280
несмотря на все случайные элементы, в своих существенных контурах являлся необходимым движением мысли, приходящей к тому, чтобы мыслить себя. Гегелевская история философии есть тем самым философия истории философии. Если выдвигается возражение, что подбор существенных элементов в данной системе направляется философскими предубеждениями или принципами, то Гегель может, конечно, ответить, что любая история философии, которая заслуживает этого названия, необходимо включает в себя не только истолкование, но также и отделение существенного от несущественного в свете убеждений о том, что является философски важным, а что нет. Но хотя такой ответ и достаточно разумен, в данном контексте он, однако, не был бы адекватным. Ибо так же, как Гегель подходит к философии истории с верой в то, что история человечества является разумным телеологическим процессом, так и к истории философии он подходит с убеждением, что эта история представляет собой "святилище самосознающего разума" [1], диалектически преемственное и последовательное определение идеи, "логический процесс, вынуждаемый внутренней необходимостью" [2], единую истинную философию, развивающуюся во времени, динамический процесс самомыслящего мышления.
1 W, 17, S. 65; HS, 1, р. 35 [26: 1, 97].
2 W, 17, S. 66; HS, 1, р. 36 [26: 1, 98].
Следует ли из этой концепции истории философии, что Гегель считает свою философию окончательной системой, системой, которая должна положить конец всем системам? Иногда утверждали, что он думает именно так. Но мне кажется, что эта картина - карикатура. Он действительно изображает немецкий идеализм в целом и свою собственную систему в частности в качестве высшей стадии, достигнутой доселе в историческом развитии философии. Ввиду его истолкования истории философии он не может поступать иначе. И он делает замечания, годные для использования теми, кто хочет приписать ему абсурдную мысль о том, что философия заканчивается гегельянством. "Новая эпоха началась в мире. Кажется, что теперь мировой дух преуспел в освобождении себя от всякого чуждого объективного существования и в постижении себя наконец как абсолютного духа... Борьба между конечным самосознанием и абсолютным самосознанием, которое казалось конечному самосознанию лежащим вне его, теперь прекращается. Конечное самосознание перестало быть конечным, а, с другой стороны, вследствие этого абсолютное самосознание обрело ранее недостающую
281
ему реальность" [1]. Но хотя здесь со всей ясностью заявляется, что абсолютный идеализм является кульминацией всей предшествовавшей философии, Гегель далее говорит "в целом о всемирной истории вообще и об истории философии в частности до наших дней" [2]. Вероятно ли, что человек, прямо утверждавший, что "философия есть ее эпоха, схваченная в мыслях" [3] и что столь же глупо допускать, что философ может выйти за рамки современного ему мира, как и полагать, что индивид может перескочить свою эпоху, всерьез считал, что философия заканчивается вместе с ним? Очевидно, что согласно гегелевским принципам последующая философия должна вбирать в себя абсолютный идеализм, даже если его система оказалась бы односторонним моментом более высокого синтеза. Но говорить так - не значит отрицать возможность или действительность всякой последующей философии.
1 W, 19, S. 689-690; HS, 3, р. 551 [26: 3, 570].
2 W, 19, S. 690; HS, 3, р. 551 [26: 3, 570].
3 W, 7, S. 35; R, предисловие [24: 55].
Здесь, однако, есть одна деталь. Если христианство - это абсолютная религия, то гегельянство, как эзотерическое христианство, должно быть абсолютной философией. И если мы берем слово "абсолютное" в этом контексте как означающее скорее истину в высшей достигнутой ею до сих пор форме, нежели последнее и окончательное утверждение этой истины, то христианство является окончательной религией не больше, чем гегельянство - окончательной философией. По принципам самого Гегеля, христианство и абсолютный идеализм стоят или падают вместе. И если мы хотим сказать, что христианство не может быть превзойдено, тогда как гегельянство может, мы не можем одновременно принимать гегелевское объяснение отношения между ними.
