят на берег два раза в год: для линьки и для спаривания. Самки значительно меньше самцов и не имеют сорокасантиметрового хобота, который представляет собой продолжение верхней губы и во время рева служит резонатором. Любвеобильные и чрезвычайно ревнивые «султаны» всегда готовы драться с соперниками. Здоровый секач в расцвете сил не удовлетворяется меньше чем двадцатью женами.

Во время моего пребывания на Гуадалупе образованные раньше гаремы уже распадались, рев и драки происходили лишь из-за самок, только что достигших половой зрелости.

Когда гаремы окончательно распались, берег опустел и самцы снова отправились в дальние путешествия, чтобы отъесться. Следующей зимой они снова выйдут на берег Гуадалупе. Снова среди неприступных скал будет звучать их трубный глас, заглушая рев прибоя. На берегах Гуадалупе станет тесно и на скалистых островках у побережий Мексики и американского штата Калифорнии образуются новые колонии морских слонов. Запрещение охоты пятьдесят лет назад спасло от гибели крохотное стадо, которое теперь разрослось до пятнадцати тысяч животных. Там, где действительно проявляется человеческая добрая воля, всегда оказывается возможность сохранить редких животных.

Эверглейдс

Прохладное росистое утро. Крохотное озеро подернуто туманной дымкой. Восход, как всегда, прекрасен. Москиты назойливы и кровожадны, однако не так, как их сородичи у нас на севере. Енот споткнулся от удивления, когда мы с ним неожиданно налетели друг на друга.

Я расположился в хорошо замаскированной палатке на берегу илистого озерка и укрепил на штативе камеру с 500-миллиметровым телеобъективом. Мне хотелось сфотографировать цапель и ибисов, которые обычно кормились в этих круглых озерках, где, по-видимому, было полно мальков и всевозможных ракообразных животных. Вчера вечером я видел, как множество птиц устраивались на ночевку в ветвях кипарисов.

В течение первого часа на озере никто не показывался. Может, еще слишком холодно? Пошел второй час ожидания. Солнечные лучи коснулись земли. Две луизианских цапли^{6} и две желтоногие снежные цапли^{7} осторожно спустились на воду, но я побоялся спугнуть их камерой. Зимородок схватил рыбешку, похожую на карася, взлетел на сухой сук и, там проглотив добычу, стал громко хвастаться своей удачей. Сверкающий карминовый кардинал^{8} величиной со скворца, прыгал вместе с двумя самками по зарослям вокруг озера. Обычно кардиналы питаются зернами и семенами, но здесь им перепадает и мясо в виде червяков и головастиков. На мгновение в воду окунулся пересмешник^{9}, а дятел в красной шапочке предпочел искупаться в песке возле тропинки. К свите кардинала присоединился изумительно красивый воробей с отливающим в голубизну оперением.

Торопясь куда-то, пролетела сова, по стволу пальмы застучал черный дятел, стаи клювачей^{10} чертили утреннее небо.

В палатку забежала крыса. Она ужасно перепугалась, когда я швырнул в нее пустой коробкой, и тут же исчезла. На деревьях вокруг палатки сидели в нерешительности цапли и ибисы. Неужели они обнаружили меня, почувствовали мое присутствие? Чего же я не учел?

На четвертый час я наконец распрямился и через верхнее окошко оглядел озерко. В воде резвилась рыба, но кроме нее я обнаружил и кое-что неожиданное. Над водой мелькнула змеиная головка. Одна, другая. Все озеро так и кишело змеями! Змеиная яма! Я позабыл о птицах и начал снимать змей. Теперь мне было понятно, почему ни одна цапля не смела спуститься с дерева.

На сухом светлом стволе лежала черная двухметровая змея. Это была самка. Две змеи поменьше извивались с обеих сторон и кокетничали с неподвижной красавицей. Она зевнула, в эту минуту ее не интересовали ухаживания.

Илистое озерко, размером четыре на десять метров, оказалось пристанищем ядовитых змей из семейства гадюк. Когда какая-нибудь из змей торопливо скользила среди водорослей, пестрые рыбки бросались врассыпную. Желтая в черную полоску речная черепаха притаилась за сгнившими сучьями. Когда змея проползала мимо, черепаха быстро-быстро замигала, в ее прищуренных глазах светилось нечто, похожее одновременно и на изумление и на страх. Впредь надо быть осторожнее с этими озерками…

Охотясь с фотоаппаратом по Эверглейдсу, сказочному заповеднику солнечной Флориды, находящемуся всего в получасе езды от Майами-Бич, я познакомился с бескрайними дикими зарослями.

Каждый день грохочут над Майами-Бич воздушные лайнеры, доставляя на побережье тысячи пассажиров; десятки тысяч автомобилей несутся по шоссе, конечным пунктом которого является все тот же Майами. Сотни тысяч бледнокожих, страдающих стрессами американцев спешат на солнечные пляжи и никто из них не думает о том, что совсем недалеко от их роскошных отелей начинаются дебри, которые еще ни один белый человек не прошел из конца в конец, что по ним можно бродить неделями, не встретив ни одной живой души.

Весь субтропический штат Флорида пестрит черными, коричневыми и синими озерами. Самое южное и большое из них носит индейское название Окичоби. Оно в два-три раза больше шведского озера Меларен, но берега его низки, глубина не превышает двух метров.

Сорок лет назад озеро и его окрестности дважды оказывались в зоне тайфунов, в результате которых всю воду из него унесло на деревни и посевы. Погибло более трех с половиной тысяч человек. После этой катастрофы вокруг озера был возведен регулирующий вал высотой в шесть метров. Летние тропические ливни затопляют большую часть Флориды, здесь в среднем выпадает 1 500 миллиметров осадков. Излишек воды стекает на юг во Флоридский залив. Двадцать миль течет по известняковой равнине самая широкая и самая мелкая в мире река, сплошь заросшая травой.

Эта невидимая глазу река достигает в ширину ста километров. С обочины дороги взгляд скользит по безбрежным заболоченным пространствам. Местные жители, индейцы семинолы, называют эту реку Па-Хай-О-Кее, что значит «травяная река». Кажущиеся на первый взгляд безжизненными заросли осоки, болотных кипарисов, мангров, пальмовые и сосновые рощи на самом деле полны животных. Здесь настоящий рай для птиц, белохвостых оленей^{11}, речных выдр, опоссумов^{12}, черных медведей^{13}, американских рысей, енотов. В пресных озерах водятся аллигаторы, в морских заливах и лиманах — крокодилы. В Эверглейдсе встречается много видов черепах, неопасные водяные змеи, ядовитые гадюки и гремучие змеи, чьи укусы смертельны. Для энтомолога каждый уголок Эверглейдса — «эльдорадо». Очень модным стало собирать улиток, чьи раковины неповторимы по цвету и узору, поэтому многим видам грозит полное уничтожение.

На плоских крышах Хомстеда, городка овощеводов, покоилась туманная дымка. В скупом утреннем свете грохочущие по улицам автобусы и грузовики везли темнокожих людей, точно скот, на сбор помидоров или какую-нибудь другую низко оплачиваемую работу.

Вдоль шоссе высятся мотели. Белое, похожее на замок здание — это похоронное бюро. Смерть на Флориде обходится дорого. На базаре Хомстеда продается всякий дешевый хлам; здесь же висят большие объявления о распродаже. Апельсиновые рощи, фруктовые плантации, дымящие известняковые заводы с высокими трубами, дренажные каналы, прочерчивающие пустынную гладь. Гигантские рекламы вопят: «Совершите поездку по Эверглейдсу в летающей лодке! Посмотрите деревню индейцев семинолов! Аллигаторы в озере! Лучшие в мире улитки!» Автомобили мчатся с бешеной скоростью, глотая милю за милей. Пассажиры даже не успевают заметить, как легко и изящно кружат над зеленой землей красивые вилохвостые коршуны^{14} с раздвоенными, как у ласточек, хвостами, длинными острыми крыльями, с белым брюшком и черной спинкой. Луня, затесавшегося в их компанию, они втягивают в шутливую игру. Кажется, будто коршуны просто потешаются над своим родственником.

Несколько минут я с восхищением следил за этой воздушной игрой, потом приготовил штатив, киноаппарат и телеобъектив, чтобы снять крупным планом грациозных красавцев. Вдруг рядом со мной остановился автомобиль и из него выскочил житель северных штатов. «Хороша камера, да? Мейд ин Свейден! Меня в Иллинойсе однажды сфотографировали таким же аппаратом. На что это ты тут смотришь? А, этих грифов я уже видел вчера в Майами-Бич! Ты из орнитологов что ли?»

Некоторые поселки превращены в резерваты для семинолов — индейцев, которые в XVIII веке населяли Флориду, но были потом вытеснены оттуда. Их вернувшимся туда потомкам угрожают теперь новые поселенцы — ковши экскаваторов, земляные фрезеры и супер-грузовики. Нетронутых земель во Флориде остается все меньше и меньше. «Проведите свою старость в Неплесе!» — призывает реклама. «Все под солнце Сарасоты!», «6856 американцев переехали в прошлом году на мыс Пунта-Горда. Последуйте их примеру! Вы найдете прекрасно организованные поселки!», «4753 канадца переехало в солнечный Венис. Вложите свои сбережения в этом году! Цены на участки постоянно растут — не упускайте свой шанс!»

На бескрайних новых плантациях зреют апельсины и грейпфруты. В прошлом этот солнечный штат дал семьдесят процентов урожая всех цитрусовых США. Все больше и больше флоридской земли отводится под пастбища для скота. Продукты сельского хозяйства Флориды дают миллиард долларов прибыли. «Более 12 тысяч нью-йоркцев, спасаясь от смога, переехали в Порт-Шарлотт. На западном побережье Флориды вас круглый год ждут солнце и жара, низкие налоги!»

Ночью в мотеле «Сара Джо» мне снились раздавленные еноты, валяющиеся на обочинах дороги, сбитые автомобилями белохвостые олени. Мне грезились стаи черных грифов-индеек^{15}, игривое парение вилохвостых коршунов, занавесы из испанского моха — кулисы, за которыми разыгрывается таинственная игра…

Юго-западный уголок Флориды, область примерно в 4900 квадратных километров, точнее треть Эверглейдса, в 1947 году была объявлена национальным парком.

В этот парк американские туристы могут попасть только двумя дорогами. Одна из них отходит от шоссе Тамайами — Трайл и ведет к бетонной пожарной башне, с которой наблюдают за птицами. Здесь туристы оставляют свои машины, взбегают на башню и тут же быстро спускаются обратно, ничего не увидев, кроме пустынных бесконечных зеленых прерий. А между тем у подножия башни в глинистой жиже среди охотящихся в воде цапель дремлют дюжины аллигаторов, но в жаркое время дня эти животные ведут себя незаметно.

К вечеру, особенно перед самыми сумерками, когда стаи ибисов и цапель тянутся к западу, из тени рощ выходят белохвостые олени, чтобы пощипать траву и утолить жажду. Медленно идет самка с еще пятнистым олененком. Она часто останавливается, настораживает уши и вертит головой, точно перископом. Олененок еще не думает о таящихся опасностях, он прыгает зигзагами, подскакивает над травой, кружит возле ивовых кустов.

Очевидно, самка с олененком намеревались подойти через кусты к озерку, чтобы напиться. Два больших аллигатора только этого и ждали; пока я готовил аппарат к съемке, они готовились к охоте. Один лежал, скрывшись в жидкой глине и повернув курносую морду в ту сторону, где должна была появиться добыча; другой лежал в воде и весьма нервничал (то, что он волновался, было видно по кончику его хвоста, которой почти неуловимо шевелился). Оба, конечно, нацелились на олененка — вдруг мать подпустит детеныша поближе к воде.

Неужели самка не чует грозящей в воде опасности? Может, сильная жажда толкает ее на безрассудство? Я чуть не вскрикнул, чтобы предупредить мать. Но мне было интересно, кто же из аллигаторов получит эту добычу? Будут ли они из-за нее драться? Как хватает аллигатор четырехногую жертву?

Вдруг за моей спиной неожиданно раздался шум. Оказывается, по моим следам полз третий аллигатор, совершавший прогулку по берегу. Он чуть не уткнулся носом мне в спину. Обнаружив в последнюю минуту, что путь блокирован, он громко хлестнул хвостом по кустам и плюхнулся в воду. Самка и олененок умчались прочь, голодные аллигаторы лишились лакомого кусочка, а я — кадров, которые встречаются далеко не каждый день.

Другая дорога, длиной в семь шведских миль, петляя по пустынным водяным прериям, идет к городу, носящему имя Фламинго, единственному городу на территории национального парка. От этого шоссе к различным достопримечательностям Эверглейдса ведут тропинки. По деревянным мосткам посетители переходят болотца, где охотятся змеешейки, пасутся лысухи и камышницы, дерутся канюки, ловят мелкую рыбешку змеи и подстерегают свою добычу аллигаторы. Животные быстро постигли, что люди на мостках для них не опасны, поэтому зрителям предоставляется неповторимая возможность наблюдать зверей в их естественной обстановке. Но для этого необходимо соблюдать тишину, а это не всегда удается, если путешествуешь в обществе добрых друзей.

Когда я в хомстедском мотеле «Анхинча» стал ночью собираться погулять по национальному парку, хозяйка гостиницы сообщила в полицию, что к ней лезут воры. В кромешной ночной тьме я объяснил шерифу, в чем дело. Тогда и ему тоже страстно захотелось послушать, как ревут аллигаторы, подавая голос самкам, и он решил пренебречь охраной порядка в городе, чтобы отправиться вместе со мной.

Звезды начинали меркнуть, утро постепенно окрашивало все в розоватый цвет. У моих ног плескалась не то рыба, не то болотная черепаха. Нетерпеливо свистела лысуха. Я направил микрофон на скрипучий голос арамы^{16}, или лимпкина, очень странной крупной болотной птицы, похожей на ибиса. Из-за своего жалобного крика, постоянно нарушающего ночной покой, эта птица получила прозвище «плакса». К сожалению, арама стала теперь большой редкостью. Она питается только крупными улитками, которые в результате осушения болот под помидорные плантации и дачные участки исчезли почти полностью.

Неожиданно на мое плечо опустилась чья-то рука. Я вздрогнул. Мудрено не испугаться, если ты поглощен ночными звуками и считаешь, что поблизости никого нет. Разговор велся шепотом, вернее, это был монолог.

— Прошу прощения. Я Кнюдсен, из Торонто. А можно сказать, и из Стокгольма. Я увидел, что на твоих камерах написано Стокгольм. Я шведско-датско-канадского происхождения, летом — каменщик, зимой — орнитолог-любитель. Вот уже два месяца живу тут, питаюсь фруктами и кислым молоком. Сказочное место, правда? Ты уже снял пестроклювую поганку? А чем ты сейчас занят? Ах, записываешь голоса!

Я был зол на мистера Кнюдсена из Торонто и желал, чтобы он очутился за тысячу земель. Он и помешал мне и испугал меня. Но потом мы подружились, и он несколько дней исполнял роль моего верного носильщика. Его образ жизни свидетельствовал о том, что сторонники спорта на свежем воздухе имеют в Торонто ярого приверженца. Он питал неистощимый интерес к животным, к природе и все свои наблюдения аккуратно записывал в блокнот. На шее мистера Кнюдсена на тоненьком ремешке болтался фотоаппарат с объективом, покрытым пылью и цветочной пыльцой. Он радовался, что может несколько дней поговорить по-шведски, следовал за мной, как тень, разговаривал только шепотом и имел самые добрые намерения.

На рассвете большой аллигатор объявил о своей страсти и тут же получил ответ. Диалог длился добрых десять минут, но реплики звучали все тише, и в конце концов из-под крупнолистных желтых водяных лилий слышалось лишь глухое бормотание.

Охране парка приходится вести суровую борьбу с браконьерами. Кожа с брюха аллигатора ценится от 30 до 35 крон за фут и идет на изготовление туфель, сумок, поясов и ремешков для часов, продающихся в самых фешенебельных магазинах Нью-Йорка и Майами.

Взошло солнце, и по соседству от нас проснулись четверо уже научившихся летать птенцов змеешейки^{17}. Они тут же потребовали у родителей завтрак. От их гнезда почти ничего не осталось: когда птенцы учились летать, стебли и веточки постепенно попадали в воду. Трудолюбивые родители тут же находили пищу: зеркальная поверхность воды была усеяна маленькими усатыми сомиками и панцирными щуками. Подцепив рыбу величиной с салаку, змеешейка выплывает на поверхность, подкидывает рыбу в воздух так, чтобы она перевернулась, и заглатывает ее с головы. После удачной охоты змеешейка садится на ближайшее дерево и широко расправляет крылья, чтобы они просохли. У змеешеек нет водоотталкивающего жирового слоя на перьях, и, мокрые, они не могут летать. Высохнув, змеешейка возвращается к птенцам, и тут начинаются ее мучения. Длинные острые клювы четырех птенцов мелькают, точно клинки перед глазами мамы или папы — смотря у кого нужно отнять добычу. Когда наблюдаешь за этим завтраком в телеобъектив, кажется, что это какое-то истязание.

Загорающие на солнце сомики были вспугнуты двумя небольшими черепахами, которые пересекали водную гладь, прижавшись друг к другу, точно влюбленные. В иле, на дне, лежала третья черепаха, вытянув длинную и тонкую, как у змеешейки, шею. Ее головка, словно перископ, торчала над водой. Черепахам всегда приходится быть начеку: ими любят полакомиться аллигаторы.

