Остров за островом

Вместо предисловия

Когда листаешь воскресный выпуск крупной шведской газеты, встречаешь множество объявлений, рекламирующих путешествия в дальние страны, причем в последнее время все более обращается внимание на места, которые раньше было принято называть экзотическими — иными словами, на места отдаленные, незнакомые, будоражащие воображение. Теперь уже никого не удивляет, когда человек отправляется в другое полушарие, в тропики, в Арктику или в Антарктику.

Но зачем ехать на Фолклендский архипелаг? Кому нужны эти маленькие острова, затерянные в южной части Атлантического океана на границе с Антарктикой, безлесные, исхлестанные ветрами и большей частью необитаемые? Что это — погоня за оригинальностью или желание первым поведать миру о малоизвестном кусочке земного шара? На последний вопрос я могу честно ответить — нет. На первый могу ответить лишь одним словом — пингвины.

Может быть, мысль о Фолклендских островах впервые пришла мне в голову, когда я прочел об истреблении самых крупных животных земного шара — китов. О гигантских бездействующих китобойных базах в Норвегии. Еще совсем недавно Фолклендские острова служили для них своего рода полустанком по пути на остров Южная Георгия, где находится крупнейший китобойный порт южного полушария. В былые времена китобойные суда, спасаясь от штормов, искали пристанища на Фолклендских островах и заменяли китовый жир пингвиньим. Сотни тысяч этих доверчивых птиц погибли в салотопнях.

Сперва у меня была мысль написать о пингвинах, живущих на островах Маккуори, лежащих к юго-западу от Новой Зеландии, или о пингвинах Кергелена — острова, затерянного в Индийском океане. Но потом я узнал, что только на Фолклендских островах можно встретить одновременно пять видов субантарктических пингвинов. В самой Антарктике гнездятся лишь два вида пингвинов — императорские и Адели. Таким образом, Фолклендские острова оказались самым подходящим местом для знакомства с этими необычными представителями птичьего мира.

Фолклендские острова лежат на юге Атлантического океана между 51° и 53° южной широты и 57°40′ и 61°25′ западной долготы. Чтобы было нагляднее, можно сказать, что они расположены в пятистах километрах к востоку от Магелланова пролива, отделяющего Огненную Землю от Южноамериканского континента.

Общая площадь архипелага — двенадцать тысяч квадратных километров; в его состав входит примерно сотня островов и островков, из которых заселена лишь незначительная часть. На Фолклендских островах живет всего две тысячи человек.

Из единственного города — Порт-Стэнли, находящегося на Восточном Фолкленде, всего за полтора часа можно долететь до самого западного из всех обитаемых островов архипелага, и это при том, что гидроплан, который летит относительно медленно, должен бороться с постоянно дующим в этих широтах западным ветром. Однако до «внешнего мира» расстояние гораздо дальше, чем это может показаться по карте, ибо регулярное сообщение поддерживается только с Монтевидео, находящимся в субтропической части Южной Америки. В силу исторических, экономических и прочих причин Фолклендские острова и их две тысячи жителей были почти забыты. Однако, несмотря на кажущуюся незначительность этих островов, они были одним из бриллиантов в короне Британской империи. Из-за них до сих пор продолжаются споры между Англией и Аргентиной.

Но зачем брать с собой жену и ребенка? Моя жена, будучи певицей, прекрасно владеет техникой звукозаписи. И без ее помощи фильмы о животном мире Фолклендских островов сопровождались бы музыкальным аккомпанементом, а не шумом прибоя, криком птиц, ревом морских львов и унылым завыванием ветра. Когда главная цель экспедиции — изучение животных, небольшое количество участников является даже преимуществом: ничто не мешает единству и гибкости действий.

Ну а ребенок? Не легкомысленно ли брать с собой двухлетнего малыша на острова, где обитают многотонные морские слоны, даже при том условии, что родители везут с собой достаточно комплектов белья и баночек с детским питанием?

Дело в том, что дети выгодно отличаются от нас, взрослых, тем, что не имеют ни о чем предвзятого мнения и приспосабливаются гораздо легче, чем мы. Для них, например, вид яйца не имеет никакого значения, лишь бы оно было вкусное. А нас с Харриет слегка мутило при виде огненного пингвиньего желтка и прозрачного, дрожащего, как желе, белка.

То же самое и в отношении к животным. Когда Бьерн в первый раз увидел стадо морских слонов — представьте себе, какими громадными и страшными чудовищами они должны были показаться двухлетнему малышу, — он испугался и заплакал. «Папа, свиньи!» — закричал он. Но вскоре он понял, что эти «свиньи» совсем не страшные, и уже через несколько дней преспокойно играл в песок среди морских великанов. Кстати, они тоже посыпали себя песком, ища прохлады.

Многие люди, предпочитающие сидеть дома, считают, конечно, пятимесячное пребывание всей семьей на далеких Фолклендских островах лишь одной из форм бегства от действительности. Наверное, кое-кто и эту книгу воспримет как описание бегства из городов, где загрязнены вода и воздух, в райскую обитель, не зараженную цивилизацией и ее последствиями.

Это неправильно. Если мы и бежали, то не от действительности, а к ней. Мы старались найти ее за искаженным ее представлением в сенсационных статьях и фильмах. Упрямо и целеустремленно с помощью кино- и фотоаппаратов охотились мы за действительностью, пытаясь как можно глубже постичь взаимосвязь между растениями, животными и людьми.

О необходимости хорошего настроения

Еще одна волна разбилась об излучину берега. Из пены приподнялся толстый откормленный пингвин. Но только чуть-чуть, выпрямиться он не успел. Не успел и оглядеться. Его глаза еще не привыкли к переходу из одной стихии в другую, как к нему из засады подкралась смерть.

Черное веретенообразное чудовище, которое только что на фоне дна казалось обкатанной волнами скалой, разинув пасть, с быстротой молнии ринулось на добычу. Оно пресекло пингвинью жизнь как раз в ту минуту, когда на песке должны были отпечататься первые шаги к безопасности.

Черная смерть, не выпуская добычи, яростно крутила головой, подняв фонтан красных брызг. Через несколько секунд шкура пингвина описала над волнами большую дугу. Налетевшая стая гигантских буревестников, этих прожорливых крылатых гиен, начала раздирать ее на части. Крылья, опущенные в воду, служили им для упора.

Жирное белое тело пингвина балансировало, как трофей, на носу морского льва^{49}. Сцена убийства закончилась цирковым трюком. Добыча взлетела на воздух, послушная движениям плывущего животного. Казалось, будто морской лев выступает на манеже цирка, жонглируя цветными мячами под восторженные возгласы публики. Одндко таких крупных морских львов с бычьим загривком и густой гривой любителям цирка видеть никогда еще не приходилось.

Поиграв несколько минут для возбуждения аппетита, морской лев сожрал пингвина. Патрулирование вдоль берега продолжалось бы и дальше, если бы заглянувшая в бухту морская львица не очаровала этого убийцу. Теперь его внимание было поглощено водяными играми да любовными забавами. Пингвины, возвращавшиеся к своему жилью, могли смело выходить на берег. Пара, резвящаяся среди водорослей, уже не вызывала у них больших опасений.

Отогнав мысли о только что разыгравшейся трагедии, приятно было скользить взглядом по окружающему ландшафту. Все дышало невозмутимым покоем. Ледяная хватка ветра ослабла, вьюга (в самый разгар лета!) обессилела, добравшись в последнем порыве до моря. Над мысом Ист-Пойнт на острове Каркасе сверкало солнце, брызги вокруг пары резвящихся морских львов блестели, как серебро. Редкая зелень на склонах дюн напоминала потеки краски на холсте импрессиониста. Песчаные дюны, поросшие чахлой травой, как могильные курганы возвышались над китобойными судами, брошенными владельцами, потерпевшими крах, когда киты исчезли.

На правой оконечности подковообразного залива разместилась колония белых птиц. Их монотонный концерт нарушался криками алоклювых крачек и нервным хохотом чаек с розовыми грудками. В этом порхающем сонме попадались и сизые дельфинные чайки с холодными глазами в огненно-красной оправе очков.

По сравнению с неугомонными крачками и чайками дельфинные чайки производят впечатление бестолковых, хотя на самом деле они нисколько не глупее остальных птиц. Просто они невозмутимы и питаются остатками пищи, которые находят возле лежбищ морских слонов и морских львов. Крачки же выхватывали рыбок прямо из косяков, шныряющих вокруг скал. С громкими криками тысячи крачек врезались в скопление рыбешек, которые из-за бакланов собираются стаями, словно их держит невидимый невод. Крачки заглатывали столько рыбы, что им трудно было взлететь.

Бакланы, держа в клювах трепещущую рыбу, возвращались на утесы, а крачки спешили к своим крикливым птенцам, сидящим в песке между кочками туссока[2]. Крапчатые птенцы крачек, по двое в каждом выводке, сидели, повернувшись навстречу ветру. Широко раскрыв клювы, они тянулись к родителям, которые, замерев в воздухе, прицеливались и отрыгивали рыбную кашу прямо в голодные глотки. Крачки — ловкие акробаты, но их способ кормления детей не лишен риска. Бывает, что они запутываются в острых жестких стеблях туссока и ветер помогает траве опутать несчастную жертву. Конец рыбной ловле, конец кормлению птенцов. Крачки висят, точно мумии, на высоких стеблях травы.

Более крупные чайки садились рядком на землю, как тяжелые грузовые самолеты, и некрасивые, жирные, вечно голодные птенцы сами освобождали их от проглоченной рыбы. Такой способ кормления более надежен.

Внизу, в бухте, пара морских львов продолжала свои водяные забавы. Стройная львица описывала вокруг льва небольшие круги. Иногда они оба неподвижно замирали на песчаном дне, и ни одно движение не выдавало их присутствия. Неожиданно лев подскочил и вылетел на поверхность, точно всплывшая подводная лодка. Львица же со скоростью торпеды умчалась в открытое море. Лев устал от игр, он снова вышел на военную тропу.

Пока длилась идиллия, сотни пингвинов беспрепятственно вышли на берег. Ослиные пингвины с белыми надбровьями, оранжевыми клювами и светло-розовыми ногами, поджидали друг друга метрах в ста от воды. Оттуда, быстро отряхнувшись, они вперевалку гуськом шли по тропинке, утоптанной миллионами пингвиньих ног, к своим колониям. Колонии располагались на каменистом склоне в нескольких километрах от воды. Оттуда открывался вид на бухту, лежавшую на востоке, и на бледное солнце, опускающееся в море на западе где-то за мысом Горн.

Магеллановы пингвины, птицы не столь стадные по своему характеру, плыли поодиночке, вытянув вперед шею. У берега они выныривали, озирались по сторонам, выходили из воды и вперевалку шли к своим норам. Ослиные пингвины выходили на берег в одном определенном месте, тогда как Магеллановы пользовались всей бухтой. Если кто-либо из них выходил, как ему казалось, слишком далеко от кратчайшей дороги домой, он возвращался в воду и, мгновенно проплыв необходимое расстояние, причаливал к нужной пристани. Там эти белогрудые птицы с черным окаймлением под подбородком и вокруг лица поднимались, снова проверяли свое местонахождение и с тяжело набитыми желудками ковыляли вверх по склону. Вся земля в окрестностях была испещрена их норами и, хотя норы по внешнему виду не отличались друг от друга, каждый пингвин безошибочно находил свой дом. Перед входом он останавливался, вытягивался во фронт перед морем, взмахивал в знак прощания короткими сильными крыльями и скрывался во мраке торфяной норы.

Морской лев продолжал патрулировать в бухте. Он плавал на своем посту то не спеша, то яростно и энергично. При нем пингвины опасались выходить на берег, но как. только убийца скрывался за водорослями, они торопливо продолжали свой путь. Иногда нескольких ослиных пингвинов охватывала паника и они поворачивали в море, увлекая за собой всех остальных. Они мчались, описывая круги, и то скрывались под водой, то выныривали на поверхность, точно дельфины, играющие вокруг судна. Вдали от берега паника стихала. Пингвинами снова овладевало желание вернуться домой, и они, иногда под водительством уже нового вожака, делали новую попытку выйти на берег.

Морской лев — большой специалист по части пингвинов и, когда он голоден, никто не в силах помешать ему подкараулить добычу. Он действует хитростью и не знает пощады. Всегда найдется пингвин, который съел слишком много, чтобы не достаточно проворно выйти на берег. Он и становится жертвой морского льва. Даже трудно представить себе, что 500–600 килограммов жира способны на столь молниеносное нападение. Неожиданно в воде возникает неразбериха. Тут же налетают гигантские буревестники, которые включаются в бой как раз в тот момент, когда над морской пеной взлетает шкура пингвина.

Подобные сцены неизменно разыгрываются изо дня в день в этой мирной на вид бухте Южной Атлантики. Природа взимает свою пошлину, чтобы сохранять равновесие.

Здесь, на границе с Антарктикой, природа и климат жестоки и суровы. Мое первое знакомство с этим подверженным ветрам архипелагом потерпело фиаско. Прелюдией к пятимесячному пребыванию на этих островах, которые на глобусе можно принять за случайные мушиные пятна, послужило происшествие, случившееся со мной на острове Каркасе. Над бледносерыми, точно посеребренными утесами горного гребня острова ослепительно сверкало солнце. По светло-зеленым пастбищам, раскинувшимся по склону и усеянным крапинками пасущихся овец, ягнят и кричащих Магеллановых гусей^{50}, ползли к морю темные тени туч. Мирно и дружелюбно блестела вода, компания серых дельфинов пребывала в отличном расположении духа. Все было так прекрасно, что мне даже не досаждало тяжелое снаряжение, которое пришлось тащить два километра до колонии королевских бакланов.

В этих местах люди появляются редко, поэтому мое присутствие не привлекло к себе особого внимания. В колонии обитали примерно девятьсот птиц. Я был захвачен этим зрелищем. Одни бакланы возвращались с рыбной ловли, другие, выгнув шеи и тяжело взмахивая крыльями, летели вдоль склона, и каждый нес в клюве материал для гнезда — глину или траву, которые они подбирали по берегам весело журчавшего ручья. Оставшиеся же дом£ птицы клали стены и возводили крепость. При этом каждый норовил стащить что-нибудь у соседа. Они напоминали обыкновенную воровскую шайку, обосновавшуюся между скалами.

Каждая чета строит себе башенку высотой в несколько дециметров. Наверху в углублении на травяной подстилке в свое время вылупится потомство. Бакланы действительно по-королевски красивы и по праву входят в десятку наиболее «хорошо одетых» птиц. Мне еще не доводилось видеть столь очаровательных представителей семейства бакланов, как эти: у них была ослепительно белая манишка, черная, с металлическим блеском спина и величественная осанка. Макушку венчал черный пышный, торчащий вперед хохолок над переносицей горели два ярких оранжевых нароста, глаза были небесно-голубые, а клюв — свинцово-серый.

К тому же бакланы очень миролюбивы, кроме тех случаев, когда их донимают чайки. Тогда они грозно раскрывают клювы и по-змеиному вытягивают шеи. Точно так же поступают они и тогда, когда поморники норовят стащить у них яйца. Тут в бакланах просыпается воинственный пыл, они забывают взаимные распри и общими силами защищают колонию. Сверкают нацеленные на врага клювы, и над склоном, по которому всегда гуляет ветер, летят встревоженные грудные крики.

Под тяжестью кинокамеры широко расставленные ножки штатива ушли глубоко в грунт. Объектив был наведен, освещение не могло быть более удачным. Сцена одновременно выглядела и величественной и идиллической, актеры вели себя безупречно: ни один птичий глаз даже не взглянул в сторону объектива. На одно мгновение я повернулся к сцене спиной, чтобы в последний раз проверить освещение. Этого было достаточно.

С гребня горы на колонию королевских бакланов внезапно обрушился могучий порыв ветра. Камера со штативом взмыли в воздух со скоростью семьдесят узлов, перелетели через скалу и врезались в перепуганных птиц. Батарея покатилась вниз к дюнам. Отделившись от штатива, камера, похожая на дракона, продолжала пблет самостоятельно. Кассета с четырьмястами метрами цветной пленки угодила в птичий помет, обрывки пленки, точно змеи, извивались вокруг сбившихся в кучу бакланов, которые утратили все признаки своего королевского достоинства.

Солнце, освещавшее мирный пейзаж, скрылось. Налетела гроза с градом, градины иглами впивались в лицо и руки, белыми стрелами отлетали от склона и быстро поглощались нагретой почвой. Град бомбардировал сбившихся в кучки птиц.

Мне оставалось только собрать жалкие остатки своего снаряжения, проклясть ненадежный климат Фолклендских островов и в весьма растерзанном виде ретироваться на исходные позиции.

Если человек хочет прижиться на Фолклендских островах, он должен уметь относиться с юмором к их климату, который, мягко выражаясь, немного капризен. Вот уже шестьдесят лет смеются над ним удивительные люди Китти и Сесиль Бертранд.

Китти никогда в жизни не видела мира по ту сторону моря. Два года назад она впервые прошла в своей синей кофте и юбке до пят по улицам Порт-Стэнли.

Их мир — это остров Каркасе. Правда, когда-то в юности они мечтали о ферме на Алеутских островах, но, не получив ответа на свое письмо, они остались в Южной Атлантике.

Китти и Сесиль любят свой голый остров. 4200 акров, 1700. гектаров невысоких холмов, зеленых ложбин, берегов, где гуляет ветер, и предательских рифов — вот мир, которым они владеют и о котором пекутся.

Симбиоз людей и животных на острове Каркасе не подлежит сомнению. Сесиль считает себя обладателем пяти, а может, и шести тысяч Магеллановых гусей, которые точно куры пасутся на полях возле дома. На других островах Магеллановых гусей считают вредителями и-за их уничтожение выплачиваются премии. За ожерелье из сотни гусиных клювов фермер платит пятьсот шведских крон. А на Каркассе Магеллановы гуси удобряют пастбища.

Численность морских слонов на острове Сесиля и Китти выросла за 40 лет до 650–700 штук, а раньше их там почти не было. Гнездится на острове и большая колония ослиных пингвинов. По вечерам слышно, как Магеллановы пингвины ворчат в своих норах под кустами крыжовника и малины.

В посаженных перед домом вечнозеленых кипарисах выводят птенцов кваквы. Их курлыкающий хор заметно оживляется, когда собаки тащат к своим будкам выданные им на ночь куски баранины. Ни одна из восемнадцати птиц не успокоится, пока Сесиль не бросит им по куску. Если он случайно окажется пристрастным к одной из квакв, тут же начинается драка, так что летят пух и перья.

Густой кустарник, защищающий от холодного ветра, дает приют почти всем мелким птицам, какие только встречаются на архипелаге.

На острове нет ни мышей, ни крыс, что вообще-то странно, так как архипелаг в течение двух веков посещался всевозможными подозрительными парусниками и рыболовными шхунами. Нет также зайцев и кроликов, подрывающих торфяной слой. Здесь не увидишь ни одной кошки. Не водится на острове и паразитов, и вряд ли встретятся какие-нибудь бациллы — по крайней мере, пока Китти по своему радиотелефону имеет возможность контролировать, чтобы с парохода на остров не сошел ни один больной человек. Гости, прибывающие на остров, должны быть, так сказать, стерильны. Нам несколько раз разрешили посетить этот остров только потому, что наш интерес к архипелагу, к судьбе его природы и животного мира полностью совпадал с интересами хозяев острова, а также и потому, что Сесиль получил возможность обновить свои познания в норвежском языке, который он изучил, когда плавал с китоловами-норвежцами к Южной Георгии. В наш первый приезд на остров Каркасе ему удалось припомнить лишь крепкие выражения, но постепенно его запас слов расширился.

Китти откинула в сторону занавеску, скрывавшую старый черный радиопередатчик, включила его и, пока он нагревался, прислонилась к плите, в которой горел торф. Она скатала себе сигаретку, засунула ее в искусанный мундштук и закурила. В ту же секунду кухню наполнил треск передатчика. Все было так рассчитано, словно Китти долго упражнялась в этом искусстве. Китти всегда первая из всех фолклендских метеорологов-наблюдателей передавала в Порт-Стэнли свои сводки.

«Хелло, Стэнли! Хелло, Стэнли! Говорит Каркасе, говорит Каркасе! Доброе утро, Эдит! Перехожу на прием…»

«Доброе утро, Китти! Говорит Стэнли. Слышимость отличная. Перехожу на прием».

«Ветер западный с уклоном к юго-западному. 25–35 узлов, сильный, порывистый. Временная, быстро меняющаяся облачность. Ливни с градом. Видимость от 12 до 15 километров, давление — 1001 миллибар. Возможно, что скоро прояснится. Все».

В половине пятого утра от дряблых, остывших за ночь грелок постель становится ледяной. Самое время выпить первую чашку чая. Китти выпивает ее стоя, прислонившись спиной к горячей плите. Метеорологические наблюдения осуществляются во время дойки коров в хлеве, стоящем на склоне, по пути домой с полными подойниками и во время сбивания масла на старой шведской маслобойке. Голубые глаза Китти зорко смотрят на запад через забрызганные молоком стекла. А когда на сковороде шипят бараньи котлеты, Китти обращает свой взор на восток, где из-за моря поднимается гористый контур Западного Фолкленда.

В восемь часов завтракают второй раз, к этому времени Сесиль уже выпустил собак и составил прогноз погоды. Вот тогда-то общие наблюдения и передаются Эдит в Стэнли. После мытья посуды любимый черный ягненок и крапивники, дерзко залетающие прямо в кухню, получают молоко, хлебные крошки и другие объедки. Китти любит побеседовать с крапивниками и с кваквами, которые давно бросили рыбный промысел, так как с них хватает баранины.

В десять часов из сарая для стрижки овец выходит с ножницами Сесиль и направляется к дому по тропинке между новозеландскими деревьями, похожими на пальмы. Дом Сесиля и Китти стоит среди кипарисов, австрийской сосны и теплолюбивых растений, появившихся в результате других не менее смелых ботанических экспериментов. Мохнатые овчарки прыгают вокруг хозяина. Ветер рвет с него берет, и Сесиль, удовлетворенно хмыкнув, соглашается, что погода неважная. Своей невозмутимостью он похож на британских ловцов омаров.

В сенях Сесиль скидывает высокие сапоги и куртку из грубо выделанной овчины. Растирает мозолистые, черные от шерсти руки, разминает затекшие пальцы, иначе ему не набить папиросу табаком, который хранится в разрисованной коробке из-под карамели.

— Самодельные лучше, чем покупные, — говорит он, и задубевшее от ветра лицо освещает широкая улыбка. — Окурки от самодельных на пастбище сразу гаснут, а от покупных долго тлеют и могут вызвать пожар.

Он смотрит в окно, выходящее на запад: по стеклу бегут потоки мокрого снега.

— Погода портится, Китти, — говорит он. — Вон, коровы уже перевалили через гребень, а теперь показались и лошади. Раз скотина сама идет в хлев, ведра не жди. Не будет. А шторм и дождь усилятся. Ну и лето выдалось нынче!

Между обедом и чаем, который тут пьют в четыре часа, никто не вышел из дома. Не вышел никто и после ужина с его обязательной холодной бараниной, поданного в восемь вечера.

Сесиль сидел в своем продавленном кресле — на Фолклендских островах все кресла почему-то основательно продавлены — и вспоминал, как они били китов в Антарктике. Китти в темно-синей длинной юбке, цветастом переднике и синей кофте, в очках в серебряной оправе и с мундштуком во рту писала свои воспоминания на машинке, уже давно годившейся для музея истории техники. Скорость, с которой Китти печатала, уменьшалась по мере того, как у Китти замерзали пальцы.

Иногда, когда дни потеплее, она достает акварельные краски и запечатлевает какую-нибудь сцену из фолклендской жизни.

Сесиль и Китти скорее художники, чем овцеводы, хотя это не мешает им поставлять самую высококачественную шерсть, какая только производится на многочисленных фермах архипелага.

Ненужные на мой взгляд красные дряблые грелки, без которых не может прожить ни один истинный британец, были уже наполнены кипятком, когда мы пили кофе в десять часов вечера. Китти прижимала их к груди, чтобы немного согреться. Спину она грела у печки. На негнущихся от холода ногах она уходит в свою холодную спальню. Трудно понять, как это люди выдерживают. Трудно понять…

Ночью дождь и снег стучали в рамы с такой силой, что звенели стекла. Грохотал гром, завывал ветер, и, когда этот необычный концерт обрушивался на дом Бертрандов, имеющий явную склонность к сквознякам, тот сотрясался до самого основания. Казалось, будто он, здорово накренившись, плывет по Южной Атлантике.

Китти передавала сводку погоды по хрипящему передатчику:

«Ветер штормовой, западный с уклоном к южному, скорость 50–55 узлов. Ужасный ветер. Плотная облачность с небольшим прояснением на севере. Снег и град. Ветер и дождь. Видимость плохая. Вижу только залив. «Фоам» рвется с якорной цепи, вижу его очень плохо. Пальцы застыли. Температура — 1 градус Цельсия. Давление падает. Но я думаю, что вскоре прояснится».

Человек должен уметь относиться с юмором к любой мелочи, если он хочет быть счастливым на острове Каркасе.

Земля, исхлестанная ветрами

«Вскоре вдалеке вырос мглистый силуэт земли, постепенно он становился все отчетливее, показались круглые вершины холмов с ложбинами между ними. Грустный, безлесный ландшафт с преобладанием серо-коричневых тонов. Погода была довольно тихая, но едва мы приблизились к берегу, как на нас налетел один из тех внезапных шквалов, которые тут случаются почти ежедневно».

Так описывает Юхан Гюннар Андерссон свою первую встречу с Фолклендскими островами, на которые он попал в качестве геолога с экспедицией Отто Норденшельда в 1901–1903 годах.

Профессор Карл Скоттсберг, предпринявший позднее самостоятельное путешествие на Фолклендские острова и Огненную Землю, плыл с этой же экспедицией в качестве ботаника. Встреча с этим архипелагом, где царили шквалы, произвела на него примерно такое же впечатление: «В тот день, когда, по нашим предположениям, на горизонте должны были показаться Фолклендские острова, над водой опустился густой туман. Неожиданно из тумана вынырнул коричневатый берег, и сквозь густые хлопья снега и потоки дождя мы вошли в естественную вместительную гавань Порт-Стэнли».

В своих воспоминаниях о шведской экспедиции на Южный полюс картограф, писатель, путешественник и автор детективных романов С. А. Дусе встрече с Фолклендскими островами отводит лишь одну страницу. И это весьма мрачные строки:

«Архипелаг имеет сходство с унылыми степными ландшафтами, он неприветлив и негостеприимен, тона здесь преобладают серые, кое-где перемежающиеся с желтым и зеленым. В нем нет абсолютно ничего привлекательного. Из-за постоянно свирепствующих штормов здесь не растет ни одного деревца или кустика, которые нарушали бы унылое однообразие пейзажа. Ветер гуляет над пустошью и безжалостно душит робкие попытки растений достичь хотя бы самых скромных размеров. Эти острова, столь скудно одаренные природой тем, что делает землю приятной для человека, находятся в одном из таких мест земного шара, где постоянно гуляют штормы и ураганы. О близости мыса Горн тут забыть невозможно, и крушения многих катеров и шхун, плавающих вдоль изрезанных берегов архипелага, никого не удивляют. Лоцману тут не позавидуешь».

Когда наша маленькая экспедиция обнаружила стилизованные контуры Фолклендских островов на экране радара, установленного на борту парохода «Дарвин», у нас еще были все основания полагать, что архипелаг, с которым нам предстояло познакомиться, претерпел метеорологическую метаморфозу. Погода не требовала иной одежды, кроме шорт и легкой рубашки. Сорок пассажиров блаженно загорали на корме, смотря на бледно-желтые берега, встающие из вод Южной Атлантики.

Пять суток назад мы покинули отель «Либертадор» в Монтевидео под аккомпанемент вальса, льющегося из динамика, установленного в вестибюле. А на борт «Дарвина» мы вступили под звуки орущего транзистора, который висел на поручнях и делал все возможное, чтобы доконать испанский вариант песенки «Умеешь ли ты свистеть, Иоанна?»

Чем дольше наш пароход скользил по безукоризненно спокойному океану, тем более Харриет теряла интерес к таблеткам против морской болезни. Любопытство Бьерна к общительным дельфинам, которые прыгали вокруг парохода, переросло в истинную страсть. В спокойной водной глади прихорашивались темные и светлые альбатросы, белоснежные капские голубки^{51}, вильсоновы качурки… Наконец воркотня первых пингвинов возвестила нас на рассвете о близости Пингвиньих островов.

Мы только что закончили английский завтрак — холодный жесткий бекон и яйца — в обществе унылой дамы, которой предстояла встреча с мужем, откомандированным в Порт-Стэнли. Она не одобряла переезд из Лондона в столицу Фолклендов, где семье предстояло прожить два года. Ее четырнадцатилетняя дочь не могла даже слышать слов «Фолклендский архипелаг».