Ввиду всеохватного характера системы Гегеля и господствующего положения, занятого им в философском мире Германии, неудивительно, что его влияние чувствовалось в самых разных областях. Как и можно было ожидать в случае человека, мысль которого концентрировалась на Абсолюте и который казался не слишком критичному или слишком ортодоксальному наблюдателю тем, кто дал рациональное оправдание христианству в терминах самой современной философии, сфера его влияния включала область теологии. К примеру, Карл Дауб (1765-1836), профессор теологии в Гей
282
дельберге, отказался от шеллинговских идей и пытался использовать диалектический метод Гегеля на службе у протестантской теологии. Другим знаменитым теологом, обращенным или совращенным, в зависимости от того, как мы решаем смотреть на это, обаянием Гегеля, был Филипп Конрад Мархайнеке (1780-1846), который стал профессором теологии в Берлине и оказывал содействие в подготовке к печати первого общего издания работ Гегеля. В опубликованной после его смерти "Системе христианской догматики" Мархайнеке пытался перевести гегельянство в термины христианской теологии и одновременно в гегелевской манере истолковать содержание христианских догматов. К примеру, он изображал Абсолют достигающим полного самосознания в церкви, которую он считал конкретной актуализацией духа, толковавшегося в качестве третьей ипостаси Троицы.
История этических систем изучалась с гегелевской точки зрения Леопольдом фон Хеннингом (1791-1866), который слушал курсы Гегеля в Берлине и стал одним из самых пламенных его поклонников. Значительным было влияние Гегеля в области права. Среди его учеников выделялся знаменитый юрист Эдуард Ганс (1798- 1839), получивший кафедру юриспруденции в Берлине и опубликовавший известную работу о праве наследования [1]. В области эстетики Гегелем вдохновлялся, к примеру, Генрих Теодор Рёчер (1803 - 1871). В истории философии гегелевское влияние ощущали такие выдающиеся историки, как Иоганн Эдуард Эрдман (1805-1892), Эдуард Целлер (1814-1908) и Куно Фишер (1824-1907). Что бы мы ни думали об абсолютном идеализме, нельзя отрицать стимулирующего воздействия Гегеля на ученых самых разных областей.
1 "Das Erbrecht in weltgeschichtlicher Entwicklung" (1824-1835).
Возвращаемся в сферу теологии. Мы отметили, что гегелевская система оставляла место для дискуссии о ее точном отношении к христианскому теизму. И, кстати, полемика по этому вопросу началась еще до смерти Гегеля, хотя это событие, естественно, придало ей новый импульс. Некоторые авторы, которых обычно относят к правому крылу гегельянства, утверждали, что абсолютный идеализм можно законно истолковать в смысле, совместимом с христианством. Еще при жизни Гегеля Карл Фридрих Гёшель (1784-1861) пытался дать такую интерпретацию теории философа, касающейся отношения между формой мышления, характерной для религиозного сознания, и чистым мышлением или знанием, которая не влекла бы за собой вывода о том, что религия ниже философии. И эта за
283
щита Гегеля встретила теплый отклик у философа. После смерти Гегеля Гёшель опубликовал сочинения, предназначенные для того, чтобы показать, что гегельянство совместимо с учениями о личном Боге и личном бессмертии. Можно упомянуть также Карла Людвига Михелета (1801-1893), берлинского профессора, отождествлявшего гегелевскую триаду с ипостасями Троицы (что в действительности делал и сам Гегель) и пытавшегося показать совместимость гегельянства и христианской теологии.
Левое крыло представлял, к примеру, Давид Фридрих Штраус (1808-1874), автор знаменитой "Жизни Иисуса" (1835). Согласно Штраусу, евангельские истории - мифы, и он четко связал это воззрение с гегелевской теорией Vorstellung, подавая свое расхождение с историческим христианством в качестве подлинного развития гегелевской мысли. Этим он снабдил полезной амуницией тех христианских авторов, которые отказывались принимать заявление гегельянцев правого крыла относительно совместимости христианства и гегельянства.
Центр гегельянского движения представляет Иоганн Карл Фридрих Розенкранц (1805-1879), биограф Гегеля и профессор в Кенигсберге. Ученик одновременно Шлейермахера и Гегеля, он пытался в своем развитии гегелевской системы занять промежуточную позицию. В "Энциклопедии теологических наук" (1831) он проводил различие между спекулятивной, исторической и практической теологией. Спекулятивная теология демонстрирует абсолютную религию, христианство, в априорной форме. Историческая теология имеет дело с объективацией во времени этой идеи или понятия абсолютной религии. В своей оценке исторического христианства Розенкранц был более сдержан, чем Штраус, который считал, что тот относится к центру гегелевской школы. Позже Розенкранц пытался развивать гегелевскую логику, но его усилия в этом направлении невысоко оценивались другими гегельянцами.