Островки леса на холмах среди колышущегося травяного разлива — ландшафт, который встречается только во Флориде. В этих лесах сталкивается растительность умеренного и тропического поясов: рощи королевских пальм и сосновые леса, одетое мхом красное дерево, эпифиты, висящие на болотных кипарисах, лианы и вьющиеся смоковницы. Дикие бананы, папоротники, мхи и подмаренники образуют непроходимые заросли. Если ты отважишься погрузиться в эту пышную буйную зелень, знай, что за тобой будут следить пристальные глаза и настороженные уши. Невозможно застать врасплох того, кто скрывается здесь от полуденного зноя.

Ботанические экскурсии по этим зарослям и висячим садам исключительно интересны, но в тебя все время будут впиваться острые, как пила, колючки пальмового подроста. Опасны побеги ядовитой манцинеллы (Hipomane mancinella), чей напоминающий молоко сок вызывает на коже пузыри, как от ожога. Но если ты преодолеешь все эти препятствия и помехи, тебе откроется сокровищница орхидей, которые вьются по замшелым стволам, пробиваются среди бромелиевых или свисают с переплетений лиан. Здесь можно встретить более восьмидесяти видов орхидей, начиная от крохотной орхидеи — призрака, у которой цветок не больше булавочной головки, до орхидей «коровий рог» или «сигара», один только цветок которых может заполнить целую корзину.

В Коркскру Свэмп (Штопорное болото) воздух недвижен. Здесь душно, жарко, влажно. Пот ручьями стекает в резиновые сапоги, и уже через полчаса пропадает всякое желание фотографировать. Надо мной возвышается последний в Америке девственный кипарисовый лес. Высота деревьев достигает здесь более сорока метров. Ветви их украшены длинными развевающимися вуалями «испанского мха», будто в сказочном лесу.

Эти развевающиеся гирлянды не имеют никакого отношения ни к Испании, ни к мхам. Это растение эпифит, которое прекрасно себя чувствует даже на телеграфных столбах. Линней окрестил этот «мох» тилландсией, чтобы почтить таким образом память своего предшественника — основателя финской ботаники профессора Элиаса Тилландса.

Мощные стволы кипарисов возвышаются над густыми зарослями паучьих лилий и понтедерии. Болото затянуто мягким светло-зеленым ковром водяного гиацинта, таким плотным, что самая маленькая из всех цапель, зеленая кваква^{18}, может гулять по нему, не замочив ног. Среди листвы, словно маятники, раскачиваются змеи. То тут, то там мелькнет нос аллигатора, подстерегающего добычу. Картину оживляет точеная фигура голубой цапли. Когда эта белоснежная на самом деле птица, насторожившись, замирает, кажется, будто перед тобой романтическая японская акварель. Легкое колыхание драпировок тилландсии выдает присутствие совы Strix varia^{19}, которая навострила уши при виде стада белохвостых оленей, появившихся на краю болота.

Олени спасались от полуденного зноя. Минуту назад я был уверен, что нахожусь во влажных тропических дебрях. Но ведь в них не бывает белохвостых оленей! Их не бывает и в болотистой местности. Но в Эверглейдсе быстро перестаешь дивиться этим парадоксальным смещениям. Здесь много и черных медведей, которые в этом мягком климате не нуждаются в зимней спячке. Енот и черный медведь — вот уж, по правде говоря, необычная комбинация!

В окрестностях города Фламинго и Флоридского залива, на самой оконечности полуострова, там, где пресная Травяная река встречается с волнами морского прибоя, саванны и рощи уступают место непроходимым, кишащим москитами мангровым болотам.

Редкие озерки в большинстве случаев обязаны своим происхождением бешеным ураганам, которые почти ежегодно обрушиваются на Флориду, вырывают с корнями мангровые деревья и до неузнаваемости изменяют всю местность. Такое стихийное бедствие, как ураган Донна в 1960 году, многое изменил в Эверглейдсе — и на территории национального парка, и за его пределами. Следы его безжалостного опустошения видны до сих пор. Засохшие деревья стали излюбленным прибежищем птиц. На их сухих кронах строят свои крепости белоголовый орлан^{20} и скопа^{21}.

Простирающиеся на многие мили полузатопленные морской водой низины являются прекрасным местом обитания для разных рачков и рыбной молоди. И, конечно, поэтому в мангровых болотах селится множество птиц. Тут слышатся ворчливые хоры цапель, мелькают огненные крылья розовых колпиц^{22}, стаи клювачей ловят рачков, подстерегают крабов еноты. Дохлую рыбу тут же вылавливают грифы-индейки, у самого морского побережья встречаются акулы и рыба-пила^{23}.

На берегу топи всегда интересно, здесь время летит незаметно. С пяти утра и до самого вечера я спасался в лодке от мошкары. За это время этот обильный кормом водоем посетило около десятка различных видов цапель и ибисов. Кроме них меня приветствовал один ходулочник^{24} и пара длинноносых крохалей, проводящих зимние месяцы в этом солнечном штате. Не сомневаюсь, что они явились сюда с севера Швеции.

Город Фламинго славится тем, что это самый южный из всех населенных пунктов США, находящихся на материке. Столица национального парка Эверглейдс застроена современными ураганоустойчивыми административными зданиями. Здесь есть ресторан, актовый зал, где демонстрируются фильмы и читаются доклады, посвященные охране природы, магазин самообслуживания, магазин рыболовных принадлежностей, лавочки, торгующие сувенирами, мотель и великолепный кемпинг для машин и палаток. Во Фламинго ежегодно приезжает миллион любителей природы, знатоков бабочек и птиц и прочих любопытных американцев из северных штатов.

Однако основная масса приезжих не видит иных птиц Эверглейдса, кроме избалованных бурых пеликанов^{25}, живущих в порту и совершенно не боящихся людей. Для большинства туристов посещение Фламинго уже не производит особого впечатления. Проехав через всю Флориду, они посетили тропические сады, где над дорогами колышутся пальмы, познакомились с индейцами семинолами, видели птичьи колонии и дебри, где живут фламинго, побывали в обезьяньем питомнике, посмотрели брачные игры уток, аквариумы с морскими коньками, дельфинами, китами и сомами.

Случайный посетитель найдет в Эверглейдсе образцовый порядок и в обслуживании, и в природе. Любитель природы вернется домой в полной уверенности, что человек действительно устроил там для животных настоящий рай. Но на самом деле вся южная оконечность Флориды переживает трагическую судьбу. Биологи давно предчувствовали грубое нарушение здесь естественного равновесия, а теперь уже даже неспециалистам виден масштаб происходящего. Особенно рыбакам, зарабатывающим свой хлеб ловлей рыбы во Флоридском и Мексиканском заливах. Судьба всего Эверглейдса зависит от доступа в него воды, а ныне этот доступ регулируется не облаками и тучами, плывущими над Флоридой, а инженерами-водниками, регулировочными шлюзами, земляными работами, фруктовыми плантациями и чиновниками.

Уже давно уменьшилась численность эверглейдского вилохвостого коршуна. И самую серьезную угрозу его существованию представляют запруды и регулировка уровня воды в озерах. Сейчас осталось всего около двадцати пар этой красивой хищной птицы. Становится все более редкой необычная эверглейдская птица арама, хотя на нее никто не охотится. Обе эти птицы питаются главным образом гигантскими брюхоногими улитками, которые откладывают свои розовые, похожие на жемчужинки яйца на листьях ветвей, нависших над самой поверхностью воды. Из-за вала, окружающего озеро Окичоби, регулировочных каналов и люков в плотинах, служащих для предохранения от наводнений в период дождей, уровень воды в Травяной реке все время меняется. Яйца улиток то высыхают, то оказываются под водой. И рацион птиц уменьшается до голодной нормы.

Четыре года назад на территории национального парка Эверглейдс громадной колонии аистов клювачей на озере Катберт не удалось высидеть птенцов. На следующий год птицы побросали свои гнезда задолго до того, как должны были вылупиться птенцы, а еще через год вся колония вообще исчезла. Биологам не удалось убедить власти, что причина — уменьшение запасов рачков, лягушек и рыбной молоди, в регулировке рек северной части Флориды, из-за чего на юг стало поступать слишком мало пресной воды.

Результаты исследований биологов были погребены в архиве, а Травяная река продолжает высыхать, светясь белым известняковым дном. Пока власти, не спеша и явно не стремясь приступать к решительным действиям, ведут споры, >в Эверглейдсе гибнут миллионы животных и растений. Один аллигатор ведет себя так, как того требует критическое положение. Когда начинается засуха, он вырывает лапами глубокий водоем, очищая его от камней, глины и растений сильными ударами хвоста.

Воды Флоридского залива издавна были излюбленным местом рыбаков и спортсменов. Промысловые рыболовные суда возвращались в порт с миллионными уловами рыбы, раков и омаров. Это объяснялось тем, что в солоноватом бескрайнем мелководье, мангровых болотах и илистых водоемах было огромное количество пищи для молоди всех морских животных, а также тем, что поток пресной воды, впадающий во Флоридский залив, был полезен для рыбы.

Но уловы рыбы с каждым годом снижаются. Между рыбопромышленниками, с одной стороны, и помидорными плантаторами и земельными спекулянтами — с другой, ведется жестокая борьба. Мало кто верит, что претензии рыбного промысла будут приняты во внимание, и уж почти никто не надеется на успех борьбы, которую ведут органы по охране природы во имя того, чтобы абсолютно уникальным флоре и фауне Эверглейдса был оставлен хотя бы один шанс на жизнь.

Экскаваторы, землечерпалки и гусеничные тракторы, расчищающие и разравнивающие участок за участком под бунгало, заметно уменьшили тот оптимизм, с которым я пять недель работал среди удивительнейшей природы Эверглейдса.

Драй-Тортугас — горстка коралловых островков

Условленная встреча между нашим автомобилем и пароходом «Шкипер К» оказалась немного не такой, какой мы ее себе представляли. В порту острова Ки-Уэста мы подъехали к небольшому причалу с красным пакгаузом и остановились в тени. Не успели мы выйти из машины, как пакгауз громко затрещал… Не послушавшись указания рулевого, «Шкипер К» налетел на причал. Пятикилограммовая банка горчицы дала течь, ее содержимое смешалось с тавотом, масляной краской и канцелярскими принадлежностями. Доски трещали, причал дрожал, штурман схватился за голову и на лице его изобразился неподдельный ужас.

Таково было вступление к нашей экспедиции на Драй-Тортугас, группу островов, расположенных в Мексиканском заливе в ста километрах на запад от Ки-Уэста, самого западного из всех коралловых островов у побережья Флориды.

Моя дочь Пиа только что прибыла из Швеции, в ее обязанности входило помогать мне в работе и ведать магнитофоном. Мы зафрахтовали «Шкипера К», который обычно лунными ночами катал туристов, желающих взглянуть на дельфинов, рыбу-меч и летучих рыбок, сверкающих в лунных лучах. Нам повезло, так как расходы по поездке разделила с нами группа орнитологов, занимающихся кольцеванием птиц. У нас с ними была одна цель — кроме форта Джефферсон, куда уже прилетели тысячи всевозможных крачек, чтобы вывести там потомство, семь атоллов, входящих в группу островов Драй-Тортугас.

Мы покинули материк, и перед нами протянулось пятнадцатимильное ожерелье атоллов. Очертания коралловых рифов дрожали в солнечном мареве. Все ожерелье было нанизано на черный блестящий шнур мостов, самый длинный из которых превышал шведскую милю. К 1943 году проложенная по этим мостам железная дорога достигла Ки-Уэста. Однако позже рельсы и шпалы были сметены ураганами. Тогда остатки железнодорожного полотна заасфальтировали и превратили в шоссе.

Наша поездка по Флориде-Кис («кис» является искажением испанского слова сауо — скала) напоминала балансирование на канате: с одной стороны кипели волны Атлантического океана, с другой — играла зыбь Мексиканского залива. Течение в заливе очень сильное и вызывает постоянную, быстро меняющуюся игру красок: холодно-синие волны Гольфстрима становятся бирюзовыми и смарагдово-зелеными на коралловых отмелях и желтыми — на песчаных. Вокруг рыбацких лодок плавали темно-синие тени от облаков. А там, где проходит фарватер больших судов, тянутся черные полосы.

Над нами летели косяки «тяжело нагруженных» бурых пеликанов. В полном безветрии в гладкой поверхности воды отражались белые цапли и розовые колпицы, возвращающиеся на ночлег в заповедник. На буях и других морских знаках, расправив крылья, обсыхали жирные бакланы, с портального кабеля за непрерывным потоком автомобилей следили крачки, чайки и зимородки. Видели мы и четырех орлов; они, точно блестящие диски, скользили над ультрамариновой поверхностью моря.

Органам охраны природы удалось добиться, чтобы 128 квадратных километров водного пространства вокруг Ки-Ларго были объявлены заповедными. Теперь экскурсионные пароходики беспрерывно возят аквалангистов в этот первый морской Заповедник. Аквалангисты осматривают подводные коралловые замки, рыб, состязающихся в великолепии нарядов, подводные сады, в которых тихо колышутся шелковистые плюмажи морской травы и ветви красных, зеленых и коричневых растений, напоминающих страусовые перья. Там, внизу, жизнь полна драматизма, там демонстрируются фокусы с превращениями, световые эффекты и незабываемые балетные номера.

Под водой еще сохранилась красота. А на островах через несколько лет появятся бензоколонки, похожие на парки с аттракционами, мотели, супер-базары, рестораны, где каждый кусочек стены будет украшен чучелами рыб, гигантские афиши, неоновые фейерверки и рекламы: больше всего, чаще всего, лучше всего…

На Биг-Пайне, самом крупном из цепочки островов Флорида-Кис, организован заповедник для живущих только здесь крошечных оленей. Это карликовые белохвостые олени, вес которых не превышает двадцати килограммов. Мы с дочерью надеялись увидеть их у источника в сосновом лесу, где, по-видимому, было много этих крохотных животных, так как их едкий запах повсюду бил в нос. Но мы встретили лишь одного оленя, да и то обитавшего в загоне у служащего заповедника. В длину он достигал одного метра, а в высоту — полметра.

В кухне жена этого служащего кормила из соски пятнистого олененка, мать которого погибла под колесами грузовика. Олененок был не больше кошки и прекрасно себя чувствовал в ящике из-под слив.

К 1950 году, когда охота на игрушечных оленей была запрещена, их оставалось всего сорок штук. А постоянный поток автомобилей, спешащих на Ки-Уэст, еще больше сократил их число. Дело в том, что крохотные олени очень любят табак и, не понимая опасности, выходят на дорогу, чтобы полакомиться окурками. За один год под колесами автомобилей погибло восемь оленей. Тогда этих любителей окурков отгородили от дороги. Дорожные знаки призывают водителей сбавлять скорость и быть особенно внимательными. Под страхом штрафа в сто долларов запрещено бросать из автомобилей окурки. Это возымело действие; вот уже больше года, как ни один олень не попал под автомобиль.

В настоящее время на Биг-Пайне живет более двухсот пятидесяти оленей. Однако их все время теснят. Рядом с неогороженной территорией заповедника сосновые леса распродаются под дачные участки. Озерки пересыхают, да к тому же постоянную опасность представляют собой любопытные собаки и выхлопные газы. Автомобили, идущие по дороге, беспокоят и раздражают животных. Поэтому перспективы на будущее у этих спасенных оленей весьма мрачные.

Мы гуляли по улицам Ки-Уэста и закупали продукты на все то время, которое собирались провести на Драй-Тортугасе. Кроме того, мы приобрели кастрюли, пиво, одеяла, сетки от москитов, масло от солнечных ожогов, угольные брикеты и пластмассовые бочонки для пресной воды, которую нам предстояло взять с собой на эти безводные острова.

Мы пили ледяные напитки в хемингуэевских барах и слушали хвастливые истории наших соседей по бамбуковым столикам об их стычках с тарпонами^{26} и акулами, меч-рыбой, парусниками^{27}, копьеносцами^{28} и барракудами, причем, разумеется, только с самыми крупными и опасными экземплярами.

В начале 30-х годов Эрнест Хемингуэй приобрел себе на Ки-Уэсте похожий на дворец дом, построенный в стиле испанских колонистов с примесью французской архитектуры и украшенный новоорлеанской резьбой. Он реставрировал его в соответствии со своими целями и устроил в саду первый на Ки-Уэсте плавательный бассейн. Растения, которые он привозил с собой из различных частей света, растут теперь возле Хемингуэевского музея среди пальм, шелестящих зелеными кронами. Рядом с бассейном стоит домик писателя, куда можно попасть по внешней лестнице. Из царящего в доме смешения стилей и сувениров мне больше всего запомнилась скульптура пикадора на вздыбленной лошади, на которую нападает разъяренный бык, и голова антилопы орикс, висящая на стене в столовой.