Слева от нас сидели фолклендцы — небольшое семейство, которое только что совершило трехмесячное путешествие на автомобиле по Голландии, Австрии, Италии, Греции, Турции, Ирану, Испании и некоторым другим странам. Фру Джейн никогда не была на Западном Фолкленде, несмотря на то, что родилась на архипелаге. Зато теперь она побывала в Иране и познакомилась там с производством ковров. Все они с радостью возвращались домой, их глаза увлажнились от слез при виде родных островов. И они, как и все остальные, тоже поверили в парадоксальное изменение климата.

Один фолклендский ветеран, возвращавшийся к своим стадам, после того как прогостил шесть месяцев в Англии, прижал меня к поручням, чтобы выразить свои надежды, что мне понравится их архипелаг. Но фермер не смог продолжить свою речь. От налетевшего ветра у него перехватило дыхание, голос его потонул в реве урагана. Наш пароход обогнул мыс и попал в объятия настоящей фолклендской погоды. В мгновение ока пассажиры извлекли шерстяные кофты, куртки, плащи, шубы, перчатки, шарфы и капюшоны. «Дарвина» трепал ураган. Ветер завывал в снастях и антеннах. Мыс Пемброк скрылся в темном снежном вихре. С наветренной стороны море выплескивало ледяные фонтаны и обдавало ими людей, бросавших тоскливые взгляды на очертания города, лежавшего на склоне холма.

Порт-Стэнли, скрытый под пеленой дождя, не салютовал нам из своих двух пушек, стоявших у собора. Он встретил нас так же безрадостно, как семьдесят лет назад встретил Норденшельда, Амундсена, Дусе, Скоттсберга и капитана Ларсена. Ничто не изменилось с тех пор, даже внешний вид города. Разве что крыши домов выкрашены теперь в более яркие цвета. Похожие на заплаты, они блестели от дождя, как новая эмаль.

Джипы бежали с холма по узким улочкам. По набережной и у пристани, к которой мы должны были причалить, сновали лендроверы. Люди, вылезавшие из машин, были одеты в черное и серое. Мужчины в спортивных кепках, натянутых до самых бровей, женщины в туго повязанных платках, мальчики — в вязаных шапках, девочки — с распущенными волосами, которые свободно трепал ветер. Люди пытались укрыться от ветра за темными останками какого-то старого судна, кончавшего свой век в качестве причала. Они были похожи на беженцев и мало кто осмелился помахать в знак приветствия при виде знакомого лица.

Ни искры энтузиазма, ни капли восторга по поводу свидания. Ни одного несдержанного восклицания. Никаких объятий или поцелуев. Ни слезинки радости при виде родных, проведших много месяцев в другой части света. Нам, наблюдавшим такой прием со стороны, эти люди показались уж слишком сдержанными. Словно два кузнечика, столкнувшиеся на одном стебле и не понимающие, что принадлежат к одному виду. Но люди, в которых течет английская кровь, никогда не приходят в такое возбуждение, чтобы потерять самоконтроль, иначе говоря, «стиль». Ласки на виду у всех не входят в правила их поведения.

На островах оказался лишь один-единственный свободный дом, где мы и разместились. Владела этим домом миссис Диана Тэрнер, единственная на архипелаге дама-овцевод, обладательница 12 тысяч овец, трех лендроверов и семи миль бездорожья, ведущих на ее ферму. По фолклендским взглядам, она была весьма современной и свободомыслящей женщиной.

Ринкон Коттедж представлял собой бунгало, которое как нельзя лучше подходило под базу нашей экспедиции. В кухне гулял ветер, так что чад от сгоревшей баранины нам не грозил. Спальня была ледяная с обязательными резиновыми грелками. Печь, топящаяся торфом, два ведерка для угля, два ведерка торфа, два крыла Магеллановых гусей, торжественно водруженные по обе стороны поддувала. Эти крылья на Фолклендских островах такой же непременный инструмент для сметания золы и торфяной крошки, как в Кении хвосты жираф — для битья мух. Большая желтая роза, ломонос и приговоренная к смерти бегония украшали стеклянную веранду, выходящую на Дэвис-стрит. Дом стоял почти на самой вершине холма, откуда открывался великолепный вид на круглую, как озеро, гавань и на голые серовато-синие кварцитовые холмы на противоположном берегу.

Первая ночь в новом доме не могла быть более драматичной и грозной. Нам казалось, что Ринкон Коттедж сейчас сорвется с места и полетит над Южной Атлантикой. Ураган сотрясал весь дом, ломился в дверь, стучал в стены. Крыша колыхалась и дрожала, словно желе, которое мы ели на сладкое после баранины. Громы, молнии, ливень, подобный библейскому потопу, вой и свист ветра. Фолклендские острова встречали нас своей обычной погодой.

Теперь уже невозможно установить точно, кто из мореходов XVI века первым обнаружил этот исхлёстанный ветрами архипелаг. Ни одна лоция, ни один вахтенный журнал, ни одна карта не сообщают нам этого. Может быть, это был Америго Веспуччи, давший имя Америке и считавшийся своими современниками ее открывателем, который во время третьего путешествия, совершенного им на службе у португальцев, плавал вдоль берегов Южной Америки. А может, португалец Фернандо Магеллан, который во время своего первого кругосветного путешествия в 1519–1522 годах перезимовал в проливе, названном потом его именем. Антонио Пигафетта, сопровождавший Магеллана, оставил описание этого путешествия.

В погоне за новыми землями участвовали и многие другие мореходы, которые могли бы считаться открывателями Фолклендских островов, будь они в состоянии в свое время дать о них навигационные указания или отметить их на своих примитивных морских картах. Один из них — морской герой Англии пират Френсис Дрейк, который в 1577–1580 годах совершил второе кругосветное путешествие, называющееся в истории самым крупным пиратским походом. До того как Дрейк обогнул мыс Горн, ему казалось, будто он видит на горизонте очертания нового архипелага или континента, которые вполне могли оказаться необитаемыми и безымянными островами.

Другой английский пират, адмирал Ричард Хокинс, хвастался открытой им Землей Девы. Пометки на его карте в известной степени соответствуют положению Фолклендских островов. Он горько сожалел, что не сошел на берег, так как у него сложилось впечатление, что острова покрыты веселой зеленой травой и весьма напоминают зеленые лужайки на его родине, а также, что они обитаемы. Он видел костры. Но оба его наблюдения маловероятны.

Честь открытия Фолклендских островов летописи приписывают капитану Джону Девису, снискавшему себе бессмертную славу своими поисками Северо-Западного прохода и открытием пролива, названного его именем. Девис был капитан судна «Дезире», входившего во флотилию, которую возглавлял Томас Кавендиш. При неизвестных обстоятельствах «Дезире» попала в шторм, ее оторвало от флотилии и понесло вдоль берегов Патагонии. 14 августа 1592 года она была вынуждена искать убежища на Южной Земле Девиса. Из 76 человек команды только 16 вернулось в Ирландию. В их числе был летописец Джон Лейн, который и сообщил об этом открытии.

Однако, еще до того как распространились более или менее достоверные слухи о местоположении этого архипелага, он был вторично открыт голландским мореплавателем Себалдом де Вертом. В январе 1600 года по пути из Магелланова пролива в Роттердам этот мореплаватель заметил несколько неизвестных островов, которые были населены только пингвинами. В наши дни эти скалистые острова называются островами Джейсона. А весь архипелаг носил имя Себалда вплоть до того времени, пока его не начали посещать французские моряки, уроженцы Сен-Мало в Бретани. Французы не предъявляли на него никаких территориальных претензий, но окрестили архипелаг Иль Малуин Мальвинскими островами, что по-испански звучит как Ислас Мальвинас (единственное название Фолклендских островов, которое теперь признают аргентинцы).

Вскоре после этого архипелаг, которого справедливо опасаются все моряки, был надолго забыт. Только в феврале 1764 года французский мореплаватель Антуан де Бугенвиль водрузил в Порт-Луисе в заливе Беркли на Восточном Фолкленде флаг с французской лилией. С помощью колонистов и своей команды он заложил здесь форт. Мальвинские острова стали принадлежать Франции.

Немногим позже Джон Байрон сошел на берег менее крупного острова в западной части архипелага, не имея ни малейшего понятия о том, что французы считали эту землю своей, и провозгласил этот остров, а также все близлежащие острова владениями Англии. Стоял обычный пасмурный день с ураганным ветром и высокой волной. Название Порт-Эгмонт в память Джона Персиваля графа Эгмонта, человека, прославившегося тем, что он никогда не улыбался, как нельзя лучше подходило для этого места.

А название «Фолклендский» архипелаг получил в честь известного политика Люциуса Кэри виконта Фолкленда.

Два судна Джона Байрона обогнули новую британскую колонию, так и не обнаружив французского форта в заливе Беркли. Затем Байрон направился в Магелланов пролив, пополнил там запасы продовольствия и отправил один из своих кораблей домой в Англию с сообщением об этом незначительном прибавлении в Британской империи XVIII века. Сам же поплыл дальше, продолжая свое кругосветное путешествие.

Испанцы, считавшие себя, согласно санкции папы, владельцами всех земель в этой части света, узнали наконец о деятельности французов и англичан. Одно время казалось, что все три страны вот-вот схватятся за оружие ради этих никому не нужных островов. Однако проблема была разрешена с помощью переговоров, интриг и торговых договоров. Французы покинули Иль Малуин. Испанцы покинули Ислас Мальвинас. Фолклендские острова остались за англичанами. Теперь лишь китобои да охотники на тюленей изредка заходили на архипелаг.

Аргентина, провозгласившая в 1816 году свою независимость, считала Ислас Мальвинас своей собственностью, полученной в наследство от испанского владычества. Она использовала архипелаг в качестве колонии для ссыльных, возложив управление на губернатора и капралов. Когда англичане в 1833 году вернулись на архипелаг со своим флагом, флотом и губернатором, Аргентина восприняла это как вторжение на ее территорию, хотя англичане дали островам статус колонии Британской империи и не отказывались от своих прав на них.

В последние годы власть губернатора на архипелаге была несколько ограничена. К сожалению, этот процесс начался только после того, как финансовое положение колонии ухудшилось в результате снижения цен на шерсть на мировом рынке. Очевидно, в первую очередь было бы уместно ослабить хватку «Фолкленд айлендс компани» на горле местной экономики. Во владении единственного акционерного общества, члены которого живут за границей, находится более трети всех земель архипелага. Кроме того, оно контролирует торговлю и мореходство. Сумма импорта на архипелаге составляет меньше половины суммы экспорта. Конечно, акционеры, живущие на другом конце света, заинтересованы только в ежегодной прибыли и не собираются делать капиталовложения в сельское хозяйство, в частности в овцеводство, которое может дать прибыль лишь в будущем.

Губернатор сэр Космо Хаскард прибыл на архипелаг после долголетней службы в Африке. Он управлял вверенным ему архипелагом вместе с правительством, или верхней палатой, состоящей из секретаря колонии, министра финансов, двух неофициальных членов, назначаемых губернатором, и двух выборных членов.

Законодательный орган, нижняя палата, в 1968 году обновил свой состав. Теперь в него входят кроме губернатора, секретаря колонии и министра финансов два избранных представителя от Порт-Стэнли, два от Восточного Фолкленда, два от Западного и два так называемых свободных члена.

На островах явно ощущается недостаток образования и актуальной информации. Радио каждый вечер пятнадцать минут посвящает спортивным новостям и десять минут — международным событиям. Здесь нет ни одного серьезного политического журнала. Овцеводство, важнейшая отрасль хозяйства на архипелаге, имеет тенденции к сокращению. В связи с мрачными перспективами на будущее одни возлагают надежды на эксплуатацию богатейших зарослей фукусовых водорослей, растущих вокруг островов. Другие верят, что архипелаг спасет экспорт мороженого мяса, а третьи мечтают о добыче протеина из крилля и планктона, которых тут великое множество.

Мне лично очень хотелось бы заявить претензию на Фолклендские острова от имени Международного союза по охране фауны и флоры. Ведь сделаны же Галапагосские острова международным заповедником. На 51–53 градусах южной широты предпосылки для этого ничуть не хуже. Хорошо бы Фолклендские острова превратить в колонию пингвинов.

Влюбленный в пингвинов

Иногда бывает трудно докопаться до первоначального источника своей привязанности. Но что касается пингвинов, корни моей любви к ним надо искать в естественных науках и, главное, в библии моей юности — книге Свена Хедина «От полюса к полюсу». Пингвины, всегда такие забавные, ходят, выпрямившись вертикально, и щеголяют нарядными черно-белыми фраками. С неутомимым любопытством они наблюдали за исследователями Южного полюса, работавшими в любой буран и мороз.

Позже я заметил, что фирменный знак с изображением пингвина всегда гарантирует высокое качество продукции. Пингвин на марке прачечной означал, что белье будет выстирано особенно чисто. В кино люди хохотали над пингвинами не меньше, чем над обезьянами. Я представлял себе, что пингвинов всегда окружают снега и айсберги, а снега и у нас в Хельсингланде было больше чем достаточно. Нет, эти птицы не соблазняли заняться ими всерьез. Мне казалось более привлекательной фауна, которую таили леса жаркой Африки.

Но однажды декабрьским днем 1956 года моя точка зрения в корне изменилась. Это случилось черной жаркой и влажной австралийской ночью. Недалеко от Мельбурна есть остров, который славится своими пингвинами. Легкая волна набегала на ночной берег, и точно в 22.30, как было обещано, с моря послышались первые звуки, напоминавшие блеяние овец. Через несколько минут стая небольших миловидных пингвинов вышла вперевалку на берег, сверкая в свете карманного фонарика белоснежными манишками и блестящими темно-синими спинками. Когда первые вспышки блицлампы разорвали ночную тьму, пингвины остановились, ослепленные ярким светом.

Тридцать или сорок пар так называемых малых пингвинов, самых маленьких представителей этого семейства, населяли подземные норы в песчаных дюнах среди зарослей колосняка. В каждой норе сидело по два жирных птенца и нетерпеливо ждали зова родителей. Услышав родной голос, они спешили навстречу отцу или матери, чтобы получить свою порцию принесенного ими рыбного пюре.

Может быть, жара виновата, что пингвины с острова Филлип стали ночными птицами, а может, места их охоты лежат так далеко, что они не успевают засветло вернуться домой. Ведь мелкие каракатицы, которые составляют основную пищу малых пингвинов, появляются на поверхности моря только вечером и ночью.

Как бы там ни было, я впервые узнал, что пингвины прекрасно себя чувствуют и вне антарктических льдов, что они роют для жилья подземные норы и что они не всегда дневные птицы.

Моя вторая встреча с пингвинами произошла значительно позже, но произвела не менее сильное впечатление. В том парадоксальном, расположенном на экваторе уголке земного шара, который называется Галапагосами, среди раскаленных солнцем лавовых утесов, где я фотографировал морских игуан, огненно-красных крабов и нелетающих бакланов, я неожиданно обнаружил в видоискателе пингвинов. Как они сюда попали?

Самые северные в мире галапагосские пингвины живут крохотной колонией в проливе между островами Исабела и Фернандина. Туда просачивается еще сохраняющее прохладу антарктическое течение Гумбольдта. Обитающие здесь пингвины находятся на грани вымирания. Последние триста пингвинов, чьи предки в давние времена приплыли сюда с этим холодным течением, как и все остальные животные, населяющие Галапагосы, строят свои гнезда в глубоких прохладных щелях между лавовыми утесами. Стадное чувство в этих пингвинах заметно ослаблено. Они селятся на небольшом участке земли, но стараются при этом жить подальше друг от друга. Так, чтобы не слышать соседей.

Само собой разумеется, что пингвины — любимцы всех зоопарков. Чем больше зоологи узнавали о питании пингвинов, об их бактериофлоре, этологии, тем легче становилось держать их в неволе. На свободе пингвины считаются самыми долгоживущими и выносливыми птицами, они несут яйца и высиживают птенцов не меньше двадцати лет.

Окончательное решение получше познакомиться с этими необычными птицами я принял после того, как увидел в цирке выступление дюжины гумбольдтовых пингвинов. Под руководством дрессировщика пингвины дали великолепное представление, свидетельствующее об их уме и чувстве юмора. Они плавали наперегонки, прыгали с вышки, катались по ледяной дорожке, столпившись вокруг стола дружно ели сельдь, пели хором. Если в программе что-то случайно менялось, они громко протестовали. Они щипали дрессировщика за штаны, когда тот забывал, что победитель соревнования должен дернуть за веревку и зазвонить в колокольчик, возвещавший о конце представления.

После этого мне захотелось узнать, так же ли приятно знакомство с пингвинами в их естественной среде, где они не подчиняются выдумкам человека, делающего бизнес. Единственное место, где я мог это выяснить, познакомившись сразу с пятью видами пингвинов, были Фолклендские острова.

Первыми европейцами, увидевшими пингвинов, были, очевидно, Васко да Гама и его матросы, которые в 1499 году плыли в Индию. Неизвестный летописец записал в путевых заметках, когда судно обогнуло мыс Доброй Надежды: «Мы увидели птиц, они были большие, как гуси, а крик их напоминал крик ослов. Летать они не могли». Однако интерес к птицам в те времена был не настолько велик, чтобы он мог способствовать их серьезному изучению.

Во время знаменитого путешествия Магеллана в 1519 году наблюдательный итальянец Антонио Пигафетта написал в своих заметках, что по берегам Южной Америки они видели «множество странных гусей, которые держались вертикально и не умели летать». Немного позже он уже пишет о них, как о пингвинах, отмечая их сходство с бескрылыми гагарками северного полушария. У них на теле был такой же толстый слой жира, а «жир» по-латыни — пингвис.

Лишь в 1758 году пингвины удостоились настоящего научного исследования. Оно было проделано Карлом Линнеем, который, изучив много различных видов, описаний и названий пингвинов, дал южноафриканскому очковому пингвину название Spheniscusdemersus, что в переводе означает «погруженный в волны клин». Так остроумно Линней выразил в названии и образ жизни, и форму тела этой птицы.

Шведский ботаник Даниель Соландер, один из многочисленных учеников Линнея, находился в группе ученых, сопровождавших капитана Джемса Кука в его первом большом путешествии на «Индевре» в 1768–1771 году. Благодаря общим трудам Соландера, Джозефа Бенкса и немецкого натуралиста Джона Форстера пингвины заняли наконец надлежащее место в систематике. Во время посещения Фолклендских островов велись точные записи всех наблюдений над пингвинами.

Ученые были немного озадачены, ибо они писали: «Пингвины — это нечто среднее между птицей и рыбой, их крылья мало чем отличаются от рыбьих плавников, и пользуются ими пингвины только при нырянии, они никогда не прибегают к помощи крыльев, чтобы бегать или побыстрее выйти из воды на берег. Наверное, их крылья следовало бы назвать плавниками».

Во втором известном путешествии Кука в 1772–1775 годах принимал участие другой ученик Линнея, ботаник и зоолог Спаррман, который вместе с Форстером сделал чучела пингвинов с Фолклендских островов, мыса Горн и Новой Зеландии. Плоды их трудов и теперь можно видеть в Государственном музее естественной истории в Стокгольме.

Триста лет спустя после первой встречи с пингвинами, описанной Пигафеттой, тем же курсом плыл «Бигль». На борту находился молодой естествоиспытатель Чарлз Дарвин, который, конечно, оставил очень яркое описание пингвинов, живущих на Фолклендских островах.

Естествоиспытатели изучали колонии пингвинов, а охотники на китов и тюленей безжалостно истребляли их. Особенно плохо пришлось королевским пингвинам, у которых слой жира достигал двух сантиметров. В 1867 году одно акционерное общество хвастливо сообщило, что его суда доставили домой двести тысяч литров пингвиньего жира, то есть это означает, что было убито почти полмиллиона птиц. Любое экспедиционное судно убивало пингвинов, чтобы пополнить свои запасы продовольствия, сбор яиц велся без всякого учета, сохранение того или иного вида никем не принималось во внимание. Поблизости от Порт-Стэнли в одной только колонии ослиных пингвинов в 1871 году было собрано не меньше 25 тысяч яиц. На острове Кидней численность пингвинов-скалолазов[3] также катастрофически уменьшилась в результате сбора яиц. В 1917 году там было собрано пятнадцать тысяч яиц, а в 1936 — около пяти тысяч. «Урожай» 1952 года насчитывал уже всего тысячу штук, которые были собраны на пикнике в первый день школьных каникул.

На Фолклендских островах до сих пор продолжают собирать яйца пингвинов, но теперь это ведется под контролем местных властей. Однако к выдаче лицензий на сбор яиц тут относятся не слишком строго. Достаточно заглянуть на склад у грузовой пристани. Правда, надо признаться, что в настоящее время сбор яиц на архипелаге не представляет угрозы дальнейшему существованию пингвинов.

Слабые попытки к местному запрещению охоты на пингвинов предпринимались на Фолклендских островах уже с 1864 года. С 1914 года все пингвины находятся под охраной закона. Но закон соблюдается не очень-то строго, особенно в таких местах, где исключена возможность эффективного контроля. В Международном арктическом договоре один из пунктов говорит о пресечении всех тенденций к истреблению диких животных. Есть надежда, что когда-нибудь ученые и политики сделают следующий шаг и объявят Антарктику международным заповедником.

Когда читаешь труды профессора Бернарда Стонехауза, самого крупного авторитета по пингвинам, становится ясно, что изучение этих птиц, которое обычно проводится в тяжелых условиях, дарит ученому много радости, так как он все время находится в общении с существами, столь сходными с Homo sapiens по своему поведению, что они кажутся своеобразной карикатурой на него.

Вот что пишет Бернард Стонехауз: «Вертикальное положение тела пингвинов и их невозмутимо важный вид невольно вызывает улыбку. Нам казалось, что животные, которые так похожи на людей, должны и вести себя, как люди. Поэтому мы, помимо воли, искали в их поведении человеческие свойства. Иногда нам было смешно, иногда мы бывали даже задеты. Пингвины дерутся из-за своих участков. Крадут у-соседей. Бьют жен, наказывают и тиранят детей- Какие еще нужны доказательства, что они не такие же, как мы?»

Однажды на острове Кидней я осмелился вступить в единоборство с ледяным ветром ради того, чтобы посмотреть, как устраиваются на ночлег пингвины-скалолазы. Один из супругов сидел на яйце. Другой только что вернулся с рыбной ловли. Они необычайно горячо приветствовали друг друга, их вид, движения и громкие голоса выражали радость свидания. Вернувшийся проявлял свою преданность, перебирая перья на шее у того, кто сидел на яйце, а она — мне показалось, что это была самка, — грациозно вытягивала шею, вся ее поза выражала блаженство. Вернувшийся домой супруг обошел границы своего участка, агрессивно поглядывая то направо, то налево. Испуганные соседи бросали на него столь же агрессивные взгляды.

По мере того как темнело, супруги уже не так бурно проявляли свой темперамент. Вернувшийся супруг зевнул и влез в их узкое жилище, устроенное среди туссока и небольших камней. Пингвины тесно прижались друг к другу. Громкоголосый концерт вокруг понемногу стихал. И вскоре чета скалолазов уже спала, втянув головы в плечи и задрав клювы к ночному небу. Опущенные веки скрывали красные, как смородина, глаза, над которыми ветер трепал желтые хохолки.

Когда над мысом Волинтир встает рассвет, королевские пингвины еще спят, спрятав голову под крыло, тогда как в соседней колонии ослиных пингвинов все уже давно на ногах. Ослиные пингвины разгуливают вперевалку по своему гнездовью и собирают друзей, чтобы спуститься к морю для утреннего купания. Дети еще не проснулись. Они крепко спят, восстанавливая силы, потраченные на переваривание пищи, которой накануне набили свои желудки.

В то утро, ради исключения, сверкало солнце, с каждой минутой свет его становился все ярче, и постепенно королевские пингвины начали пробуждаться ото сна. Они озирались с заспанным видом, потягивались, разминали затекшие лапы, зевали и трясли головой.

Три королевских пингвина, проснувшиеся раньше других, прогуливались бок о бок. Они проковыляли среди ослиных пингвинов, обогнули несколько кочек мятлика, внимательно обследовали магнитофон Харриет, ничего, однако, не тронув, и вернулись восвояси.

Один королевский пингвин был явно сердит на свою сидевшую на яйце супругу, которая все еще сладко спала, задрав в небо клюв. Ее оранжевая грудка блестела на солнце, точно шелк, из-под толстой складки кожи, под которой скрывалось яйцо, торчали кончики лап. Казалось, будто спящая птица сидит на пятках. Супруг почистил клювом воротничок, покрутил головой, поднял к небу клюв и протрубил подъем. «Проснись, спящая царевна! Это я, принц!»

В это время проснулся и наш сын Бьерн, он открыл свои светло-голубые глаза и вылез из спального мешка. В палатке он обнаружил запечатанную скочем кинопленку и решил зарядить для меня кассету. Он много раз видел, как это делается.

Но ветер подхватил и унес скоч, а за ним последовала черная предохранительная бумага. 120 метров цветной пленки серпантином вылетели из палатки. Когда Харриет увидела, что произошло, с ней чуть не случился нервный шок. А счастливый Бьерн ждал похвалы от благодарного отца.

Но он ее не дождался. На пленке был отснят десятиминутный цветной фильм о том, как пробуждаются утром королевские пингвины. Неудачное утро не станет удачным, даже если над Фолклендскими островами сверкает солнце.

Пингвины всегда возвращаются на места старых гнездовий, поэтому, когда птенцы становятся половозрелыми, колонии сильно разрастаются. Если не случается никаких помех, новые пары создаются каждый год. Бывает, что живущие по-соседству пингвины меняются супругами. Соседи с легкостью влезают в гнездо и в жизнь друг друга. Однако осложнений это не вызывает, ведь такие человеческие чувства, как ревность или угрызения совести, пингвинам не свойственны.

Пингвин влюбляется в свою суженую, когда приходит пора гнездования, и они дружно высиживают птенца за птенцом. Но в какой-то год инстинкт в нем просыпается раньше, чем в его супруге, он страстно влюбляется в соседку по участку, и они поселяются вместе. Теперь бывшие супруги становятся враждующими соседями, что, однако, не мешает им через некоторое время вновь полюбить друг друга, образовать семью и вырастить еще несколько птенцов.

Среди пингвинов, увенчанных хохолками, нередко совершаются мезальянсы. Однажды вечером я наблюдал необычную пару на острове Кидней, отвесные утесы которого заселены главным образом пингвинами-скалолазами. Обыкновенному скалолазу с желтыми, свисающими на глаза хохолками выражал свою любовь пингвин, который сильно превосходил его ростом и был украшен большими оранжевыми хохолками, направленными к затылку.

Я решил, что мне посчастливилось увидеть уникальный' мезальянс, и сделал множество снимков с этой счастливой на вид четы, обладающей собственным гнездом на собственном земельном участке. Позже, изучая литературу о пингвинах, я узнал, что подобные пары среди пингвинов не редкость. Но встречаются они только у видов рода Eudyptes. Более крупный пингвин из тех, что я видел, относился к виду золотоволосых пингвинов, которые обычно гнездятся на других островах Южной Атлантики.

В самом сердце колонии шумливых пингвинов-скалолазов и королевских бакланов, разместившейся на северном побережье Восточного Фолкленда, гнездится небольшое число чистокровных золотоволосых пингвинов. Колония существует на этом месте вот уже пятнадцать лет. Редко этих пингвинов бывает там больше десяти пар в год и численность их не увеличивается, хотя их никто не тревожит.

Не исключено, что эта колония временная. В тот день, когда нам посчастливилось с ними познакомиться, вид у них был весьма жалкий. Над землей низко висели тучи, дул ледяной ветер, хлестал дождь. Золотоволосые пингвины стояли неподвижно, прижавшись друг к другу и дремали. Ветер трепал их длинные, торчащие назад оранжевые хохолки. Шоколадно-коричневые удлиненные глаза выражали безнадежность и грусть.

Все виды хохлатых пингвинов всегда совершают самые дальние путешествия. Как только пора гнездования заканчивается, колония пустеет и в течение четырех месяцев остается заброшенной. Изучение этих необыкновенно интересных и склонных к передвижению видов пингвинов может дать весьма ценный материал. Даже случайные наблюдения и записи свидетельствуют о том, что эти пингвины рыбачат в более теплых водах, чем все остальные, и что их маршруты во многом зависят от температуры воды.

Из семнадцати видов пингвинов только два можно считать полностью антарктическими: это императорский — самый крупный из всех пингвинов, и пингвин Адели. Последний большинству людей напоминает клоуна с развевающимися фалдами фрака, походкой вразвалку и неуклюже поднятыми в знак приветствия руками.