Итак, мы можем сказать, что раскол между гегельянцами правого и левого крыла касался прежде всего интерпретации, оценки и развития гегелевской позиции относительно религиозных и теологических проблем. На правом крыле Гегеля толковали в смысле более или менее совместимом с христианством, что означало, что Бог должен был представляться в качестве личного, так сказать, по праву самосознающего Существа. На левом утверждалось пантеистическое толкование и отрицалось личное бессмертие.
284
Впрочем, левое крыло вскоре вышло за пределы пантеизма к натурализму и атеизму. И под воздействием Маркса и Энгельса были революционизированы гегелевские теории общества и истории. Так что левое крыло имеет гораздо большее историческое значение, чем правое. Но радикальные мыслители первой группы заслуживают отдельного рассмотрения и не в качестве учеников Гегеля, который едва ли признал бы их таковыми.
Говоря о влиянии Гегеля, мы могли бы, конечно, сослаться на британский идеализм второй половины ХГХ столетия и первых двух десятилетий XX, на таких итальянских философов, как Бенедетто Кроче (1866-1952) и Джованни Джентиле (1875-1944), а также на современные французские работы о Гегеле, не говоря о других примерах долговременного влияния этого философа. Но эти темы вывели бы нас за пределы настоящего тома. Вместо этого мы можем обратиться к рассмотрению реакции на метафизический идеализм и других направлений мысли, появившихся в философском мире Германии ХГХ столетия.
Часть вторая
РЕАКЦИЯ НА МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ ИДЕАЛИЗМ
Глава 12
РАННИЕ ОППОНЕНТЫ И КРИТИКИ
Фриз и его ученики. - Реализм Гербарта. - Бенеке и психология как фундаментальная наука. - Логика Больцано. - Вайссе и И. Г. Фихте как критики Гегеля.
1
Большой ошибкой считал развитие идеализма, осуществленное Фихте, Шеллингом и Гегелем, Якоб Фридрих Фриз (1773-1843). На его взгляд, надлежащей и перспективной задачей философии было продолжение дела Канта без превращения кантовской философии в метафизическую систему. Конечно, сам Фриз употреблял слово "метафизика" и в 1824 г. опубликовал "Систему метафизики" ("System der Metaphysik"). Но это слово означало для него критику человеческого познания, а не науку об Абсолюте. Здесь он, стало быть, шел по стопам Канта. В то же время он превратил кантовскую трансцендентальную критику познания в психологическое исследование, процесс психологического самонаблюдения. Поэтому, хотя Фриз начинает вместе с Кантом и пытается исправить и развить его позицию, тот факт, что это исправление принимает вид психологизирования кантовской критики, приводит к определенному сходству с установкой Дж. Локка. Ведь, согласно Фризу, мы должны исследовать природу, законы и объем познания, прежде чем сможем взяться за проблемы, связанные с объектом познания. И метод проведения этого исследования - эмпирическое наблюдение.
286
Но Фриз не ограничивался теорией познания. В 1803 г. он опубликовал "Философское учение о праве" ("Philosophische Rechtslehre"), а в 1818 г. "Этику" ("Ethik"). Он придерживался либеральных политических взглядов и в 1819 г. лишился кафедры в Йенском университете. Через несколько лет он, впрочем, был назначен на кафедру математики и физики того же университета. К тому времени он уже опубликовал несколько работ по естественной философии и физике и пытался объединить математическую физику Ньютона с кантовской философией, как он понимал ее.
В 1832 г. Фриз опубликовал "Руководство по философии религии и философской эстетике" ("Handbuch der Religionsphilosophie und der philosophischen Aesthetik"). В детстве он был воспитан в традициях пиетизма и до конца своих дней подчеркивал важность религиозного чувства и внутреннего благочестия. С одной стороны, у нас есть математическое и научное знание, с другой - голос религиозного и эстетического чувства, его свидетельство о бытии, лежащем за пределами феноменальной сферы. Практическая или моральная вера соотносит нас с ноуменальной реальностью, но религиозное и эстетическое чувство дает нам дополнительную уверенность в том, что реальность за пределами феноменов является тем, чем ее представляет моральная вера. Тем самым Фриз дополнил кантовское учение о практической вере акцентированием ценности религиозного переживания.