Под мяуканье кошек в саду обожавшего их Хемингуэя наш «Шкипер К» покинул пострадавший причал и по узкому фарватеру вышел в Мексиканский залив. Неоновое сверкание над Ки-Уэстом поблекло перед рассветом. Навстречу нам двигалась армада траулеров, промышлявших креветок. Грязные с ржавыми пятнами паруса сохли в полном безветрии. Дизельные моторы выпускали кольца дыма на неизвестных мне дотоле птиц, которые, раскинув широченные крылья, висели над нашим пароходом. Размах крыльев у них достигал более двух метров, по сравнению с туловищем они казались непропорционально длинными. Хвост был, как у ласточек, остроконечный и глубоко расклиненный. Это были фрегаты^{29}.

Познакомились мы и еще с одним летающим представителем животного мира, не имевшим, однако, никакого отношения к птицам. То тут, то там над водой порхали большие стаи летучих рыб. В тихую погоду мы могли наблюдать, как они под водой берут разбег для взлета. Выскакивая из воды, они отталкиваются от нее нижней удлиненной частью хвоста, расправляют передние плавники, похожие на прозрачные крылья бабочек, и летят, точно планеры. Известно, что летучие рыбы перед взлетом развивают скорость 35 узлов, то есть 63 километра в час. Летят они на высоте 6–7 метров.

Испанский авантюрист Хуан Понсе де Леон, тот, который сопровождал Колумба во время его второго путешествия в Америку, был первым европейцем, заметившим группу невысоких коралловых островков, окружавших один атолл, дававший прибежище парусным судам и морским черепахам. В 1513 году на песчаных берегах этих островков было такое множество черепах, что вся группа получила название Ла-Тортуга[1]. Однако пираты и искатели кладов, посещавшие впоследствии эти острова, быстро расправились с черепахами. Птицы же, которые тучами носились над островами, были, напротив, оставлены в покое. Но в XIX столетии начали грабить их яйца. Яйца крачек тоннами грузились на суда. В 1903 году колония крачек была впервые обследована орнитологами. В ней насчитывалось всего несколько тысяч птиц. В настоящее время их число увеличилось. Но теперь на Драй-Тортугасе уничтожение грозит креветкам. Острова получили к своему названию дополнение Драй, что значит «сухие», потому что в их коралловом грунте нет ни капли пресной воды. А дожди там — явление редкое.

Первым вынырнул из-за горизонта пятидесятиметровый маяк на Логгерхед-Ки. Вскоре за ним появилась громадная темно-красная кирпичная крепость; издали казалось, что она занимает всю поверхность острова Гарден-Ки. Последним из-за горизонта выплыл Буш-Ки. О его приближении заранее сообщило темное облако, которое то опускалось на воду, то взвивалось ввысь. Это были шумные дымчатые и глупые крачки, бесчисленное множество черно-белокоричневых птиц.

«Шкипер К» мягко пришвартовался к причалу крепости на Гарден-Ки. Нас приветливо встретил ее комендант Карл Кристенсен, датчанин по происхождению, выполняющий одновременно обязанности сторожа и смотрителя национального парка, и предложил нам приют в стенах крепости. Но мы предпочли расположить свои раскладушки под деревом возле крепостного рва, где в горячей воде сонно плавали барракуды. В трудные годы вокруг острова всегда было много акул, а с 1846 года, когда началась постройка форта Джефферсон, акулы в водах Драй-Тортугас были обеспечены продовольствием на тридцать лет вперед. Под жестоким надзором морских офицеров ремесленники из северных штатов, рабы из Флориды-Кис и военнопленные строили шестиугольную двухэтажную кирпичную крепость, которая так и не была закончена и пушки которой так и не дали по врагу ни одного залпа. Зато в течение этого времени крепость пожала множество жертв безумия и желтой лихорадки. Каждый кирпич этого чудовищного сооружения обошелся по доллару, а кирпичей в его стенах (в три метра толщиной, в двадцать высотой) более 42 миллионов. Карл Кристенсен сказал, что в этих стенах 450 амбразур для пушек, хотя у него для обороны есть всего восемь пушек крупного калибра, причем он считает, что и этого много.

Растущие во дворе крепости кокосовые пальмы, казуарины, тамариски, гумбо-лимбо и другие деревья дают прекрасный приют певчим птицам, воробьям, голубям, кукушкам и ястребам. Наши друзья орнитологи натянули между деревьями свои сети, станция по кольцеванию расположилась за старой литейной. Наблюдения за птицами и их ловля велись круглые сутки.

Несмотря на близость моря, на Драй-Тортугасе страшно жарко. С Карибского моря дул горячий ветер, колыхавший на башне крепости знамя со звездами. Когда мы вечером приготовились жарить мясо, то обнаружили, что у нас нет ни спичек, ни зажигалки и что масло уже испортилось, сыр потек, колбаса-салями заплесневела, пиво нагрелось, а налитый в тарелки суп никак не мог остыть так, чтобы его можно было есть.

И все-таки вечер был прекрасен. На кроне нашего дерева расположились на ночь певчие птицы. Солнце скрылось в море за маяком на Логгерхед-Ки. Над Буш-Ки, где хор крачек пел нам колыбельную песню, поднялась круглая красная луна. Над нашими постелями носились какие-то темные тени. Это были три качурки, их выдавала белая полоска с внутренней стороны крыла.

Зловещий силуэт крепости, плеск барракуды в воде крепостного рва, воздух без малейшей примеси копоти, негромкое пощелкивание краба-отшельника, тихий рокот моря. Прохладный ночной ветер, траулеры, ловящие вдали креветок… Ни муравьев, ни комаров, ни других назойливых насекомых.

Я видел не один изумительный птичий спектакль, но самый прекрасный из всех был тот, что нам довелось увидеть на коралловом островке Буш-Ки, принадлежавшем дымчатым и глупым крачкам^{30}. Над бирюзовыми шапками волн поднимались ослепительно белые коралловые берега острова, поросшие красными сочными кустиками морского Портулака. Однако они росли не настолько густо, чтобы темноспинные и белобрюхие крачки не могли протиснуться между ними и спрятать там свое единственное яйцо.

Выше, ближе к середине острова, росли высокие кактусы и кустарник. Небольшие соленые водоемы с зеленой, горячей, сдобренной гуано водой окружали казуарины и мангровые. Среди колючих кустов кактусов сидели на яйцах глупые крачки в дымчато-коричневых костюмах и белых шапочках. На ветвях казуаринов примостились египетские цапли^{31}, которые, не насытившись кузнечиками, норовили стащить у крачек яйца, а то и птенца. На самых вершинах деревьев подстерегали добычу фрегаты. Эти разбойники имеют обыкновение принуждать крачек, возвращающихся с рыбной ловли, отрыгивать рыбный груз, который фрегаты, пикируя, подобно самолету, хватают прежде, чем он упадет в воду.

Более ста тысяч дымчатых и около двухсот пятидесяти тысяч глупых крачек покидают в сентябре свой солнечный остров и отправляются в долгий полет над волнами Карибского моря и Атлантического океана. Они отсутствуют до апреля, пока не даст себя знать инстинкт продолжения рода. Тогда они возвращаются на Буш-Ки, который с 1935 года объявлен заповедником.

Поскольку за день песок раскаляется, крачкам не приходится сидеть на яйцах, они лишь регулируют температуру, то заслоняя яйцо от солнца, то переворачивая его, то смачивая водой.

Пиа лежала на животе с камерой; она никак не могла понять, как крачки узнают свои яйца, которые все выглядели совершенно одинаково. Однако на самом деле яйца не так уж похожи. Пятнышки на них разбросаны не равномерно. Но самым главным ориентиром служило место, куда было положено яйцо. Мы обнаружили, что если туда, где было яйцо, положить электрическую лампочку, то крачка будет насиживать ее с таким же успехом.

На проржавевшие сваи, бывшие когда-то частью причала, уселись отдохнуть, поболтать и пофлиртовать только что вернувшиеся с морских просторов крачки.

Инициатива к более близкому знакомству исходила от самца, который опускался рядом с понравившейся ему самкой, поворачивал к ней голову, широко раскрывал клюв, кивал и кланялся. Если его предложение милостиво принималось, самка засовывала свой острый клюв глубоко в глотку кавалера. Таким образом влюбленные крачки делятся супом из полупереваренной рыбы. Потом они несколько раз почистили друг о друга клювы и закивали белыми головками. Самец перепорхнул по другую сторону своей избранницы. Причем сделал это так изящно и грациозно, как умеет только самец крачки, и сватовство продолжалось.

«Шкипер К» давал сигналы к отправлению, но мы никак не могли оторваться от этого изумительного зрелища. Самец больше не сомневался в успехе — его избранница была готова соединиться с ним узами Гименея и лететь на Буш-Ки устраивать совместное жилье. Вскоре счастливые супруги отправились в шумные колонии Буш-Ки, где им предстояло подыскать себе свободную квартиру, обставить ее, снести яйцо, высидеть его и выкормить птенца, а потом снова пуститься в полет по морским просторам.

Барро-Колорадо — Ноев ковчег в Панамском канале

Открывавшийся нашему взору Панамский канал купался в лучах солнца после пятичасового непрерывного ливня. Вдалеке из таинственных лесных дебрей белым облаком поднималась гора Дарьей. Вокруг прогалины в девственном лесу, на которой мы отдыхали, в листве цекропии еще шуршали капли дождя. На ветвях бальсового дерева пятнадцать промокших грифов, расправив крылья, сушили перья. Их черное оперение было похоже на измятые промокшие плащи.

Несколько десятков громкоголосых зеленых попугаев суетились в кроне, но грифы не обращали на них никакого внимания. Не реагировали они и на то, что время от времени на них падали куски колючей оболочки плодов, которые ели попугаи (они закусывали зернами бальсового дерева). Острыми клювами попугаи разрывали оболочку плода величиной с банан, внутри которого в ватообразной массе покоятся зерна.

Долетевший из-за мыса шум говорил о том, что какой-то пароход направляется из Тихого океана в Атлантический. Когда все судно отразилось в водах озера Гатуна, Пиа схватила бинокль.

— Шведский пароход! — закричала она. — Вон наш флаг! А они и не догадываются, что мы тут сидим и их видим!

На волнах от парохода, достигших нашего берега, закачалось большое серое бревно. Крокодил? Или кайман? Медленно двигая хвостом, рептилия поплыла через залив к крохотному островку Слотия.

Несколько дней назад мы посетили этот крошечный островок, размером в пятнадцать на десять метров, и по следу, оставленному на песке, видели, что тут побывало какое-то крупное пресмыкающееся, возможно, самка крокодила, которая вырыла здесь яму и отложила в нее яйца. А может быть, это была смарагдово-зеленая игуана, которая тоже разрывает песок, но, правда, не только для того, чтобы отложить собственные яйца, но и чтобы полакомиться крокодильими.

Самка крокодила всегда возвращается к своим яйцам и присутствует при вылуплении младенцев. Сырость и тепло песка обеспечивают благополучное высиживание, но самка всегда держится поблизости и нападает на того, кто раскрыл ее тайну.

И вот теперь, когда на воды Гатуна упали первые лучи тропического полумесяца, мы с дочерью спустились к нашей лодке и, стараясь не шуметь, поплыли к Слотии. Время от времени мы освещали поверхность воды карманными фонариками. Выйти на берег мы опасались, ведь самка крокодила, очевидно, находилась на своем посту, а мы не хотели мешать ей. В родильном доме шуметь нельзя.

Вблизи берега из воды торчали черные пни и из-за них было невозможно тихо маневрировать лодкой. Мы испытывали неприятное ощущение, будто нас со всех сторон окружает невидимая стража.

Ища с помощью фонариков, где можно проплыть, мы обнаружили, что на каждом пне ночует по одной маленькой зеленой игуане. Очевидно, они вечером приплыли сюда, покинув опасный по ночам берег. Абонируя каждая свой пень, они могли безмятежно спать до утренней зари. Когда же небо светлело, им приходилось скрываться в прибрежной траве от глаз хищных птиц, цапель и зимородков. Мы насчитали одиннадцать ящериц. Двенадцатая угодила в когти к сове. Я думаю, что эта сова каждую ночь добывает себе тут ужин, тогда как игуаны даже не подозревают об этой опасности.

Мы чуть не забыли про нашего крокодила, когда встретились с плывущей черепахой, которой взбрело в голову влезть в нашу лодку. Она напугала нас ничуть не меньше, чем ширококрылая летучая собака (а может, это был кровопиец вампир?), которая подлетела к светловолосой Пиа. В свете фонарика блеснули и тут же скрылись два рубиновых глаза. Через мгновение мы едва не столкнулись со старшим братом нашего крокодила, которого вовсе не устраивало быть застигнутым врасплох. Крокодил исчез в темноте, громко плеснув хвостом.

Когда мы причалили к берегу, то заметили самую удивительную из всех цапель — челноклюва^{32}. Он совсем не спешил, и мы могли как следует рассмотреть его клюв. Верхняя его часть действительно была похожа на перевернутую (вверх килем) лодку. Челноклюв долго не улетал и предоставил нам возможность понаблюдать за ним. Раньше он не числился среди птиц Барро-Колорадо, и я был горд, что первым занес его в эти списки.

Двести восемь крутых цементных ступенек ведут от причала к большой прогалине в девственном лесу Барро-Колорадо. Здесь, на этой прогалине, находится исследовательская станция Вашингтонского Смитсоновского института. В 1909 году во время строительства Панамского канала была запружена река Чагрес, и вода поднялась примерно на тридцать метров. Четыреста квадратных километров леса были затоплены, и многочисленные виды животных Панамского мыса вынуждены были переселиться в более высокие места. Новое образовавшееся озеро, достигающее почти четырех миль в длину, было названо Гатун, а самый большой на нем остров получил имя Барро-Колорадо, что значит «Остров красной глины». Барро-Колорадо сделался своеобразным Ноевым ковчегом для многих межамериканских животных. Первое время им там было тесно, но с помощью безжалостной борьбы видов природа быстро восстановила равновесие.

Американский исследователь термитов и малярийных комаров Джеймс Зетек добился объявления Барро-Колорадо заповедником. С тех пор остров стал излюбленным местом для ученых всего мира. Здесь испытывались действия различных профилактических препаратов, медикаментов, сывороток, а также всевозможные пропитывающие средства. На титульных листах чуть не тысячи научных трудов красуется название «Барро-Колорадо».

Фауна этого заросшего лесом и не имеющего дорог острова площадью в 25 квадратных километров включает 75 видов млекопитающих, 275 видов птиц, несколько тысяч видов насекомых и низших животных. А ботанику пришлось бы держать экзамен по 1800 названиям растений. Непроходимые дебри острова до сих пор скрывают множество тайн.

Каждые сутки мимо Барро-Колорадо проплывает от тридцати до сорока океанских судов. Среди них и роскошные прогулочные яхты, направляющиеся в Южные моря, и суда, идущие в Вест-Индию, Атлантику, Балтийское море. Мало кто из пассажиров, облокотившихся о поручни, догадывается о том, что скрывается под зеленым влажным покровом леса, и понимает, что этот остров стал прибежищем для некоторых самых удивительных, самых красивых или самых неприятных животных на свете.

В свое время «тропический замок», в котором мы поселились, был назван Джеймсом Зетеком ЦМА. Дело в том, что в сентябре 1931 года Зетек пропитал бревна и доски дома цинком, метакислотами и арсеникумом (мышьяком), пытаясь найти средство против термитов. С внутренней стороны двери этого зеленого свайного домика он прикрепил объявление, в котором просил посетителей не применять никаких средств от насекомых. В случае появления термитов или других вредных насекомых следовало немедленно известить этого отважного борца с тропическими мучителями. Дом простоял на сваях 35 лет; он сохранил свой первоначальный уют, в нем две комнатки и четыре окна, затянутых сеткой. Кухня, где поселились тараканы, душ, куда наведываются пауки и лягушки, и уборная с ящерицами и жабами составляли все удобства. В платяном шкафу постоянно горела лампа, чтобы одежда от высокой влажности не покрывалась плесенью.

Церемония отхода ко сну была длительной и требовала тщательной подготовки. Прежде всего каждый вечер мы снимали друг с друга по двадцать-тридцать клещей, и тем не менее утром всегда находили еще несколько штук. В постелях часто бывало полно москитов, сырыми вечерами кишмя кишели термиты. Однако после долгого дня напряженной работы и наблюдений засыпаешь мгновенно, несмотря на шуршание тараканов, писк летучих мышей, непонятные звуки на чердаке и пение цикад за окном. Гармоничные серенады и дисгармоничные хоры вечнозеленого дождевого леса сладко убаюкивают человека.

На рассвете, еще до того как мы поднимались, хитрые пауки-птицеяды^{33}, сытые и удовлетворенные, успевали спрятаться в свои норки. Им было легко ловить добычу при свете нашей горевшей на крыльце лампы. А вот богомолы и при утреннем свете продолжали охоту среди груды мертвых термитов, ночных бабочек и мотыльков. Однажды утром мы даже обнаружили под лампой маленькую, двадцатисантиметровую черную змейку; посередине ее тела было вздутие, свидетельствующее о том, что она проглотила большого жука. Нам тоже посчастливилось найти громадного жука — жука-носорога, которого мы загнали в бутылку. Я подарил его своему другу, коллекционирующему жуков. Насекомое оказалось настолько огромным, что не влезало в ящики, где хранились коллекции, и его пришлось хранить под стеклянным колпаком для сыра.