Пять видов пингвинов населяют субантарктические оконечности континентов и острова, живя среди снега и льда: шесть видов встречается в умеренном поясе, — три в субтропическом и один, реликтовый, — в тропиках, на Галапагосах. Но в северное полушарие пингвины никогда не попадают. Очевидно, жизнь всех видов пингвинов зависит от холодных, но богатых пищей ответвлений антарктических течений, идущих на север.

Крылья пингвинов видоизменились и превратились в ласты скорей всего потому, что на Антарктическом континенте и вблизи от него никогда не было хищников вроде белых медведей или песцов, от которых необходимо было бы улетать. Способ добывания пищи привел к тому, что пингвины стали морскими существами с мускулистыми, почти безсуставными крыльями, приспособленными для морского плавания, с плоскими укороченными лапами и плотным оперением. Скелет у пингвинов массивный, чтобы было легче нырять на большую глубину, тогда как у летающих птиц кости полые, легкие. У пингвинов имеются и солевыделительные железы, благодаря которым они могут пить соленую воду в любом количестве.

Как и все животные, пингвины имеют врагов. В море им угрожают косатки, морские львы и морские леопарды. Единственное, что помогает пингвинам сохранить жизнь, — постоянная осторожность и умение быстро плавать, в исключительных случаях пингвины способны плыть со скоростью пятьдесят километров в час. К непосредственной обороне они приспособлены очень плохо.

В наши дни человек уже не представляет для пингвинов угрозы, как было раньше. После многочисленных кровопусканий в XVIII веке колонии пингвинов полностью восстановились. Однако ученые констатировали, что биоциды достигают также и антарктических морей. Пролитая в морях нефть губит сотни тысяч пингвинов и других морских птиц. Струи воздуха от винтов тяжелых вертолетов, которыми пользуются полярные исследователи, разбивают тысячи яиц, сбрасывают со скал и льдин птенцов и взрослых пингвинов. В заливе Мак-Мердо гусеничные тракторы ездят непосредственно по территории колонии императорских пингвинов. Машины, несущиеся по дорогам, тревожат Магеллановых пингвинов на южной оконечности Южной Америки и очковых пингвинов на юге Африки. На Фолклендских островах стада овец уничтожают в значительной степени заросли туссока, где гнездятся пингвины. На Южной Георгии увеличившиеся в последнее время стада оленей вынуждены тоже питаться туссоком, в поисках которого они бродят по колониям королевских пингвинов, лежащих по берегам. Пока что только одна Франция превратила в национальный заповедник принадлежащий ей архипелаг Кергелен.

Естественное биологическое равновесие — инструмент чрезвычайно гибкий. Главными санитарами пингвиньих колоний являются серо-голубые дельфиновые чайки и белые ржанки^{52}. Вокруг каждой колонии патрулируют буревестники и большие поморники, высматривая брошенные или плохо охраняемые яйца; они нападают также на больных или истощенных птиц и на годовалых птенцов, которые бывают так раскормлены, что не могут двигаться. Над колонией всегда парят хищники. Грифы-индейки охотно подбирают пингвинов, смертельно раненных морскими львами.

Южные моря богаты рыбой, они могут прокормить до миллиарда особей. Но иногда доступ к пище бывает затруднен, и смертность среди птенцов в некоторые сезоны доходит до 70 процентов. В таких случаях требуется много ассенизаторов, принимающих участие в этой великой битве.

Хвала туссоку

Маленькая жалкая кочка туссока примостилась на выступе скалы и влачила дни свои в бедности и убожестве. Лишь дюжина зеленых стебельков осмелилась показаться на свет, и, может, если субантарктическое лето будет не слишком сурово, свет божий увидят еще несколько побегов. Увядшие прошлогодние стебли и высохшие позапрошлогодние висели на кочке, словно лубяная юбочка на девочке-подростке с полинезийских островов. Пьедестал кочки выглядел голым и общипанным.

Я навсегда запомнил эту кочку. На этой же скале, чуть-чуть повыше, влюбленная чета пингвинов-скалолазов только что связала себя узами Гименея. Вероятно, они в первый раз строили себе гнездо. Несмотря на жилищный кризис, царивший в колонии, им удалось отвоевать себе изрядную щель в сланцевой скале. Щель была хорошо защищена со всех сторон и попадать в нее было довольно просто. Супруги защищали свое жилище, отбиваясь клювами и крыльями.

Каким бы скромным ни был их дом, постель в нем была необходима. С этого-то и началась связь пингвинов с кочкой туссока. Рано утром влюбленные утащили немного строительного материала у соседей, которые в это время отправились в разбойничий набег на пустынную скалу, облюбованную королевскими бакланами. Но такие набеги чреваты серьезными последствиями: тот, кого бакланы Застанут на месте преступления, отведает ударов бакланьих лап, крыльев, а главное, острых клювов. Между тем как худосочная кочка туссока в двух шагах от дома была совершенно безопасна.

Мне кажется, что мысль ощипать траву с кочки пришла в голову жене^{53}. У пингвинов-скалолазов невозможно отличить самку от самца, хотя биологи и утверждают, что у самок красный, как смородина, зрачок значительно больше, чем у самцов. Супруга пингвина спрыгнула вниз к кочке и критически оглядела ее, склонив голову сперва налево, потом направо. Для разведки она забралась внутрь кочки и вышла из нее с другой стороны. Она снова внимательно осмотрела каждый стебелек, словно лесник, считающий сосны в лесу. Наконец она приняла решение: тут достаточно материала на матрац, которому предстоит служить целый год.

Толстым красным клювом она начала выдергивать прошлогодние стебельки. Один за другим. Слишком длинные стебельки пингвиниха складывала пополам. С полным клювом сухих стеблей она в два прыжка очутилась у гнезда. Торопясь вернуться на место жатвы, она бросила стебли, как попало. Прыжок, другой — и вот она снова трудится над сухими стеблями, отрывает их, складывает и прыгает наверх к гнезду.

Вскоре супруг заметил дополнение в обстановке и с жаром принялся за устройство. Перья у него на затылке поднялись, так что сверху его макушка казалась совершенно плоской. В пятый раз склонившись над кочкой, пингвиниха захватила клювом несколько свежих зеленых стебельков. Они долго не поддавались, и когда ей наконец удалось их вырвать, она, потеряв от неожиданности равновесие, опрокинулась на спину. Она тут же вскочила и осмотрелась, словно подозревая, что кто-то подставил ей ножку. Немного смущенная, она взяла свои стебли и заспешила наверх, к мужу, который, энергично устраивая жилье, был в то же время готов всячески защищать его.

После десятого или одиннадцатого захода дала себя знать усталость. Пингвиниха споткнулась, запутавшись в стеблях, и неуклюже сползла в свое жилище. Супруг встрепенулся, словно дражайшая половина выругала его, и повернулся спиной к ветру.

Постепенно прыжки сменились шагом. Мне было искренне жаль домовитую пингвиниху, она настолько обессилела, что могла теперь нести в клюве не больше одной сухой травинки. Между каждым шагом она делала передышку и оглядывалась на соседей по колонйи. Бедная, она так устала, ей был так необходим отдых, а ведь наступала пора кладки яиц.

Чахлая кочка туссока была основательно общипана. Ветер трепал уцелевшие стебельки.

Вероятно, первые мореходы, наблюдавшие издали Фолклендские острова (они не смели близко подойти к берегу, о который вдребезги разбивалась пена прибоя), страдали цингой или какой-нибудь лихорадкой, отразившейся на их зрении. Они распространили в Европе слухи о том, что архипелаг, лежащий на границе с Антарктикой, где айсберги высятся до небес, целиком и полностью одет лесом. Что там колышутся Даже пальмовые леса, совсем как на Молуккских островах. Леса, шелестящие листвой в ледяном ветре, зеленые, несмотря на мороз. И леса эти населены чудовищными морскими слонами и ревущими морскими львами, а вокруг кораблей снуют полчища косаток.

Можно извинить наблюдателей, которые в конце XVII века были настроены столь оптимистично. Во-первых, их суда никогда не бросали якорь в бухтах этой неведомой земли, где было полно обледеневших рифов, мелей и банок. А во-вторых, довольно трудно держать в руках подзорную трубу, когда корабль качает и море никогда не бывает спокойно.

На карте, сделанной в 1684 году по описанию Коули, Фолклендские леса выглядят как образцовые государственные посадки. Мореходов ввел в заблуждение туссок — трава, кочки которой достигают шести метров в обхват и трех метров в высоту. В каждом пучке не менее двухсот — трехсот зеленых стеблей, которые успевают вытянуться на несколько метров, прежде чем осенние штормы остановят их рост. Несмотря на град, снег и тяжелые сосульки, повисающие на стеблях, туссок остается зеленым круглый год.

Лейтенант Ричард Клемент Монди — первый английский губернатор Фолклендских островов — в донесении, адресованном адмиралтейству в середине прошлого века, назвал туссок «золотым нимбом архипелага».

В те времена еще были основания говорить, что туссок сияет над обоими большими островами подобно золотому нимбу. Острова были целиком покрыты этими мнимыми пальмовыми лесами. В наши дни туссок растет лишь на нескольких островах, на которых невыгодно пасти овец или слишком трудно высадиться на берег.

Туссок не гибнет, когда на нем пасутся лошади или коровы, но овцы для него смертельны. Там, где последние двести лет паслись стада овец, туссок исчез бесследно. На крупных фермах, которыми, как правило, владеют лондонские богачи, не увидишь даже стебелька туссока. Такие владельцы заинтересованы только в прибыли, которую управляющим с каждым годом становится все трудней выколачивать из-за неразумной эксплуатации пастбищ, истощения перегноя от пожогов и падения цены на шерсть.

На более мелких фермах, на которых живут и которыми управляют сами владельцы, о восстановлении туссока заботятся особо, овец выпускают только на огороженные пастбища и пасут их там не больше чем несколько месяцев, потом пастбищу дается отдых. Это сохраняет туссок. Туссок — самая богатая питательными веществами трава, она необходима как для. диких, так и для домашних животных. Если жители Порт-Стэнли хотят, чтобы их куры неслись исправно, на территории курятника должно расти несколько кочек туссока. Это не менее важно, чем резвый петух.

Нельзя сказать, чтобы мы с первого взгляда полюбили эту высокую густую траву. Первое знакомство с ней отнюдь этому не способствовало. Несколько суток над Восточным Фолклендом бушевал шторм. Когда он наконец утих, крохотный пароходик «Алерт» переправил нас на остров Кидней и покинул на произвол судьбы перед стеной мокрой поникшей травы, которая казалась нам почти непреодолимым препятствием. Подплывая к острову, мы видели крышу домика, стоящего на лужайке. В нем нам предстояло прожить десять дней. Туда, наверх, через непроницаемую с виду завесу трав, по зеленым туннелям мы должны были перетащить наше снаряжение: бочонки с пресной водой, мешки с торфом — все, что необходимо на этом острове, где господствовали лишь птицы да туссок.

Сперва налегке, без ноши, мы вступили под своды старой увядшей травы. Мы спотыкались, наши ноги скользили по слякоти между кочками, за воротник текли потоки холодной дождевой воды. Мы сразу же потеряли направление. Харриет испугалась. В Порт-Стэнли ей рассказали, будто одна пара морских львов отделилась на острове от стада и что морские львы могут в любую минуту вынырнуть из зарослей туссока. Куда бежать, если мы их встретим? Замкнутое травой пространство внушало Харриет ужас, она требовала, чтобы мы держались за шнурок, чтобы не потерять друг друга.

Наш крохотный Бьерн полз на четвереньках и, судя по всему, был очень доволен. А он еще не знал, что впереди его ждет развлечение. Через несколько шагов под бурой кочкой он нос к носу столкнулся с сердито квохчущим Магеллановым пингвином, сидевшим у входа в свое жилье. Бьерну еще не приходилось слышать, чтобы птица издавала такие звуки, и он, желая вступить в разговор, попробовал повторить речь пингвина. Это была поистине необыкновенная встреча под сводом высоких стеблей туссока.

Когда серый, видавший виды домишко наконец неожиданно показался перед нами, нас нельзя было назвать поклонниками туссока. Но пройдя несколько раз от берега к дому и обратно, мы поближе познакомились с каждой кочкой, они приобрели индивидуальные черты, и вскоре нам уже требовалось всего пять минут, чтобы проделать этот путь. Теперь, когда мы тащили мешки с торфом, туссок как бы расступался перед нами. Общение с ним стало более приятным, а когда с листьев стала испаряться влага, окутывая их нежной дымкой, когда стебли купались в ярком свете восходящего солнца, мы оценили и красоту туссока.

Морские ветры летели над островом Кидней, перебирая высокие стебли, играли ими, как подвенечной фатой. Туссок никогда не достигает высоты травяного великана бамбука. Зато в проходах между его густыми кочками не могут расти другие растения, которые прекрасно себя чувствуют во мраке бамбуковых плантаций на востоке Азии.

Туссок, мятлик вееровидный, Роа flabelata, не терпит соперников. А если иной росток и пробьется, его тут же затопчут те, кто населяет эти травяные джунгли. И чем больше их население, тем пышнее растет туссок. Морские львы, морские слоны и тысячи пингвинов удобряют туссок и удовлетворяют его ненасытную потребность в азоте. Гуано подается непосредственно к самым корням, поскольку Магеллановы пингвины роют свои норы и устраивают детские сады прямо под его густыми кочками. Кроме азота туссоку необходимо, чтобы воздух содержал много морских солей. 32 гектара заповедника острова Кидней больше чем на 90 процентов покрыты туссоком.

На этом птичьем острове мы сами жили в туссоке. Через несколько дней он был у нас уже всюду — в горле, в волосах в ушах. Туссок перед глазами, туссок в объективе, туссок в магнитофоне. «Туссок, туссок, туссок», — бормотали мы во сне.

Но не только у нас были все основания и проклинать эту траву, и петь ей дифирамбы. В начале прошлого века, когда велось безжалостное истребление морского котика, населявшего берега Фолклендских островов, охотники частенько сходили на берег, чтобы обработать добычу. А судно тем временем обследовало соседние острова. Но морской котик всегда выбирал самые коварные места, где течения, волны и подводные рифы требуют от шкипера высокого искусства. И судно часто отправлялось на дно, о чем еще и сегодня свидетельствуют обломки кораблей. А оставшиеся на острове охотники оказывались в ловушке. Провиант вскоре кончался, убитый котик был обработан. Осенью, с началом штормов и холодов улетали все птицы. Голод и тяжелые климатические условия доводили людей до безумия, пока после долгих мучений не наступала смерть.

Вот тут-то туссок и спасал людей. В середине прошлого века два американских охотника избежали смерти только благодаря туссоку. Их судно занималось браконьерской охотой у берегов Западного Фолкленда, но его обнаружили и оно удрало в Южную Атлантику. Спустя тринадцать месяцев судно губернатора Мооди нашло брошенных охотников на Уайт-Роке. Они чувствовали себя превосходно, жили в хижине, сооруженной из туссока, и как вегетарианцы питались свежими стеблями.

Как-то осенью на берег необитаемого островка из группы Си-Лайон были выброшены штормом двое мужчин и одна женщина, потерпевшие кораблекрушение. Птицы уже давно улетели в более теплые края. На острове не росло ни деревца, ни кустика.

Женщине первой пришла в голову мысль попробовать салат из туссока. От свежих побегов цвета цикория сначала сильно болел желудок, но понемногу органы пищеварения приспособились к этой однообразной диете. Через два года пострадавшие были обнаружены охотниками на тюленей и доставлены в Порт-Стэнли. Свидетели рассказывают, что они были больше похожи на диких животных, чем на людей, но зато были жирны, как морские слоны.

На острове Кидней мы тоже питались побегами туссока и вполне оценили этот изысканный салат. По вкусу он напоминал кокосовые орехи. И если побеги бамбука признаны международным деликатесом, почему не признать им и побеги туссока?

Мы обошли наши владения туссока и обнаружили, что каждая кочка имеет своих жильцов. Правда, слово «обошли» тут. не совсем уместно. В этих травяных джунглях мы никогда не видели, куда ступает нога, и часто обнаруживали ямы, только угодив в них, — В девяти из десяти случаев яма оказывалась норой Магелланова пингвина, который гневно протестовал против вторжения, вертя головой, как полярная сова. Гнев его выражался в длинных руладах своеобразного хрюканья, заканчивавшихся звуком, похожим на ослиный крик.

Норы, которые казались нам необитаемыми, заполнялись вечером, когда после долгой морской охоты возвращались домой стаи качурок и буревестников.

Перед рассветом качурки взбираются на примятые морскими львами кочки туссока. Они карабкаются наверх, цепляясь за стебли клювами. Там они долго машут крыльями, прежде чем пуститься в свой ежедневный полет над волнами. Качурки не могут взлететь прямо с земли, поскольку крылья у них такие длинные, что упираются в землю.

По ночам, когда ненадолго стихает ветер, слышится жалобный крик качурок, похожий на дружный плач в детском саду. Он угнетающим образом действует на нервы тому, кто осмелится расположиться вблизи колоний этих птиц.

Магеллановы пингвины, которые каждый вечер поднимаются с берега к своим гнездам, имеют громадное значение для роста туссока, такое же, впрочем, как и качурки. Их помет для травы — все равно что рыбий жир для ребенка. Они-то и являются виновниками непроходимой слякоти между кочками. Они и пингвины-скалолазы. Когда скалолазам не удается раздобыть местечко на скалах, на границе с зарослями туссока, они устраивают свои гнезда прямо в глинистой жиже между кочками.

Там, где обосновались пингвины-скалолазы, бессмысленно даже пытаться пройти. Они будут прыгать на человека, бить его крыльями, клевать, дергать за штаны, за голенища сапог и ни за что не пропустят. А те, которые, собственно, не подверглись вторжению, выбранят тебя от души из любви к скандалам и ссорам. На тропинках между кочками стоят болотца из скользкого пингвиньего гуано. Запах его чувствуется издалека. Если твой сапог случайно увязнет в таком болотце, вокруг сразу же поднимется злорадный шум. Мы часто попадали в это незавидное положение, пока не научились ориентироваться по вечной воркотне скалолазов.

В нашей подковообразной бухте, обращенной к Западному Фолкленду, имелась узкая отмель из намытого песка и круглой отшлифованной гальки. Над ней колыхались водоросли, смягчавшие силу волн, набегавших из-за мыса. Над береговыми камнями и мертвыми выполосканными водорослями склонялись длинные стебли туссока. На каждом мысе этой бухточки стояло по стражу. Они стояли, как солдаты на посту, в белоснежных нарядных одеждах, рослые и суровые. Достаточно было одному повернуться, чтобы другой, вытянув шею, приготовился отразить нападение. Они охраняли границы своих участков, отмеченные невидимой линией. Даже издали этих двух водорослевых гусей^{54} нельзя было принять за добрых друзей и соседей.

Вода между ними была своего рода ничейной землей, по которой патрулировали морские части — два тяжелозадых в серую крапинку селезня фолклендской утки-парохода^{55}, которые не умеют летать, но зато быстро бегают по воде, шлепая перепончатыми ногами и вращая, словно пропеллером, короткими крыльями. Каждый из них тоже отстаивал границы своего участка.

У всех четырех кавалеров были супруги, которые скрывались за занавесью туссока. Самки были одинаково замаскированы в черный и коричневый цвет и под каждой в выстланном пухом гнезде лежали яйца. Снаружи жен не было видно, и они могли спокойно наблюдать за стычками самцов, словно дамы рыцарских времен, взиравшие из-за занавесок на турниры и дуэли во дворе замка.

По утрам мы наблюдали, как все четыре пары мирно завтракали в бухте. Фолклендские утки-пароходы ныряли среди водорослей, вертикально подняв хвосты, или плавали, опустив голову под воду. Время от времени они выныривали с пучками подводных растений. А водорослевые гуси в основном паслись и щипали водоросли среди скал, обнажавшихся во время отлива.

Неожиданно утки, по виду очень похожие на гаг, налетели друг на друга. Вода вскипела, защелкали крылья-коротышки, забили по воде лапы. Утка дралась с уткой, селезень с селезнем. Драка прекратилась так же неожиданно, как началась, и каждая пара одновременно удалилась в свои владения. Отдохнув на камнях, жены отправились на покой под сень туссока. Селезни же долго не могли успокоиться, они описывали круги и восьмерки, погрузившись почти целиком в воду. Их местонахождение выдавали только охристые головки и свист: «кьюю… кьюю…»

Этажом выше, над головами этих гнездящихся на земле птиц, жили другие. В темноту дерновистого пьедестала кочки, который иногда достигает метровой высоты, с большим трудом зарывается ныряющий буревестник. Эта маленькая птица не приспособлена к тому, чтобы рыть землю клювом или лапками, но она умеет упорно бороться со стеблями и всегда освобождает себе пространство, достаточное, чтобы отложить яйцо.

Ныряющие буревестники стаями слетаются к своим гнездам, когда уже совсем стемнеет, и покидают их до рассвета. И все-таки совы успевают прихватить парочку из них для своих личных потребностей. Человеку, не знакомому с поведением ныряющего буревестника, трудно обнаружить на бескрайних просторах Южной Атлантики эту птицу, величиной не больше нашего дрозда. Когда мы плыли из Монтевидео на Фолклендские острова, мне на закате посчастливилось увидеть целую стаю буревестников. Белоснежное брюшко так и сверкало на поворотах. Охотясь за мелкими животными, которые водятся в верхних слоях воды, ныряющие буревестники подныривают под гребень волны. Подобно нашим северным гагаркам, они проплывают сквозь волну, гребя крыльями, скользят по инерции между волнами и подныривают под следующий гребень. Этот маневр требует и силы и ловкости. С наступлением сумерек они поднимаются с волн и летят к скрытому за горизонтом острову Кидней и его зарослям туссока для того, чтобы зарыться в них, а может, и для того, чтобы накормить двух недавно вылупившихся птенцов.

В щелях пористых стеблей туссока живет смелый маленький крапивник, его круглое травяное гнездо бывает выстлано перьями и пухом соседей. Здесь это веселое шоколадно-коричневое существо так и зовут туссоковой птицей.

Просидев неподвижно несколько часов с киноаппаратом, я близко познакомился с этими бойкими крохотными птичками. В течение многих поколений из-за постоянных ветров крапивник был вынужден жаться к земле и почти разучился летать. Он прыгал у самых моих ног, задрав вверх хвостик, звонко чирикал и спешил дальше к каменным россыпям или травяным джунглям. Он был совсем ручной и страшно любопытный, садился на киноаппарат, перепрыгивал ко мне на колени, карабкался по ножке штатива и спрыгивал в мертвые водоросли искать насекомых. Крапивник был совершенно неутомим по части добывания корма, особенно по сравнению с фолклендским дроздом (он похож на нашего черного дрозда, только светло-коричневый с блестящим желтым клювом).

Дрозд гонялся за насекомыми в воздухе, тогда как крапивник мог клевать их лишь на земле. Когда дрозд уже улетел к своему гнезду, помещавшемуся этажом выше на зеленом одеянии все той же кочки туссока крапивник все еще продолжал свою охоту. Он переворачивал мелкие камешки, копался в водорослях, рылся, где только можно, отыскивая корм для себя и своей семьи. Когда дрозд прилетал обратно, крапивник отпрыгивал в сторону и несколько минут выжидал. Или прыгал ко мне и начинал танцевать, волоча по земле чуть расправленные крылья и распевая во все горло. Он кружился на камешке и высматривал себе партнершу. Вот он оживился еще больше, совсем расправил крылья и от страсти поднял их вверх, как садящаяся на воду крачка. Он танцевал изумительно грациозно. И только ради меня, потому что партнерша так и не появилась.

Обитателям колонии морских львов наскучила гаремная дисциплина, и они потихоньку расползались по таинственным туссоковым зарослям. Я часто натыкался на одну и ту же молодую пару, и хотя они пугались ничуть не меньше, чем я, самец ни разу не кинулся на меня. Очевидно, на Фолклендских островах люди, как и всюду, имеют предвзятое мнение о коварности животных.

Из-за этой болтовни Харриет боялась ходить в ту сторону, где ей могли встретиться морские львы, несмотря на все мои уверения в их миролюбии. Я иногда видел, как они сладко спали на кочках туссока. Наверное, им было особенно приятно лежать на молодых побегах, своей тяжестью они придавливали траву, образуя плоские платформы.

Эти солнечные террасы позволяли грифам-индейкам и совам высматривать то, что подлежало уничтожению. Компаниями по-двое или по-трое, в зависимости от величины террасы, они стояли в дозоре или просто отдыхали. Случайно я обнаружил место, где совы устраивали свои ночные пирушки — несколько террас были усыпаны пухом, перьями и костями в основном качурок и буревестников. В сумерках совы беззвучно кружили над нашим домишком, а потом улетали туда, где с жалобными криками искали свои гнезда вернувшиеся с моря полуночники. Качурки беспомощны на земле и представляют собой легкую добычу для сов.

Все без исключения птицы острова Кидней (а их тут около тридцати видов) зависят от туссока — «золотого нимба островов». Как-то утром я сидел на мысе и наблюдал за игрой морских львов. Неожиданно я увидел королевского баклана, потом другого и третьего, которые летели, держа в клювах развевающиеся, словно вымпел, стебли туссока. Иногда над моей головой пролетал целый клин птиц, нагруженных этим сеном.

Я позабыл о ленивых морских львах и последовал за бакланами. С трудом я добрался до отвесной скалы, с которой свешивались высохшие стебли туссока. Это и был покос бакланов. Махая крыльями и упершись ногами в скалу, они выдергивали столько стеблей, сколько могло поместиться в клюве, а потом, сделав полукруг над водой, летели к своей колонии, где их гнезда-пирамиды высились на расстоянии длины клюва друг от друга.

Скалолазы Нью-Айленда

— Не желаю, чтобы на моем острове болтались туристы! — заявила Агнес. — Хватит им и других мест. Пусть едут на Каркасе или Уэстпойнт. Орнитологи? Ни за что в жизни! Они только носятся по острову и пугают альбатросов или мучают их, надевая им на лапки кольца. Зачем это нужно? Какой смысл считать пингвинов на Нью-Айленде?

Агнес высказывала свою точку зрения, и я не сомневался, что она говорит от чистого сердца.

— Нет, эти так называемые натуралисты нам здесь не нужны. У нас и без них заповедник, мы сами заботимся о животных.

Агнес сидела на утесе, возвышавшемся над гнездовьем морских котиков. Детеныш с бархатными глазами, считавший, по-видимому, Агнес своей мамой, причмокивая, сосал ее пальцы. У подножия утеса жалась четверка новорожденных котиков. Их матери находились на рыбной ловле. Когда Агнес опускала вниз руку, они пытались сосать ее пальцы.

Вся эта картина выглядела неправдоподобной. Одинокая женщина, сидевшая на отшлифованной котиками скале, среди ландшафта, где человек кажется самым редкостным из всех животных. Отвесные скалы, нависшие над разбивающимся прибоем, переливы радуги в каскадах пены от волн, которые, докатившись сюда от самого мыса Горн, разлетались здесь вдребезги и рассыпались миллиардами брызг над пастбищами, где пасутся овцы. Грохот воды, блеяние детенышей котиков, плач и крики их матерей. А между грохотом волн — рев секачей внизу, у скал.

И Агнес в центре картины — птица, относительно новая в этих местах, но, без сомнения, самая необычная из всех особей женского пола, встречающихся на Фолклендском архипелаге. Вот уже четверть века она правит островом Нью-Айлендом и своим мужем Джеком Девисом по прозвищу Пират. Агнес недавно стукнуло 50, Джеку — 80. Когда они поженились, жители Стэнли с неудовольствием говорили, что красота обвенчалась с троллем. Но за эти годы Агнес сумела укротить своего супруга.

— Передай своим, что их ждут аттракционы Нью-Айленда, но это будет стоить десять фунтов за сутки! Бьерну бесплатно! — крикнула она в радиотелефон.

В тот день, когда мы сошли на берег Нью-Айленда, самого западного и во многих отношениях самого дикого острова Фолклендского архипелага, погода, как ни странно, была относительно тихой. Поэтому, поднимаясь от пристани по крутому склону, мы услыхали воркотню многих тысяч пингвинов-скалолазов, доносившуюся из их гнезд. Запах гуано точно дымовая завеса висел над всем островом. Вдоль тропинки валялись клочья шерсти, из свежего гуано торчали обглоданные кости овец — это были следы пиршества овчарок. Ближе к дому трава была усеяна скелетами, костями, серо-синими крыльями, перьями и пухом качурок, которых орды кошек по ночам вытаскивали из их земляных нор. Едкий запах кошачьей мочи пропитал всю землю вокруг дома, на крыльце сидело множество представителей кошачьей расы: белых и черных, тигровых и рыжих, пушистых и облезлых, больших и маленьких.

Нас угостили чаем с домашними крохотными хлебцами, английским кексом и пышками с изюмом. У работников был перекур, и все обитатели этого острова собрались вокруг массивного дубового стола. Агнес болтала, как заведенная, домочадцы знали, что, пока она говорит, остальным лучше помалкивать. Джек — стариковские очки на морщинистом бугристом лице, кустики волос, торчащие из ушей, — восседал во главе стола и во время этого вынужденного молчания наслаждался сигаретой и чаем.