Фриз оказал определенное влияние на развитие философии. Среди его учеников выделялся Э. Ф. Апельт (1812-1859), который защищал психологическую интерпретацию Канта учителем и настаивал на необходимости тесного союза философии и науки [1]. И стоит отметить, что знаменитый философ религии Рудольф Отто (1869-1937) испытал определенное влияние Фриза, подчеркивавшего фундаментальную важность чувства в религии, хотя было бы не вполне правильно называть Отто учеником Фриза.
1 Современные логики справедливо не одобряют психологизирование логики. Но эта тенденция связывалась, хотя и ошибочно, с представлением, будто оно является выражением научной установки.
В начале XX столетия Леонард Нельсон (1882-1927) основал так называемую неофризианскую школу.
Среди оппонентов-современников посткантовского идеализма имя Фриза известно гораздо меньше, чем имя Иоганна Фридриха Гербарта (1776-1841). В 1809 г. Гербарт был назначен на кафедру в Кенигсберге, которую когда-то занимал Кант, и возглавлял ее вплоть до 1833 г., когда переехал в Гёттинген. Во время пребывания в Швейцарии (1797-1800) он познакомился с Песталоцци*, очень заинтересовался проблемами воспитания и писал на эту тему. Среди главных его философских работ - "Введение в философию" ("Einleitung in die Philosophic", 1813), "Психология как наука" ("Psychologie als Wissenschaft", 1824-1825) и "Общая метафизика" ("Allgemeine Metaphysik", 1828-1829).
287
Гербарт как-то заметил, что он кантианец образца 1828 г. Разумеется, он имел в виду, что хотя он отдает дань делу великого мыслителя, кафедру которого он тогда занимал, но за это время утекло много воды и что он не просто принимает кантовскую систему, как она вышла из рук учителя. Действительно, Гербарта нельзя назвать кантианцем в обычном смысле. Конечно, он отвергал посткантовский идеализм. Но считать посткантовский идеализм извращением мысли Канта - не обязательно то же самое, что быть кантианцем. И в некоторых аспектах Гербарт ближе скорее докантовским философам, чем самому Канту.
По крайней мере в одном отношении представление Гербарта о философии имеет до крайности современный привкус. Ведь он характеризует философию как обработку (Bearbeitung) понятий. Очевидное возражение, которое можно сделать в связи с такой характеристикой, состоит в том, что в ней не дается никакого указания относительно специфического предмета философии. Любую науку можно охарактеризовать подобным образом. Однако Гербарт убежден, что философия не имеет своего особого предмета наряду с предметами различных частных наук. Или, точнее, мы не можем с самого начала сказать, что у философии есть особая область реальности в качестве ее специфического предмета. Вначале мы должны характеризовать ее в виде деятельности по обработке и прояснению понятий.
На этом пути и возникают различные ветви философии. К примеру, если мы занимаемся разработкой теории различных понятий и их комбинации, а также принципами прояснения понятий, мы имеем дело с логикой. Если же мы применяем логические принципы для прояснения понятий, предоставленных опытом, мы занимаемся метафизикой.
По мнению Гербарта, эта работа по прояснению понятий имеет важное значение. Ведь когда фундаментальные понятия, извлеченные из опыта, подвергаются логическому анализу, обнаруживается, что они завалены противоречиями. Возьмем, к примеру, понятие вещи. Если она по праву может быть названа вещью, она должна быть чем-то единым, единством. Но когда мы пытаемся описать ее, она распадается во множество качеств. Она едина и множествен
288
на, едина и не едина в то же самое время. Таким образом, мы сталкиваемся с противоречием и не можем удовлетвориться им. Но вопрос не в простом отрицании понятия, извлеченного из опыта. Ведь если мы убираем звено, связующее мышление и опыт, мы отсекаем себя от реальности. Нужно же такое прояснение и обработка данного понятия, чтобы исчезло противоречие.
Итак, Гербарт признает фундаментальность принципа непротиворечия. Он не хочет иметь дела с диалектической логикой Гегеля, которая, по его мнению, затуманивает этот принцип. Реальность должна быть лишена противоречия. Иными словами, она должна быть такого рода, чтобы истинное мировоззрение или объяснение мира было гармоничной системой взаимосогласованных и внутренне непротиворечивых понятий. Сырой же опыт не предоставляет нам такого мировоззрения. Дело философии состоит в том, чтобы сконструировать его путем прояснения, модифицирования и согласования понятий, извлеченных из опыта и используемых в науках.