Самый известный энтузиаст-биолог на Барро-Колорадо — это доктор Стенли Рэндом. Его жена Пат не испытывала ни малейшего отвращения к их ближайшему хладнокровному соседу Eupemphix postulosus. Не думайте, что это был заблудший грек — так называлась лягушка, над научным жизнеописанием которой Стенли трудился вот уже целый год. Третьему члену докторского семейства, Хью, было полтора года, и он был явно склонен к изучению пресмыкающихся. Казалось, его вполне удовлетворяет общество ядовитых тысяченожек и других жалящих насекомых. Любимым товарищем Хью был поросенок пекари^{34}, который покинул лес, забыл своих родичей и предпочел стать четвертым членом докторской семьи, как за столом, так и в постели.

Нас тоже охватил исследовательский энтузиазм. Чудесные лягушки были изумительно музыкальны. Мы поражались их изобретательности, когда дело касалось поисков жилья. Мы расставили на вырубке несколько бачков для проявителя, наполнив их водой. Вечером вода привлекла лягушек, и они смело попрыгали в бачки, где тут же начался концерт. Четыре самца составили квартет, который распевал во все горло. Тон мелодии изменялся в зависимости от того, наполнялся или, наоборот, освобождался от воздуха их горловой мешок, тонкий и прозрачный, как целлофан. Из бачков неслись то протяжные жалобнее звуки, то режущий слух фальцет, то короткие ра-та-та…

Звуки, издаваемые Eupemphix postulosus, имеют нечто общее с токованием наших тетеревов. Самцы распевают вовсю, даже когда поблизости нет ни одной самки, словно в благородном поединке хотят перепеть друг друга. Но у каждого самца есть свой невидимый участок, и случается, что они дерутся с соперниками, нарушившими его границы. Когда самка появилась в бачке, где сидели самцы, ее начали гонять по кругу, так что зеленая от водорослей вода разбрызгивалась во все стороны; нервы у страстных музыкантов накаляются до предела.

Когда сватовство одного из самцов наконец принималось, наставало время для семейной жизни: он обхватывал самку и задними лапками доставал у нее икринку за икринкой. Его лихорадочно работающие лапки взбивали облако белой пены. Чем больше икринок доставал самец, тем все более увеличивалось жилище супругов, и наконец они почти целиком скрылись во дворце из сахарной ваты.

Сеть узких, почти непроходимых тропинок ведет от исследовательской станции в душные, горячие, влажные, заплесневелые дебри. Воздух недвижим. Кучи гниющих стеблей и листьев пахнут прелой землей. Если древесный великан падает и пробивает брешь в зеленой стене леса, то она тут же заполняется травами и низким кустарником. Жужжат пчелы, порхают бабочки. Сверкающие, точно алмазы, колибри кружатся над цветами и тянут длинными язычками нектар.

Над тропинкой висит переплетение лиан, сети вьющихся смоковниц мертвой хваткой держат стволы и ветви деревьев. Бромелиевые звенят, как люстры. Одни деревья возносят свои великолепные цветы на пятьдесят метров над землей, у других цветы такие скромные, что их вообще трудно заметить.

Когда очередной лесной великан начинает плодоносить, его осаждают животные. Самое популярное здесь дерево — цекропия. Его плоды, висящие желтыми гроздьями, — любимое лакомство животных. Первыми по гладкому сорокаметровому стволу спешат носухи^{35}, изумляя всех своей ловкостью. Они легко балансируют на самых длинных ветках. Кончик их длинного, постоянно двигающегося носа поднят вверх. Когда обследование дерева закончено, носухи спускаются на землю, двигаясь вниз головой, как умеют только они. На земле они охотятся за насекомыми, а возле водоемов и за лягушками.

Следующей эту «фруктовую лавочку» посетила стая паукообразных обезьян^{36}. Пока они питались плодами, которых тут было в изобилии, прилетели два тукана с непропорционально большими красно-желто-черными клювами. Повсюду слышались их пронзительные призывные крики. Если тукан заметит на тропинке крадущегося фотографа, считай охоту с кинокамерой делом пропащим. Весь лес сейчас же предупреждается о грозящей опасности.

Семейство ворчливых и бранливых обезьян-ревунов^{37} внимательно следило за всеми нашими действиями. На вид эти обезьяны очень воинственны, но на самом деле вполне миролюбивы.

Тысячи терпеливых рабов двигались через дебри к асиенде. На главной дороге движение было очень интенсивным, специальные рабочие содержали эту трассу в образцовом порядке. На перекрестках потоки сталкивались, но дисциплина поддерживалась неукоснительно. Мы не могли обнаружить того, кто следит за порядком, но были уверены, что таковой есть.

Речь идет о муравьях-листорезах. Они-то и вели тут «лесоразработки» и «сельскохозяйственные работы». Однако их лиственные заготовки нам помешали увидеть обезьяны-ревуны; к тому же свои подземные склады листорезы устраивают на глубине не меньше метра. На лоне природы мы привыкли вести себя как воспитанные гости и не могли позволить себе разрывать землю, чтобы попасть в святая святых листорезов. Но ученые не постеснялись проникнуть туда и обнаружили интереснейшие вещи: о «разумном» поведении муравьев-листорезов опубликовано много специальных трудов.

Перед нами по тропинке спешили десятки тысяч муравьев,/ каждый крепко сжимал в челюсти кусочек зеленого листа. Словно притягиваемые подземным магнитом, они исчезали в темном туннеле. Там, на подземной ферме, у них есть специальные камеры, где лиственная масса пережевывается в смоченную слюной кашицу, которая раскидывается и удобряется экскрементами.

На этих удобренных полях появляются грибы, которые больше нигде не растут. Возможно, муравьи «окультивировали» какие-нибудь дикорастущие грибы, так же как мы вывели в культуру наши хлебные злаки. Возделывание грибов ведется тщательно и любовно. Едва грибы достигают определенной высоты, специальные «агрономы» тут же срезают верхушки. Грибы съеживаются, образуя узелки, которые и составляют основную пищу муравьев-листорезов.

Пища выдается строго по порциям, как в военных столовых; в зависимости от ее запасов регулируется численность солдат, небольших рабочих муравьев, сельскохозяйственных рабочих, нянек (которые «руками» кормят личинок и королеву) и другого персонала.

Муравьи-листорезы — настоящее бедствие для фермеров. За несколько дней они могут объесть в саду все листья. Средства, которыми их пытаются вывести, оказываются недостаточно эффективными. Но вот если уничтожаются грибные плантации, гибнет вся колония.

Чем больше население этих подземных колоний, тем больше у них грибных плантаций. А это значит, что крона деревьев еще интенсивнее очищается от листьев. Когда королева-девственница лунным вечером отправляется роиться в сопровождении нескольких откормленных самцов, единственное, что она уносит во рту из родной колонии, — это кусочек грибницы, необходимой для продолжения существования в новом жилище.

Когда мы осторожно вынырнули из тенистых сумерек, то наткнулись на двух красновато-коричневых кукушек, которые тут же отскочили в сторону, стараясь не привлекать к себе внимания. Очевидно, рядом на палисандре у них было гнездо (в отличие от нашей европейской кукушки это вполне нравственная птица. Она строит себе гнездо и сама высиживает и кормит своих птенцов). Они спешили туда, где можно было найти зрелые фрукты и орехи. Конечно, они заметили нас, но почему-то воздержались от комментариев. Какое-то фантастическое существо поднялось на задние лапы, обхватило ствол «руками» и, цепляясь острыми когтями, полезло на дерево. Это был муравьед^{38} с вытянутой мордой и длинным цепким хвостом. Сразу после муравьеда мы увидели гигантскую куницу — тайру, а из дупла услыхали писк миниатюрных обезьянок мармозеток^{39}.

Большинство лесных обитателей передвигается быстро и бесшумно — так больше шансов уцелеть. Для них характерны крадущаяся походка, а также сильные крылья, хвосты и лапы, позволяющие мчаться по зарослям, веткам и листьям с быстротой ветра. Но из этого правила есть исключения. Некоторые животные будто противятся законам природы. К таким относится ленивец.

В первое же утро на Барро-Колорадо Пиа заметила в развилке дерева, растущего рядом с нашим зеленым домиком, большой глинистого цвета комок, по форме напоминающий термитник. При ближайшем рассмотрении нам удалось установить, что это ленивец, к тому же самка с детенышем. Он сосал из соска, находящегося у матери под мышкой. Медлительный зверь слегка шевелил головой. Погоде не было угодно, чтобы мы тут же их сфотографировали. Но мы не особенно волновались, ведь ленивцы едва ли могли скоро исчезнуть. Зверь, который движется по земле со скоростью 150 метров в час (если он вообще шевелится в течение дня), не мог вдруг пропасть из поля зрения.

Однако, прежде чем солнце выглянуло из-за туч, наши ленивцы бесследно исчезли, словно их поглотила земля. Сколько мы ни искали этих животных, нам так и не удалось увидеть их до самого последнего дня нашего пребывания на острове. А в этот последний день мы встретились с необыкновенно подвижным ленивцем. Он спускался спиной вниз по ветке, направляясь к стволу. Время от времени ленивец останавливался, равнодушно осматривался и чесал двумя острыми, загнутыми внутрь когтями передних конечностей свою густую жесткую шерсть, ворс которой из-за того, что ленивец постоянно висит вниз спиной, направлен не к брюху, а к хребту. То. что ленивец чесался, было вполне естественно: в его шерсти гнездится множество паразитов — вшей, блох и клещей. Это единственное из млекопитающих, в шерсти которого поселяются микроскопические водоросли и мох, которые больше нигде не растут. Водоросли размножаются иногда в таком количестве, что ленивец приобретает зеленоватый оттенок. Эти водоросли служат пищей для личинок моли, откладывающей свои яйца в шерсти ленивца.

Наш ленивец питался листвой на своем дереве уже целую неделю. Теперь он должен был спуститься, чтобы с большим трудом перебраться на другое дерево или для того, чтобы справить нужду. Один раз в семь или восемь дней ленивцы опорожняют кишечник, но для этого они должны спуститься на землю.

Мы сердечно простились с ленивцем, радуясь кадрам, которые он милостиво разрешил нам снять. Но нам пришлось констатировать, что эстетическое чутье изменило Создателю, когда он творил двупалого ленивца (Choloepus didactulus). Впрочем, это не так уж и важно. Хотя ленивцы и не поражают незабываемой красотой, но одно их существование в дебрях Барро-Колорадо говорит о том, что это настоящий звериный рай, Эдем, где человек лишь случайный гость. Опустошения, нанесенные людьми природе в результате недомыслия или погони за наживой, не задели этот Ноев ковчег в Панамском канале, и будем надеяться, что теперь ему это уже не угрожает.

Страна вечной весны

Давным-давно в стране майя все было иначе. Цветы, птицы, деревья и звери были совсем иные, они имели другие формы и другую окраску. Над всем живым господствовал Галач-Уиник — Великий Дух, и его воля была законом.

Однажды Великому Духу надоели вечные распри и ссоры птиц, и он решил создать Птичье Царство. Он разослал своих гонцов с приказом, чтобы все птицы явились в глубь леса. И там он приказал им выбрать себе короля, который своей властью и силой поддерживал бы среди них мир.

Каждая птица, конечно, считала, что именно она обладает всеми качествами, необходимыми королю. Ко-пол-че, кардинал, пропел: «Взгляните на меня! Кто из вас такой же красивый и красный? Мне завидуют все птицы. Я должен быть птичьим королем!» Он важно прохаживался перед изумленным собранием, хлопал крыльями и поднимал гребень.

Кси-кол-кол-чек, пересмешник, залился трелью: «Я пою лучше всех! Все любят мои песни!» Надув зоб, Кси-кол-кол-чек дал птицам концерт; он выводил чарующие рулады и заливался переливчатой трелью. Успех превзошел все ожидания, птицы сразу поверили, что только из пересмешника получится настоящий король.

Но тогда в центр собрания вперевалку вышел кутс, дикий индюк, и проклокотал: «Нет никакого сомнения, что больше всего в короли гожусь я, поскольку я самый сильный. С моим ростом и моей силой я могу остановить любую драку и прекратить любую войну, я сумею защитить любую попавшую в беду птицу. Вам нужен сильный король, а я как раз такой!»

Так продолжалось весь день. Птицы хвастались своими достоинствами — умом, красотой, силой, ловкостью, голосом. Молчал лишь один кукул, квезал^{40}. Он терпеливо слушал и не осмеливался участвовать в состязании на титул короля. Квезал был очень тщеславен, манеры у него были весьма утонченные, он обладал красивым телом, но оперение его напоминало лохмотья. Квезал понимал, что, пока он выглядит нищим, ему королем не бывать.

Квезал призадумался над своим положением и наконец решил отправиться к своему другу Кстунтун-кинилу, гокко^{41}. «Дорогой мой, у меня есть к тебе предложение. Твое оперение не менее красиво, чем у любой птицы, но ты слишком занят, чтобы быть королем, ведь ты все время разносишь по дорогам всякие вести. К тому же я не уверен, что у тебя хватит силы воли и характера, чтобы справиться с этой задачей. Мне очень жаль, что я не могу поделиться с тобой этими качествами. Но может быть, ты одолжишь мне свои перья? А когда меня выберут королем Птичьего царства, я разделю с тобой и честь, и власть, и богатство».

Гокко даже онемел. Он тут же размечтался о чести быть лучшим другом короля. Это было весьма соблазнительное предложение, но ему все-таки очень не хотелось расставаться со своим красивым оперением. Квезал продолжал уговаривать гокко и заверять его в честности своих намерений. Он рисовал будущее в самых радужных красках, красноречиво расписывая их великолепную жизнь. Наконец ему удалось уговорить своего доверчивого друга.

Одно за другим слетали перья с тела гокко, а хитрый квезал втыкал их между своими. В несколько минут его оперение стало вдвое пышнее, и вскоре эта тщеславная птица уже могла похвастаться самым элегантным костюмом. Хвост квезала из нефритовых перьев волочился, точно длинный вопросительный знак, тело сверкало нежными переливами синего и зеленого, как небо и леса страны майя, а грудь переливалась всеми красками вечерней зари.

Гордо вошел он в круг птиц страны майя. Сперва все прежние претенденты на королевский титул онемели, но потом началось бурное ликование. «Ура!» «Ох!» «Ах!» — раздавалось по всему лесу. Некоторые от восторга распустили хвосты, другие издавали громкие крики. Все были поражены, все завидовали.

Галач-Уиник, Великий Дух, был очень доволен переменой, которая произошла со скромной и прежде неприметной птицей. Великий Дух потребовал тишины и громко провозгласил: «Я назначаю квезала королем птиц!»

Птицы с радостными криками толпились вокруг квезала и поздравляли его. А потом все полетели по домам и оставили квезала выполнять свои королевские обязанности. Дел у квезала оказалось столько, что ему было некогда вернуть перья, взятые в долг у гокко.

Однажды птицы слетелись на собрание на дерево Чака, гумбо-лимбо, и кто-то вдруг обратил внимание, что среди них уже давно не видно гокко. Никто не встречал его со дня выборов короля. Птицы заподозрили недоброе, решив, что квезал что-то скрывает, и начали искать своего исчезнувшего товарища.

Они нашли гокко в самой глубине леса, под кофейным кустом. Он был совершенно голый и чуть живой от холода. Птицы напоили его бальче (медовой водой), и он немного оправился. Когда к гокко вернулась способность разговаривать, он поведал птицам о коварном обмане, которым запятнал себя квезал. Гокко все время повторял: «Пу-у? Пу-у?», что на языке майя означало: «Где он?» Все птицы очень сочувствовали гокко и решили, что каждая должна подарить ему по нескольку перышек, чтобы он мог прикрыть наготу. Желая вернуть мужество этому несчастному, пересмешник пропел ликующую руладу.

Вот почему у гокко такое красивое оперение, вот почему он постоянно сторожит дороги страны майя. Он все еще ищет квезала, коварно похитившего его перья. Он всегда выбегает навстречу путникам и кричит: «Пу-у? Пу-у?» — «Где он?»

Это красивое старинное предание вместе с другими легендами, рассказывающими о жизни птиц, передавалось из уст в уста, пока наконец их все не записал сеньор Рамон Кастильо Перес, один из немногочисленных в Гватемале любителей птиц и природы. Его пересказ этих легенд произвел такую сенсацию среди этнографов, археологов, орнитологов и прочих, что многие виды птиц были взяты под охрану закона. К их числу относится и необыкновенно красивый квезал, который в эпоху величия майя считался богом воздуха и святым символом. К сожалению, его полуметровые хвостовые перья шли на церемониальные головные уборы и вскоре квезал практически был истреблен.

Оказалось, что эта птица не может жить в неволе и, наверное, именно поэтому изображение квезала служит сегодня символом независимой Гватемалы. Его изображение можно найти на государственном гербе, на марках, на деньгах, одеялах, платьях, головных уборах. На спине моей рубашки тоже красовался белый вышитый квезал. Но живого квезала, этого сверкающего легендарного алмаза высокогорных дождевых лесов, мы искали безуспешно. Мы искали его по всей Гватемале. Осмотрели множество старых дуплистых деревьев, но не увидели даже кончика его пера. Песня квезала больше не входит в репертуар мелодий, исполняемых в гватемальских десах.

В тот день, когда моя жена Харриет приземлилась на аэродроме Аврора в столице Гватемалы, мы совершенно забыли о дерзком квезале. Нам предстояло знакомство с Гватемалой — страной вечной весны, и, в частности, с окрестностями озера Атитлан, которое великий английский биолог Джулиан Хаксли назвал красивейшим из всех озер мира.