Раймонд, старший сын, пастух, высокий двадцатидвухлетний юноша в джинсах, также не произнес ни слова, но внимательно наблюдал за происходившим. Двое сопливых и явно давно не мытых детишек хозяйской дочери Хелен и ее мужа Томаса Смита с любопытством уставились на белокурого Бьерна. Недавно Хелен родила еще одного будущего овцевода — Ричарда. От обильной крахмалом пищи и недостатка в моционе юный Ричард напоминал маленького Будду.

Джек любит беседовать, повернувшись спиной к бескрайнему горизонту. Он хвастается стрижкой овец и качеством шерсти, сейчас самый сезон. С удовольствием он рассказывает о тех временах, когда он водил шхуны и получил прозвище Пират. Ни одна из его шхун не потерпела крушения. В те времена теперешние овцеводы были еще сопляками.

Кошачий дух у крыльца, разбросанные кругом крылья и окровавленные птичьи скелеты производили отталкивающее впечатление. Но это были еще цветочки. Ягодки нас ждали впереди. Мы отправились в ближайшую колонию пингвинов, расположенную на западном берегу острова. Из зарослей туссока доносилось подозрительно знакомое хрюканье. Там паслось стадо свиней, предводительствуемое огромной маткой. Животные свободно разгуливали по всему острову и питались исключительно лишь качурками, которых вытаскивали из их подземных нор.

Свиньи проникают своими рылами в самую глубь нор, беззащитные обитатели которых становятся для них легкой добычей. Свиньи сотнями пожирают жалобно стонущих качурок. Хрустят кости, пух и перья прилипают к мордам животных. Птенцы и яйца — особое лакомство.

Качурки гнездятся в подземных норах на склонах с мягкой почвой. Опустошив птичьи гнезда, колонна черных от земли свиней марширует дальше, а склон после их нашествия выглядит, как весеннее поле, изрытое мышами-полевками.

Восточный берег Нью-Айленда, обращенный к Фолклендскому «материку», полого спускается к холодной зеленоватой воде, а западный, грудью встречающий штормы, крут и высок; он грозно нависает над огромными океанскими валами. Этот белопенный барьер в нескольких километрах от фермы Девисов образует круглую лагуну. На склонах вокруг этой лагуны располагаются колонии альбатросов, — королевских бакланов и пингвинов-скалолазов.

У самой воды, там, где копья морского прибоя обламываются о низкие островки и рифы, я ближе познакомился с пингвинами-скалолазами. Они одновременно были и ярко выраженными индивидуалистами, и нерешительными стадными животными. Часто они подолгу колебались, пока кто-то один не брал на себя инициативу и не увлекал за собой всю стаю, словно знаменосец, шествующий во главе демонстрации.

Они никогда не забывали о возможности появления морского леопарда или кровожадного морского льва. Это единственное, чего они здесь опасаются. Все остальное их не пугает. Это самые смелые и упрямые птицы на свете, которые не колеблясь идут на любой риск — совсем как дублеры в кино.

Много рассветов и закатов мы провели возле скал, где пингвины выходили на берег. Мы не обращали внимания на ветер и холод, на дождь, снег и град. Нас защищали толстые свитера и зюйдвестки и нам ни разу не показалось, что время тянется медленно или скучно. Жизнь здесь била ключом и в вёдро с его скупым солнцем, и в ненастье.

Эстет мог бы тут наслаждаться неповторимыми формами скал и утонченной игрой красок. Эксперт по уличному движению получил бы богатейший материал для исследования поведения жителей острова, не испорченных влиянием правил и объявлений.

У скал, где пингвины-скалолазы выходили на берег, море всегда неистовствовало. Наши киноаппараты и объективы тоже были одеты в зюйдвестки, предохранявшие их от соленой воды. Штативы высились среди камней, как маяки. Но самая главная задача заключалась в том, чтобы найти на этих скользких скалах твердую опору для ног и надежный выступ, за который можно было бы ухватиться, если на тебя неожиданно обрушатся целые каскады воды. Пингвины, выходившие на берег, должны были соблюдать те же правила.

Скалолазы начали возвращаться на берег в четыре часа пополудни. Они выскакивали на поверхность воды, точно поплавки рыбацкой сети, и некоторое время качались на волнах. Их скапливалось все больше, и в конце концов число пингвинов достигало уже нескольких сотен. Откуда-то из бескрайних морских просторов они стекались к этому нагромождению скал и долго высматривали место для выхода, словно не решаясь сделать прыжок. Это была коварная ничейная земля между двумя стихиями.

И вдруг, точно по приказу, все скалолазы устремились на берег, подобно вражеской армаде. Они, как торпеды, разрезали волны. Бурлящий прибой кишел этими маленькими обтекаемыми существами, несущимися к скалам, которые в течение тысячелетий были такой же желанной целью и для их предков. Скалолазы всегда выходят на берег в прибой, сила которого в миллионы раз превосходит их собственную. Волны опрокидывают их, они кувыркаются в водорослях, падают на спину, барахтаются. Пингвины расправляют короткие крылья, стараются уцепиться когтями за малейшую неровность скалы. И когда океанский вал, разбившись о скалу, откатывается обратно, на скале остаются лишь пингвины, нашедшие точку опоры.

Их теснится там сразу не меньше двух сотен; издали кажется, будто они присели на корточки. Мгновение они переводят дух и тут же спешат покинуть ненадежное убежище, пока на него не обрушился новый вал. А в волнах уже готовится к выходу следующая флотилия пингвинов. И чем ближе к ночи, тем их становится все больше.

С нижней первой пристани скалолазы прыгают наверх на плоскую террасу. Там они чинно выстраиваются в очередь и двигаются дальше, причем им часто приходится спрыгивать на более низкую скалу. Высота этого прыжка достигает нередко семидесяти сантиметров, при этом у каждого своя техника: далеко не все пингвины тормозят крыльями во время прыжка, и многим он дается еще труднее, чем выход на берег. Я, наверное, испытывал то же чувство, когда сдавал зачет по прыжкам с вышки.

Но пингвины не боятся ударов от падения. Одежда их плотна и толста, и под кожей находится достаточный слой жира. К тому же форма их тела настолько обтекаема, что им безразлично, на какую часть тела они приземлятся.

Отойдя на некоторое расстояние от сердито ревущего моря, пингвины делают передышку. Прежде чем идти дальше, они чистятся и прихорашиваются. Некоторые непонятно зачем спешат к небольшим прудикам и лужам с дождевой водой, образовавшимся в трещинах и углублениях между скалами. Когда наблюдаешь за пингвинами, невольно напрашиваются антропоморфические сравнения. Пингвины ведут себя совсем как мы на морских пляжах. Накупавшись в соленых волнах, мы тоже направляемся в бассейн, с пресной водой, которая, безусловно, не так чиста, как морская.

Пингвины весело резвятся в этих лужах. Они плескаются, как дети, плавают на боку, поднимая крылом тысячи брызг, потом переворачиваются на другой бок, шлепают крыльями по воде, выходят из водоема и прыгают в него обратно или съезжают в воду на хвосте, как на салазках. Кажется, будто они от души веселятся. Трудно поверить, что они только что двенадцать часов подряд охотились за криллем в Атлантическом океане. Возможно, пингвины купаются в пресной воде, чтобы таким образом избавиться от паразитов. Пухоеды и клещи донимают и пингвинов, хотя их родная стихия — море.

Маленькая пристань пингвинов была ограничена со всех сторон стометровыми растрескавшимися и источенными скалами с отвесными склонами. Их рассекали три узких ущелья. Это были естественные дороги скалолазов, ведущие к их гнездам.

Самое глубокое из этих ущелий было так же узко и тесно, как переулки в Старом Стокгольме. Поднимаясь по нему, — пингвину приходится тратить не меньше энергии, чем грузчику, который тащит по лестнице рояль. Средняя улица-ущелье тянулась вдоль всего горного склона. С вершины скалы открывался великолепный вид на море и на южный берег Нью-Айленда, возле которого в былые времена пускали фонтаны киты. По утрам по этой дороге тянулся нескончаемый поток пингвинов, похожий на очередь в магазине самообслуживания. Медленно, но целеустремленно двигались пингвины вперед, и мы ни разу не видели, чтобы кто-нибудь из них нарушил очередь. Скалолазы очень строги и избивают тех, кто нарушает границы гнездовых участков или старается пролезть без очереди. Их грубые красноватые клювы и короткие крылья — оружие вполне достойное уважения. А вечером пингвины спешат домой. Набитые криллем желудки тянут их к земле. С вытянутыми вперед головами, с трудом преодолевая встречный ветер, они похожи на коротконогих старушек в косыночках.

Третья, так сказать Столбовая дорога, переваливает через скалу, минует россыпь, затем сворачивает в глубокую расселину и следует вдоль ручейка к глинистому склону, окаймленному туссоком. Пингвины шлепают то по твердому грунту, то по слякоти из гуано с едким, как пот, запахом.

Шлеп, шлеп — только и слышно, когда пингвины прыгают по мокрой жиже. Как правило, возвращающаяся домой процессия хранит молчание. Вид у пингвинов подавленный, как у футбольной команды, которая только что потерпела поражение. У небольшой скалы с пологими склонами пингвины останавливаются в молчании, чтобы немного отдохнуть. Бывает, один выбьется из очереди в поисках более легкого пути, но быстро возвращается к остальным. И подъем продолжается. Все выше и выше ползут черные трудолюбивые карлики. Слышно, как их когти скребут и царапают камень. Камни, по которым миллионы пингвинов ходили сотни и тысячи лет, испещрены глубокими царапинами.

Когда представляешь себе все трудности, которые каждые сутки преодолевают эти необычные морские птицы, задумываешься над вопросом: может быть, эволюция пингвинов давным-давно остановилась?

Почему они продолжают с трудом преодолевать крутые склоны, с таким упорством карабкаться на скалы? Почему выходят на берег из воды в самых неприступных местах? Почему не переносят колонии на более низкие места? Почему гнездятся как можно дальше от моря?

Пингвины, поколение за поколением, действуют по одному и тому же образцу. Но ведь они живут долго, и могли бы учиться на собственном опыте. Статистика показывает, что они живут до 20–30 лет и, как правило, остаются верными тому месту, где родились. Образование колонии не зависит от жизненного опыта пингвинов. Однако наблюдения за поведением пингвинов показывают, что они умеют накапливать индивидуальный опыт и учатся на собственных ошибках. В первый раз, например, насиживание у пингвинов часто кончается неудачей. Большому поморнику легко обмануть неопытную пару и стащить у нее яйцо. Бывает, что неопытные родители даже сами выбрасывают первое яйцо, когда появляется второе.

На другой год насиживание идет уже успешнее, хотя иногда родители начинают «кормить» яйца, не дожидаясь, когда из них вылупятся птенцы. Но с каждым годом пингвины становятся все опытнее, и большому поморнику все реже удается поживиться яйцами или птенцами тех родителей, которые уже не первый год выводят птенцов.

Единственные кочевники в семействе пингвинов — это ослиные пингвины. Они откладывают яйца прямо в траву, которая за сезон вытаптывается и превращается в вонючий ил (свежее гуано губит растительность). Из-за этого ослиным пингвинам приходится ежегодно менять место гнездовий. Но далеко от старых своих жилищ они не уходят, а обосновываются на соседнем участке. Через три года место прежнего гнездовья колонии покрывается обильнейшей зеленой травой (так действует удобрение пингвинов).

Уже совсем в сумерках наши скалолазы достигли наконец окраин гнездовья колонии. В этих местах основная дорога разветвлялась на сотни тропинок; давка и вонь здесь были особенно сильны. Отсюда усталые птицы брели уже непосредственно к гнездам. Среди этой многотысячной толпы пингвины ориентируются главным образом по голосу. Они улавливают призывы птенцов или оставшегося дома супругами ошибаются крайне редко. Церемония приветствия весьма длительна. Скалолазы воркуют, издают непередаваемые рулады, вытягивают шеи, поднимают хохолки над глазами и перья на затылке, отчего кажется, будто у них на головы нахлобучены плоские береты. Энтузиазм их неиссякаем, по крайней мере у тех, кто оставался дома и занимался лишь мелкими ссорами с соседями.

Маленькие птенцы, похожие на черные шерстяные комочки, изнемогают от бурных проявлений нежности со стороны своих любящих родителей. Птенцы постарше тут же безжалостно набрасываются на кормильца и заставляют его освободиться от полупереваренного груза рыбы и крилля. Каждый день птенцов кормят рыбными тефтелями с рыбьим жиром или изысканным буайбесом[4]. Кормление происходит через «шланг». Птенец глубоко засовывает голову в горло родителя, который стоит, нагнувшись и вытянув шею, насколько ему позволяет природа. Со стороны эта процедура выглядит очень страшно.

Наряду с красивыми живописными пингвинами, украшенными хохолками, здесь встречаются и другие птицы, которые также поглощены своими семейными делами. Кроме пингвинов в колонии живет несколько тысяч королевских бакланов. Их жилища по архитектуре сильно отличаются от нор пингвинов. Бакланы строят себе гнезда-башенки из травы и глины, высотой до двадцати сантиметров. Как и у аистов, в каждом их гнезде сидит по три длинношеих разновозрастных птенца. Бакланы возвращаются с рыбной ловли правильными треугольниками. Красные лапы вытянуты подобно шасси самолета, поднятые высоко крылья тормозят полет. Шея откинута назад и выгнута, как латинское S. С какой бы силой не дул ветер, бакланы с непревзойденной точностью садятся прямо на край своего гнезда. И тут же осматриваются по сторонам. Статные, с черными хохолками на затылке, с оранжевыми наростами на длинном, заканчивающемся крючком клюве, с яркими синими глазами. Из гнезда, точно змейки, тянутся пушистые шеи птенцов. Первой получает еду самая длинная шея, потом — средняя и наконец — самая короткая, принадлежащая птенцу, который вылупился последним. После кормления детей родители могут уже спокойно приветствовать друг друга вежливыми кивками головы и заверением в любви. Красивые нарядные птицы сверкают белоснежной грудью, а их темные спины отливают синевой.

Взаимоотношения между пингвинами-скалолазами и королевскими бакланами вполне добрососедские, но, если бакланы нарушают порядок или не оказывают соседям должного уважения, маленькие пингвины умеют за себя постоять. Их красные глаза мечут молнии, а оранжевые клювы бьют без промаха.

Когда пингвины-скалолазы выходят на берег и идут домой, они не проявляют никакой агрессивности по отношению друг к другу. Напротив, они производят впечатление самых добрых друзей. Возможно, опасности, которые угрожают им в море, на время охлаждают их боевой дух. Зато дома, возле своих гнезд, они становятся злобными и придирчивыми. Наверное, это происходит оттого, что гнездовые участки их очень малы, граница проходит всего на расстоянии клюва от яиц и птенцов. Тот, кто хочет протиснуться мимо гнезда, подвергает себя большому риску. Мир мгновенно сменяется войной. Клювы щипцами впиваются в шею нарушителя. Удары мускулистых жестких плавников звучат, как пощечины.

Во время съемок пингвины не раз нападали на меня. Сперва они по ошибке кидались на деревянные ножки штатива, но тут же перепрыгивали на мои ноги и очень больно щипались. После их клювов всегда оставались черные синяки и кровоподтеки. Иногда пингвины, сидящие на скалах, хватали клювами ремни киноаппарата и упрямо отказывались отпустить их. Почему в пингвине, весящем всего три килограмма и имеющем рост пятьдесят сантиметров, может таиться столько энергии, поймет только тот, кто на собственной шкуре испытал жестокость стихии, с которой этой птице приходится бороться большую часть года. Нельзя не обладать мужеством и ловкостью, когда ежедневно имеешь дело с бушующим прибоем, неприступными скалами, холодной морской водой и коварными врагами.

И хотя скалолазы оказывают храброе сопротивление на всех фронтах, им не удалось противостоять мародерам в образе человека. На некоторых островах сбор яиц стал своеобразным промыслом. Правда, теперь для этого требуется лицензия, причем в число прочих ограничений входит также и ограничение во времени. Но мне показалось, что этот порядок существует лишь на бумаге. На острове Кидней, прямо рядом со столицей, колония пингвинов-скалолазов подверглась такому кровопусканию, что исчезла почти полностью. Сейчас остров Кидней объявлен заповедником, но численность пингвинов-скалолазов там еще не восстановилась.

Мы прибыли на Фолклендские острова как раз в то время, когда скалолазы вернулись с зимнего лова рыбы. Возможно, мы плыли к южным широтам одновременно с ними. Считается, что скалолазы пять-шесть месяцев в году проводят в океане недалеко от устья Ла-Платы, а мы выехали из Монтевидео ранней весной, то есть в середине октября. Через три недели после приезда мы обнаружили на государственном складе штабеля ящиков с яйцами скалолазов и ослиных пингвинов. В большинстве случаев местом отправления был указан Нью-Айленд. Колонии пингвинов на этом птичьем острове очень велики, и вполне возможно, что если яйца собираются в самом начале сезона и так, что это не травмирует пингвинов, птицы успевают отложить новые яйца.

В последнее время ущерб, наносимый человеком животному миру Фолклендских островов, заметно сократился. В былые времена только по берегам одного Нью-Айленда сотнями тысяч били морских котиков. Сейчас охота на них запрещена и на некоторых лежбищах число котиков постепенно растет. Не исключено, что в наши дни на берегах Фолклендских островов уже насчитывается от пяти до шести тысяч этих ушастых тюленей.

В начале века, когда погода мешала китобоям заниматься их основным промыслом, они набивали свои салотопни морскими слонами. Эти животные были обречены, но сейчас одно стадо, кажется, уже восстановило свою численность. А когда китобоям не попадались и морские слоны, топили сало и из пингвинов. Люди не употребляли пингвинов в пищу, но на антарктических базах они шли на корм ездовым собакам.

В наши дни звероловы из Европы иногда ловят по лицензии пингвинов для зоологических садов. Из двухсот пингвинов только двадцать выдерживают путь от Нью-Айленда до Европы. Почти все без исключения пингвины заболевают грибковым заболеванием дыхательных путей, аспергиллезом. Когда они попадают в тропики, то страдают от жары и еще, конечно, от неправильной диеты. Известно, что пингвины могут выжить, если их кормить фаршем из рачков и крилля, но похоже, что торговцы дикими животными этого еще не знают, а может, просто считают, что обеспечить такое питание гораздо дороже, чем уморить сотню-другую пингвинов.

Синие качурки страдают на Нью-Айленде больше других птиц, их жизнь — настоящий ад. Они гнездятся в земляных норах и показываются на поверхности лишь в сумерках. Естественными врагами качурок в первую очередь являются поморники, которых на Нью-Айленде очень много, а также болотные совы. Против подобной регулировки естественного равновесия возражать трудно. Но вот меры, принимаемые семейством Девисов, вызывают горячие возражения. Несколько лет назад Девисы привезли много кошек, которые кормились охотой на качурок, крыс и кроликов.

Свиньи Девисов тоже питаются этими беззащитными птицами. И если верить слухам, множество птиц люди убивают вручную при свете факелов и керосиновых ламп. Все склоны возле дома усеяны останками этих удивительно красивых птичек. Но качурки — редкие птицы, и, конечно, подобное хищническое истребление их должно быть немедленно прекращено.

Считается, будто качурки подрывают большие участки пастбищ. В некоторых местах мы поднимали пласты земли и кое-где находили жалкие пищащие комочки. Иногда нам попадались и взрослые птицы, которые пытались спрятаться от света и снова зарыться в землю. В лунные ночи, когда стаи качурок затмевают все небо, видно, что их здесь действительно много. Но лично мне кажется, что расплодившиеся на острове кролики приносят гораздо больший вред, чем эти птицы. Днем можно встретить тысячи кроликов, и надо полагать, что в норах их прячется еще больше. Кроликам приходится вести жестокую борьбу за жизнь, они голодают, иначе бы мы не увидели их в таком количестве при дневном свете. Качурки в отличие от кроликов не питаются стеблями травы, которая необходима овцам. Их корм составляет планктон и всякие мелкие морские животные.

В результате интенсивного овцеводства «тело» земли покрывается открытыми ранами. Вытоптанные, незащищенные травой места выветриваются, «раны» растут. Снегопады, дожди, ураганы и град довершают остальное. В некоторых местах на Нью-Айленде эрозия уже начинает внушать опасения, хотя она здесь еще не достигла той степени, что на других островах, где имеются более крупные фермы. Владельцы маленьких ферм заботятся о своей земле по собственному разумению. Они ревниво следят за эрозией. Мы были свидетелями, что они не только наблюдают за ней глазами, но и слушают землю, прикладываясь к ней ухом.

Красивый и дикий Нью-Айленд со своими 8 жителями, 2700 овцами. 5 лошадьми, 6 коровами. 10 свиньями, овчарками, курами, множеством кошек и одной канарейкой производит неизгладимее впечатление. И жители его являются неотъемлемой частью окружающей их природы. Они так же дики, громкоголосы, темпераментны. Но и очень добры. Хотя нам трудно было понять их. Агнес всегда была в состоянии возбуждения. «Джек, послушай! Я тебе говорю!» — постоянно кричала она.

Нервы у старого пирата были напряжены до предела, но он больше не был шкипером на своей шхуне. Когда-то у него были матросы, на которых он мог покрикивать. Как только корабль приближался к берегу, Джек был уже на палубе. Это был опытный моряк, он привык, чтобы ему подчинялись, он отвечал и за жизнь людей, и за корабль, и за груз.

А теперь бывший пират был по существу лишь батраком, безропотно выполнявшим приказания Агнес.

Овцеводы и санитары природы на острове Уэстпойнт

На острове Гранд архипелага Джейсон (Язон) вспотевшие люди катили вниз по склону горы громадные тюки с шерстью. Они спешили. В этих местах море редко бывает спокойным, и никто не знал, долго ли волны будут так нежно баюкать длинную резиновую лодку, прижавшуюся к скалам. Тюки следовало как можно скорее переправить на борт парохода «Форрест». Работала вся команда. Сверкали на солнце крюки, которыми цепляли груз. Блестели от пота и овечьего жира обнаженные тела, белые, как первый снег.

Гарри и Нэтт подхватывали крюками тюки, которые катились по двум прогибающимся доскам, и втаскивали их в лодку. Эта работа требовала большой точности. Неожиданна лодка поднялась на волнах и трехсоткилограммовый тюк пролетел мимо. Нэтт зацепил его крюком, но тут же вслед за тюком погрузился в прозрачную холодную воду и скрылся среди водорослей, пустив множество пузырей. Команда ахнула. Наконец Нэтт вынырнул из воды и вылез на камни. Его втащили в лодку и под громкие торжествующие крики отвезли на «Форрест» вместе с пятнадцатью тюками шерсти. Там он переоделся и отправился в машинное отделение. Остальные продолжали грузить шерсть.

Острова Джейсон (Язон) располагаются на северо-западной оконечности архипелага. Это самые недоступные из всех Фолклендских островов. Они коварны и загадочны. Название их говорит об уважении, которое к ним питают моряки. Может быть, дракон, охраняющий золотое руно в Колхиде, охраняет его и на этих островах? Только не угадаешь, на каком же из пяти островов находится это золотое руно. На Сауте, Элефанте, Флате, Гранде или Стипле? А может, гнездо дракона находится вовсе и не здесь, а на Восточных или Западных Язоновых рифах?

Известно, что в когти дракона попало не одно судно, что многие моряки, потеряв надежду на спасение, смотрели там в глаза смерти. Обломки кораблей до сих пор валяются на островах Джейсон, но это все старые обломки. Теперь в тех водах ни один корабль не охотится на морского котика, морских слонов или китов.

Один человек вошел в историю Фолклендского архипелага, как герой островов Джейсон, но никто не знает его имени. Он был вахтенным на потерявшем курс китобойном судне, которое ночью во время шторма подошло слишком близко к острову Стипл. Судно с такой силой ударилось о скалы, что матрос, сидевший на бушприте, перелетел на берег. Когда он на рассвете пришел в себя, то увидел, что лежит в зарослях туссока, а кругом не видно ни следов корабля, ни команды. Матрос не знал, где находится, и не имел никакого понятия о том, что произошло. Но он выжил. Он ел птиц, пока они не улетели, а потом всю зиму питался молодыми побегами туссока. Через тринадцать месяцев его подобрали и он был допрошен губернатором в Порт-Луисе. В протоколе сказано, что этот человек лишь немного повредился в уме. Должно быть, он был необыкновенно сильной конституции…

Сейчас на островах Гранде и Стипле пасутся овцы, но бывают годы, когда никто не может сойти на берег, чтобы их остричь. Так, в 1967 году 1200 овец на Гранде и 650 — на Стипле так и остались нестриженными. Через год с «Форреста» удалось высадиться на Стипле двум пастухам. У них были с собой девять овчарок, радиопередатчик, генератор, работающий на бензине и дающий ток для машинок для стрижки овец, ружья, патроны, сигареты и спирт.

Когда пастухи настригли 35 тюков шерсти по 250 килограммов каждый, «Форрест» перевез их в тихую погоду на Гранд. Там стадо дало 54 тюка шерсти, но это все была низкокачественная шерсть, так как овец не стригли два года.

Оба эти острова очень сильно пострадали от эрозии, там осталось так мало травы, что теперь на них может прокормиться лишь ограниченное количество овец. Пастухам пришлось уменьшить стадо примерно на триста голов. Трупы овец так и остались на острове к великой радости чаек, буревестников и поморников. Теперь они несколько месяцев будут лакомиться бараниной и бараньей требухой.

Любят баранину и своеобразные, похожие на грифов фолклендские каракары^{56}, которых тут зовут Мошенник Джонни. На одном только острове Гранд я увидел на столбах возле овечьего сарая 85 этих хищных птиц. Таких птиц я никогда прежде не видел. У них был взгляд орла, голая шея грифа и тело сокола. Размером они были не больше скопы и имели очень красивое золотисто-коричневое оперение. Если бы из-под перьев не выглядывали набитые мясом зобы, напоминавшие опухоли, красота этих птиц была бы безупречной.

Овцеводы издавна преследовали Мошенника Джонни, и теперь эта птица стала редкостью. В большом количестве каракары сохранились только на островах Джейсон. Некоторые фермеры даже платят премию за клюв Мошенника Джонни. Говорят, будто эта птица убивает овец, в особенности ягнят, но орнитологи считают это маловероятным. Не исключено, что Мошенник Джонни нападает на овец, которые упали от слабости или оттого, что объелись. Овцу, пролежавшую несколько часов на боку, разбивает паралич и тогда грифы-индейки выклевывают у нее глаза. Конечно, Мошенник Джонни присоединяется к грифам. Но поскольку такая овца все равно не жилец на этом свете, работа подобных санитаров должна поощряться, а не наказываться. Когда дело касается природы, человек иногда проявляет поразительную недальновидность.

Однако фермеры, которые не относятся враждебно к окружающим их животным, считают Мошенника Джонни добрым соседом и никогда не обвиняют его в воровстве. Если гриф-индейка, большой поморник или Мошенник Джонни и убивают овцу, то лишь очень ослабевшую, умирающую или больную. Такое кровопускание полезно для стада, и сами фермеры ежегодно убивают до 70 тысяч овец, оставляя трупы разлагаться на полях (Фолклендские острова не экспортируют мясо в страны, нуждающиеся в протеине).

Пока грузили шерсть, я совершил прогулку по острову Стипл. Западный берег его на протяжении нескольких километров был занят колониями пингвинов-скалолазов. Пыль, пропитанная запахом гуано и аммиака, окутывала берег подобно ядовитому облаку.

Я попытался хотя бы приблизительно определить количество обитающих здесь пингвинов, когда они вечером по привычным тропам возвращались к своим гнездам. Однажды я побывал в колонии пингвинов, — где один весьма авторитетный орнитолог насчитал сорок тысяч птиц. На западном берегу острова Стипл их явно было в два раза больше. А ведь это не единственная колония на острове!

Выше по склонам гнездятся менее темпераментные ослиные пингвины. А королевские бакланы! В вечернем небе со всех сторон тянулись их бесконечные треугольники. Очевидно, в этой части Южной Атлантики неисчерпаемые запасы рыбы.

Несколько гигантских буревестников сидели на земле невдалеке от меня. Когда я направился к ним, птицы тотчас поднялись в воздух, но некоторые из них так и не двинулись с места, пока я не подошел к ним вплотную. Серо-коричневый, с большими злыми глазами, черной головой и сильным клювом необычной формы — вот как выглядит гигантский буревестник.