Пиа и я хотели порадовать Харриет чем-нибудь необычным, что запомнилось бы на всю жизнь. Мы выбрали поездку верхом, намереваясь прокатиться по склонам вулкана Агвас на маленьких индейских горных лошадках, потомках гордых андалузских скакунов. Оттуда мы могли показать Харриет зубчатую линию горизонта и обширные дали с рощами пиний и кофейными плантациями, банановыми рощами и маисовыми полями, маленькими убогими деревушками и громадными стадами коров, пасущихся на горных склонах. Что может быть прекраснее прогулки верхом по извивающейся по желтым и зеленым склонам сказочной горной тропе над синим сверкающим озером!

Но тощая лошаденка, которой выпала честь везти мою жену, неправильно истолковала выраженные ей дружеские чувства и укусила, а вернее, просто цапнула всадницу за колено. Поездку пришлось временно отменить. Но если вступление и оказалось неудачным, оно компенсировалось позднейшими впечатлениями.

Мы кружили на машине по разбитой петляющей дороге, спускались в тенистые долины и поднимались на гребни, где взгляду открывались головокружительные дали. Кондоры и королевские грифы скользили на неподвижно раскинутых крыльях над 33 вулканами Гватемалы, из которых многие еще продолжают ворчать, пророча беду. Огромные птицы проплывали над редкими хвойными лесами, над залитыми солнцем альпийскими лугами, над душными дождевыми лесами с их влажной и ядовитой зеленью. Они скользили вдоль широких рек нагорья, по которым водные растения, точно острова, плыли к Тихому или Атлантическому океану, вдоль холодных горных потоков и ручьев, текущих по склонам вулканов, вдоль берегов озер, окаймленных индейскими деревушками, жители которых носят одежду, сверкающую всеми цветами радуги, от темно-красного и шафранно-желтого до синего и фиолетового. Потомки древней культуры майя ходят по-прежнему босиком. Число их далеко превосходит число индейцев всех других государств Центральной Америки. Население Гватемалы почти на шестьдесят процентов состоит из лиц чисто индейского происхождения.

Прохладным ясным утром под звенящие трели птиц мы любовались озером Атитлан, окруженным высокими вулканами Толиман, Атитлан и Сан-Педро. На Острую вершину Толимана нанизалось большое облако, которое в зеркальной глади озера казалось колечком дыма, надетым на острый нос ведьмы. В шестистах метрах под нами виднелись крыши поселка Панайачел. Кричали петухи, звонил церковный колокол.

Многие шведы не преминули бы сравнить эту красоту со шведским лапландским озером Вирихауре, которое так же часто меняет^ цвет, как и священное озеро Атитлан. Атитлан означает «многоводное», оно занимает кратер вулкана, имеющий 26 километров в длину, 18 километров в ширину и 300 метров в глубину.

По берегам озера расположено двенадцать деревень, названных именами двенадцати апостолов. К поселку Панайачел плыли на лодках индейцы. Они стоя управляли лодками, выдолбленными из стволов кедра или авокадо. Только жители Санта-Круса и Сан-Хуана имеют обыкновение грести, сидя на корточках.

Мелкие илистые заливчики на западном берегу озера густо заросли тростником, водорослями и хвощами, и, конечно, там гнездится множество птиц. Крякают утки, качаются на ветвях султанки, щиплют зелень лысухи, всевозможные цапли гарпунируют карпов и пресноводных крабов, летают голубые зимородки, из звездчатки высовываются головки змеешеек.

Три десятилетия назад здесь была обнаружена совершенно неизвестная птица, которая не встречалась больше нигде в мире. Это была гигантская поганка^{42}. Индейцы майя знали ее уже много веков назад и называли Пок по издаваемым ею звукам. Эта большая птица, достигающая в длину более полуметра и весящая два килограмма, занимала значительное место в их рационе. И все-таки, несмотря на охоту на гигантских поганок, в 1960 году их еще насчитывалось около двухсот. Но к несчастью, в это время начали рекламировать озеро Атитлан как объект для туризма и запустили туда крупного окуня для спортивной ловли. В результате недомыслия и погони за прибылью естественное равновесие было нарушено. Птенцы гигантской поганки сделались добычей прожорливой рыбы, которая к тому же конкурировала с птицами в отношении озерной пищи. А индейцы, увеличившие сбор тростника для крыш, сильно сократили возможность поганок прятать свое потомство в его густых зарослях. Летом 1965 года оставалось не более восьмидесяти гигантских поганок. К этому времени они уже принадлежали к самым редким птицам западного полушария.

Повсюду — в деревнях, городах, на бензоколонках и в других официальных местах — пестрят афиши с изображением гигантской поганки и текстом на двух языках — майя и квиче. Неужели нашелся человек, начавший борьбу за охрану природы, за спасение животного, которому в Гватемале грозила гибель, человек, поверивший, что к птице, кричащей «пок, пок» на озере в стране майя, отнесутся с должным пониманием? К птице в матовом темно-коричневом оперении, с черной шеей, большим белым клювом с черной поперечной полоской и почти незаметным хвостом? Кто же он, этот человек, который пытается спасти жизнь птиц на озере Атитлан?

Этим человеком оказалась американка Анне ла Бастилле Боуэс. Она была настолько очарована крупной родственницей эверглейдской гигантской поганки, что поселилась в Панайачеле. Она печатала очерки о птицах в гватемальских газетах, популярно рассказывала о птице, превратившейся в нелетающего великана. Она так Заинтересовала жизнью птиц патера Хуана Мигуеля, что он прочел в церкви проповедь, призывающую к спасению этой необычной водоплавающей птицы. Радио и телевидение поддержали энергичную женщину. Она читает в школах лекции об охране природы. Индейцы сообщают миссис Боуэс свои наблюдения. От Международного совета по охране птиц и Международного союза охраны природы она получает помощь на изучение экологии гигантской поганки. Озеро Атитлан объявлено национальным заповедником. Но запущенная для спортивной ловли рыба продолжает оставаться опаснейшей угрозой для птиц. Ведь окуней-то предупредить невозможно…

Анне ла Бастилле Боуэс показала нам, как ей удалось отгородить каменной стеной большой залив в лагуне Сан-Педрог в этом заливе прожорливый окунь не угрожает птицам. Первый же год насиживания за защитным валом дал блестящие результаты.

— Так речь идет вот об этих бесхвостых утках? — спросила меня моя плохо разбирающаяся в птичьем мире супруга, первой увидев гигантскую поганку. Посмотрев в мощный телеобъектив в указанном ею направлении, я даже смутился, но тем не менее, конечно, был счастлив увидеть в квадратике видоискателя создание, находящееся на грани исчезновения. Несмотря на проливной дождь, мы, сидя в лодке, несколько минут наблюдали, как гигантская поганка успешно занималась рыбной ловлей. Нырнув в первый раз, она выскочила из воды с рыбешкой длиной в десять сантиметров, второй раз ей попался краб, в третий — снова рыбка. Потом она таинственно исчезла в озере, не оставив ни следа, ни пузырька. А мы, быстро гребя, поспешили укрыться от знаменитого атитланского шторма-чокомила. Каждый вечер со склонов вулканов со всех сторон на озеро налетает сильный ветер. И появляются большие волны, опасные для лодок.

На другой день мы имели счастье наблюдать фантастические танцы гигантских поганок во время их брачных игр. Хлопая и размахивая своими крохотными крыльями, две поганки танцевали на водной глади. «Пок-пок, пок-пок», — доносилось из густых зарослей тростника.

Прошлое и будущее на Галапагосах

Необычен был этот летний вечер! Высокие опунции, словно изгородь, окружали причал, на который мы вышли из бело-синей пластмассовой лодки, осевшей под тяжестью нашего снаряжения. Канделябровые кактусы вздымали свои «руки» к низкому облаку, висящему на темно-голубом экваториальном небе. По тропинке, посыпанной гравием, шныряли красные и синие килехвосты^{43}. Любопытные пересмешники слетали с кустов, чтобы познакомиться с нами.

На веранде биологической станции щебетал рой темных дарвиноных вьюрков^{44}, несколько ручных галапагосских голубей клевали крошки поджаренного хлеба. Откормленная ящерица, поднявшись на задние лапки, выклянчивала мух: она была так избалована, что отказывалась сама добывать себе пропитание.

Но самое удивительное зрелище мы увидели, войдя в комнату. По обеденному столу среди тарелок и приборов ходила живая серая цапля, ветеран Академической бухты. Ее внушающий уважение клюв был желт, как старая газета. Неподвижный взгляд цапли говорил нам о том, что она не одобряет наше вторжение.

В стропилах из сухого кактуса свила гнездо пара пересмешников, которые злобно преследовали дарвиновых вьюрков, одинаково ручных и в доме, и на улице. Из кухни, опережая девушку с подносом в руках, явились две морские игуаны, похожие на драконов.

Человек, боящийся пресмыкающихся, был бы уже подходящим клиентом для психиатра.

Капитаном этого ковчега был, однако, не старик Ной, а красивый молодой англичанин Роже Перри. И правил он своим ковчегом, не стоя на капитанском мостике, а живя на биологической станции имени Чарлза Дарвина на Санта-Крусе, втором по величине острове архипелага Колон, как официально называются Галапагосские острова.

Когда мы прокомментировали столь необычный прием, Перри тут же провел нас на кухню. В каменном загоне перед кухонным окном ползали на своих толстенных ногах семь слоновых черепах (Testudo elephantopus). Мы их потревожили, и они, поджав колоннообразные ноги, втянули головы в панцирь, из которого с шипением вытеснился воздух.

Пока черепахи ужинали перезревшими плодами папайи, мы в непроглядной тропической ночи закусывали маслом, сыром, селедкой, хрустящими хлебцами и кое-чем покрепче.

Испанские авантюристы, которые в конце XVI века плавали на вулканический архипелаг, находящийся в Тихом океане примерно в тысяче километров от берегов Эквадора, называли его Ислас-Энкантадес, что значит «Зачарованные острова». Их назвали так потому, что эти острова всегда было трудно найти. Мореходы рассказывали, будто острова передвигаются по поверхности океана, словно играют с капитаном в прятки. Иногда они исчезали в пучине моря, точно пытаясь спастись от грозных извержений вулканов. Течение в проливах между островами очень сильное, а искусство навигации в те времена было несовершенным.

Галапагосские острова и в наши дни считаются одной из сложнейших навигационных линий. В мае 1965 года один самолет вылетел из Гуаякиля и взял курс на Галапагосы. Пилот не заметил пятнадцать крупных и множество мелких островков, несмотря на то что они занимают площадь в семь тысяч квадратных километров и расстояние между крайними островами достигает 300 километров. Часы шли, стрелка, показывающая запас горючего, опускалась все ниже, пассажиров охватила паника. На последних каплях горючего пилоту все-таки удалось дотянуть до берега.

Примерно тогда же четверо человек отправились на моторной лодке из Пуэрто-Айора на рыбную ловлю. Спустя несколько месяцев рыбаки, промышлявшие тунца, нашли эту лодку уже полусгнившей недалеко от острова Кокос, то есть севернее на тысячу километров.

Когда мы ехали на Санта-Крус, нам по пути попалась лодка, полная веселых, поющих и весело приветствовавших нас людей, которые отправлялись на воскресную рыбную ловлю. Они вернулись лишь спустя сутки, а их лодка до половины была полна воды, рыбы и лангустов. Испуганные рыбаки умирали от жажды.

Зачарованные острова, ненадежные воды…

Вот уже несколько лет многие из Галапагосских островов объявлены заповедниками (по инициативе эквадорского правительства). Власти Эквадора запретили убивать или ловить слоновых черепах, наземных игуан, или друзоголовов, морских игуан, пингвинов и многих других животных. Теоретически этим животным, населяющим территорию с небольшим количеством жителей и посещаемую крайне редко, уже не должно грозить истребление. Альбатросы, морские котики, морские львы и нелетающие бакланы должны вроде бы мирно плодиться.

Но на таком большом расстоянии от столицы к запретам относятся недостаточно серьезно и на всем архипелаге никогда не было человека, который бы следил за тем, чтобы предписания правительства проводились в жизнь. В результате несколько разновидностей слоновых черепах, морских игуан и килехвостов уже исчезли, и, может быть, вовсе не из-за присущей человеку жажды истребления, а только потому, что островитяне разрешали своим домашним животным свободно пастись, где им вздумается. В наши дни наибольшая опасность фауне Галапагосов грозит от коров, ослов, коз, одичавших свиней, собак, кошек, крыс и мышей, то есть от животных, которых завезли на архипелаг и выпустили там на свободу (с умыслом или без) буканьеры, китоловы и первые колонисты.

В 1959 году отмечался столетний юбилей знаменитого труда Чарлза Дарвина «О происхождении видов», в котором изложена его теория эволюции, во многом основанная на изучении им галапагосских вьюрков и слоновых черепах. К этой знаменательной дате было приурочено создание Международного фонда Чарлза Дарвина для Галапагосских островов. Правление этой организации находится в Брюсселе. Кроме ЮНЕСКО ее поддерживают Фонд мировой фауны и Международный союз охраны природы и природных ресурсов. Правительство Эквадора отнеслось с большим пониманием к целям создания Фонда Чарлза Дарвина и в тот же год объявило Галапагосские острова заповедником, охраняемым законом.

Наибольшее значение для исследования Галапагосов и для эффективной защиты их фауны и флоры имело открытие научной биологической станции в Академической бухте. Роже Перри может принять там до 24 исследователей и студентов — геологов, экологов, метеорологов, океанографов, ботаников. Все они одинаково желанные гости. Главная инициатива во всем исходит от ЮНЕСКО.

Раз в неделю школьники Санта-Круса пробираются сквозь заросли кактусов на трехчасовую лекцию по биологии (это предмет, о котором они раньше даже не слыхали). Вот темы некоторых из лекций: общая характеристика природы Галапагосских островов; вулканическое происхождение; течение Гумбольдта и Панамское течение; уникальные климатические условия.

Демонстрация дарвиновых вьюрков, имеющая цель показать их сходство и различия, была такой интересной, что дети отказались от перерыва. Детей учат, почему так важно не нарушать естественное равновесие, что имеется в виду под сохранением и истреблением животных, какие функции выполняют в природе птицы и насекомые, что именно о создании мира понял здесь Чарлз Дарвин.

До открытия биологической станции имени Чарлза Дарвина дети, живущие на островах слоновых черепах, и в глаза не видели этих животных. Энтузиазм детей нашел отклик и у родителей, и, по-моему, можно утверждать, что отныне здесь не будет убито ни одной слоновой черепахи, по крайней мере на Санта-Крусе, единственном острове, где сохранилось еще относительно много этих животных.

Благодаря биологической станции наладилась связь между островами, а также с Эквадором. Раньше же пароходное сообщение с Гуаякилем было крайне нерегулярным. Через несколько лет на острова хлынет поток туристов и предметов первой необходимости.

К таким вещам надо относиться реалистически, и лично я думаю, что люди, животные и природа от этого только выиграют. Если жир и масло будут доставляться на самолетах, никому не придется убивать слоновых черепах, чтобы сохранить свою жизнь…

В честь корабля, на котором совершил свое путешествие Дарвин, старое рыболовное судно, переоборудованное для работы ученых, тоже названо «Биглем». С шестью учеными и командой из четырех человек «Бигль» может неделями кружить между островами. Связь со станцией в Академической бухте поддерживается по радио. Присутствие «Бигля» в старых пиратских водах внушает всем уважение. Благодаря «Биглю» установлено, что на острове Пинсон, или Дункан (у всех островов архипелага два названия, официальное эквадорское и историческое английское), сохранилось около сотни слоновых черепах, которые раньше считались там истребленными. На Эспаньоле (Худе) были обнаружены две особи в хорошем состоянии. На Сан-Сальвадоре (Джемсе) после пятидневных поисков экспедиция нашла трех слоновых черепах, из которых одна была совсем молодая. Было обнаружено, что на Санта-Фе (Баррингтоне) не осталось ни одной черепахи и что у своеобразных наземных игуан этого острова перспективы выжить весьма незначительны из-за того, что козы погубили здесь всю растительность. «Бигль» получил задание убрать оттуда этих убийц, и надо полагать, что принятые меры окажутся эффективными. Каждое новое наблюдение, каждое открытие имеет большую ценность, поскольку фауна, и в особенности «доисторические» рептилии, на всех островах отличаются друг от друга, хотя расстояние между островами совсем незначительное. Благодаря «Биглю» ученые совершают много экскурсий и экспедиций. В результате их работы составляются карты неисследованных внутренних районов необитаемых островов.

Незадолго до моего отъезда в западное полушарие одна газета поместила заметку о планах и маршруте моего путешествия. Через день в мой почтовый ящик упало толстое письмо. В нем говорилось: «Если вы попадете на Галапагосские острова, где у меня живет племянница Глория Люндберг (она единственная шведка на Санта-Крусе), я была бы Вам признательна, если бы Вы передали ей этот конверт…» Я получил так же еще несколько писем к тем, кто волею судьбы оказался переселенцем в предполагаемый рай Зачарованных островов.

Знаменитый американский зоолог Уильям Биб опубликовал в 1926 году книгу о Галапагосских островах, которая быстро разошлась по всему миру. К сожалению, Биб слишко часто употреблял в ней слово «рай». Из-за этого на «райские» острова хлынула волна эмигрантов, среди которых было много и скандинавов, особенно норвежцев. Все предприятие окончилось трагически. Острова оказались раем только для биологов и других ученых. Большая же часть эмигрантов вынуждена была вернуться на родину, в том числе и моя корреспондентка. Другие остались, не побоявшись распространенных там болезней. Горстка выносливых людей живет там до сих пор.

Мать Глории Люндберг умерла в Швеции в 1960 году от тропической лихорадки, которую получила на Галапагосских островах. Конверт, который я должен был передать ее дочери, содержал материнское наследство — 310 крон, которые отправительница не хотела посылать почтой или через консульство… Письмо заканчивалось так: «Р. S. И еще одно. Деньги следует передать Глории лично. И с глазу на глаз. Это ее собственные деньги». Мы дали обещание так и сделать и теперь с интересом ждали встречи с соотечественницей, которая вот уже 30 лет не покидала Зачарованных островов.

Аромат свежего кофе привел нас к серому домику на холме. Дом и огород были огорожены каменной изгородью. С холма открывался чудесный вид на залитую солнцем бухту. Перед домом скандинавского типа кактусы и скалезия образовали непроходимые заросли.

Глория весело приветствовала нас на безупречном шведском языке. Она была взволнованна и о многом расспрашивала, особенно интересуясь- событиями в мире. Тоску по Швеции она делила со своим семнадцатилетним белокурым сыном Гуннаром и тремя младшими детьми. В ее рассказе о тридцати годах, прожитых на Санта-Крусе, было много слов о тяжелом труде, но ни разу в нем не прозвучала горечь. Постепенно мы заметили, что стол покрыт совершенно новой скатертью ручной шведской работы, что в вазе лежит еще теплое печенье и что наконец-то мы остались с Глорией одни. Согласно полученным директивам, мы передали ей конверт с материнским наследством. Станет ли оно основанием для долгого-долгого путешествия через океан домой, в Швецию, прочь от этой бесплодной борьбы с кактусами, сорняками и крысами?

Позже мы узнали, — что эти деньги были пересланы шведскому консулу в Гуаякиле — возвращение домой началось.

Среди осыпей и нагромождений лавы стоит другой серый дом, тоже окруженный каменной изгородью, по которой шныряют сотни ящериц. Большие опунции и канделябровые кактусы подступают к самой ограде, словно хотят перевалить через нее. Галапагосская флора собирается взять реванш за битву, проигранную сорок лет назад храброй норвежской чете — Андерсу и Сельви Рамбек.

В доме было уютно, на всех стенах — книжные полки. У 68-лет-него Андерса во рту был всего один зуб — когда до зубного врача в Гуаякиле тысяча километров, постепенно становишься беззубым. Его лицо было морщинистым и изможденным. Но ни он, ни его жена не хотели покидать остров. Ему тут нравилось, а теперь, в старости, он первый раз в жизни получил хорошую работу. И какую работу! Он «главный смотритель черепах» на биологической станции. В свободное время он удит рыбу или, закатывая штаны до колена, прямо руками ловит лангустов. Сельви разводит кур леггорнов и пишет мемуары. Может, какое-нибудь издательство и купит ее рукопись о прибытии первых норвежских переселенцев в рай и о бегстве последних из ада, каковым обернулись Галапагосские острова для большинства искателей счастья.

После создания Фонда Чарлза Дарвина правительство Эквадора учредило резерват на западной, незаселенной части острова Санта-Крус, площадью в тридцать тысяч гектаров. С большим энтузиазмом и чувством ответственности за своих подопечных управляет этим заповедником коренной житель Галапагосов Мигуель Кастро. Преодолев невероятнейшие трудности, он «застолбил» тридцатикилометровую границу заповедника просекой, шириной в тридцать метров и в течение двух лет произвел «перепись населения». По данным этой переписи, на территории заповедника пасется 980 экземпляров Testudo elephantopus. На краю панциря у них выпилен значок. Систему этих значков человеку непосвященному понять так же трудно, как систему дырочек на перфораторных карточках.

Деятельность одичавших свиней за последние годы уменьшилась настолько, что теперь вид недавно вылупившихся черепашек уже не воспринимается как диковинка. За один только год там было убито 400 поросят. Охота в зарослях кактусов и кустарника ведется с помощью специально обученных собак. Прежде, как только черепаха зарывала в песок свои семь — десять яиц, свиньи тут же выкапывали их. Слоновые черепахи, подобно морским, приползают на побережье и там откладывают яйца в песок или в рыхлую землю, сохраняющую постоянную влажность.

Если свиньи случайно и пропускали какую-нибудь кладку, эти яйца все равно, как правило, бывали раздавлены стадами одичавших ослов, которые свободно гуляют по всему острову. Ослы часто валяются на песке на спине, чтобы таким образом избавиться от клещей и других паразитов. Стремясь к тому, чтобы процент гибели яиц сократился до минимума, Мигуель Кастро обносил каменным заборчиком те места, где черепахи отложили яйца.

Наши вещи были навьючены на четырех ослов. Два из них тащили лагерное снаряжение, а два других везли хрупкий груз, состоящий из фото- и кинокамер, магнитофона и штатива. Фру Фридель Хорнеман, уроженка Финляндии, муж которой, норвежец, находился в Норвегии, сын изучал электротехнику в Калифорнийском университете, а дочь работала гидом в Хаммерфесте, любезно предоставила в наше распоряжение трех своих лошадей. На них мы и совершили семичасовой переезд в глубь острова.

Все утро мы преодолевали тропу, поднимавшуюся от пляжа на склон вулкана. Перед нами раскинулись светло-зеленые владения фермеров — четырехугольные вырубки в темном покрове леса. А по другую сторону синел морской горизонт, ограниченный мглистыми контурами вулканов на соседних островах. Ландшафт и там и здесь был непривычен для наших глаз. Местность была сухая, глыбы базальтовой лавы уже начали разрушаться под действием окисления и выветривания, превращаясь в красноватую землю, способную пока что взрастить лишь кактусы и сорняки.

Чем выше мы поднимались, тем реже попадались кактусы, их сменили скалезия и кустарники. У вершины вулкана круглый год сыплет мельчайшая морось — гаруа. Из-за нее деревья закутываются во влажные одежды из мхов, лишайников и развевающейся по ветру хиландсии — «испанского мха». Бесстрашные распевающие во все горло пересмешники, молчаливо семенящие маленькие голуби и канареечно-желтые дарвиновы вьюрки придавали лесу сказочный облик.

На склоне вулкана среди кустарника и высокого, осыпанного цветами гибикуса, прячется бедная и убогая деревушка эквадорских переселенцев Белла Виста, состоящая из маленьких дощатых домиков. В нескольких километрах за деревней на склоне вулкана виднелось небольшое бунгало, возле которого стояла 65-летняя женщина и поджидала нашу колонну. Живые черные глаза скрывались за большими стеклами очков в тонкой оправе. Длинные черные волосы были зачесаны в узел. Певучий норвежский акцент. Во всем облике женщины не было заметно следов борьбы со стихиями, неведомыми жителям севера.

Вокруг ее замшелого старого деревянного домика зрели плоды папайи весом в несколько килограммов, гигантские грейпфруты и огромные плоды авокадо. Мы увидели также гроздья бананов, кофейные кусты, картофель, горошек, помидоры, апельсины, ананасы. Внутри домика было тесновато, так как со временем комнаты наполнились книгами, которые скрашивали одиночество хозяйки. Но все же здесь еще было достаточно места, чтобы сердечно принять гостей.

Когда мы прибыли к фру Хорнеман, она как раз щедро делилась своим оптимизмом и жизненным опытом с бельгийским семейством Ду Руа, которое вот уже десять лет живет внизу, на побережье, и вполне разделяет с фру Хорнеман ее оптимистическое отношение к жизни на архипелаге. Это семейство живет тем, что собирает и продает бабочек, мотыльков, жуков и других насекомых. В сачок отца семейства постоянно попадается что-нибудь новенькое; когда он устает от этой охоты, то спускается в морские гроты и ловит там редких рыб, раков и крабов.

Пока фру Хорнеман готовила на плите завтрак, к ее дому поднялись несколько молодых людей немецкого происхождения с соседнего острова Санта-Мария (Флореана). Вокруг стола столпились, рассматривая содержимое своих сачков, двенадцать человек. Хозяйка беседовала со своими гостями на немецком, английском, французском, испанском и смешанном шведско-норвежском языках.

В обычные дни компанию фру Хорнеман составляют овчарка Рик, питающаяся в основном бананами, которые она сама чистит, четыре кошки, предпочитающие плоды авокадо, и три лошади по кличкам Девочка, Кикки и Лилли, лакомящиеся грейпфрутами и плодами папайи. Этот прирученный животный мир тоже приспособил свои привычки к жизни на Галапагосах…

Лошадки не спеша одолевали тропу, идущую по склону вулкана. Они то скользили по глинистой жиже, то постукивали копытами в проходах между высоченными глыбами лавы, давным-давно выброшенными из недр земли. Мы проехали мимо бедной деревушки Оксиденте с заросшими сорняками банановыми и кофейными плантациями. Последняя на склоне деревня, Санта-Роза, произвела на нас унылое впечатление своими серыми лачугами новых переселенцев, ржанием тощих лошадей, ревом немногочисленных ослов, путаницей лиан и замшелыми стволами деревьев.

Мои терпеливые попутчицы Пиа и Харриет пригибались в седлах под ветками и воздушными корнями и ежились от летящей мороси, которая серебристыми бусинками оседала на лицах. Постепенно морось сменилась холодным проливным дождем. Мигуель Кастро уехал с ослами вперед. Чтобы мы знали, по какой тропе ехать, он отмечал путь чем-нибудь из нашего провианта. Одну из тропинок он, например, отметил, привязав к ветке курицу.

На седьмом часу пути одна из наших лошадок неожиданно поднялась на дыбы, захрапела и повела себя так странно, что мы никак не могли объяснить себе ее поведения. Вдруг из высокой травы послышалось шипение. Солнечный луч, пробившийся сквозь висящий влажный мох, упал на выпуклый предмет, похожий на серый камень. Первая увиденная нами слоновая черепаха поджала свои толстые ноги и втянула голову в панцирь. Нам был виден только ее нос, зажатый в темноте панциря между передними ногами.

Мы начали высказывать всевозможные предположения о ее возрасте. Может быть, эта черепаха вылупилась из яйца еще при красном сиянии извергающегося вулкана в те далекие годы, когда Бетховен бродил по Вене, вынашивая замыслы своих симфоний? Не так-то легко определить возраст этих вневременных созданий.

Местность снова изменилась, теперь она больше походила на парк с большими полянами. Иногда игра света и тени и переливы красок напоминали романтические пейзажи лиственных лесов Готланда. Соловья с успехом заменял пересмешник, в неярком свете сверкали красные тираны^{45}. Вдоль и поперек тянулись широкие тропы с объеденной травой, как будто между деревьями прошла сенокосилка.

Здесь и были пастбища слоновых черепах. Здесь жили животные, которых мы искали. Этот уголок хотелось назвать райским, но поколения безжалостных китобоев, пиратов, искателей кладов и переселенцев, десятками тысяч уничтожавшие беззащитных животных, научили черепах быть осторожными и при приближении двуногих существ укрываться в панцирь. Ведь это единственный, доступный черепахам, способ защиты.

Мы с удовольствием сползли с лошадей. После столь длительного и непривычного пребывания в седле у нас дрожали руки и ноги, ныли бедра, а седалища горели огнем. Но никто не жаловался. Вид, открывшийся перед нами, был необычным и величественным.

Красная и зеленая палатки были натянуты между замшелыми деревьями, спальные мешки разложены на мягкой и сочной траве.

Сквозь тучи проглянуло вечернее солнце, и страна черепах запылала оранжевым светом. Под котелком потрескивал огонь. Мигуель Кастро быстро расправился с петухом, который всю поездку просидел на спине у осла. Перья и пух были ощипаны и обнажился старый жесткий остов. Помощник Мигуеля нырнул в заросли с ружьем в руках. Тишину нарушили два глухих выстрела, и стрелок вернулся с двумя поросятами. Обед на завтра был обеспечен.

В сумерках на натянутую от палатки веревку села сова. Рядом с лежащими ослами стрекотали сверчки. В крохотном, затянутом полигонией болотце крякали галапагосские шилохвости. На холме за нашей палаткой всю ночь жалобно звучал концерт качурок. Эти морские птицы, проводящие большую часть времени над пенными волнами, любят холмистую местность. Здесь они вырывают себе в земле норы, откладывают в них яйца и высиживают потомство, а также поют свои грустные песни, которые рождают среди людей страх перед привидениями, легенды о покойниках и детские сказки.

Несколько слоновых черепах подошли к илистому берегу болота и глубоко зарылись во влажную землю. Поблизости подстерегали добычу серые цапли. Круглая луна отражалась в мокрых панцирях. Где-то вдали угадывался шум прибоя. Казалось, будто мир создан только вчера…

В течение следующих дней мы насчитали сорок слоновых черепах. Мигуель Кастро пропилил зазубринку на панцирях двух великанов. Один из них весил около 125 килограммов, другой наверняка более 200. Длина их превышала метр, возраст — не одна сотня лет. Мигуель Кастро показал нам, как он определяет пол своих подопечных, перевернув их на спину. У самки нижний щит ровный, а у самца — вогнутый. Это имеет известное значение при спаривании.

Снимая одинокого патриарха, поедавшего большие пучки травы, (у черепах нет зубов, и трава заглатывается непрожеванной, но края челюстей перерезают траву, как ножницы), я оказался свидетелем поразительного содружества между рептилией и птицей. Мне уже случалось видеть, как черные и красные тираны садятся на спину черепахи, чтобы немного прокатиться; да и пересмешник не пренебрегал таким видом транспорта. Но они катались не только ради удовольствия. Тут же неожиданно появился дарвинов вьюрок (затрудняюсь сказать, какой именно из тринадцати видов), опустился на спину черепахи и подпрыгал к переднему краю панциря. Когда черепаха подняла голову, держа во рту пучок травы, мне показалось, что вьюрок пытается стащить у нее несколько стебельков. Я решил, что они необходимы вьюрку для постройки гнезда. Но вьюрок отпрыгнул обратно, передохнул и снова бросился к голове черепахи. Все это время черепаха держала голову поднятой высоко вверх, словно наблюдая за моими действиями. Мне стало не по себе от ее застывшего взгляда. Оказалось, что вьюрок склевывал клещей, присосавшихся к шее и уголкам рта черепахи. Несколько раз он даже забирался под панцирь, очищая складки на шее. Мигуель и раньше видел проявление подобного симбиоза и был уверен, что черепаха нарочно вытягивает голову и шею, чтобы вьюрок мог добраться до всех паразитов.

Подобную дружбу я наблюдал и раньше. Самый известный пример — это, безусловно, содружество египетской цапли с коровами, буйволами, зебрами и другими копытными.

Невольно мне вспомнился тот месяц, который я десять лет назад провел на острове Комодо. Там по призрачной земле, покрытой сухой травой, красными вулканическими породами и редкими пальмами, ползали гигантские трехметровые вараны, внушающие своим видом священный ужас. На Комодо время тоже как бы остановилось, и эволюция там тоже не коснулась некоторых видов животных.

Даже странно, насколько подобная архаичность в наш век атома и космоса может очаровать фотографа-анималиста и наполнить его священным трепетом. Почему же? Объяснение прежде всего надо искать в воспоминаниях детства, в книгах с фантастическими рисунками вымерших животных — страшных ящеров, гигантских птиц и т. п. В изображениях мира до появления человека, когда природа принадлежала только самой себе.

Следует, однако, подчеркнуть, что за желанием встретиться с чем-то приближающимся к детским впечатлениям, за стремлением к изначальному никогда не скрывается презрение к человеку. Ведь нельзя презирать человека, постоянно восхищаясь его подвигами — будь то в снегах Антарктики или в тропических дебрях, его фантастической способностью приспосабливаться даже к самой суровой природе.

Может быть, больше всего фотографа-анималиста привлекает нетронутость. Он стремится увидеть животных и растения в их истинной нетронутой среде. Именно поэтому ему и не по душе оправданное с коммерческой или с технической точки зрения, а иногда и просто бесцельное присутствие туристов. Он предпочитает общество людей, знакомых с данной средой, связанных с ней и зависящих от нее, тех, которых иногда презрительно называют «туземцами». Это эгоистично, не спорю. Но это профессиональный эгоизм, диктуемый работой и необходимый для того, чтобы фотограф-анималист добился поставленной перед собой цели, вернее говоря, чтобы он мог стремиться к той цели, которую ему никогда не достичь.

Неожиданно в кустарнике закричал осел. Один из наших ослов ответил на его крик, и тут же наш лагерь окружила шумная толпа школьников. Учитель ехал верхом на взмыленной храпевшей лошади. Его жена с младшим отпрыском, одетым в военный шлем, ехали на осле. Другой осел тащил вьюки с котлами и палатками.