Оказывается, я набрел на гнезда гигантских буревестников и больших поморников, устроенные прямо на земле. Неожиданно меня так сильно ударили по голове, что на секунду у меня потемнело в глазах. Болело ухо, по шее текла кровь. Новая атака, теперь уже одновременно с двух сторон, спереди и сбоку, заставила меня пригнуться к земле. Обнаружив, что у меня пропали очки, я тут же увидел их в когтях пикирующего поморника. Он не успел вернуть их мне: шнурок, прикрепленный к дужкам, развязался и очки упали на самку буревестника, сидевшую на яйцах. Раскинув крылья, она вскочила с гнезда, поднялась в воздух и «поплыла» над морем.

Все произошло так быстро, что я не сразу сообразил, в чем дело. Очки удалось спасти, они были в целости и сохранности. Я нашел даже шнурок, которым прикреплял их во время съемок. Но поморники были так разгневаны моим вторжением в их владения, что не прекратили своих атак, пока я не покинул занимаемую ими территорию. И все-таки мне удалось сфотографировать аккуратное, устроенное в мелкой гальке гнездо гигантского буревестника и его большое яйцо грязно-серого цвета.

В сумерках небо над этими островами темнеет от стай качурок и чаек, всю ночь не умолкает их скрипучий жалобный крик. Верхние части склонов буквально источены их норами. Для орнитолога тут непочатый край работы, но условия жизни на этих островах чрезвычайно трудны. Если бы мне было дано право решать, я бы немедленно объявил эти острова заповедными и удалил оттуда всех овец. Овцам там больше нечего делать. Международный союз охраны природы должен позаботиться, чтобы эти острова были спасены. Была объявлена их продажа; острова оценены в десять тысяч английских фунтов. Это пустяковая сумма, если иметь в виду, что речь идет о таком важном деле, как охрана природы.

Загудел «Форрест», призывая меня на борт. Последнее, что я видел и что запечатлела пленка, — одинокий, только что выкупавшийся Магелланов пингвин, который стоял на посту возле серого мрачного утеса. Остров окружали густые леса водорослей, обнажавшиеся во время отлива. Спокойная серая вода блестела, словно потертая материя. Волны от носа нашего корабля разбегались на много миль. Таким спокойным море в этих местах бывает раз в десять лет.

— Даже не поверишь, что здесь всегда бушуют штормы, — сказал капитан Джек Соллис, взяв курс на остров Уэстпойнт. Самыми счастливыми на борту были оба пастуха, которые отделались всего шестнадцатью днями ожидания, пока их не сняли с острова Гранд.

Уже темнело и подул ветер, когда наш «Форрест», выйдя из пролива между островами Гранд и Стипл, направился в сторону Саута. До наступления ночи мы успели увидеть на острове Уэстпойнте Мизери (гору Несчастья). Всю дорогу нас сопровождали быстрые большекрылые альбатросы.

Команда собралась вокруг капитана, отдыхая после тяжелой работы. Все склонились над штурманским столом, где лежала морская карта. Спорили о пунктах в южноамериканской лоции — библии мореходов по части отливов и приливов, силе и направлении течений, рифов и остатков затонувших кораблей в районе Фолклендских островов. Зашел разговор о возможностях ввести в ход новую отрасль промышленности; в последнее время много говорилось об использовании водорослей, в изобилии растущих у берегов архипелага. Потом разговор перешел на кораблекрушения, случавшиеся у предательских скал, мимо которых мы должны были проходить ночью.

Все восхищались мореходным искусством Джека Соллиса и чувствовали себя в надежных руках. Он уже полжизни плавал капитаном на «Филомеле» и «Форресте» и ни разу не потерпел кораблекрушения. Правда, в свое время он прошел хорошую школу у Джека Девиса. На его суда дважды нападали разъяренные морские леопарды. В первый раз морской леопард пытался прыгнуть в бот, чтобы утащить с собой добычу. В другой раз острые зубы леопарда отщепили большой кусок весла. Джек Соллис видел, как морские леопарды, стараясь приманить гигантских буревестников, отрыгивали содержимое желудка и подстерегали птиц под водой. Спрятавшись в водорослях на отмели и высунув ярко-красный язык, они приманивали и любопытных водорослевых гусей, и Фолклендских уток-пароходов. Зимовщики со Шпицбергена рассказывали, что белые медведи проделывают нечто подобное, когда хотят поближе подманить тюленя.

Джек хорошо знаком и с косатками. Они, не задумываясь, нападают даже на самых крупных китов. Однажды с борта «Филомелы» он видел, как из воды неожиданно выпрыгнул один кашалот и тяжело плюхнулся обратно, подняв фонтаны брызг и пены. Подплыв поближе, Джек обнаружил, что вода в том месте окрашена кровью. Это стая косаток напала на кашалота и вырвала из своей жертвы несколько больших кусков сала.

Никто из присутствующих не сомневался, что Джек рассказывает чистую правду. Его мимика, его слова говорили об искренности, взгляд голубых глаз светился невинностью. Этот человек обладал незаурядным опытом.

На морской карте остров Уэстпойнт называется Альбатросовым, и это название великолепно соответствует его романтическому характеру. Здесь действительно господствуют важные, как короли, альбатросы.

Состав населения на Уэстпойнте очень прост. Здесь живут три семьи, находящиеся в тесном родстве друг с другом. Родди Напьер — владелец острова. Его дед владел фермой на Уэстпойнте уже в 1879 году. Деда сменил отец Родди. Благодаря осторожному и разумному использованию пастбищ на 1255 гектарах острова может прокормиться 2600 овец. Им разрешается пастись только на специально огороженных участках. Поскольку на острове всегда заботились о восстановлении туссока, там и зимой всегда достаточно корма. Уэстпойнт дает шерсти в четыре раза больше, чем любой другой остров архипелага.

Жена Родди, Лили — дочь 63-летнего пастуха Теда Робсона. Ее сестра Рози замужем за вторым пастухом Рили Шортом. Дочь Напьеров и двое детей Шортов составляют достаточно большой класс, чтобы к ним раз в полтора месяца на две-три недели приезжал «передвижной» учитель (как его тут называют) и учил их. Когда он уезжает, мамам приходится помогать детям готовить «домашнее задание». Никто из жителей Уэстпойнта никогда не покидал Фолклендских островов.

Этот изолированный населенный пункт состоит из трех домиков, расположенных на вершине живописного холма на берегу красивого подковообразного залива, где стоят на якоре два небольших катера. У самого причала высится несколько нежилых строений — склад, сарай и большой хлев, куда загоняют овец, чтобы они обсохли перед стрижкой. Наверное, только на Уэстпойнте стрижка еще производится вручную и, наверное, только там шелковистая белая шерсть строго сортируется, перед тем как ее увязывают в тюки.

Старый Тед тяжело дышал. У него ныла спина, ведь уж сколько лет он простоял вот так, склонившись над заросшими овцами. Его ножницы скользили по овце легко, словно нож по сыру. Редко где на коже оставалась царапина. Шерсть с каждой овцы снималась целиком, точно руно, и Родди бросал ее на стол для сортировки, будто вешал на балконную решетку ковер для просушки. Кошки, которых тут держат из-за обилия крыс, терлись о ноги работающих мужчин.

Кроме овец и кошек из домашних животных на острове имеется одиннадцать овчарок, двадцать коров и восемь лошадей. Возле дома бродит конь по кличке Веселый в обществе единственного на всем архипелаге осла.

У хозяйки Уэстпойнта Лили рядом с домом живут изумительно красивые красноголовые гуси^{57}. В заливе, перед сараем для стрижки овец, резвятся почти ручные дельфины. Они так привыкли к обитателям острова, что как только кто-нибудь из людей появляется на берегу, тут же устраивают представление: делают сальто, бьют хвостом по воде, поднимая пену, в общем всячески стараются привлечь к себе внимание. Выходящие из моря Магеллановы пингвины выстраиваются рядами, как изумленные зрители.

Здесь на острове люди бережно относятся не только к фауне, но и к флоре: большая часть территории острова отгорожена от овец. Родди составил карту, показывающую, чем Фолклендские острова могли порадовать ботаника до того, как на них завезли овец и коров. Профессор Карл Скоттсберг именно на Уэстпойнте пополнил свои гербарии, когда приезжал на архипелаг в начале века.

В защищенных от ветра низинах Родди для опыта посадил макрокарпус и австрийскую сосну. Мы видели, как влюбленные пингвины трубили в сосновом лесу, а ведь этих птиц всегда представляют на фоне снегов и льдов Антарктиды.

Любовь к природе, к каждому живому существу пустила глубокие корни в душе Родди. В его кабинете, где по вечерам горит камин, множество книг. Родди ведет себя, как настоящий защитник природы. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что за последние десять лет он окольцевал по поручению биологического факультета университета Джона Гопкинса 13 800 альбатросов. И он продолжает эту работу.

На Фолклендских островах все птицы находятся под охраной закона, но закон этот неизменно нарушается, если он вступает в противоречие с личными интересами фермеров. Земля — собственность фермеров, и они обращаются с нею, как им заблагорассудится.

И если фермер считает, что красивые синие качурки подрывают почву или что кочующие колонии ослиных пингвинов портят пастбища для скота, он получает разрешение уничтожить на своей земле птиц любым удобным ему способом. Между тем фермеры, относящиеся к птицам более терпимо, могут привести неопровержимые доказательства, что на тех местах, где несколько лет назад находились колонии ослиных пингвинов, растет самая зеленая и густая трава.

Владельцы крупных ферм, у которых насчитывается не меньше тридцати тысяч овец, сжигают тундру, чтобы ускорить рост травы. Но бывает, что эти пожоги приходятся как раз на то время, когда птицы несут яйца. Слой перегноя тут тонок, как в африканских саваннах, и земля легко покрывается бесплодными ранами.

Недавно самое крупное предприятие на архипелаге — «Фолкленд айленд компания ходатайствовало о получении лицензии на отстрел нескольких сотен морских львов на том основании, будто они препятствуют высадке овец и пастухов на мелкие острова. И власти удовлетворили это чудовищное требование.

На незаселенном острове Стаатс уже много лет мирно жило стадо южноамериканских гуанако — диких родичей домашних лам. Стадо находилось под охраной закона, поскольку и шерсть и кожа этих животных ценятся чрезвычайно высоко. Во время нашего пребывания на архипелаге этот остров посетила шайка мародеров с собаками. Собаки согнали стадо в кучу и люди автоматами скосили 47 животных. Только с четырех можно было снять шкуру. Все остальные были испорчены пулями…

Достаточно нескольких энтузиастов, борющихся за охрану природы, чтобы фауну Фолклендских островов не постигла та же участь, что и флору. Родди Напьер настроен оптимистически. Он считает, что новое поколение растет более просвещенным и сознательным. Но к сожалению, жители архипелага в целом чрезвычайно консервативны…

Эта самка альбатроса была весьма суетливой молодой дамой в возрасте десяти птичьих лет. За ней пылко ухаживал кавалер примерно того же возраста. Оба находились в таком брачном рвении, что нельзя было бы понять, кто из них он, а кто она, если бы на ноге у нее не было кольца. Родди Напьер познакомился с ней, когда она была еще неоперившимся птенцом; на кольце значились все данные, необходимые для опознавания. Десять лет наша мисс, как и ее одногодки, вела жизнь юной девы. Ей еще не приходилось нести яйца и высиживать птенцов. Но нынче… Она стояла на вершине уже почти готовой башенки из глины, сложенной наподобие колонны, высотой в 30–40 сантиметров. На верху башенки было сделано углубление для одного большого яйца, которое мисс предполагала снести, если кавалер не обманет ее ожиданий.

Кавалер был влюблен так страстно, как бывают влюблены только одни альбатросы. Он стоял у подножия замка своей возлюбленной, тянул к ней шею и нежно терся об ее клюв своим желтым, крепким отполированным клювом. Он перебрал все перышки под подбородком, на шее и под крыльями своей возлюбленной, точно хотел навеки избавить ее от паразитов. Он молил об одном: чтобы ему было дозволено подняться в ее святая святых. Иногда он широко открывал клюв у нее перед глазами. В ответ она так же беззвучно открывала клюв, и тогда он стыдливо отводил в сторону голову. Крылья его трепетали от томления и страсти. Это было незабываемое сватовство.

Но конечно, альбатросам помешали. Их любовная прелюдия была безжалостно прервана пингвинами-скалолазами. Альбатросы беспомощны против этих вредных птиц. Шутки пингвинов напоминали смех и поддразнивания, которыми младшие братья и сестры изводят старшую сестру, когда к ней впервые пришел в гости кавалер. Выходкам скалолазов не было конца, и укрыться от этих птиц было невозможно. В какую бы сторону ни повернулись альбатросы, отовсюду на них смотрели пингвины с нахально поднятыми хохолками и перьями на затылке.

Наконец влюбленные рассердились и решили подыскать себе место поспокойнее. Они бросили свою башенку, рискуя, что ее захватит другая пара альбатросов или же оккупируют скалолазы. С большим трудом они доковыляли до скалы и там возобновили свою прерванную игру. Что произошло дальше, никто не знает, но кольцо на ноге самки говорит о том, что за десять лет, которые она его носит, ей еще не пришлось благополучно высидеть птенцов. Старым альбатросам это, конечно, удается. Они ведут суровую жизнь на морских просторах и долго накапливают опыт, прежде чем им удается обзавестись домом и вывести потомство.

Известно, что альбатросы живут так же долго, как филины. В конце XIX века один альбатрос, устав от вечных завываний ветра и зловредных шуток скалолазов, покинул южное полушарие и эмигрировал на Фарерские острова. Там он попросил право убежища у местных олуш. 34 года альбатрос, единственный представитель своего вида, мирно жил на Фарерах и удостоился прозвища Короля олуш.

На Уэстпойнте самая большая колония альбатросов защищена изгородью от вторжения овец. Она располагается под горой Мизери в ложбине у Чертова мыса. По ложбине бежит ручей, который обеспечивает альбатросов пресной водой во время насиживания. На крутых скалистых склонах, от вершины горы и почти до самой воды, живут тысячи альбатросов. За пределами их колонии гнездятся пингвины-скалолазы, чья беспрерывная воркотня услаждает слух немногочисленных Фолклендских каракар и стаю грифов-индеек. Альбатросов они не трогают. Никто, кроме кольцевателя Родди Напьера, не касается этих величественных птиц.

Раньше люди собирали с альбатросов дань в виде яиц, нанося непоправимый ущерб их численности. Что это как не невежество? Как могли моряки сознательно уменьшать число своих гордых друзей, помогающих им в море? Ведь если из гнезда альбатроса забрать его единственное яйцо, самка не снесет нового, но просидит в пустом гнезде все шесть недель, через которые должен был вылупиться птенец.

Весь период высиживания и выкармливания птенцов занимает у альбатросов почти год, поэтому они возвращаются в свои колонии раз в два года. Много времени уходит у них и на строительство замка из глины, особенно если учесть, что ноги птиц не приспособлены к хождению по земле, а клювы — к раскопкам глиняных залежей. Затем насиживание, которым занимаются в равной степени и самец и самка, и, наконец, самое главное — надо выкормить птенца в летающего атланта, вес которого достигает 3,5 килограммов, а размах крыльев — более двух метров.

Если смотреть сверху, Чертов мыс представляет собой головокружительный обрыв, террасообразные уступы которого усеяны гнездами-башенками, где сидят на яйцах ослепительно белые альбатросы. Между серыми кучками глины пробивается зеленоватый мох и редкие стебли туссока — зеленые молодые побеги и старые соломенно-желтые. Серебристо-серые скалы источены эрозией и только у самой воды они становятся кирпично-красными и бархатисто-зелеными от водорослей, растущих на гуано.

Мы наблюдали неповторимое зрелище. Даже маленький Бьерн был захвачен игрой этих воздушных акробатов, которые то быстро скользили по воздуху, то тормозили так, что ветер свистел в крыльях. Альбатросы парят на идущих от волн токах воздуха и им тяжело летать медленно. Скорость их полета колеблется от 90 до 110 километров в час. Чтобы на такой скорости красиво приземлиться на свое гнездо, альбатрос взлетает над склоном, разворачивается у вершины и оттуда скользит к гнезду. Распустив хвост наподобие парашюта, подняв вверх крылья, растопырив ноги и откинув назад голову, он пытается уменьшить скорость приземления, но как бы он ни старался, его маневр все-таки кажется несколько неуклюжим.

Целый день, пока солнце не скрылось за горизонтом, я провел в колонии альбатросов у подножия горы Мизери. Я лазил, цепляясь за уступы скал, среди этих королевских птиц, и они не обращали никакого внимания на раскрытые ножки штатива, на шипение магнитофона, на жужжание кинокамеры. На закате один альбатрос всего в полуметре от меня так самозабвенно ласкал свою сидящую на яйце супругу, что у нее уже не было сил держать свою длинную шею. Самка, полная неизъяснимого блаженства, закатила глаза и замерла, свесив шею через край гнезда.

Быт и нравы в Порт-Стэнли

— Вам следовало бы как можно скорее внести свои фамилии в книгу приезжих в резиденции губернатора, — сказала Эйлин и продолжала без передышки: — О, Харриет, нигде в мире погода так не подходит для сушки белья, как у нас. Белье потом так хорошо пахнет, в воздухе совершенно нет копоти. Нигде в мире не может быть такого чистого белья. Мы очень счастливы, Харриет, и надеемся, что тебе у нас понравится.

Мы с Харриет не сразу поняли, зачем нужно как можно скорее внести свои фамилии в книгу приезжих в резиденции губернатора. Неужели нашим подписям придавали здесь такое большое значение?

Нельзя сказать, чтобы на следующее утро погода очень благоприятствовала сушке белья. Нам пришлось натянуть толстые свитера и непромокаемые плащи.

Возле Западного магазина — единственного универмага Порт-Стэнли — мы свернули на Роуз-стрит, главную улицу этой крохотной столицы. Один ее конец упирался в городскую бойню, другой — в кладбище, вся длина улицы примерно два километра.

Справа возвышался «самый южный в мире храм господень», массивный, тяжелый, не страшащийся никаких бурь и ветров. На зеленой лужайке перед красным кирпичным фасадом были установлены прислоненные друг к другу в виде пирамиды четыре старых покрытых паутиной китовых ребра. Этот своеобразный портал напоминает людям, что когда-то море в этих местах считалось самым богатым китами и что теперь их осталось столько, что больше ни одна страна не расходует средства на китобойный промысел в преддверии Антарктики. Портал — монумент, напоминающий об ужасе истребления.

Правая сторона улицы представляет собой зеленый склон, спускающийся к фиолетовой бурлящей воде. По тротуару левой стороны мы прошли мимо аккуратной живой изгороди из елей, за которой скрывался дом швейцарского типа, принадлежащий главе «Фолкленд айлендс компани», мимо усадьбы пастора Петера Милламса, мимо словно сошедшей с рождественской открытки католической церкви Святой Марии — деревянной, светлой, с зелеными углами, наличниками и лестницей и огненно-красной крышей.

Напротив этой «сахарной» церкви находится Таун Холл — самое безобразное здание во всем Порт-Стэнли. Это мрачное цементное чудовище, в котором помещаются конторы по управлению, почта, телеграф, библиотека, суд и портретная галерея, демонстрирующая портреты всех губернаторов. На верхнем этаже расположен зал для торжественных празднеств. Когда он не занят под благотворительные базары, свадьбы или юбилеи, то функционирует как городской кинотеатр.

Самым оживленным местом во всем Таун Холле была, несомненно, почта. В те редкие дни, когда в Порт-Сгэнли прибывает почтовый пароход, люди прибегают на почту в любое время дня и ночи, невзирая на ураганный ветер. Наибольший доход почте дает продажа марок. Филателисты всего мира внимательно следят за марками Фолклендских островов, и продажа марок является серьезным подспорьем для скудного бюджета архипелага.

В низких ветхих бараках рядом с ратушей помещаются различные конторы управления коммунального хозяйства, а также столярная мастерская. А за бараками виднеются свинцовые волны моря.

В этом месте улица делает поворот, и мы неожиданно очутились перед большим белым зданием под зеленой крышей с длинной стеклянной верандой и оранжереей. Возле дома раскинулась аккуратно подстриженная лужайка, засеянная люпином и огороженная золотисто-желтой изгородью из жимолости. На лужайке стояло несколько мини-пушек. Ржавая гарпунная пушка напоминала о временах колониализма. Это и была резиденция губернатора, где мы должны были записать свои имена в книгу для приезжих.

В узкой, похожей на клетку комнате стояла высокая конторка, на высокой доске которой лежала пресловутая книга. Для тех, кто не помнит числа, стоял старинный календарь, переводившийся с помощью деревянного винта. На конторке мы увидели длинную ручку и огромную, как суповая миска, чернильницу. Мы записали в книгу свои фамилии, место рождения, возраст, день и цель прибытия в колонию.

Возле дома паслись гуси, утки и овцы. Валялись на спине лошади. В загончике возле кухни кудахтали куры.

Наше прибытие на Фолклендские острова стало официальным фактом.

Вскоре перед нашим бунгало остановился черный автомобиль с серебряной короной. Из него вышел шофер в черной ливрее с серебряной короной на фуражке, постучал в дверь, вежливо поздоровался и передал нам послание с золотой каемкой, в котором мы приглашались на следующий день на прием к губернатору. Приглашение было подписано сэром Космо и леди Хаскард. Как только вновь прибывший на архипелаг вносил свое имя в книгу для гостей, он получал приглашение на ленч или на коктейль к губернаторской чете. Это был весьма важный этап в светской жизни фолклендской столицы.

Харриет бросилась к Марго, местной парикмахерше, у которой все время было расписано на полгода вперед и которой все-таки пришлось принять новую клиентку. Мой синий костюм был вычищен и отглажен. Ботинки сверкали. Мы не могли упустить такой редкий случай, ведь и губернаторская резиденция и сам губернатор принадлежали уже исчезнувшей эпохе.

В торжественный день я пораньше нарубил тупым топором торф и наполнил им ведра, чтобы к приему успеть отряхнуть с себя пыль. Пока Харриет покрывала ногти лаком, я брился. Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы предстать перед губернаторской четой достойными подданными своего государства.

У нас был даже собственный шофер, хотя и без ливреи, — муж Эйлин — Джим Леллман, который приехал за нами на своем кашляющем лендровере. Точно в четверть седьмого наш автомобиль уже подъезжал в очереди других автомобилей к дому губернатора. Нарядные, оживленные гости. Дамы в элегантных туалетах, с прическами, над которыми изрядно потрудился ветер.

Не нарушая очереди, мы прошествовали мимо портретов королевы-матери, Эдварда VII и королевы Елизаветы. Мы так быстро поздоровались с сэром Космо и его супругой, похожей на обычную шведскую крестьянку, что я тут же забыл их лица. Нас закружило и понесло по волнам приема. К нам подводили разных людей, с которыми нам следовало познакомиться, и представляли их с таким энтузиазмом, что вскоре вокруг двух бедных шведов собралась довольно большая толпа. Нас оттеснили к камину и мы держались друг за друга, точно влюбленные ласточки в зелени панданусов. Лакеи в черном разносили на серебряных подносах напитки, горничные в черных платьях с белыми наколками обносили гостей такими крохотными бутербродиками, как будто они были предназначены для птиц.

В этой толкучке я не заметил, как потерял Харриет. Через полчаса я бросился искать ее, как пингвин, вернувшийся домой и не заставший там своего голодного птенца. Я нашел Харриет оживленно беседующей с леди Хаскард, миссис Миллер, миссис Глиделл и длинным, рыжим, весело ухмылявшимся мужчиной, бросавшим на мою жену восхищенные взгляды. Других дам он, казалось, совершенно не замечал.

Я демонстративно остановился перед ними, не скрывая, что слушаю их разговор. Из-за невыносимой жары, царившей в помещении, я распустил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Меня не замечали. Тогда я решил, что необходимо объяснить рыжему, кто я такой. Я нахально приблизился и изрек:

— Простите, но я должен представиться. Я муж Харриет.

— Я это знаю, — сказал рыжий.

— А вы кто такой?

Харриет побледнела и пролепетала:

— Свен, да это же губернатор!

Громкий хохот прервал беседу. У губернатора на щеках выступил яркий румянец. Дальше в моей памяти следует провал. В маленькой колонии, где не о чем говорить, кроме погоды, ветра и овцеводства, оплошность, подобная моей, дает богатейшую пищу для комментариев.

Связи с космосом у Порт-Стэнли налажены отлично. Две спутниковые станции из множества спутников, кружащихся в мировом пространстве, бесперебойно передают сюда свежую информацию. А вот сухопутная и морская связь тут немного капризны. Письмо, отправленное на Фолклендский архипелаг через Монтевидео, попадает иногда на место назначения лишь через несколько месяцев.

В настоящее время на архипелаге выходит всего две газеты: одна церковная, размножаемая на ротаторе, где отдел новостей находится на самом низком уровне, и другая, выпускаемая властями, которая знакомит население с годовым отчетом правительства, бюджетом и правительственными сообщениями.

Учителям, инженерам, телеграфистам, чиновникам и всевозможным экспертам, которые приезжают на архипелаг по контракту на два-три года, жизнь тут поначалу кажется беспросветной, их привлекает сюда лишь возможность скопить немного денег. Но уже задолго до конца контракта эти «временные» жители архипелага совершенно свыкаются с неторопливым, невозмутимым ритмом жизни, который характерен для его «постоянных» жителей.

Однажды у Родди Напьера забарахлил мотор лендровера. Родди разобрал мотор и обнаружил, что испортилась какая-то незначительная деталь. По радиотелефону он заказал эту деталь в Порт-Стэнли. Со склада запасных частей для лендроверов деталь переправили Родди с первой же оказией, то есть через несколько недель. Пилот Джим Керр сбросил пакет с деталью со своего красного гидроплана прямо над домом Родди. Казалось бы, дело в шляпе, но именно эта деталь в моделях последних лет была немного изменена. Через несколько недель Родди доставили другую деталь, но и она оказалась неподходящей.

Спустя три месяца «Фолкленд айлендс компани» отправила в Лондон заказ с точным описанием детали и ее номером по каталогу. Через шесть месяцев из Лондона прибыла посылка, которую тут же переправили Родди на Уэстпойнт. Родди вскрыл посылку и увидел, что эта деталь не та, какая требуется, но, согласно письменной инструкции фирмы, она подойдет, если ее немного усовершенствовать. Лендровер Родди не пожелал считаться с инструкцией фирмы. Он остался неподвижным.

Снова начались переговоры по радиотелефону, посылка вернулась в Стэнли, а оттуда с новым заказом — в Лондон.

Неподвижный лендровер Родди ожил совершенно неожиданно: один фермер услыхал о страданиях Родди по радиотелефону, который тут слушают все, и вспомнил, что у него водном уже отслужившем джипе имеется как раз эта деталь. Он вынул ее и переправил Родди. А посылка из Лондона пришла только через год…

Утром небо заволокли тучи. Жители северного полушария назвали бы такую погоду осенним ураганом. В доме завывал ветер, крыша грохотала. Белье Харриет сорвалось с веревки и полетело над лужайкой. Телефонные провода громко гудели. Белые птицы, точно снег, кружили над соседским двором, где валялись брошенные курами куски баранины. Вода в бухте побелела, мелкая морось летела над морем, образуя туманную дымку. Пять лошадей, которых соседи держали только «ради прекрасного удобрения», прижались к торфяному сараю, стараясь укрыться от ветра. Здесь, на архипелаге, в течение одного дня нередко сменяются все четыре времени года. В полдень уже сверкало солнце и ветер совершенно стих. При желании можно было пить кофе на зеленой лужайке. В пять часов пополудни уже нужно было натянуть толстый шерстяной свитер. Вскоре шторм грохотал с новой силой, и люди прятались в свои обогреваемые торфом скорлупки. Трудно быть метеорологом на этом архипелаге!

Половина жителей Фолклендских островов живет на фермах, другая половина — в Порт-Стэнли. Когда на островах бьет полночь, в Стэнли уже час пополуночи. Эта разница во времени считается тут необыкновенно важной. Жители Стэнли кончают работу на час раньше, и, следовательно, у них есть лишний час для заготовки торфа. Заготовка торфа объединяет и уравнивает всех жителей архипелага, на котором не растут кусты и деревья, нет угля, нефти или природного газа. Зато торфа тут в избытке. У каждой семьи есть свои торфяные угодья за чертой города, куда люди приходят, когда позволяет погода, чтобы заготовить себе топливо. Нарезанные куски торфа раскладывают на валу, проходящему через все участки. Когда ветер выдует из торфа влагу, куски переворачивают, складывают штабелями и сушат целый год. Потом перевозят в сарай, снова складывают и сушат еще год, пользуются торфом только на третий год.

Мы долго не могли научиться правильно разжигать торф, несмотря на то, что заботливые соседи без конца давали нам советы.

Каждый день независимо от погоды начинался с того, что я нарубал в сарае два больших ведра торфа.