Школьники Санта-Круса совершали первую экскурсию в заповедник слоновых черепах. Они пришли из деревни Оксиденте, расположенной на склоне вулкана. Молодой учитель хотел показать своим ученикам те удивительные существа, которые дали архипелагу свое имя. Пастырь слоновых черепах Мигуель Кастро был счастлив до слез и тут же на лоне природы прочел школьникам импровизированную лекцию. Он рассказал внимательно слушавшим детям о старых замшелых гигантах, весящих по 250 килограммов, о только что вылупившихся из яиц черепашках величиной с ладонь, о черепашьих яйцах, которые инкубируются в земле по семь — десять штук в течение восьми месяцев, о немногочисленных детенышах, которым удается выбраться из-под корки засохшей земли, об одичавших свиньях, пожирающих яйца и молодых черепашек…

Он выступал перед благоговейно слушавшей, жадной до знаний аудиторией того поколения, которое увидит, как претворится в жизнь цель — спасение прошлого ради будущего, цель, во имя которой и был создан Фонд Чарлза Дарвина. Две шипящие слоновые черепахи иллюстрировали эту лекцию. Они были совершенно невозмутимы и щипали траву в полном убеждении, что им не грозит никакая опасность. В эту минуту Галапагосские острова действительно были зачарованными… Зачарованными доброй волей людей.

Там, где не движется время

Все утро мы объезжали на моторной лодке черные скалистые берега Тагус Коув, изумительно красивого залива в северной части острова Исабела (Альбемарль). Среди каменных глыб, под нависшими утесами, в расселинах скал мы высматривали белоснежные манишки редко встречающихся галапагосских пингвинов. Но мы не увидели ни одной птицы, хотя ночью слышали их воркотню недалеко от «Бигля».

Не найдя ничего интересного, мы вспомнили о голоде и жажде. Всем захотелось омаров. Первоклассный пловец и ныряльщик Ричард Фостер, вооружившись маской и копьем, прыгнул за борт. Через несколько минут по дну лодки уже ползали пять больших лангустов. А когда мы возвращались на «Бигль», то наконец увидели первого пингвина. Пингвин казался больным и даже не отодвинулся, когда мы к нему подплыли.

Ричард выпрыгнул из лодки и схватил пингвина. Вдоль правого бока у того тянулась кровавая рана. Очевидно, он подвергся нападению акулы или морского льва. Но сил у пингвина было еще достаточно и настроен он был далеко не миролюбиво. Острым клювом он ударил Ричарда в нос и в верхнюю губу. Ричард сразу же отказался от роли спасителя пингвинов.

Наш светловолосый кудрявый кок Гуннар (сын Глории Люндберг, который теперь вместе с матерью и сестрами живет в Швеции) приготовил омаров, и мы наслаждались этим деликатесом на палубе «Бигля», наблюдая, как стая олуш ныряет за рыбой. Я взял бинокль и начал следить за галапагосским канюком, который парил в теплых струях воздуха над нашими головами. Наконец он нырнул в крону дерева, стоящего у верхнего края кратера, и уселся на верхних ветвях.

С другой стороны прилетел еще один канюк и тоже сел где-то поблизости. Я высмотрел их крепость, устроенную в кроне дерева Пало-Санто, стоявшего без листьев. Вот куда нужно залезть во что бы то ни стало! Пусть жара, пусть гнездо находится так высоко, что попасть туда почти невозможно. Надежда сделать красивейшую из всех сделанных мной фотографий заглушила последние доводы разума.

Я бодро взвалил на спину снаряжение и начал карабкаться по скалам, продираясь сквозь колючие заросли кустарника. Стая пеликанов испуганно сорвалась с гнезд и полетела над морем. Я остановился с бешено стучащим сердцем. Во-первых, меня напугал неожиданный взлет птиц. Во-вторых, я не думал, что склон окажется таким крутым. Я был словно околдован головокружительной перспективой, которая должна была открыться мне с верхнего края кратера, где росло дерево канюков, и не взвесил всех трудностей, которые ждали меня на пути. То, что издали выглядело серым утесом, оказалось нагромождением рыхлой лавы, рассыпавшейся в порошок от малейшего прикосновения. Плоская терраса, казавшаяся легкопроходимой, сорвалась с обрыва дымящейся лавиной, как только я ступил на нее ногой. Кусты, за которые я цеплялся, были такие сухие, что ветки тут же ломались. И все время мне нужно было помнить о миллионах кактусовых колючек.

После нескольких часов напряженного и медленного подъема с пятнадцатикилограммовой камерой и штативом, я уже двигался не так проворно. Солнце обжигало сухой пыльный склон. Ветка сорвала мой головной убор, и он оказался вне досягаемости. В спешке я забыл флягу с водой. Вдруг мне почудилось, что солнце перестало светить. Все плыло, голова кружилась, руки и ноги покрылись мурашками. Я уселся в узкой полоске тени, падавшей от большого старого кактуса. Мне хотелось пить, меня бил озноб и прошибал пот, я обессилел и страшился предстоящей борьбы с крутизной. Но сдаться — значило струсить. И хотя меня вот-вот должен был хватить солнечный удар, я все-таки поплелся дальше.

На «Бигле» за моим подъемом следила в бинокль жена. Она подняла тревогу, и Ричард на моторке отправился на берег. Когда он наконец показался ползущим по склону на четвереньках, я был совсем без сил. Он отдал мне свою рубашку, чтобы я прикрыл голову, и потащил вперед мое снаряжение. Вскоре я оправился настолько, что мы смогли карабкаться дальше.

При виде галапагосских канюков и их огромного гнезда, я позабыл только что пережитые трудности. Никогда прежде мои камеры не запечатлевали более прекрасного гнезда. Его хозяева как будто даже обрадовались нашему посещению. Как и все галапагосские животные, канюки лишены чувства страха перед человеком. Пока я вытирал пыль с объективов, канюк, заслонявший яйца от солнца, слетел вниз и уселся на ветке в трех метрах от меня.

Вид, открывавшийся от «замка» канюков, был божественно прекрасен. Канюкам здесь, видимо, тоже нравилось, потому что их гнездо, подновляемое для каждого насиживания, служило им уже не один год. Далеко внизу в защищенном от ветра заливе покачивался «Бигль». Недалеко от берега виднелось круглое бирюзово-зеленое озеро, расположенное в кратере. У самого берега вода была ядовито-зеленой, очевидно, от большого содержания серы. На востоке открывались просторы Исабелы, море и синеющий вдали остров Сан-Сальвадор (Джемс). С другой стороны, на западе, из моря гигантской вулканической кеглей вздымался остров Фернандина (Нарборо). Закутанный в темно-синюю дымку, он казался таинственным. Из вершины его кратера недавно (с геологической точки зрения) излился поток застывшей теперь лавы и окаймил весь склон черно-серой полосой. Эта прекрасная дама поднималась на 1500 метров над уровнем моря. Неужели на том острове есть хоть одна живая травинка? Какой смысл канюкам перелетать через пролив и охотиться на той совершенно безжизненной на первый взгляд земле?

Пока мы любовались игрой красок, пока кинокамеры запечатлевали гостеприимное поведение птиц и мы с интересом наблюдали за парой приживальщиков вьюрков, приютившихся в подвальном помещении «замка», к нам прямо с гребня нырнул третий канюк. Он затормозил на такой скорости, что в крыльях засвистел ветер. Канюк опустился на край гнезда, а потом стал кружить над нами, с любопытством вертя головой.

К сожалению, этим дружеским расположением птиц часто злоупотребляли. Когда не знающие страха птицы садились возле лагерей пиратов, их убивали палками или стреляли в них из ружей. Что, кроме осторожности, могли противопоставить эти доверчивые животные палкам, камням, стрелам, кулакам, пулям и дроби?

Древнейшая мечта человека — это мечта о мире, где люди и животные живут бок о бок, не зная подозрительности, страха и ненависти. Нечто похожее на этот идеал существует или во всяком случае существовало на Галапагосах. Животным архипелага не приходилось испытывать ни страха, ни подозрительности. Там никогда не было наземных хищников, а из крылатых охотников здесь жили лишь кроткие канюки и галапагосские совы. И до недавнего времени человеку не удавалось завоевать этот зачарованный архипелаг, если не считать нескольких населенных пунктов по побережью.

Однако человек распространяется, и опустошение Галапагосов идет все быстрее. Друзья природы и животного мира надеются, что Фонд Чарлза Дарвина сумеет остановить этот процесс. Природа островов, их климат очень мало соответствуют тем условиям, какие необходимы для современного человека. Хочется верить, что люди всегда будут лишь случайными гостями на этих островах, которые нужно сохранить как «живую лабораторию эволюции».

Трое гостеприимных канюков — супружеская чета и их годовалый отпрыск — провожали нас, паря над торчащими в небо ножками штатива. Когда мы делали короткую передышку, птицы садились на камни или на кактусы и поджидали нас. Но вот матрос «Бигля» Джордж Вашингтон подплыл к берегу на моторке, чтобы отвезти нас на корабль, и канюки, взмыв ввысь, полетели к своему прекрасному «замку» на дереве Пало-Санто.

Еще до наступления вечера мы на волнах прибоя подошли к черным лавовым рифам, окружающим мыс Эспиноза на острове Фернандина. Застывшая лава напоминала засохшее тесто. На фоне феерии заката из черной, безжизненной с виду земли поднимались серебристые стволы деревьев, торчали корни. Вокруг нашей лодки в крохотной лагуне белопенные волны разбивались об острые скалы. Несколько мангровых с помощью цепких корней удерживались на краю расселины.

Ландшафт Фернандины не имел ничего общего — по форме или по цвету — с прекрасным видом, открывающимся от «замка» канюков на острове Исабела. На Фернандине драма сотворения земли окончилась совсем недавно, и эволюция животного мира еще не прошла стадию рептилий. Все это нас поразило, почти испугало.

Доисторический характер острова еще более бросился в глаза, когда мы сделали несколько осторожных шагов в глубину его. Мы не отходили друг от друга. Внезапно наш взгляд упал на черную скалу, на которой, распластавшись, лежали сотни серых чудовищ.

— Господи, какие страшилища! — воскликнула моя жена при виде этих «драконов». Она еще не привыкла к сюрпризам, которые иногда преподносит природа. Когда мы осторожно приблизились к скопищу этих серых, покрытых броней существ, они зашевелились, но вовсе не для того, чтобы напасть на нас или обратиться в бегство.

Длинные морские игуаны приподнимались на передних ногах, кивали тупоносыми головами и шевелили гребнем, идущим вдоль всей спины. Когда их что-нибудь раздражало, они шипели и выпускали из ноздрей мелкие брызги воды. Морские игуаны были непугливы и неопасны, и по мере знакомства наш страх перед ними исчезал. Они лишь с шуршанием отодвигались в сторону из-под наших ног. Если морскую игуану поднять за хвост, она не делает никаких попыток к сопротивлению.

Первая встреча со своеобразным галапагосским морским львом также подтвердила, что мы находимся вблизи последних райских кущ, еще сохранившихся в наши дни. Морская львица лежала в небольшом круглом углублении в лаве и кормила новорожденного младенца. Она позволила нам подойти совсем близко, и мы с любопытством рассматривали ее. Подошла длинноногая серая цапля. Ей, видимо, хотелось посмотреть на нас или на львицу (этого мы не могли решить), а может быть, она просто пожелала поклевать ярко-красных крабов, копошившихся у самой воды и время от времени исчезавших в белой пене.

Неожиданно из воды вынырнул морской лев и быстро направился к нам с явно агрессивными намерениями. Цапля улетела, держа курс прямо на красный солнечный шар, опускавшийся за горизонт. А мы поспешили укрыться за глыбами лавы, но оттуда нас прогнал другой морской лев, расположившийся со своим гаремом в маленькой песчаной бухте. Он выразительно заревел и забил по воде передними ластами. Мы поняли его намек.

Последние лучи солнца погасли за желтыми кактусами, которые, несмотря на отсутствие почвы, ухитрились примоститься среди наплывов лавы и как-то находить себе пищу. Их рост не превышал нескольких дециметров, но колючки внушали уважение. Мои три друга, канюки с острова Исабела, прилетели, словно ночные духи, и опустились на причудливо застывшую лаву. Камера у меня была наготове, и я снял целую серию их изящных силуэтов. Запечатлел я и отходящих ко сну морских игуан. Они заползали на мангровые, свисавшие над водой, и засыпали, крепко прижавшись к ветвям. Их чешуйчатые хвосты свисали, как бахрома от скатерти.

Как и многие животные Галапагосов, морские игуаны неповторимы в своем роде. На первый взгляд может показаться, что они не любят воду и предпочитают лениво лежать на сухих раскаленных от солнца скалах. Но когда море во время отлива отступает и обнажаются подводные скалы, игуаны спускаются в мелкие бассейны и питаются там водорослями. Их тупые, словно обрубленные носы как нельзя лучше приспособлены к поискам пищи. Игуаны ловко откусывают даже самые коротенькие растения, торчащие из щелей. Далеко от берега они не заплывают— вероятно в результате печального знакомства с морскими хищниками. Там, за чертой прибоя, масса акул и рыбы-пилы. Игуаны строго придерживаются своих границ и дерутся с соперниками. Ведут они себя с величественным спокойствием, на какое имеют право лишь доисторические рептилии.

В Гватемале на берегах озера Атитлан мы познакомились с редкой гигантской поганкой. А здесь нам довелось увидеть утративших способность летать галапагосских бакланов. Развитие крыльев у этих бакланов остановилось, поскольку они не несли никаких функций. Их биотоп не требовал полетов для добывания пищи, у них не было естественных врагов, от которых им надо было улетать, и они подобно атитланским поганкам специализировались на подводной охоте. Однако с тех пор, как человек начал вести себя в отношении природы весьма жестоко, этим нелетающим птицам стала грозить опасность. Галапагосские бакланы обречены, если человек не приложит усилия к тому, чтобы спасти их.

Мне посчастливилось увидеть, как баклан ловит рыбу. Правда, над поверхностью воды торчала лишь его голова и кусочек шеи. Вот он снова нырнул, но поскольку это было недалеко от берега, я понимал, что он скоро выйдет на сушу. Камеру я установил между водой и квадратным белым от гуано утесом, где, по моим предположениям, находилось его гнездо.

Когда баклан вынырнул во второй раз, в его заканчивающемся крючком клюве извивалась маленькая каракатица. Баклан широко раскрыл клюв, и она скрылась у него в горле. Свое удовлетворение он выразил низкими звучными «кро-о, кро-о, кро-о». Потом эта крупная, почти метровая птица выпрыгнула на берег и, согласно моему режиссерскому замыслу, направилась ко мне.

Вскоре подошли еще несколько бакланов. В радиусе двадцати пяти метров собралось пять птиц; ближайший баклан стоял всего в четырех метрах от объектива. Их расправленные для просушки крылья-обрубки выглядели до смешного короткими. Хвостом они тоже не могли похвастаться, он был похож на метлу. Зато лапы внушали уважение. Ими баклан действует, как веслами. Темно-коричневое оперение сливалось с ландшафтом. Единственным цветным пятном были холодные голубые глаза, которые вместе с гибкими движениями шеи и клюва вызывали ассоциацию со змеей.

Время от времени баклан наклонялся и отрыгивал струю тягучего белого супа. Красный краб, как раз проходивший в это время мимо, подпрыгнул от удивления и заспешил к воде уже весь белый. Другой краб спокойно шествовал мимо камеры на расстоянии нескольких метров. Перед объективом он вдруг остановился, сердито уставился на меня и неожиданно выпустил две тонких дугообразных струйки. Если они предназначались мне, то он промахнулся…

Согласно одной теории, своеобразная фауна и флора Галапагосов изолировались много миллионов лет назад, когда большая часть суши Центральной Америки погрузилась под воду, и на поверхности океана остались лишь остров Кокос да Галапагосский архипелаг. Другая, и более вероятная, теория исходит из того, что этим островам всего несколько миллионов лет и что они никогда не были соединены с континентом. Они родились в результате вулканических извержений: волны Тихого океана кипели, со дна поднимался один вулканический конус за другим. Еще и по сей день в чреве некоторых островов слышно клокотание, а в 1959 году было сильное извержение вулкана на острове Исабела. В общей сложности на архипелаге более 2 000 кратеров.

Антарктическое течение Гумбольдта, проходящее вдоль берегов Чили и Перу, отклоняется на запад на уровне Эквадора и подходит к Галапагосским островам немного южнее экватора. Вполне вероятно, что течение несло с собой на острова множество всякого сора, деревьев и островков растительности. На этих естественных плотах переправлялись всякого рода пассажиры из царства животных. Семена, растения и деревья таким же образом попадали на берега остывающих вулканических островов. Со штормами и течениями следовали и птицы. И конечно, в течение многих тысячелетий тут шла жесточайшая борьба за существование. Ее могли выдержать только самые сильные, самые способные к сопротивлению, например, такие, как самый живучий представитель растительного мира — кактус. Выдержали ее и рептилии. В наши дни единственными представителями наземных млекопитающих на архипелаге являются крысы и летучие мыши. Но первые уже отступают перед натиском завезенных человеком домовых крыс.

Выжившие животные должны были приспособиться к новым условиям жизни и постепенно развились виды, которых нет больше нигде на земном шаре. К ним относятся травоядная слоновая черепаха, питающаяся водорослями морская игуана и жующий кактусы друзоголов. Из 90 видов птиц, гнездящихся на архипелаге, 70–80 видов являются эндемичными, как, например, дарвиновы вьюрки, которых на островах насчитывается 13 видов, происходящих от одного общего предка.