Мясо в Стэнли поставляется мясником непосредственно в каждую кухню. И это бывает только баранина. Хозяйка вешает на свою калитку-дощечку с надписью: Hind-quarter today, please. Это означает, что сегодня хозяйке необходима задняя часть. На обратной стороне дощечки написано: Nomeat today, please. Когда дощечка вывешивается на улицу этой стороной, мясник знает, что хозяевам баранина встала поперек горла или что Микки Кларк съездил на рыбную ловлю.

В море, омывающем Фолклендские острова, чрезвычайно много рыбы, о чем свидетельствует обилие пингвинов, бакланов, альбатросов, тюленей и морских львов. Однако местные жители редко занимаются рыбной ловлей. Микки Кларк — единственный, так сказать, профессиональный рыбак в Порт-Стэнли.

Как и все жители архипелага, ему приходится владеть не одной трофессией. Он водит грузовик местного универмага. Он выкрасил церковную крышу. Он поменял лампы накаливания на мачтах станций слежения за спутниками. Он ловит рыбу сетью и кошельковым неводом. Помощника его зовут Чарли Коротышка.

Мне довелось побывать с ними на одной ловле. Сперва лендровер, подпрыгивая, привез нас к устью речки Моди-Крик, впадающей в залив возле Порт-Стэнли. Микки выпрыгнул из кабины и быстро прошелся вдоль берега. Черные глаза под кустистыми бровями пристально смотрели на воду. Он швырнул в воду камень, вернулся к машине и кивнул Чарли.

— Закинем разок в этом месте. Я видел немного корюшки.

Микки поставил сеть в устье речки, и через десять минут мы вытащили не меньше пятидесяти килограммов серебристой, почти прозрачной корюшки. Она была крупная, как салака. Забросили еще раз, но корюшки оказалось уже значительно меньше.

— Для продажи этого мало, — сказал Микки. — Вернемся в город, выпьем пивка, а потом поедем к Маллет-Крик. Там мы наловим больше.

Пока Чарли опускал невод в устье речки Маллет-Крик, Микки поднялся вверх по течению и спустился по другому берегу. Взгляд его не отрывался от воды. Затем он вернулся к нам.

— Скоро отлив. Если поторопимся, мы успеем захватить рыбу прежде, чем она уйдет в море. Я пошел, Чарли.

Микки перешел залив вброд, таща за собой невод. Чарли- не справился бы с этой работой: он был чересчур медлителен и ему мешали слишком короткие ноги, из-за которых он и получил свое прозвище. Когда начало темнеть, в неводе уже блестела шелковистая кефаль. Тоже килограммов пятьдесят.

По бездорожной тундре лендровер, петляя, помчался к Стэнли. Возле радиостанции Микки остановился, влетел к Надине — единственному местному диктору — и крикнул, что мы привезли рыбу. Через две минуты музыка, передаваемая по радио, была прервана, и Надине объявила:

— Сегодня Микки Кларку повезло с корюшкой и кефалью. Он продает улов на углу возле Рабочего клуба. Не зевайте!

Люди приходили за рыбой с картонными коробками, пластмассовыми бидонами, ведерками, мешками и тазиками. Ни безмена, ни каких-либо других весов не- было и в помине. Микки накладывал столько рыбы, сколько просил покупатель. Стоило это два шиллинга независимо от количества рыбы. К сожалению, покупателей было меньше, чем обычно: день был субботний, и кто сидел в баре, кто смотрел в клубе кинофильм.

Что касается духовной пищи, то ее в Порт-Стэнли больше чем достаточно. Во-первых, нам представилась возможность послушать в протестантской церкви немногословную проповедь пастора Петера Милламса (между прочим, вне стен церкви он гораздо разговорчивей). Во-вторых, для всех, в том числе и для некатоликов открыты двери католической церкви. На Фолклендских островах два прелата трогательно сотрудничают друг с другом. Мы частенько видели их прогуливающимися в своих церковных одеждах и увлеченно беседующих. Пастор Петер — в черном долго-полом сюртуке с высоким воротником, патер — в лиловых чулках, грязно-лиловом воротнике, лиловом поясе и лиловой камилавке.

— Видишь ли, брат, в настоящее время мой хор звучит довольно жидко. Женские голоса разошлись, а тут как-то на спевке мне показалось, что наш бас подозрительно шипит, — рассказывал патеру расстроенный пастор Петер. — Я подошел к Робину и сразу понял, в чем дело: у него выпало несколько нижних зубов; На следующий день я отправился к протезисту и попросил его вооружить Робина. Мне надо, чтобы в моем органе звучали все трубы. Мы не можем держать в храме то, чем не пользуемся.

Патеру, напротив, было чем похвастаться. За три дня рождественского базара ему и его помощнику удалось пополнить кассу церкви Святой Марии почти на 25 тысяч крон. Правда, они широко рекламировали свой базар по радио, устно, через письма и объявления. На базаре можно было приобрести марки, старые журналы, овощи, вязальные спицы, всевозможные подарки, даже старые книги. Я видел там неразрезанный, а значит, и непрочитанный, но с дарственной надписью экземпляр собственной книги «Волна за волной»… Здесь же была организована лотерея.

— Чтобы сделать нашу лотерею более привлекательной, — говорил патер, — я устроил одну лотерею для дам, где главным выигрышем была бутылка шерри, а другую — для мужчин: там первым призом были две бутылки виски, а вторым — бутылка джина. Я считаю, что нам удивительно повезло. Теперь мы сможем заново выкрасить крышу церкви и активизировать работу среди молодежи.

Третья церковь, которая борется здесь за души, — это единая свободная церковь, собирающаяся в молельном доме. Ее молодой и энергичный священник может похвастаться, по-моему, самым большим успехом.

По отношению к количеству жителей в Порт-Стэнли слишком много клубов и баров, но по отношению к количеству потребляемых спиртных напитков их там до смешного мало. Согласно официальной статистике, 800 налогоплательщиков архипелага потребляют 120 тысяч литров алкогольных напитков в год. На первый взгляд эта цифра кажется страшной, но не надо забывать, что Порт-Стэнли — международный порт и что суда, идущие на антарктические базы, пополняют здесь свои запасы спиртного.

Самый старый бар города называется «Шип Отель», на его ржавой, обшарпанной вывеске еще можно разглядеть парусник, изображенный как фирменный знак. Наиболее выгодную в стратегическом отношении позицию в центре города занимает бар «Роуз Отель».

Если у человека возникает проблема, связанная с потреблением спиртного, в том смысле, что он потребляет его слишком много, он может через полицию попросить, чтобы его внесли в «черный список». Эти просьбы рассматриваются судом, и на их основании составляется список под рубрикой: «ПРИНЯТЬ К СВЕДЕНИЮ». Владельцы баров не имеют права продавать спиртное тому, чье имя внесено в этот список. Нарушение карается изъятием лицензии и штрафом размером в восемь фунтов. Правда, как мы видели, на этот список смотрят сквозь пальцы, считая, очевидно, что утолить жажду важнее, чем соблюсти предписание.

По воскресеньям бары закрыты, они открываются только на один час в полдень, и этот час называется «Часом славы». И чего только не успевают мужчины за эти короткие шестьдесят минут!

Фермеры, служащие, чиновники, работающие по контракту, являются членами «Колониального клуба». Женщинам разрешено посещать этот клуб один раз в месяц, в какую-нибудь пятницу. В этот день они устраивают там обед вскладчину. Но в биллиардную или в залу, где играют в покер и стреляют из лука, их не пускают.

Однако в Порт-Стэнли продаются не только спиртные напитки. В городе имеется своя молочная ферма. Билл Хоггарт, упрямый и трудолюбивый ирландец, приехал на Фолклендские острова и женился тут на вдове с двумя детьми. Билл принял хозяйство из сорока коров, находящееся на окраине города, и вместе со своей семьей работал, как одержимый; он сеял на торфе овес, огораживал пастбища, оборудовал хлевы. Теперь у него четыре механические доилки. Каждое утро молоко разливается по бутылкам объемом в пинту. Потребление виски и джина, о которых говорилось выше, помогает разрешить проблему с тарой. На Лендровере бутылки с молоком доставляются в город и чинно выстраиваются у калиток домов, где есть дети…

В обычное время улицы Стэнли пустынны. Словно воющий ветер не дает людям выйти из дома. Мужчины — на работе, а женщины готовят баранину, пекут к чаю печенье, ухаживают за цветами, украшающими их веранды, и занимаются разговорами. Иногда то одна, то другая хозяйка наперекор ветру отправляется в универмаг, где самый большой выбор товаров.

К полудню на улицах становится оживленнее. Мужчины направляются домой есть баранье жаркое. Через некоторое время они спешат обратно к конторам. Бегут из школы дети. Двое пожилых людей в длинных потертых пальто медленно бредут по улицам с блестящими заступами в руках. Откуда-то с ферм едет человек верхом на лошади. Промчался на велосипеде рассыльный с телеграммами. На лужайке блеют овцы. Ветер хлопает висящим на веревке бельем.

В будние дни в Стэнли не бывает оживленно.

Но человек жив не одной бараниной. Иногда люди собираются по поводу различных праздничных и торжественных дат. Особенно интересно отмечается на Фолклендах рождество. Нам удалось присутствовать на этом празднике.

На рождество на ипподроме были разбиты две военные палатки — трофеи времен 1914 года. Торговец Дес Пекк оборудовал под киоск с прохладительными напитками, мороженым и горячими колбасками старую барскую коляску, которая, лишившись передних колес, стояла, завалившись на нос. В металлической постройке в форме полумесяца должен был открыться бар.

Ежегодно во второй и третий день рождества местная спортивная ассоциация устраивает в Порт-Стэнли соревнования. Со всех сторон по тундре мчались автомобили, из ближних ферм тянулись вереницы лошадей. «Дарвин» — судно Королевского метеорологического общества, объехав весь архипелаг, доставило на скачки лошадей. Все мероприятие напоминало ярмарку в миниатюре, не хватало лишь фокусников. Игра велась только на тотализаторе, и роль диктора исполнял доктор Ашмор.

Народу собралось множество. Погода не позволила дамам надеть широкополые шляпы. Они туго повязали платки или натянули шерстяные шлемы. Мужчины оделись по-летнему, то есть в толстые свитера с высокими воротниками, теплые пальто или спортивные куртки. Дети тоже были изрядно утеплены, кроме, разумеется, ног. Нам, северянам, всегда кажется, что голоногие английские дети подвергаются жестокой пытке. Независимо от погоды английские мальчики ходят в коротких штанах, и, следовательно, их голые ляжки постоянно покрыты гусиной кожей. Девочки, если они не достигли того возраста, когда уже можно носить джинсы, являют миру синие, как снятое молоко, икры и бледные коленки.

В первом же забеге на Большой приз мы с Харриет оказались в проигрыше. Лошадь, на которую мы поставили, не пришла первой, и наши четыре шиллинга ухнули. Но мы быстро утешились, так как оказались свидетелями небывалой комбинации скачек и спортивных соревнований. Сперва мы этого не поняли. Харриет в изумлении обнаружила, что кроме нее перед окошком тотализатора нет ни одного человека. Неужели никто не хочет поставить на девятый заезд?

— На девятый заезд не играют, — сказала девушка, сидевшая в окошке, — девятый заезд — это состязание на мотороллерах для мужчин и женщин. Можете принять в нем участие! Первый приз — 15 шиллингов, второй — 10, третий — 5. Не теряйте времени!

Два дня шла борьба за кубок, хрустальные вазы, медали и почетные звания чемпионов. Рысистые испытания. Галоп. Все заезды выиграла мисс Бетти Моррисон, получившая звание чемпионки этого года. Между заездами состоялся забег для мужчин на сто метров, бег в мешках для женщин, бег задом наперед, прыжки в длину, эстафета и тому подобное. В забеге ветеранов на восемьдесят ярдов принимал участие и губернатор, но из уважения к его сану я не могу сообщить, на каком месте он оказался. Леди Хаскард спасла честь семьи в забеге на английскую милю. Но очевидно, из-за того, что губернаторша была в тяжелой дубленке, она оказалась второй и ей пришлось довольствоваться премией в четыре фунта. Когда раздали призы, сэр Космо поцеловал жену в щеку и спрятал конверт с ее призом в собственный карман.

Вечером начались танцы, которые были открыты своеобразным танцем Фолклендских островов под названием «Черкесский круг». В основу его положен шотландский народный танец, и он имеет бесконечное множество туров. Танцуется «Черкесский круг» в таком темпе, после которого шведское быстрое хамбо кажется совсем вялым.

Последнее ежегодное празднество — новогодний бал у губернатора, на который приглашается 140 гостей из высших слоев местного общества, в том числе и учителя. Мужчинам предписывается быть в смокингах, который я, отправляясь изучать пингвинов, разумеется, не захватил с собой. Слух о моей оплошности Мгновенно облетел всю колонию. Вскоре мне прислали смокинг, на воротнике которого красовалась этикетка химчистки в Монтевидео. Он мне не подошел. Другой неподошедший смокинг попал ко мне с борта парохода «Эндуранс», недавно вернувшегося из Антарктики. Третий — мистера Джона Монро Хиггса — также не подошел. Смокинги, имевшиеся в резиденции губернатора для выдачи напрокат, были давно разобраны.

Тогда на семейном совете было решено, что я обойдусь темносиним стокгольмским костюмом, однако к нему необходимо было раздобыть черную бабочку. Все бабочки в магазинах Стэнли оказались распроданы. Мы потратили два шиллинга для объявления по радио, и вскоре наш Ринкон Коттедж буквально почернел от бабочек. Добрые островитяне спешили помочь шведскому фотографу.

Соседки с любопытством расспрашивали Харриет, в каком платье она поедет на бал.

— В брюках, — отвечала Харриет.

Недоумение, огорченные возгласы и никакой поддержки.

— Ты бы все-таки посоветовалась с секретарем сэра Космо, Харриет. Я помню, какой был скандал, когда госпожа Чичестер, та, чей муж совершил в одиночку кругосветное путешествие, сделала перед королевой реверанс, одетая в красные брюки…

— Не опаздывайте, приезжайте точно в половине девятого. Нельзя покинуть прием, если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного, раньше двух часов ночи.

— Когда будете здороваться, вы должны обратиться к губернатору «Ваше превосходительство», потом можно говорить «сэр Космо»…

Около двенадцати губернатор потребовал тишины. Раздался бой часов, ликующие гости, взявшись за руки, закружились в хороводе. Фолклендские острова вступили в новый 1969 год.

Прогулки на ветру

На этих островах, где вечно дует ветер, нет аэродрома. Неясно почему, скорее всего просто из-за консервативного образа мыслей большинства местных жителей.

Дальновидные же островитяне считают, что появление аэродрома способствовало бы развитию экономики Фолклендских островов. Прилетали бы туристы, и их обслуживание стало бы одной из отраслей промышленности. Кто отказался бы от охоты на пингвинов, если бы на архипелаг летали самолеты? Ведь специально оборудованные пароходы уже совершают туристские рейсы к некоторым антарктическим островам и базам. Аэродром и благоустроенный отель — вот что необходимо архипелагу.

Пока что на архипелаге довольствуются двумя красными гидросамолетами, которые могут сесть и взлететь всюду, где есть вода, а воды тут больше чем достаточно. Правда, ураганный ветер мешает полетам чаще трех раз в неделю. Главный пилот — широкоскулый симпатичный шотландец Джим Керр. Он летает на большой высоте. Джим никогда не рискует, он лишь ухмыляется, когда говорит, что ему не приходилось попадать в серьезные передряги. Во время войны Джим служил в Военно-воздушном флоте Англии, потом несколько лет он летал в Антарктике. Опыт у него громадный, так что воздушное сообщение Фолклендских островов находится в надежных руках.

Второй пилот, Ян Кэмпбелл, исконный фолклендец, летает только на бреющем полете. Он-то и должен был доставить меня в Маре Харбор, точку, которая прежде не значилась на карте местных полетов. Все оставшиеся дни по радио каждый вечер объявляли о моем предполагаемом полете, не скрывая имени пассажира. На Фолклендских островах тайн не бывает!

Ян, как обычно, в черной шевиотовой куртке, влез в самолет. Спрятал в ящик пакет с бутербродами и термос. Потом обернулся к пяти пассажирам и спросил с улыбкой:

— Все о’кэй?

Пассажиры закивали, Ян завел мотор.

— Ян всегда летает так низко, будто высматривает малину на кустах, — сказал мне один пастух. — Два раза он задевал за телефонные провода между Порт-Стэнли и Дарвином. Если бы на Фолклендах было бы всего два телефонных столба, Ян все равно бы рисковал налететь на них.

Ящик Яна понемногу заполнялся. Там появились пакет с яйцами, бутылка молока, обувная коробка с рыбой, кусок баранины, несколько пучков редиски. Все это были подношения от благодарных островитян за доставленное лекарство, за витамины, за эластичный бинт… Ян играет на островах ту же роль, какую играл в прежние времена возница почтового дилижанса. Единственное, чего он не возит, — это поросят. И никогда не пьет за чужой счет.

Итак, мы летели в Маре Харбор, где я надеялся отыскать хоть несколько пар черношеих лебедей^{58}. По пути Ян выполнял различные поручения, забирал и ссаживал пассажиров, сбрасывал почту и доставил доктора с одного острова на другой.

Лететь на бреющем полете оказалось чрезвычайно интересно. Долгие перелеты на высоте многих километров быстро приедаются. Ведь их скрашивает только чтение о былых путешествиях — на верблюдах по бесконечным пескам пустыни, по джунглям, кишащим ядовитыми змеями, на лодках по порожистым рекам…

На Фолклендских островах перед ветровым стеклом самолета бежали испуганные стада овец. Тут не рискуешь врезаться в. дерево или хотя бы в куст. Из-за постоянной смены освещения торфяная равнина играет всеми цветами радуги.

Редкими пятнами разбросаны серые пруды и озерки с коричневатой водой, с которых ветер срывает хлопья пены и кружит их над пастбищем.

Тяжелые ленивые морские слоны лишь повернули головы, когда наш самолет с грохотом пронесся над ними. В прозрачной воде виднелся остов затонувшего корабля, из водорослей торчала верхушка мачты. Гарем испуганных львиц сполз с камней в воду — все-таки это более надежная стихия.

Наконец самолет закружил над озерами Маре Харбор, где, по моим предположениям, должны были водиться черношеие лебеди. Опыт подсказывал мне, что черношеие лебеди умрут от разрыва сердца, если самолет Яна будет лететь также низко. Я хлопнул Яна по плечу и крикнул:

— Давай повыше, я ищу лебедей, а не. кузнечиков!

И когда самолет набрал высоту, на одном из озер мы заметили десяток белоснежных птиц.

Инструкция запрещает пилотам сажать гидросамолет на озера, глубина которых еще неизвестна. Поэтому мы сели в залив. Ян подрулил к берегу, и я вылез прямо в воду со всем своим снаряжением. Выйдя на берег, я оказался на территории, принадлежавшей чете куликов-сорок. Они бурно запротестовали. Самолет улетел, и я остался наедине с красноногими и красноклювыми куликами-сороками. Они быстро смирились с моим обществом и снова принялись долбить ракушки. Ян обещал прилететь через двое суток. Если позволит погода…

С каждым шагом я открывал новый кусочек природы. Небо над головой не оскверняла ни одна полоска от выхлопных газов, в море не было ни одного нефтяного пятна, вода в ручье была безукоризненно чистой, хотя и с сильной примесью торфа. Магнитофон без помех записывал и шум ветра и крики птиц. И тогда я наивно предположил, что на этот берег еще не ступала нога человека.

Однако в двух шагах от того места, где я наслаждался нетронутостью бытия, возвышались могильные курганы. Правда, они уже заросли мхом и водорослями, но им не могло быть больше тридцати лет. Маленький заливчик в устье речки оказался кладбищем морских слонов, забитых когда-то ради жира. Ребра и черепа еще не поддались тлению, их было столько, что в сумерках я то и дело спотыкался о них. На пригорке еще сохранился фундамент печи. Остатки этого крематория служили теперь укрытием от ветра для хохлатой утки.

В юности я видал гравюру, изображавшую человека в длиннополой одежде, который тащил непосильную ношу по пустынному холодному полю. Вдали высились неприступные горы. Этот бесконечный путь и согнутая фигура производили тяжкое впечатление. У человека были кустистые брови, сморщенный лоб, в руке — посох. Подпись под гравюрой сообщала, что это святой Франциск.

Мой переход от берега до водоема № 2, как он значился на карте, представлял собой вариацию этой картины. Но если хочешь снять таких пугливых животных, как черношеие лебеди, нужно действовать в одиночку, иначе у тебя не будет никаких шансов на успех. Тяжесть ноши делить было не с кем. По карте расстояние выглядело небольшим, направление я определил еще в самолете. Местность была такая ровная, что мне и в голову не могло прийти, что эта экспедиция окажется таким серьезным испытанием для моих физических сил. Недаром я вспомнил святого Франциска.

Мы отличались друг от друга только одеждой. На мне была французская охотничья куртка с туго набитыми карманами, норвежские рыбацкие штаны со шнуровкой под коленом и шведские резиновые сапоги. За спиной висел рюкзак, к которому были привязаны штатив и киноаппарат.

Почва была мягкая и слегка пружинила под ногами. Самым большим препятствием были кочки светлой болотной травы, возвышавшиеся над остальной растительностью. Кое-где земля была покрыта кустиками красной вороники, и, поскольку в этих местах редко паслись овцы или какой-нибудь другой скот, однообразный ландшафт украшали нежные весенние цветы. В низинке, защищенной от ветра, цвели крестовники (Senccio falklandicus). Их листья по форме напоминали ложки, они жались к высокому стеблю, словно защищая его от ледяного ветра. Сам цветок был вызывающе желтый.

Тут же на нежном безлистном стебле раскачивались белые венчики костяники. Листья ее находились у самой земли, где они образовывали плотную розетку. Кустики росли на большом расстоянии друг от друга.

Здесь, вдали от моря, земля была необитаемой в полном смысле этого слова. Птицы Фолклендских островов селятся только по берегам. Вдали от берега можно идти целый день, не встретив почти никого, кроме пары зуйков, стайки чижей и Магеллановых гусей. Мне на пути попалось лишь несколько ржанок.

На первом же озере, которое в бинокль казалось совершенно безжизненным, я обнаружил квакву, ловившую среди бела дня рыбу у пустынного берега. По-видимому, в ее жизни еще не встречалось никаких опасностей — она не обратила на меня ни малейшего внимания. Я подошел к ней вплотную и смотрел, как она ловит в воде мелких рачков, работая клювом, точно острогой. Из-за отсутствия деревьев и кустов фолклендские кваквы гнездятся на вершинах кочек туссока или на уступах береговых скал.

С гребня холма я увидел следующее озеро и, чтобы без нужды не оповещать о своем прибытии его обитателей, несмотря на тяжелую ношу, направился к нему по ложбине. Усилившийся ветер помогал мне, подталкивая в спину. Забравшись на другой холм, я увидел в бинокль белую, похожую на лебедя птицу, плававшую среди Магеллановых гусей. Я наметил ложбину, которая должна была вывести меня к берегу таким образом, чтобы я не привлек к себе слишком большого внимания. Однако по пути я нечаянно разбудил трех гусей, которые с громкими криками бросились в воду. Мое присутствие было обнаружено.

Я быстро сбросил рюкзак, раздвинул ножки штатива, навел киноаппарат, и тут же, словно по указке режиссера, проплыли двенадцать белых кораблей с черными мачтами и красными вымпелами. Лебеди облюбовали маленький заливчик, и пригорок мешал им обнаружить оттуда то место, куда я пробрался незамеченным. Три разбуженных гуся подняли на озере тревогу, и лебеди полюбопытствовали о причине шума. Я замер, пригнувшись, насколько можно, и они, не видя меня, подплыли совсем близко. Это были чрезвычайно редкие южноамериканские черношеие лебеди (Cygnus melanocory phus). Охваченные страхом, они, конечно, чувствовали какое-то неуловимое изменение в привычной местности. Коричневые волны, освещенные пробивающимися сквозь тучи лучами, изумительно красиво контрастировали с белыми телами птиц. Присутствие киноаппарата не показалось лебедям настолько опасным, чтобы тут же обратиться в бегство. Начало оказалось более удачным, чем я мог надеяться…

Когда я во второй раз пришел на этот водоем из Маре Харбор с очередным грузом снаряжения и провианта, здесь дул бешеный ветер. Он рвал на части мою небесно-голубую палатку. Над водоемом неслись низкие лиловые тучи. Лебеди исчезли. Ветер кропил берега озерной водой. Восемь маток с блеющими ягнятами промчались по пригорку позади палатки. Может, они спешили укрыться от приближающегося урагана?

Мне надо было провести рекогносцировку соседних озер, но ужасно не хотелось вылезать из уютной палатки. В конце концов добрые намерения победили.

Ветер срывал с меня одежду, впивался ледяными иголками в щеки, не давал распрямиться. Палатка чуть заметным пятном растаяла вдали, низкие тучи были похожи на летящее тряпье. Хлынул дождь. Я вмиг промок до нитки. Вернуться в палатку тем же путем мне не улыбалось. Уж лучше было идти в обход вокруг озера. Расстояние было примерно одинаковое, а на новом пути могло попасться что-нибудь неожиданное. Надежда на неожиданное всегда облегчает путь. Я все равно вымок. Хуже не будет…

Из серой мглы, точно белая заплата, появился водоем № 3. С пригорка через мокрые стекла бинокля я увидел множество светлых птиц, сидевших на берегу заливчика. Я подошел поближе, но они даже не сдвинулись с места, хотя шеи их настороженно вытянулись. Это были Магеллановы гуси. Они, как и я, были недовольны погодой. Их нежелание двигаться с места объяснилось само собой. Гуси линяли. Белые самцы выглядели неприлично голыми, буроватые самки — оборванными и неопрятными. Им было холодно и не хотелось шевелиться. В воде они замерзли бы еще больше. Летать они не могли. Три недели гуси будут стоять неподвижно и ни разу не поедят досыта. По их виду могло показаться, что они потеряли всякое желание жить.

На противоположном берегу озера за низкими, поросшими травой островками я высмотрел несколько ослепительных белых птиц. Ошибки быть не могло. Там было штук пятьдесят черношеих лебедей, если среди них не замешались Магеллановы гуси. Но в этот вечер я к ним не пошел.

Путь назад, навстречу ветру, был добровольной пыткой. Ветер захлестывал мне струйки дождя под куртку. По штанинам вода стекала в широкие голенища сапог. В сапогах набралось столько воды, что мне казалось, будто я иду вброд. Град стучал по крышке телеобъектива, и она звенела, словно множество маленьких колокольчиков.

Летняя ночь на Фолклендских островах имеет мало общего с нашей северной летней ночью. Правда, местные жители говорили, что у них уже давно не было такого плохого лета. Но эта летняя ночь у водоема № 2 была похожа на кошмарный сон. Ветер надувал палатку, словно воздушный шар, через каждые полчаса налетал шквал со снегом и градом. Он неистовствовал минут пятнадцать, а затем стихал, оставляя сосущее чувство пустоты. Но палатка не промокала, и я занимался разбором почты, которая добиралась до меня два с половиной месяца.

Доктор Де Фриз, работавший на исследовательской станции имени Чарлза Дарвина на Галапагосах, в письме, пересланном сюда из Швеции, описывал фантастическое извержение вулкана на острове Фернандина, где я год назад снимал фильм о нелетающих бакланах и самых северных в мире пингвинах и где от доисторической эпохи остались похожие на драконов морские игуаны, питающиеся водорослями. Через три дня после извержения доктор Де Фриз вместе с другими учеными поднялся к кратеру. Ими было установлено, что дно кратера опустилось на триста метров и что бывшее там озеро вторично исчезло за последние десять лет. Во время спуска ученые зарегистрировали 54 подземных толчка. Чтобы сохранять равновесие, им приходилось опираться на палки…

Напоминание о неуплаченных налогах и требование явиться на занятия по гражданской обороне я отложил не читая. Длинная рука закона не могла дотянуться до этой палатки, и я при всем желании не мог бы в данную минуту выполнить свой долг перед отечеством.

Эскимос Нельсон Алова с острова Святого Лаврентия прислал письмо с благодарностью за посылку с платьями для его дочери Кристины, которая дошла до них только через год. Он писал об удачной охоте на моржей в Беринговом море, о том, что его судно чуть не затонуло под тяжестью сала, шкур, моржового клыка, тюленей, морских птиц и других даров этого холодного моря.

Письма от матери, от дочери, от больного друга, от одного искателя приключений, который рвался поехать со мной в следующее путешествие в качестве повара, и от другого, который предлагал служить носильщиком… Занесло машину, умер друг… Письма грустные, письма веселые, новости, рецензии. Друг Улоф писал, что нация всеобщего благоденствия раскошелилась на сто миллионов крон в честь памяти какого-то ребенка, который умер две тысячи лет тому назад. А в менее богатых странах тысячи детей умерли от голода, пока я читал эти строки.

Меня разбудил ветер, хлопавший краями палатки. Серые, резко очерченные тучи, между ними синие щели. Ветер гнал меня по пустоши, вверх — на пригорки, вниз — в лощины. Гуси, щипавшие траву, испуганно загоготали у меня под ногами. Овцы, не оглянувшись, с блеянием обратились в бегство. Горы, окутанные свинцовым туманом, выглядели зловещими. Ветер вырывал из рук бинокль, словно хотел помешать мне открыть тайну водоема № 3. Во время его свирепых атак мне не оставалось ничего иного, как садиться на землю.

Наконец я обнаружил в бинокль своих черношеих красавцев, они были очень далеко от меня, на наветренной стороне озера. Их окружало большое открытое пространство. Но я надеялся, что низкие тучи и мой маскировочный костюм позволят мне приблизиться к ним хотя бы на двести метров.

Медленно, невозмутимо, не хлопая крыльями, лебеди спустились к воде и поплыли по озеру, точно белая армада, двигающаяся в бурю среди бушующих грязно-желтых волн. Я подкрался к самой воде и распластался за гнилым столбиком, оставшимся от былой изгороди. Лебеди, которые еще не решили, что я за существо, подплывали, одержимые любопытством, совсем близко, и мне удалось сделать множество снимков. Солнечные лучи окрашивали озеро в сказочный синеватый цвет. В центре этого светового конуса неторопливо плавали 106 птиц. Это было редкое зрелище даже для фолклендских озер. До сих пор тут были зарегистрированы лишь отдельные пролетающие стаи. Мне же за один только день посчастливилось увидеть 121 лебедя. Эти пугливые птицы гнездятся в очень немногих местах.

Лебеди, глубоко сидя в воде, не без труда переплыли на противоположный берег водоема. Я тоже обошел озеро и обнаружил заросшую осокой бухточку, где оказался в приятном обществе двух совершенно ручных поганок. Над их красными глазами торчали белые хохолки, похожие на кисточки для бритья. Круглое подхвостье поганок было покрыто оранжевым пухом, тогда как все остальное оперение было изысканно черное. Поганки без устали кружили перед камерой. Они подолгу ныряли, и их движение под водой отмечалось лишь легким колыханием осоки.

В Швеции эта птица называется белощекой поганкой, хотя к ней гораздо больше подошло бы имя золотой поганки. Родичи белощекой поганки, населяющие глинистые Фолклендские водоемы, называются серебристыми поганками. Они отличаются тем, что строят гнезда только по западным берегам водоемов. Из-за отсутствия береговых кустов они не могут, подобно нашим поганкам, строить плавучие гнезда. Им приходится вырывать для гнезда небольшое углубление под нависшим краем западных берегов водоемов. Лишь неопытные птицы строят гнезда с северной, восточной или южной стороны. Поскольку тут всегда дует западный ветер, насиживание увенчивается успехом лишь у тех птиц, гнезда которых расположены на западном берегу, куда никогда не захлестывает вода.

На обратном пути ветер швырял мне в лицо коричневые водоросли. Он носил их по всей пустоши вместе с белыми хлопьями пены. Солнце клонилось к закату. Ураганный ветер сменился бризом, который тут же уступил место порывам шквала. Когда киноаппараты и прочая аппаратура были уже в палатке, ветер неожиданно подобрел, слышались лишь его негромкие вздохи, а так как мешать было уже нечему, он и вовсе утих. Вокруг палатки блеяли овцы, гоготали Магеллановы гуси, ворчали поганки.

Спустя двое суток на Маре Харбор между двумя порывами шквала приземлился гидросамолет. На светлой поверхности четырех водоемов не было видно ни одного черношеего лебедя. Наверное, они в компании с ветром перебрались на другое озеро или на другой остров.

Нелегкое существование на мелких островах

В ту ночь по телевидению шла сенсационная передача. Первый человек, спотыкаясь, двигался по щербатой поверхности Луны. Космонавт Нейл Армстронг назвал это «маленьким шагом для человека, но большим для человечества». А я, глядя на это неповторимое зрелище, все время мечтал, чтобы он произнес: «Вот черт, оставил дома сигареты. Дай-ка закурить, Бэсс!» Чтобы почувствовать, что на экране телевизора живые люди, а не важно расхаживающие роботы.

Глядя, как люди ходили по Луне, я вспомнил о Бенни Девисе, том самом человеке, которому хозяйка — а они жили только вдвоем на пустынном острове — сказала однажды:

— Бенни, у нас кончилась соль.

Именно о нем мне захотелось рассказать, когда на экране телевизора соединились небесные тела. В Мировом океане расстояния, безусловно, сократились. Но крохотный островок из группы Си-Лайон отделяет от Восточного Фолкленда бурное море, которое служит непреодолимым препятствием, если у людей нет лодки.

Несколько раз в году на остров приходил пароход, забирал шерсть и оставлял продукты. Если позволяла погода. А погода в тех местах настолько капризна, что Девис не держал даже лодки: ею все равно нельзя было пользоваться.

Бенни задумался. Его взгляд упал на пустой бидон из-под керосина. Бидон вполне годился для остова судна. Бенни распилил бидон в длину, скрепил обе половины, приклепал какое-то подобие мачты и выстругал руль. На рассвете, когда начался прилив и ветер был слабый, он оптимистически поднял парус и отправился за солью.

Боги погоды благосклонно отнеслись к его рискованной затее, и Бенни вернулся с мешком соли к миссис Риккет, которая решила, что видела Бенни в последний раз, когда он отчалил на своем самодельном судне.

Шесть месяцев спустя Бенни, чувствовавший себя уже бывалым моряком, повторил свое путешествие, когда у миссис Риккет кончился запас соды.

Я искренне восхищаюсь космонавтами, но мне кажется, что для предприятия Бенни Девиса храбрости требовалось отнюдь не меньше. А может, нам просто пока что легче понять трудность подвига, совершаемого на земле, чем на небе.

На самом крупном из островов Си-Лайон, площадь которого достигает почти тысячи гектаров, живут два человека, три овчарки, четыре коровы и около 1800 овец. Остров принадлежит самым молодым овцеводам на всем архипелаге — Робину и Лоррен МакГилл. Им обоим по 25 лет. Они купили этот остров три года назад у Джима Ли, который за восемнадцать лет своего пребывания на острове до своей эмиграции на Новую Зеландию окончательно истощил его земли и пастбища. В придачу к острову, стоившему 120 тысяч шведских крон, покупатели получили множество обещаний, оказавшихся пустыми словами. На острове все находилось в упадке: пастбища были истощены, ветер уносил последний тонкий слой почвы. Робин и Лоррен работали не покладая рук. Им пришлось уменьшить стадо на четыреста голов; трупы овец, как всегда, были брошены косаткам.

С воздуха остров напоминает накренившуюся подводную лодку. Юго-западный берег крут и высок, его скалы населяют тысячи пингвинов-скалолазов. Нос «подводной лодки» рассекает белопенные волны прибоя. В центре ее возвышается башня — белый дом с красными наличниками и ярко-красной крышей. За кормой лодки — небольшая лагуна, куда приземляется гидросамолет и где на берегу лежит единственное судно — дырявая лодка, которой пользуются очень редко. Сюда никто не приезжает, а если для Мак-Гиллов есть почта, пилот делает круг над домом и бросает пакет вниз.

— Что нам стоит лишний раз слетать на Си-Лайон с посылкой или письмами, — говорит пилот Джим Керр. — Мак-Гиллы симпатичные люди, а Лоррен сейчас полезно лишний разок увидеть самолет и послушать шум мотора. Мне даже с воздуха видно, что у них скоро будет маленький.

Все расстояния и предметы на острове непривычно малы. Мой багаж был доставлен с берега на мотоцикле за два раза. Каждая поездка заняла полчаса. Мотоцикл лавировал по узкой овечьей тропе. Но мотоцикл не единственный здесь вид транспорта. У Робина есть и миниатюрный трактор, предназначенный для экспедиций в Антарктике; высота его — восемьдесят сантиметров, длина — полтора метра. Он легко тащит прицеп с тюками шерсти по ровной местности.

К сожалению, я слишком поздно обнаружил маленькие масштабы предметов на этом острове. Приветствуя красивую улыбающуюся Лоррен, я до крови расшибся о притолоку. Двери в доме были низкие, как в курных избах, и, чтобы пройти в них, надо было согнуться в три погибели.

Сперва мы попали в длинные узкие сени. Из них — в настоящую крестьянскую кухню с грубо сколоченным столом, лавками вдоль стен и полками для посуды. Над новой плитой к стене были прикреплены палки для сушки белья. Несколько стульев, два самодельных коричневых кресла. В одном углу радиотелефон, в другом — обычный приемник и магнитофон, работающие на батареях. Этим и ограничивалась связь с внешним миром. Книги из передвижной библиотеки, стопки старых журналов и фирменный каталог являли собой культурные связи.

— По вечерам я шью, вяжу или читаю, — рассказывала мне Лоррен. — И конечно, слушаю приемник или музыку на магнитофоне. А Робин засыпает, даже не успев раскрыть журнала. Ведь ему приходится работать и за хозяина, и за пастуха. Но нам здесь нравится. И здесь вовсе не так одиноко, как может показаться со стороны.

Пол в кухне был неровный, половицы качались и скрипели, но он был покрыт линолеумом в красную и зеленую клетку. Стены тоже были закрыты линолеумом, черным с синим. В доме было необыкновенно уютно, и конечно, перед приездом гостя из далекой страны была произведена дополнительная уборка.

За кухней-гостиной находилась спальня хозяев, рядом — комната для гостей с умывальником, на котором стояли кувшин и таз из толстого английского фаянса. Она была холодной и сырой, как все спальни на Фолклендских островах, но тут тишину ночи не нарушало блеяние овец.

Четвертую комнату в этом пряничном домике занимал склад. Каждая ферма, какой бы маленькой она ни была, имеет специальное помещение, где хранятся все запасы. Каждый день Лоррен «делает покупки» из запасов, рассчитанных на год. Склад пополняется два раза в год, когда «Форрест» доставляет грузы или забирает шерсть. В предстоящий приход «Форрест» привезет на Си-Лайон первый лендровер (правда, подержанный). Но это, как и все на Фолклендских островах, зависит от погоды, от ветра. На острове нет естественной бухты. Иногда ветер здесь дует с такой яростью, что людям приходится крепко держаться друг за друга.

На огороженном участке кроме жилого дома находится новый курятник и новый, набитый до отказа сарай для торфа. Рядом сложена пирамида сырого торфа. С другой стороны под одной крышей находятся сарай для стрижки овец, мастерская и нечто среднее между ванной и баней. Картину дополняют баки для дождевой воды, ветряной двигатель и безупречная в архитектурном смысле уборная с вырезанным на двери сердечком.

Владения Лоррен не выходят за пределы участка, и, поскольку в течение дня ей поговорить не с кем, она делит с собаками и радости и огорчения. Нигде, кроме Фолклендских островов, я не встречал собак, столь тонко реагирующих на тон голоса или выражение лица.

Дерзкие маленькие крапивники давно уже не боятся Лоррен, они залетают проведать ее прямо в дом, садятся на край плиты и внимательно наблюдают за работой хозяйки.

Изредка Лоррен покидает свои владения и совершает прогулку на огород, который находится в двух километрах от дома на защищенном от ветра склоне. За сплошным забором растет живая изгородь желтого шиповника, неприступная, как крепостная стена. Забор и живая изгородь защищают грядки с картофелем, капустой и морковью. Растут здесь также и богатые витаминами редис, салат, крыжовник и ревень. Никакой тли, никаких личинок, никаких вредных насекомых. Образцовый огород Мак-Гиллов не нуждается в опрыскивании.

Пища на Фолклендских островах весьма однообразна. 365 дней в году едят баранину в разных видах. Завтрак (8 часов) — жирные бараньи котлеты. Обед — жаркое из баранины. Ужин (19 часов) — холодная баранина. На следующий день — то же самое. На рождество лакомятся откормленным ягненком.

Но и для этой однообразной диеты невозможно использовать все запасы баранины. Каждый год в тундре забивают до сорока тысяч овец, которые там и остаются к великой радости грифов, поморников, гигантских буревестников, канюков и орлов. Часть забитых овец сбрасывают в море, частью удобряются пастбища. Если бы кто-то захотел вырваться из этого заколдованного круга, он, не делая крупных капиталовложений, построил бы здесь консервную фабрику по заготовке мяса для собак и кошек. Несколько лет назад на Аякс Бае был сооружен морозильник для баранины, но по причинам, о которых тут помалкивают, он ржавеет и разрушается.

Мак-Гиллы съедают в среднем трех баранов в месяц, но время от времени они устраивают передышки и готовят себе гусей, уток или рыбу.

— Когда к нам приезжают гости, Лоррен готовит на целый полк. Она прекрасно готовит, она вообще великолепная хозяйка. Только не говори никому в Стэнли, что она беременна. Об этом еще никто не знает. По радиотелефону мы об этом не говорили, но доктору писали. Он, кстати, очень недоволен, что Лоррен до сих пор на острове. А ты сам видишь, что она здорова. Вот закончу красить сарай для шерсти, и тогда мы поедем, как раз за месяц до родов. Собак перевезем на Бликер Айленд, пусть поживут в обществе тамошних псов. Подумай, Свен, три месяца в Стэнли! Мы будем жить у родственников. Только пока об этом ни звука! Нас заберут на гидросамолете Ян или Джим.

Большую часть дня Робин проводит вне дома. Поле его деятельности со всех сторон ограничено морем. Единственный способ сохранить стадо — это огородить пастбище и тем самым ускорить рост травы. К зиме Робин собирается засадить туссоком столько земли, сколько сможет. Прежний владелец острова по полгода жил в Лондоне, естественно, при таком ведении хозяйства земля не могла быть не запущенной.

— Здесь можно прекрасно жить, если как следует обращаться с землей, — говорил мне Робин. — Но ведь обидно, что для коренных островитян на архипелаге уже не осталось земли. Мы вынуждены селиться на самых мелких и дальних островах вроде этого, а акционерные компании «Фолкленд айлендс компани», «Уалдорн и Гамильтон» располагают миллионами акров. И владельцы этой земли живут в фешенебельных районах Лондона. В прошлом году акционеры «Фолкленд айлендс компани» получили всего по 11 процентов прибыли, а в предыдущие годы они получили по 25 процентов. И это не пошевелив даже пальцем! Разве это справедливо? Почему правительство не купит эту землю и не продаст ее коренным островитянам? Мы с Лоррен считаем, что можно прожить, имея даже небольшое стадо, хотя все кругом жалуются, что цены на шерсть падают. Акционеры, те даже кричат о катастрофе. Надо вкалывать, вот что. Мы, правда, новички, но мы довольны. Хотя, конечно, мы еще молоды, не успели привыкнуть к удобствам и спокойно обходимся без них.

Робин энтузиаст и к тому же очень знающий человек, он прошел школу у своего отца, который был управляющим крупной фермы на Западном Фолкленде.

— Я там работал пастухом, но и работы управляющего тоже понюхал. Отец меня всему обучил. Конечно, надо много времени, чтобы остричь 1800 овец, хотя я и стригу машинкой. Но мне помогает Лоррен, да и времени у нас много. И нам никогда не кажется, что оно идет слишком медленно.

Когда Робин работает на поле, компанию ему в первую очередь составляют пингвины. На наветренном берегу гнездится множество пингвинов-скалолазов, на подветренном, совсем рядом с домом, расположились две большие колонии ослиных пингвинов. Весь остров изрыт норами Магеллановых пингвинов. Овцы часто попадают в эти норы и ломают ноги. На северо-восточном мысе, рядом с плантацией туссока, живут двенадцать пар гигантских буревестников. В каждом из двенадцати гнезд сидит по одному серому, пахнущему рыбьим жиром птенцу. Если подойти слишком близко, большой, злобный, некрасивый птенец выпустит тебе в лицо струю рыбьего жира. Такие же злобные, некрасивые родители холодно взирали на мир, в вечерних сумерках они казались призраками в грязно-коричневых одеждах.

Робин любит всех животных, кроме морских слонов.

— Я прихожу в бешенство, когда эти жирные туши вылезают на берег и начинают кататься по туссоку. Они опрокидывают и ломают мои изгороди. Им ведь изгородь не преграда. Три тонны жира! Иногда их тут бывает по нескольку сотен.

Морские слоны только что вернулись на остров, второй раз в этом году. Первый раз они были здесь, когда образовывались гаремы и рождались детеныши. Именно тогда, когда шла война из-за самок, изгородям Робина особенно доставалось. Теперь морские слоны вернулись для линьки. В это время они катаются по прибрежной гальке, чтобы поскорей сбросить старый мех. Они становятся вялыми, мычат, храпят и ведут себя так же флегматично, как моржи на острове Роунд в Беринговом море.

Два престарелых великана достигали в длину пяти или шести метров. Мы с Робином прикинули, что каждый весил тонны по четыре. Робин тут же подсчитал, что оба слона дали бы около полутора тысяч литров жира.

Два слона помоложе прогуливались по берегу. Эти физические упражнения перемежались ревом и рыканьем, которые обратили в паническое бегство выводок утки. Время от времени великаны кидались друг на друга, разинув пасти. Белые зубы впивались в шею противника, хоботы качались, как маятники. Иногда хобот наполнялся воздухом и становился похожим на продолговатый воздушный шар, а из глубины зева вырывался рев, разносящийся по всему острову.

Морские слоны теснились друг к другу, головы их лежали на гальке, задние ласты были опущены в воду. Некоторые из них так долго прожили в просторах океана, что у них на шкуре выросли водоросли: в коричневых складках кожи торчали ростки фукуса. Кое-где на коже виднелись и белые раковины усоногих раков, которых я видел на серых китах в лагуне Скаммона.

Крапивники изменили Лоррен и перебрались кормиться поближе к морским слонам. Они прыгали по этим огромным животным, как по бревнам, выклевывая паразитов из складок их кожи и из открытых ран, полученных слонами во время морской охоты. Сам я не нашел на слонах ни одного паразита, по-видимому, крапивники уже успели провести на них чистку.

— Иногда сюда приплывают и морские леопарды, — сказал мне Робин. — Раскроют пасти и скалятся. Вот у кого страшные зубы! Ты видел морских леопардов? Лоррен их очень боится и морских слонов тоже. Особенно когда они прячутся в туссоке. Их ведь не заметишь пока не подойдешь вплотную. У нас на островах километр изгороди стоит почти тысячу фунтов, сам понимаешь, как жалко, когда ее ломают. Скажи, Свен, ты видел крестьян, у которых на пастбищах водятся морские слоны, морские львы или пингвины? Фолклендским овцеводам не позавидуешь!

Я вынужден был признаться, что лоси, заходящие на посевы у нас на Севере, это совсем не то. Но зато на этих ветренных островах нет ни майских жуков, ни комаров, ни мошки, ни оводов, ни рыжих муравьев.

— Вы с Лоррен не думаете уезжать с архипелага?

— Нет, пока нам здесь нравится. У нас есть еще надежда улучшить пастбища, и пока наши капиталовложения оправдываются. Правда, когда будет ребенок, придется перебраться куда-нибудь, где он сможет учиться.

Из своей дырявой лодки Робин махал мне на прощанье, держа в руке мешок с почтой и два пакета с запчастями. Во дворе перед домом стояла Лоррен и смотрела на низко летящий самолет. Ее синий в клетку фартук развевался на ветру, как гордое знамя.

Уверенные в своих силах, трудолюбивые хозяева острова морских львов.

На два градуса к северу из-за горизонта появился остров Седж. Он был похож на разорванное ветром марево, не имеющее четких очертаний. Его окружали фантастические леса водорослей, которые, когда поверхность моря была спокойна, придавали ей сочный тон сепии. В плохую погоду никто не отваживался подплывать к Седжу. Чтобы там высадиться, необходим слабый северный ветер.

В этом году «Форрест» впервые подходил в острову Седж. С мостков палуба парохода выглядела как нечто среднее между скотобойней и цирком. Повсюду висели или лежали белые, заплывшие жиром бараньи туши. На снастях качались Магеллановы гуси. На корме стояли три лошади. Тут же находились девять овчарок, один щенок и одноглазая комнатная собачонка, на которую с любопытством поглядывали остальные собаки. В ящике хрюкали два поросенка, они уже три недели находились в пути с одного острова на другой. Куры кудахтали и тянули головы из клеток, когда мимо проходил матрос с мешком зерна. Три связанные утки стояли возле ящика с поросятами. В картонной коробке сидели кошки всех мастей. В душевой стояла клетка с попугаями, которых вынесли сюда, как только началась качка.

Когда якорь «Форреста» скрылся в прогалине подводного леса и на воду была спущена резиновая лодка, на палубе появился груз, предназначенный для Седжа. Здесь были и материалы для изгородей — металлические столбики, и чилийская древесина, и мешки с почтой, и рождественские посылки, и покалеченное ветром комнатное растение, и велосипед для разъездов по тундре, и продукты (мука, крупа, масло), и многое другое.

Открывшееся нам зрелище было очень величественным. На уступе скалы собрались, выстроившись в соответствии со степенью их робости, все члены семьи, которая уже три года безвыездно жила на острове. Вдали, среди темных точек туссока, виднелся дом.

Внизу, у воды, стоял отец семейства, шотландец Уильям МакБет, готовый принять канат. Это был неутомимый работяга, высокий, худой, обветренный, в свитере, связанном шотландской клеткой.

— Добро пожаловать, Джек! У меня приготовлено восемь тюков шерсти. Смотри, как ты подгадал с погодой. А помнишь, какой был ураган, когда ты привез нас сюда три года назад?

Позади отца стоял тринадцатилетний Раймонд с робкой улыбкой на губах. Глаза мальчика не отрывались от велосипеда, колесо которого торчало над круглым бортом резиновой лодки. По его уверенной манере держаться было видно, что он работает на ферме уже наравне с отцом.

Одиннадцатилетняя Ровенна, хорошенькая девочка в чистенькой ярко-желтой кофте, пряталась за кочкой туссока, а из-за сарая выглядывала ее десятилетняя сестра Мери. Это было чрезвычайно важное событие в жизни этой похожей на цыганку красотки. Густые черные пряди почти скрывали ее глаза, она смущенно отворачивалась, когда замечала, что на нее кто-нибудь смотрит. Мне казалось, что передо мной ребенок из индейского племени, который лишь по рассказам родителей знает о чудесах белой цивилизации.

Самой последней, словно не имея ко всему происходящему ни малейшего отношения, подошла жена фермера — Филлис в сопровождении двух ручных ягнят. В руке она сжимала пачку писем и рождественских открыток. Она внимательно следила за матросом Харри Стюартом, который был ее личным почтальоном и обещал доставить ее поздравления на все острова, которые «Форрест» посетит до рождества.

Когда-то по Седжу бродили одичавшие коровы. Птиц тут почти не было, с ними давно расправились завезенные на остров лисицы. Крупный рогатый скот был заменен овцами. Так обстояли дела с фауной и флорой острова, когда Мак-Беты арендовали его. С лисицами Уильям воюет до сих пор. Зато овцы успешно расправляются с бесценным туссоком.

Несмотря на трудные условия жизни на этом острове, Уильям арендовал его, бросив работу на Каркассе. Он собственноручно и по собственному проекту построил тут дом из двух комнат и сеней, соорудил нескладную торфяную плиту, установил ветряной двигатель, поставил сарай для торфа и смастерил лодку, похожую на ореховую скорлупу.

Уильям подготовил к погрузке восемь тюков шерсти. К февралю, может быть, наберется еще дюжина. Начальная и средняя школа находятся в Порт-Стэнли. В Дарвине, втором по величине населенном пункте архипелага, есть интернат на сорок мест, но туда принимают детей, которые уже занимались дома с «кочующим» учителем. Эти учителя кочуют по всему архипелагу пешком, верхом, на пароходе, в лендроверах и даже на самолетах. И все-таки на Фолклендских островах среди пожилых людей до сих пор много неграмотных.

Те, у кого есть средства, посылают детей в Англию, когда им исполнится десять лет. Но никто не надеется, что эта молодежь когда-нибудь вернется на Фолклендские острова. Интеллектуальное расстояние между детьми и родителями становится таким же большим, как и географическое, и поддерживать отношения делается все труднее.

На Седже к Раймонду, Ровенне и Мери не приезжает «кочующий» учитель. На ферме нет места для учителя, да попасть на остров крайне трудно. Когда родители поглощены заботами о завтрашнем или даже о сегодняшнем дне, им не до того, чтобы учить детей. Их дети с трудом могут сосчитать, сколько килограммов шерсти они получат от своих 859 овец, если каждая овца дает в год 4,5 килограмма.

Несколько дней спустя я летел на гидросамолете на Западный Фолкленд. Неожиданно самолет приземлился в бухте неподалеку от дома одного пастуха. От берега отплыла лодка, на корме которой сидела старая женщина. Из самолета вылез молодой господин с портфелем. Он спустился в лодку, которая от ледяного ветра кренилась на бок, уселся перед женщиной и начал рыться в своем портфеле. Блеснуло что-то, похожее на медицинские инструменты, зашелестела бумага. Молодой господин наклонился к испуганной женщине и заорал:

— Раскрой рот! Видишь, новый агрегат прибыл!

Гребец в лодке захохотал. Пилот усмехнулся. Женщина широко раскрыла рот, и зубной врач стал примерять ей челюсть прямо при открытом занавесе. Через пять минут наш гидросамолет приземлился на острове Пеббл, где тоже ждали зубного врача. Зубной врач совершал свой ежегодный рейс. Можно себе представить, какое впечатление об окружающем мире создастся у детей, которые при первой же встрече с цивилизацией столкнутся с грубостью этого врача.

Когда «Форрест» покидал Седж, дети уже учились ездить на велосипеде среди кочек туссока и по прибрежной полосе среди морских львов и слонов. Мы могли долго наблюдать за их упражнениями, на острове не было ни одного холмика, ни одного деревца, которые могли бы скрыть их от наших глаз.

Плоский, блеклый, коричневатый остров. 859 овец. 20 тюков шерсти. Пятеро человек.

— Видно, ко всему в конце концов можно привыкнуть, — сказал капитан Джек Соллис.

Великолепное прощальное представление

Стоял редкий для Фолклендских островов день. Ветра не было. На синем небе сверкало солнце. Яркое солнце. Синее небо. Закатанные рукава рубашки. А ведь и это утро началось с того, что злобный порыв ветра вырвал у меня из рук синюю пластмассовую миску и понес ее по земле, точно автомобильную покрышку.

Полдня над землей летели гусиные перья, пух и клочки овечьей шерсти. Потом ветер сжалился, устыдился и исчез. Штатив никогда еще не стоял в этих широтах столь прочно, цепочка пингвинов, растянувшаяся на сотни метров, торжественно прошла перед объективом. Диафрагма — шестнадцать, четкость — прекрасная. Настроение — лучше не бывает.

Но нервы были напряжены, потому что никто не мог сказать, сколько продлится этот праздник, устроенный нам богами погоды. Праздник длился до самого вечера. Главный прожектор потонул в холодном море, и небо над многотысячной колонией пингвинов на мысе Волинтир озарилось сказочным сиянием.

Я тащился домой с рюкзаком, киноаппаратом, штативом и магнитофоном, усталый, но осчастливленный щедростью дня и красотой вечера. Вдали над прибрежным валом возвышались контуры прямоугольного равнобедренного треугольника. Это был дом пастуха. В окошке призывно светился фонарик Харриет.

Я чуть не споткнулся об овцу, которую не заметил в сгущавшихся сумерках. Это была неподвижно лежащая матка, парализованная настолько, что она не могла пошевелить головой. Овца объелась и была не в состоянии нести свой желудок. Положение ее было не из завидных. О печальном состоянии овцы уже пронюхали птицы. Большие поморники сообразили, что надо приложить немного усилий и тогда они обеспечат себя пищей на много дней.

Они уже выклевали овце левый глаз. Я сбросил ношу, ухватился покрепче за шерсть на спине овцы и поднял беднягу на ноги. Испуганная овца принялась бегать по кругу, используя меня в качестве опоры. Через несколько минут она уже могла стоять самостоятельно, хотя еще и не совсем твердо. Поскольку у нее не было левого глаза, ее все время тянуло вправо, но правый бок у нее был парализован.

Как бы там ни было, а вскоре овца уже дохромала до стада маток с ягнятами. Я был горд своим поступком. Жизнь овцы была спасена от когтей поморников, буревестников, грифов-индеек и Мошенника Джонни. Но имел ли я право лишать их куска хлеба? Ведь они нападают только на нежизнеспособных животных. Нам, людям, бывает трудно понять мудрость естественного равновесия.