Дарвиновы вьюрки различаются в основном только формой клюва. В течение тысячелетий они приспосабливались каждый к своему типу питания. Одни вьюрки — насекомоядные, другие ведут себя подобно нашим мухоловкам, третьи живут исключительно за счет семян, а есть и такие, которые придерживаются зерновой диеты. Один из них взял на себя роль дятла: он ищет себе корм под корой деревьев. Этот вьюрок проделывает то, чего не умеет ни одна птица — при доставании корма пользуется инструментом. Даже среди млекопитающих только морские выдры — каланы — пользуются орудиями. Они разбивают раковины моллюсков острым камнем. Когда имитатор дятла с Галапагосских островов находит под корой насекомое, которое не может достать иначе, как подцепив его колючкой, он использует острую иголку кактуса. Говорят, что этот вид вьюрков даже заготавливает кактусовые иголки впрок, чтобы всегда иметь их наготове в случае надобности.

Для человека, ищущего райскую обитель в смысле благополучия и удобств, Фернандина не самое подходящее место. Но для любителя природы и животных, для того, кто интересуется парадоксами природы, этот тропический причудливый огненный остров будет землей обетованной, где все поражает воображение, где ничто не соответствует нормам и где красота часто имеет гротескный характер.

Отправившись на лодке к югу от мыса Эспиноза, мы нашли лагуну с прозрачной пресной водой, окруженную большими острыми глыбами лавы. Ветер сюда не проникал, грохот прибоя заглушался черными скалами, громоздившимися в беспорядке, как бревна в сплавном заторе. Солнце жгло немилосердно, мы нигде не могли найти тени. Но больше всего нас поразил клокочущий хор пингвинов. Иногда ворчливые голоса этих антарктических птиц слышались совсем рядом, но обнаружить их среди черных камней казалось немыслимым. Мы вылезли из лодки и стали карабкаться по уступам на самую высокую скалу, чтобы оттуда оглядеть всю лагуну.

Случайно Ричард увидел двух морских черепах, дремавших на дне небольшого озерка. Он тут же нырнул в воду, чтобы обеспечить нас провиантом. Плеск разбудил дремавшее по соседству семейство морских львов, которое, будто предчувствуя развлечение, скатилось в воду и закружилось вокруг Ричарда. Отцу семейства не понравился конкурент, и мы уже стали опасаться, как бы комедия не обернулась драмой. Однако Ричард зарычал не менее внушительно, чем рассерженный лев, потряс кулаком и прогнал прочь хозяина озерка. Потом он снова нырнул и, не вспугнув черепах, схватил одну из них за панцирь. Вместе с черепахой он вынырнул и подплыл к лодке. Мы помогли ему вытащить добычу. Верхний щит панциря покрывал красивый коричневый узор, а нижний был совершенно оранжевый.

Наконец-то мы нашли пингвинов! Первая пара сидела на низкой скале, повернувшись к заливу черными блестящими спинами. Вокруг ползало множество красных крабов, но пингвины не обращали на них никакого внимания так же как и на нас. Из глубокой черной и, очевидно, прохладной норы послышались квохчущие звуки, а потом мы увидели двух толстых, покрытых пухом птенцов, но добраться до них с киноаппаратом не было никакой возможности.

Чтобы не привлекать к себе внимания, я укрылся между двумя причудливыми глыбами лавы и оттуда преспокойно наблюдал за пингвинами. Вдруг кто-то неожиданно схватил меня за плечо. Я повернул голову и увидел на своем плече светло-желтую птичью ногу с длинными когтями. В это же мгновение мне на спину неторопливо и почти неощутимо опустилась вторая нога. Какая-то птица воспользовалась мной, как опорой, карабкаясь по уступам лавы. Встав мне на плечи, она спрыгнула с меня на утес, и только тогда я увидел, в каком приятном обществе находился. Незнакомка оказалась зеленой кваквой, которая вопреки своему названию имеет синеватое оперение. Цапля ни капли не удивилась, встретившись со мной взглядом. Клюв у нее был длинный, сильный, серовато-синего цвета, кроме самого кончика, казавшегося прозрачно-желтым.

Зачем спешить? Жизнь достаточно длинна. Но реакция цапли была мгновенной. Не подозревавший беды краб проползал слишком близко. Моя новая подруга два раза быстро клюнула, и перепуганный краб, уже без двух клешней, заспешил под утес.

Больше всего нас поражало, что у ног самых северных в мире галапагосских пингвинов ползали морские игуаны. Пингвин и игуана одновременно подплыли к берегу и вскарабкались на лавовый утес к своим товарищам. Игуана легла на живот. Пингвин стряхнул воду с крыльев и с ходу начал флиртовать с другим пингвином. Когда-то давно эти обитатели более холодных широт приплыли сюда с течением Гумбольдта, вышли на берег Галапагосов и остались тут навсегда. Они нашли тут богатые рыбой воды и множество прохладных нор для кладки яиц. И вот, пингвины на экваторе… Впрочем, температура верхних слоев воды тут часто не превышает пятнадцати градусов, и, следовательно, воздух тоже охлаждается. Так что тропическая жара для Галапагосов вовсе не очевидна.

Задолго до того, как солнце возвестило о начале нового дня, ветер надул паруса «Бигля». С туго натянутым парусом, украшенным панцирем черепахи, мы покинули Фернандину, на которой никогда не селились люди и где никогда не было одичавших домашних животных и крыс.

«Бигль» скользил вдоль черного драконообразного силуэта Исабелы и незаметно пересек линию экватора; обогнув с юга остров, он попал в теплое Панамское течение, и паруса повисли. Прибой был очень сильный, волны кипели от столкновения теплой и колодной воды. Мотор «Бигля» был недостаточно силен, чтобы справиться с ними, и мы несколько часов прокачались на одном и том же месте.

Вокруг ныряли олуши^{46}; сложив крылья, они исчезали в волнах, словно брошенное копье. Когда они выныривали, у многих на острый клюв была наколота рыба.

Стая пеликанов охотилась на свой особый манер. Они летели, точно большие грузовые самолеты, а затем вдруг падали в воду, будто сраженные разрывом сердца. Неуклюже плюхнувшись в волны, они так же неуклюже взлетали.

Однако самым оригинальным образом охотились маленькие черные качурки^{47}. Они танцевали на поверхности воды, беспрерывно окуная клюв в воду и захватывая мелких рачков или какую-нибудь живность, энергично махали крыльями и весело шлепали по воде крохотными ножками.

Когда мы снова пересекали экватор, проходящий как раз по кратеру самого северного вулкана Исабелы, и направились в Бука-ньерский залив острова Сан-Сальвадор (Джемс), мы попали в полосу безветрия, где на волнах покачивалось стадо больших морских черепах. Капитан «Бигля» с необычайной осторожностью маневрировал среди этих поклонников солнца. Лишь несколько черепах, взмахнув лапами и вытянув шеи, отплыли подальше от наших волн.

На ослепительно белом песке бухты, где мы причалили, чернело множество блестящих от воды морских львов. Самцы, очевидно встав с левой ноги, оглушительно ревели, и скалы отвечали им эхом. Самки мычали, словно чего-то испугавшись, а детеныши блеяли, как голодные ягнята. Качались на волнах крикливые чайки, то и дело летая на берег и лакомясь оставшимися на песке рачками. Склоны этой идиллической бухты были покрыты выгоревшей бурой травой и кустами с опавшими листьями. Когда мы на лодке обогнули один из мысов, перед нами поднялись отвесные скалы. Многие из них были совершенно белые от гуано.

На более твердых базальтовых скалах образовались удобные для птиц террасы, на которых сидели ласточкохвостые чайки с красными очками вокруг глаз, несколько удивительно красивых фаэтонов^{48} в белоснежном подвенечном уборе и десяток глупых крачек в коричневом одеянии и белых шапочках. Даже фрегаты снизошли до того, чтобы отдохнуть тут.

Мы искали морских котиков. Долго нам пришлось плавать среди утесов и скал, пока мы не наткнулись на них. После этого нам. без конца попадались их небольшие гаремы. Какими неуклюжими и неприглядными казались галапагосские котики по сравнению с великолепными султанами, населявшими острова Прибылова! Они были гораздо меньше и гуадалупских котиков. Однако шубы их были нисколько не хуже, и пр. отношению к людям эти котики были столь же недоверчивы, как и их близкие родственники, которых я десять лет назад видел на острове Филипп возле Мельбурна. Морского котика повсюду преследовали одинаково неумолимо ради его необычайно красивого и прочного меха.

Здесь их была не одна тысяча; об этом говорили отшлифованные вершины. Во время линьки котики трутся и чешутся об острые уступы. Мы застали врасплох старого едящего самца. Сперва он хотел было перейти в наступление. Глаза у него налились кровью и выкатились из орбит, щетки усов растопырились, короткая грива вздыбилась. Но в последнюю секунду он передумал, запрыгал к воде, нырнул, но тут же вынырнув снова, уставился на нас и заревел.

В фантастическом мире Галапагосов каждую минуту можно ждать неожиданности. И все-таки я оказался неподготовленным, когда лицом к лицу столкнулся с друзоголовом. Помню, что от испуга даже прикусил губу и рефлекторное профессиональное движение — схватиться за аппарат — было в это мгновение не таким автоматическим как обычно.

Встреча состоялась на северной оконечности острова Санта-Крус. Гуннар Люндберг смело отправился со мной на разведку в глубь острова; он нес штатив и репортерскую сумку. Идти было относительно нетрудно. Заросли кустарника были не очень густы, но страшно мешали тысячи острых, как иголки, семян бурой травы, растущей на осыпях. Они впивались в ботинки, в носки и штаны и вызывали нестерпимый зуд. Не стало нам легче и тогда, когда кустарник сменился высокими кактусами. Солнце еще не поднялось высоко, и освещенные его косыми лучами кактусы казались окруженными мягким пушистым нимбом. Мертвая трава сверкала, как серебро. Наконец мы добрались до вершины. Тут и там торчали серые скалы, поросшие редкими деревьями, стоявшими без листьев. И когда только в этих краях деревья бывают зеленые?

Неожиданно моя нога угодила в нору и я рухнул ничком. Падая, я встретился взглядом с испуганными глазами друзоголова. Это было чудовище желтоватого цвета с чешуйчатым лбом, большим широким ртом, вполне дружелюбным взглядом и спиной, усеянной частыми шипами. Друзоголов беспрерывно кивал, но вряд ли он таким образом приветствовал неуклюжее двуногое существо, провалившееся в яму. Поблизости от него из бурой высокой травы показался еще один друзоголов, и я увидел прекрасную сестру морской игуаны во всем ее великолепии.

В длину друзоголов имел не меньше метра. Вдоль всей коричневато-красной спины, от ярко-желтой головы до самого кончика хвоста, тянулся коричневый гребень. Кроме того, у него была большая борода, качающаяся в такт кивкам, которые выражали, вероятно, неуверенность или раздражение. Сильные когтистые лапы дополняли список этих особых примет. С завидным проворством игуана исчезла в траве.

В течение дня мы видели и слышали не меньше сотни этих наземных игуан. Они прятались в своих норах, разбросанных на склоне холма, или загорали у самого входа в них. Если одна из них, чего-то испугавшись, в слепом страхе забивалась в чужую нору, там поднимался страшный шум. Из норы летела земля, слышалось шипение, и оккупантка пулей вылетала оттуда. На секунду она замирала, соображая, где находится, и мчалась в свою квартиру. Мир был восстановлен.

Друзоголовы, или наземные игуаны Галапагосских островов, — также единственные в своем роде животные. Питаются они в основном зеленью кактусов и, если представится возможность, плодами, например инжиром. Но это уже деликатес. Когда Дарвин в 1835 году посетил Сан-Сальвадор, он записал в дневнике, что на острове было такое количество наземных игуан, что путешественники с трудом нашли место, где разбить палатку. В 1923 году Уильям Биб на острове Бальтра (Сеймур) видел под каждым кактусом и кустом не меньше одной игуаны. В наши дни на многих островах их уже совсем не осталось. Но на этот раз виновниками истребления оказались не люди, а крысы и одичавшие свиньи, поедающие немногочисленные яйца игуан, а также одичавшие собаки, которые представляют опасность для взрослых игуан, которых природа не наделила способностью к обороне.

Я с детства питал страстную любовь к шхерам и островам. Там можно было наблюдать за жизнью чаек и крачек, камнешарок и улитов, а иногда и птиц, гнездящихся на деревьях. Острова всегда были полны тайн. Любой остров, который я, казалось, излазил вдоль и поперек, всегда поражал чем-нибудь неожиданным.

Дафна и Хлоя — два островка изумительно красивой формы с северной стороны Санта-Крус — также полны тайн и неожиданностей. Хлоя поднимается из моря настолько круто, что попасть на нее с лодки совершенно невозможно, необходим вертолет. Дафна на вид приветливее, и капитан пообещал, что высадит нас на берег в одном хорошо ему известном месте. «Вход» на остров был узок, как средневековая лестница в погреб, но нам удалось подняться без единой царапины. Пока мы поднимались, над нами со свистом проносились красноклювые фаэтоны с пышными хвостами. Над островом парили фрегаты, иногда мимо пролетали олуши. Мне хотелось узнать, гнездятся ли птицы в кустарнике, которым заросла вершина, или только отдыхают там.

Высшая точка острова находилась на уровне двухсот, а может быть, и трехсот метров. Когда мы достигли ее, перед нами открылось изумительное зрелище. Вершина этого крохотного островка представляла собой круглый кратер с совершенно белым плоским дном, которое было усеяно тысячами птиц. Внизу звучал непрерывный концерт, птицы носились без передышки. На дереве Пало-Сан-то, растущем на краю кратера, устроили свои гнезда фрегаты, которые, к сожалению, еще не оделись в брачный наряд. Лишь намек на красные горловые мешки говорил о том, что самцы скоро будут щеголять во всем своем мужском великолепии.

Красноногие олуши стояли парами и смотрели на нас. Пока Харриет налаживала магнитофон, у нее под ногами все время вертелись два удивительно красивых галапагосских голубка. Они были начисто лишены чувства страха, и она могла бы спокойно взять их в руки. Пара пересмешников заинтересовалась микрофоном; подошли две юные красноногие олуши, которым захотелось узнать, что мы собираемся делать.

Край кратера был ровный и круто обрывался внутрь, если не считать пологого порога с восточной стороны, по которому можно было спуститься во владения олуш, удобряемые ими уже не одно столетие. Обычно птичьи колонии располагаются так, чтобы им издали было видно приближение врага. Здесь было иначе, сюда птицы возвращались с морских просторов, перелетали через край кратера и спускались вниз на свои отгороженные от моря гнезда. Птенцы росли в гигантском котле с бурыми стенами и крышкой из яркого синего неба. Очевидно, им приходилось оставаться внизу дольше, чем если бы они жили на склоне или утесе, откуда можно легко отправиться в полет над морем. Отсюда же они способны выбраться, лишь когда смогут добраться до края кратера. У нас не было возможности познакомиться с тем, как ведут себя птенцы, которые вылупляются на самом дне этого подвала. Во время нашего пребывания на Дафне там только шли приготовления к свадьбам.

Синеногие олуши, как и красноногие, стояли парами. Их было очень много; мы не могли сосчитать, но наверняка там было более тысячи пар птиц, вступающих в брак. Две олуши, топтавшиеся на крохотном пятачке, сделали короткую передышку, остановились, вытянувшись во весь рост, подобно нашим гагаркам, и посмотрели на меня серьезными желтыми глазами. Грудь у птиц была белая, головка серебристо-коричневая, темно-коричневые крылья были плотно прижаты к длинному веретенообразному туловищу. Но самым удивительным у них были, конечно, светло-синие цевки и плюсны с голубыми плавательными перепонками.

Когда птицы привыкли к нашему присутствию, брачные игры возобновились. Олуши кланялись направо и налево, скрещивали клювы, плавными движениями взмахивали крыльями, распускали хвосты и поворачивались, делая при этом низкий реверанс перед своей суженой, которая показывала, что ей это приятно, повернувшись кругом на животе. Потом самец поднимал короткую палочку и, вытянув шею, протягивал ее своей избраннице, а она, приняв дар, клала его то перед собой, то сзади. Перышко или клочок пуха, камешек или ракушка, веточка или колючка кактуса— все, что имело отношение к строительству гнезда, лежало рядом с ней, как символическая деталь будущего дома. Когда эти дары принимались, дело считалось слаженным.

Лишь отдельные пары уже снесли яйца и теперь сидели на них. Манера насиживания у синеногих олуш очень своеобразна: насиживающий родитель подсовывает свои синие ноги под одно или под несколько яиц, подобно антарктическим пингвинам, высиживающим птенцов на морозе. Поза высиживающего торжественна, как рождественская свечка. Будущие синеногие родители весьма негостеприимны. Они клевали своими длинными острыми клювами всех, кто оказывался на достаточно близком от них расстоянии.

Птичьи свадьбы на Дафне были последним зрелищем, показанным нам Зачарованным архипелагом. Дафна — нимфа, преследуемая Апполоном, была превращена богами в священный лавр. Природу Галапагосов тоже долго преследовали и оскверняли, но теперь Фонд Чарлза Дарвина с божественной мудростью пытается спасти ее. И институт этот достоин лаврового венка не только от одного благодарного и восхищенного его трудами фотографа-анималиста.