Я сидел на краю берегового вала, образовавшегося от выветривания. Снаряжение лежало рядом. Наверное, именно таким был ландшафт, окружавший на заре времен пастуха и пророка Авраама. Владельца местной фермы у мыса Волинтир звали Осмондом Смитом. В честь него великолепный береговой вал был назван горой Осмонда. Вал возвышался на пятнадцать метров над некогда намывшим его морем; он имел в ширину около ста метров и тянулся на несколько километров по белому песку залива. Оба его конца упирались в старые утесы. В вечернем свете казалось, что вал покрыт мягким бархатным ковром грязно-зеленого цвета.

На вершине вала проходил военный смотр нескольких тысяч пингвинов, выстроившихся рядом со своими норами. Большая их часть только что вернулась с рыбной ловли в Атлантическом океане к своим жирным трехмесячным птенцам. В смотре принимали участие и несколько сотен Магеллановых гусей, державшихся стадами, которые делились на пары. Особенно бросались в глаза самцы в полосатых черно-белых визитках. Коричневые же самки, трудно различимые на темном фоне, казались их тенью. Время от времени один из вожаков поднимал шумную гогочущую стаю, она выстраивалась треугольником и направлялась на ночь к мелководью.

Матки с ягнятами по диагонали пересекали гору Осмонда, идя через колонии гусей и пингвинов. Они наелись зеленой травы, растущей на удобренной гуано почве, и теперь спасались от ветра, дующего с моря. Овцы улеглись во рву, на краях которого клочьями висела овечья шерсть. Скоро очередной шторм сорвет эти клочья вместе с несколькими килограммами земли.

В маленьком озерке на вершине вала отражалось небо. Чуть ниже было другое озеро, побольше, а за ним третье, самое большое; в тихую погоду оно белело, как пятно извести на огороде. В этих озерах водились хохлатые утки и желтоклювые чирки. Сейчас, перед наступлением ночи, эти птицы выстроились на берегу своих озер, их темные силуэты вырисовывались на фоне тревожного вечернего неба и отражались в гладкой воде.

Газовый фонарик в окне дома горел теперь ярче и призывнее. Мне даже казалось, что я чувствую запах шведских консервов. Харриет ждет, может быть, беспокоится. Ведь для съемок уже темно.

Однако для звуковых представлений темнота не помеха. Гуси гоготали всей стаей, словно обсуждали достоинства пастбища, на котором они щипали траву. Магеллановы пингвины не замолкали ни на минуту. Их было слишком много и они были слишком болтливы. Они кричали «хонк-хонк-хонк»; издаваемые ими звуки становились все выше и выше и срывались на фальцет. Когда пингвинов раздражало мое присутствие, они кричали «хонк-хонк» даже из нор, но голоса их звучали немного глуше. Если я заглядывал в нору, они начинали вертеть головами, как совы. Иногда они пели в унисон, это было похоже на репетицию плохо спевшегося церковного хора, хотя в голосах певцов звучала неподдельная страсть. Призывно блеяли овцы, жалобно плакали ягнята. Из большой лагуны слышались басы. Там линяли шестнадцать морских слонов, они вяло ссорились, похрюкивали и время от времени нетерпеливо ревели.

Издалека, с другого конца горы Осмонда, слышалась воркотня ослиных пингвинов. Голосов королевских пингвинов этой безветренной ночью почти не было слышно. Как подобает истинным королям, они редко повышают голос.

Море было покрыто чуть заметной зыбью. Харриет аукала возле дома. Наступала ночь.

На Фолклендах не очень-то бережно относятся к животным. И это понятно. На острова с таким климатом ехали люди суровые, лишенные сентиментальных чувств.

За последние двести лет люди изрядно потрудились на этом архипелаге. Они почти полностью истребили морского котика, отправили в салотопни тысячи морских слонов и сотни тысяч пингвинов. Они уничтожили самобытную флору архипелага, выгоняя на пастбища сперва крупный рогатый скот, а потом овец. Они свели туссок — самую питательную траву в мире, которая растет теперь лишь на труднодоступных островках. И наконец, они оказались свидетелями того, как из списков животных, охота на которых считается коммерчески выгодной, исчезли киты.

Несмотря на проснувшийся у властей интерес к охране природы (он выразился в упорядочении природных ресурсов и принятии строгих законов, защищающих животных), они регулярно выдают лицензии на сбор яиц пингвинов и альбатросов. За клювы хищных птиц выплачиваются премии, хотя некоторые из них, например фолклендская каракара — Мошенник Джонни, — считается теперь столь же редкой, как у нас на севере сапсан.

Властям трудно бороться с отдельными фермерами. Ведь острова находятся в частном владении, и если какой-нибудь фермер заявляет, что ослиные пингвины наносят ему ущерб, он без предварительного авторитетного биологического обследования получает разрешение уменьшить колонию по своему усмотрению.

Ян Стрендж, человек, который борется за разумное отношение к природе, распространяет полезные сведения о животных и активно старается сохранить природу архипелага, на многих островах считается нежелательным гостем. Людям трудно внушить новую точку зрения и приучить их к новым порядкам. Они. придерживаются старой колеи, даже если понимают, что она ведет их не туда, куда нужно. Но… так поступали отцы и деды, а традиция на Фолклендских островах священна.

На Фолклендах имеется три резервата. В двух шведских милях от Порт-Стэнли находится сказочно богатый с ботанической и зоологической точки зрения остров Кидней, рядом с ним — крохотный островок Кочон, все скалы которого усеяны птицами, и третий резерват — редко посещаемый остров морских львов — Флат. 136 гектаров Флата являются самой большой заповедной территорией архипелага.

Под резерватом на Фолклендских островах подразумевается территория, где запрещена охота и где фауна и флора охраняется от людей и скота.

В последние годы на Фолклендских островах резерваты вошли в моду, что свидетельствует о пробуждающемся интересе к природе у некоторых землевладельцев. Объявлено уже двенадцать частных резерватов, и каждый год появляются новые.

Однако владельцы островов или просто земельных участков, которые ходатайствуют перед законодательным собранием, чтобы их владения были объявлены резерватами, вовсе не отказываются от своих прав на землю, а также от возможности в будущем, если понадобится, произвести любые перемены. И хотя охота в их владениях запрещена, коровы, овцы и лошади продолжают вытаптывать растительность, что является первой причиной эрозии, в результате которой уничтожаются предпосылки для сохранения островной фауны. На территории таких резерватов находятся домики пастухов, а иногда строятся и другие жилища. Устраиваются даже военные маневры.

Осмонд Смит, убежденный холостяк и, если верить слухам, владелец самого большого частного капитала на архипелаге, никогда в жизни не покидал своего острова. Лишь один раз он попал на Западный Фолкленд, и то по ошибке пилота. Смит объявил свои владения на мысе Волинтир заповедником.

Он разрешил нам посетить его заповедник. Жить мы должны были в домике пастуха Френка Смита, пока он сам будет стричь овец в другом месте. Френк оставил свой дом вымытым добела и поручил нашим заботам четырех ручных гусей. Гуси встретили нас изумленным и робким гоготанием. Каждое утро они обходили вокруг дома, чтоб убедиться, что эти странные люди, совсем не похожие на Френка, еще здесь.

Главный аттракцион Волинтира — единственная на всем архипелаге колония королевских пингвинов, самых крупных представителей этого семейства после императорских пингвинов.

Волинтир — полуостровок, с южной стороны омывающийся морской водой лагуны, выход из которой при большом отливе блокируется песчаной отмелью. Восточная часть полуострова вдается в Атлантический океан, в течение тысячелетий ее атаковали штормы. Кварцитовые скалы, дольше всех сопротивлявшиеся этим атакам, представляют теперь собой идеальное прибежище для самой большой на архипелаге колонии морского котика. Когда мы на гидросамолете сделали круг над их лежбищем, все стадо, поддавшись панике, ринулось к воде, где густые водоросли у скал смягчают удары океанских валов. Сотни детенышей остались у кромки воды, а их родители словно дельфины носились вокруг шхер. У этих шхер под прикрытием подводных «лесов» патрулируют банды косаток, и горе тому котику, который окажется невнимательным.

Как-то. я плыл мимо этих шхер на пароходе и видел, как три косатки под предводительством необыкновенно крупного вожака преследовали перепуганного морского котика. Они в совершенстве владели искусством охоты. В противоположном направлении дежурили еще четыре охотника. Они-то и встретили беглеца, который, сделав вираж, выпрыгнул высоко из воды. Когда он снова плюхнулся в воду, то тут же был превращен в кровавое месиво. Не знаю, как косатки разделили на всех столь небольшую добычу, но слышал от китоловов, что косатки, напавшие на кита, вырывают у него из боков куски мяса строго в порядке очереди. Косатки охотятся таким же образом, как гиеновые собаки в африканских саваннах.

Мы летели над равниной с редкими холмами. В ее палитре преобладали блеклые желтоватые и зеленоватые тона. Неожиданно мы увидели крохотное стадо последних одичавших фолклендских коров. Черный бык, несколько худых коров и телят, петляя бежали от самолета. Зайцы и кролики с быстротой молнии попрятались в пингвиньи норы. Мы обогнули с севера большую черную скалу, названную в честь датского барка «Сикстуса», который ненастной ночью потерпел здесь крушение.

Прежде чем самолет сел в лагуну, мы увидели недалеко от изгороди, отделявшей всю внешнюю часть Волинтира, две большие колонии ослиных пингвинов. Точно вереница автомобилей в часы «пик», двигались ряды пингвинов от белоснежной бухты через ярко-зеленый вал к своим поселениям.

Мы выгрузили на берег свое имущество, а потом в несколько приемов перетащили его к домику пастуха, до которого было полтора километра. Упругие кочки травы росли так густо, что все наше внимание было поглощено дорогой, тем более что то и дело попадались болотца. Харриет даже не заметила, как прошла рядом со спящими на валу морскими слонами. Немного поодаль в излучинах ручья отдыхали, раздувая ноздри, несколько бесхоботных детенышей. Из травы выпорхнули фолклендские дрозды, над головой предостерегающе кричали черные кулики-сороки. У дома нас встретил песней красногрудый трупиал^{59}.

Вечером я пошел прогуляться по «мини-джунглям» морской капусты, цветущей желтыми цветами. Передо мной открылся вид, типичный для пляжей Средиземного моря. Берег залива сверкал белым песком, чуть колыхалось море, солнце стояло уже низко и сине-зеленые волоски, покрывающие листья морской капусты, слегка серебрились.

Постепенно берег заполонили одетые во фраки пингвины с еще мокрыми манишками. Они отдыхали после утомительной рыбной ловли. Но попадались среди них и такие, которые весь день провели в нерешительности на берегу или только что спустились сюда из шумных колоний, чтобы хоть немного отдохнуть от голодных птенцов. Или такие, которые сидели на яйцах; у них вода вызывает что-то вроде отвращения, но тем не менее они должны чувствовать с ней постоянную связь.

Больше всего тут было ослиных пингвинов с белыми хохолками, оранжевыми клювами и оранжевыми ногами. Кроме них были тут и похожие на арлекинов Магеллановы пингвины — большие, тяжелые, самоуверенные. Когда Магеллановым пингвинам нетерпелось поскорее добраться до воды, они ложились на живот и начинали работать крыльями, как веслами, а ноги служили им винтом. Нас поражала скорость, с которой они передвигались. Нам нравилось смотреть, как множество пингвинов катится, быстро хлопая крыльями, по сыпучему белому песку. В последнюю минуту, прежде чем окунуться, они останавливались, поднимались во весь рост и подозрительно осматривались, крутя головой. Вот кто-то заметил в волнах профиль морского льва. Вся компания тут же повернулась на 180 градусов, шлепнулась на животы и тем же способом вернулась в дюны. В море пингвинов всегда подстерегает опасность.

Мне составила общество пара красивых статных королевских пингвинов. Влюбленные смело прогуливались совсем рядом со мной. Казалось, будто они идут, держась за руки. Один показал другому странную фигуру в зарослях морской капусты. Они остановились, желая выяснить, что мне понадобилось в их мире. Один вытянулся во весь рост, превратившись в длинный восклицательный знак, другой наклонился вперед и смотрел на меня изучающим взглядом, словно старый джентльмен, рассматривающий на выставке монеты. Но вот взгляды и клювы пингвинов встретились. Очевидно, они решили, что им померещилось. Заложив «руки» за спину, гордые фигуры удалились к воде. Там они остановились, обернулись, медленно подняли клювы к небу и загудели, словно растягиваемая гармонь.

У пингвинов были вполне определенные намерения. Они собирались совершить вечернее купание. Но когда первая, увенчанная белой пеной волна слегка коснулась их черных голых ног, в пингвинах вспыхнуло сомнение и начались разногласия. Один хотел искупаться, другой — нет. Не помогло и то, что решительный пингвин толкал в спину нерешительного. Раз не хочется купаться, значит, не хочется. Вместо купания можно совершить прогулку по берегу. И тот, который не хотел купаться, побрел среди отдыхающих на животе Магеллановых пингвинов и собиравшихся отправляться в свою колонию ослиных пингвинов.

Статная фигура королевского пингвина возвышалась среди толпы маленьких, как карлики, ослиных пингвинов, которые уже покидали берег. Второй королевский пингвин поспешил к первому. Наконец они снова были вместе. Они ласкали друг друга, перебирали друг другу все перышки, скрещивали клювы, вытягивали шеи и трубили, точно два прижавшихся друг к другу герольда. Потом они прогулялись по берегу, описав большой полукруг. Пингвины снова прошли мимо странной фигуры, притаившейся в морской капусте. И опять перед объективом были повторены те же движения, что и в первый раз.

И снова они быстро спустились к воде. Но лишь затем, чтобы попробовать ногой, холодна ли она. Один наклонился и, попробовав воду на вкус, шагнул вперед. Его захлестнуло волной, и он торопливо вернулся к своей паре. Наконец пингвины бок о бок удалились из кадра, совсем как было задумано у режиссера. Надо признаться, что режиссер испытал некоторое смущение. Только что он видел карикатуру на собственное поведение у воды, которая оказалась слишком холодной.

Пингвины превосходно приспособлены для жизни в море. Их крылья превратились в удобные, покрытые чешуевидными перьями весла, а ноги служат рулем. Тело приобрело обтекаемую форму. Пингвины прекрасно плавают и ныряют. «Костюм» их таков, что в воде их невозможно обнаружить ни снизу (белое брюшко сливается с освещенной сверху водой), ни сверху (тогда пингвинов не видно из-за темной спинки).

В море пингвины легки и подвижны, а на земле — неуклюжи и, с нашей точки зрения, смешны. Зрение их приспособлено к воде, на суше же они кажутся близорукими и забавно разглядывают предметы, наклоняя голову из стороны в сторону, как совы при дневном свете.

В море климатические условия более однородны, чем на суше. Даже если-бушует буря и плавают льдины, температура воды почти не меняется.

Во время линьки пингвины вынуждены находиться на берегу. Почти голые, они стоят на ледяном ветру и очень страдают, когда их растущее оперение покрывается ледяной коркой.

Между высиживанием птенцов и линькой, которая длится три недели, пингвины успевают отъесться, отдохнуть и у них накапливается толстый слой жира. Когда им во время линьки приходится находиться на берегу, то они живут за счет внутренних ресурсов. На берегу пингвинам питаться нечем. Пребывание на суше — вынужденный период в их жизненном цикле.

Интересно, что пингвины, морские птицы, боятся моря. Проведя какое-то время на суше, они крайне нерешительно снова заходят в воду. Кому-нибудь одному приходится продемонстрировать настоящее презрение к смерти, чтобы сломить упорство других. Пингвины знают, что на морских просторах их ждет не только обильная пища, но и опасности, которых не встретишь на суше. Человек теперь не опасен для пингвинов, по крайней мере для взрослых. А в море всего в нескольких метрах от берега, их подстерегают морские львы. На участках, богатых криллем, им угрожают зубы морского леопарда. Из глубин океана на них охотятся акулы или косатки. Надо держаться вместе, так легче сохранить жизнь.

Пингвины стараются не терять друг друга из виду: выныривая на поверхность, они сразу ищут друг друга. Может быть, именно поэтому различные виды пингвинов отличаются главным образом головой и шеей, то есть только теми частями тела, которые видны над водой. Голова Магелланова пингвина похожа издали на петлю из белой ленты на черном фоне, а вокруг клюва — розовое пятно. Над глазами ослиных пингвинов — белые отметины, а клюв у них ярко-оранжевый. Скалолазы щеголяют желтыми бровями и пышными желтыми хохолками над глазами. У них сильные ярко-красные клювы и глаза цвета красной смородины. И наконец, у королевских пингвинов черная голова с декоративным четко очерченным оранжевым узором.

Цветные пятна на голове являются характерной особенностью для всех водяных птиц, которые плавают, глубоко погрузившись в воду. В Швеции это относится к поганкам и ныркам, в более северных водах — к гагаркам и тупикам.

В то же время различные виды пингвинов вовсе не часто встречаются на одних и тех же охотничьих угодьях. Когда с парохода наблюдаешь, как они возвращаются к своим гнездам, то видно, что каждый вид плывет со своей стороны. Но однажды наш пароход проплывал участок с красноватой водой. Это был крилль — маленькие красные и розовые рачки. С воздуха крилль хватали тысячи птиц, но кроме них из этого же «корыта» кормились три вида пингвинов. Крилль и мелкие каракатицы составляют главную пищу пингвинов. И теперь, когда в районе Фолклендских островов почти не осталось китов, питавшихся тем же криллем, колонии пингвинов, безусловно, будут расти гораздо быстрее. Обилие пищи, как правило, сопровождается снижением смертности в новых выводках.

Королевские пингвины питаются главным образом каракатицами, причем они расправляются даже с довольно крупными из них. Магеллановы пингвины предпочитают рыбью молодь и хамсу. А в том, что пища ослиных пингвинов бывает смешанной, можно убедиться возле их гнезд, где они отрыгивают и красный крилль, и розовых рачков, и серо-синих крабов. Часто в этой полупереваренной каше, которой кормят птенцов, встречаются и мелкие камешки, вероятно, они необходимы пингвинам для пищеварения, как и нашим тетеревиным птицам.

Пингвины относятся к тем редким животным, которые нисколько не боятся человека. Их интерес к нам и к нашей аппаратуре был даже слишком навязчивым. Когда пингвины проходили домой мимо нашей палатки, они выстраивались в длинную очередь, чтобы заглянуть внутрь. Даже королевские пингвины не питали к нам недоверия. Может быть, они принимали нас за новых гигантских пингвинов, поселившихся тут со своим детенышем.

Королевские пингвины исчезли с Фолклендских островов лет пятьдесят назад. Иногда какой-нибудь пингвин заплывал по ошибке в Порт-Стэнли, где тут же попадал в руки любителей животных. За три дня пингвины становились ручными, но кормить их приходилось силой. Несколько королевских пингвинов селились на Нью-Айленде у Агнес. В том году, когда мы были на архипелаге, один из них, Чарли, вернулся к Агнес вместе с женой и поселился поблизости. При виде Агнес он всегда вытягивал шею и начинал трубить. Он требовал, чтобы она с ним здоровалась, несмотря на то что был занят высиживанием потомства.

Недавно королевские пингвины впервые вернулись на архипелаг в большом количестве, и фолклендцы, у которых проснулся интерес к птицам, радостно приветствовали их возвращение. Первые королевские пингвины вышли на берег Волинтира и устроили свое гнездовье между двумя большими колониями ослиных пингвинов. И поскольку потомство через год или два непременно возвращается в родную бухту, «королевский двор» Волинтира насчитывает теперь около шестидесяти птиц.

Когда мы в первый раз в октябре приехали на Волинтир для разведки, была весна. Ослиные пингвины сидели на яйцах, вернее лежали на них. Они были крайне раздражены далеко не королевским поведением своих королевских соседей. Разделившись на два взвода, королевские пингвины в своей словно источенной молью форме занимались военными упражнениями.

Один взвод составляли «рекруты», вылупившиеся в прошлом году. Плотным строем эти раскормленные юнцы ходили вперевалку среди ослиных пингвинов. Им предстояло ждать еще несколько месяцев, пока у них израсходуется слой жира и их водонепроницаемый костюм будет готов для первой рыбной ловли. Из своей казармы они могли видеть вдали линию горизонта. Порой они выстраивались рядами и махали короткими крыльями, словно приветствуя голубые волны.

Второй взвод линял. Тяжелая пора в жизни каждой птицы! Даже Бьерн отметил, что они выглядели оборванными. Пингвины стыдливо прятались от посторонних взглядов. Но если им случалось проходить мимо сидящих на яйцах родственников, те своими острыми клювами злобно рвали в клочья королевские одежды. В воздухе летал черный пух с тела и желтый — с макушки. Линяющие пингвины не едят и не могут купаться. Они все время только стоят, похожие на большие неряшливые птичьи пугала. Большинство из них предпочитает засунуть голову под крыло и делать вид, что спит.

Теперь, в конце января, картина изменилась. Птенцы королевских пингвинов уже ушли в море и их место заняли толстые птенцы ослиных пингвинов. Когда родители возвращались с рыбной ловли, дети долго гоняли их по улицам королевской колонии, где короли, одетые в элегантные летние костюмы, сидели на яйцах, предавались любовным играм, болтали… Теперь настала очередь королевских пингвинов жаловаться на соседей.

Двадцать два королевских пингвина стояли, выстроившись в круг, на расстоянии длины клюва друг от друга. Их блестящие, как шелк, костюмы свисали над голыми ногами, большие пальцы ног торчали вверх. Нижняя часть «костюма» оттопыривалась, точно набитый карман. Там под складкой кожи лежало круглое яйцо. Когда его нужно было увлажнить или перевернуть, складка поднималась подобно занавесу в театре.

Было решительно невозможно понять, кто несет ответственность за насиживание — «король» или «королева». Сперва мне показалось, что я научился различать их пол по зрачкам. По синеногим олушам Галапагосских островов я уже знал, что величина зрачка бывает иногда единственным признаком, позволяющим отличить самку от самца. У самки зрачок значительно больше. Но у королевских пингвинов Фолклендских островов встречались зрачки и четырехугольные, и шестиугольные, и даже восьмиугольные. В конце концов я понял, что форма зрачка не имеет отношения к полу и зависит лишь от направления светового потока. По-моему, пингвинам и самим порой было трудно разобраться в поле друг друга.

В стороне от сидящих на яйцах «королей» ходили незанятые птицы и те, которые еще пребывали в поре сватовства.

После семи недель насиживания, в течение которых каждый супруг выполняет свою работу, из яйца слышится первый писк. Будущий родитель поднимает свою кожную складку и, согнувшись дугой, смотрит, не из его ли яйца выклевывается птенец. Потом он снова опускает занавес и, задрав к небу клюв, делает вид, что ему безразлично, что счастливым родителем оказался сосед, а не он.

Мне удалось, правда не сразу, присутствовать при акте рождения. Из щелки между черными ногами и складкой кожи выглянула крохотная черная головка. Морщинистая шея вытянулась на несколько сантиметров. Мать, мне по крайней мере показалось, что это была мать, склонилась и передала птенцу на кончике клюва первую каплю воды или рыбьего жира. Головка тут же спряталась под складку, но вскоре снова выглянула и пискнула несколько раз. Маленький клювик дрожал, словно искал кого-то. Материнский клюв тотчас снова опустился вниз; он был слегка прикрыт. Малыш постучал по маминому клюву, пощекотал его, постучал в края, и спустя некоторое время пингвиниха отрыгнула «рыбную тефтельку» величиной в мелкую монету. Она упала прямо в горло малютке. Первый завтрак был подан.

Королевские пингвины выделяются среди своих сородичей не только тем, что они крупнее и красивее (за исключением антарктических императорских пингвинов); они отличаются от других пингвинов и своим жизненным циклом. Сватовство, спаривание, насиживание и выкармливание птенцов занимают почти год, а поскольку «королям» необходимо по меньшей мере дважды в год отъедаться (перед линькой и перед созданием семьи), эти птицы не успевают выводить птенцов ежегодно. Обычно колония делится на две группы: одна откладывает яйца в ноябре — декабре, другая в марте — апреле. Когда одни сидят на яйцах, другие линяют.

Таким образом, за три года у королевских пингвинов бывает два выводка, что весьма необычно для птичьего мира. На Фолклендских островах условия для позднего насиживания более благоприятны, чем в Антарктике, где климат слишком суров и где в осенние месяцы воды не так богаты пищей. В Антарктике птенцы поздней кладки обычно умирают от голода.

Круглые сутки санитары патрулируют над колониями королевских и ослиных пингвинов. Когда у большого птенца пингвина началась рвота, над его головой закружила стая белых ржанок с розовыми надклювьями. Они проносились так низко над головой пингвиненка, что он должен был чувствовать ветер от их крыльев.

Умирающий птенец был спасен от последней муки. Несколько больших поморников разорвали жертву на части, угрожая друг другу из-за каждого куска.

Когда поморники хотят стащить яйцо у пингвина, который сидит на гнезде, они начинают низко летать над его головой. Пингвин вытягивается, чтобы клювом ударить обидчиков. В то мгновение, когда птица приподнимается с яйца, третий поморник клювом ловко выталкивает его из гнезда, и оно выкатывается за пределы гнездового участка. Поморники набрасываются на него и мгновенно выпивают содержимое. Подлетают и дельфинные чайки, чтобы полакомиться тем, что осталось от пирушки поморников.

Королевские пингвины меньше страдают от хитрости поморников. Но бывает, что какая-нибудь из этих птиц, сидящих на яйцах, проявит неосторожность — в основном это случается во время ссор с соседями. Одна секунда — и яйца нет. Неосторожный птенец королевского пингвина тоже рискует попасть в клюв большого поморника.

Дорога от колонии королевских пингвинов к домику Френка Смита шла по горе Осмонда. Путь этот был долгий и утомительный. Обычно мы на полпути делали привал. Однажды вечером мы присели отдохнуть на краю оврага. Крутой склон оврага был источен норами Магеллановых пингвинов. Картина в видоискателе напоминала пещеры отшельников в Долине Теней в Иордании. Черные норы казались такими же покинутыми, как пещеры в пустыне. Но день клонился к вечеру, и скоро уже хозяева нор должны были вернуться к своим голодным птенцам. В каждой норе их было по два.

С нашего места мы не могли видеть залив, куда приплывали пингвины, но вскоре первые птицы уже начали карабкаться на холм. Нам даже казалось, что мы слышим, как они ворчат под тяжестью рыбной ноши. Широко расставив ноги, пингвины останавливались над своими норами, склоняли голову набок и подозрительно прищуривались, заметив смотрящих на них людей. Они свешивались через край оврага, чтобы убедиться, что ни один проказник не оставил без разрешения гнезда. Потом они распрямлялись и прыгали вниз. А некоторые медленно, вперевалку, шли в обход; подойдя к норе, они засовывали в нее голову и исчезали в темноте. Неожиданно один родитель выскочил из норы, преследуемый по пятам двумя толстыми птенцами, которые гнали его обратно к морю. Другого трое нахальных детенышей заставили тут же отрыгнуть весь дневной улов, который к этому времени успел превратиться в клейкий рыбный суп.

Все это было похоже на фарс. Под конец нас поразил уже совсем необычный номер. Когда в одну нору залез пингвин, который как-то уж очень долго готовился к этому, оттуда вылетел крохотный зайчонок, за ним второй, третий, четвертый. Пятый зайчонок перекувырнулся в воздухе и шлепнулся на четвертого. Семеро заспанных, ошеломленных зайчат выстроились у наших ног, шевеля ушками и нюхая воздух дрожащими ноздрями. А из норы, лежа на животе, высунулся пингвин и яростно закрутил головой. Мы так развеселились, что не заметили остатка пути.

Через три недели Бьерн начал капризничать. Однажды утром он произнес слова, которых мы ждали уже давно:

— Не хочу играть с пингвинами. Хочу играть с детьми! Поехали домой!

Прожив пять месяцев на архипелаге, где всегда дует ветер и небо не бывает чистым и где по радио передается только оптимистический прогноз погоды, обещающий временное прекращение облачности, нам с Харриет тоже захотелось домой.

Постоянные штормы начали действовать нам на нервы. Ветер, ветер, ветер и неожиданные чередования града, снега и ливня. Заверения островитян, что у них уже давно не было такого плохого лета, служили нам слабым утешением. Ни один метеоролог не мог дать прогноз, на который можно было бы положиться. Пастор даже предпринял попытки обратиться к высшим силам. Однако это чуть не окончилось катастрофой.

Это произошло в тот день, когда капитан Тэрнбелл, по прозвищу Фрости, посетил мессу в соборе накануне отправления его судна на антарктические базы. Пастор сердечно приветствовал Фрости в дверях божьего дома и шепнул ему на ухо:

— Фрости, я буду молить бога о хорошей погоде, когда твой «Шеклтон» выйдет в море.

— Не стоит трудиться, все равно не поможет, — ответил Фрости без особого энтузиазма.

Через два дня после того, как «Шеклтон» покинул Порт-Стэнли, пастор получил от Фрости срочную радиотелеграмму:

«Катись подальше со своими молитвами. Хуже погоды не бывает. Фрости».