Точку зрения Гербарта можно лучше выразить, сказав, что реальность такова, что ее полное объяснение приняло бы форму всеохватывающей системы взаимно согласованных непротиворечивых высказываний. В действительности можно показать, что у самого Гегеля был похожий идеал истины и что его нельзя трактовать таким образом, будто он отрицал принцип непротиворечия. В конце концов, Гербарт тоже допускает возникновение противоречий из обычных способов рассмотрения вещей, а затем пытается разрешить их. Но Гегель выражается так, будто противоречия являются особенностью движения самой реальности, жизни Абсолюта, тогда как для Гербарта противоречия возникают только из наших неадекватных способов постижения реальности: они не характеризуют саму реальность. Поэтому позиция Гербарта имеет больше сходства с воззрением Ф. Г. Брэдли, чем со взглядами Гегеля. И между прочим, Брэдли испытал значительное влияние Гербарта [1].
1 Я говорю, конечно, только о воззрении Брэдли, согласно которому наши обычные способы представления и описания вещей дают начало противоречиям, в то время как сама реальность является гармоническим целым, лишенным какого-либо противоречия. В споре между плюрализмом и монизмом обнаруживается большое различие между Гербартом и английским абсолютным идеалистом.
289
Итак, допустим, что наш обычный взгляд на вещи содержит противоречия или порождает их. Мы рассматриваем розу как одну вещь и кусок сахара как другую вещь. Каждая из них представляется единством. Но когда мы пытаемся описать их, они превращаются во множественность качеств. Роза красная, благоухающая и мягкая; сахар белый, сладкий и твердый. В каждом случае мы приписываем определенные качества объединяющей их субстанции или вещи. Но что это такое? Когда мы пытаемся что-то сказать о ней, единство вновь распадается на множество. Или, если мы говорим, что она лежит в основании этих качеств, то она кажется другой вещью. Мы больше не можем говорить, что роза - красная, благоухающая, мягкая.
Решение этой проблемы заключается, согласно Гербарту, в постулировании множества простых и неизменных сущностей или субстанций, которые он называет "реалами" (Realen). Они вступают в различные отношения друг с другом, а феноменальные качества и изменения соответствуют этим отношениям. К примеру, кусок сахара, кажущийся нам единством, составлен из множества непротяженных и неизменных сущностей. И различные феноменальные качества сахара соответствуют отношениям, в которых эти сущности находятся друг к другу, а феноменальные изменения в сахаре соответствуют изменяющимся отношениям между этими сущностями. Тем самым мы можем гармонизировать единство и множественность, постоянство и изменение.
Итак, предложив взгляд на философию, модный до недавнего времени в Великобритании, а именно что философия состоит в прояснении понятий или концептуальном анализе, Гербарт затем поднимает проблему, которой впоследствии уделял большое внимание Брэдли в работе "Явление и действительность". Но в то время как Брэдли в соответствии с духом посткантовского идеализма находит решение в терминах Единого, "являющегося" в виде множественности вещей, Гербарт обращается к плюралистической метафизике, навевающей воспоминания об атомах Демокрита и монадах Лейбница. Конечно, его "реалы" отличны от атомов Демокрита тем, что о них говорится, что они обладают качествами, пусть они, будучи метафеноменальными, и непознаваемы*. Кроме того, хотя каждый "реал" безусловно и сущностно неизменен, они не представляются, подобно лейбницевским монадам, "безоконными". Ведь о каждом "реале" утверждается, что он сохраняет свою самотождественность перед лицом повреждений (Storangen) другими такими сущностями, так что кажется, что здесь имеет место некое взаимное влияние. И вместе с тем теория Гербарта имеет очевидное сходство с докантовской метафизикой.
290
Теория повреждений, каждое из которых вызывает реакцию самосохранения со стороны повреждаемой сущности, порождает определенную трудность. Дело в том, что не так-то просто согласовать ее с идеей о том, что пространство, время и причинное взаимодействие феноменальны. Конечно, Гербарт допускает, что феноменальные события, основаны на поведении "реалов" и могут быть объяснены им. И мир "реалов" не понимается как неподвижная реальность Парменида. Представляется, однако, что можно показать, что в той мере, в какой постулированные отношения между "реалами" вообще мыслимы, они неизбежно переносятся в феноменальную сферу. Ведь их едва ли можно мыслить вне терминов отношений, о которых говорится, что они феноменальны.
В любом случае именно на этом метафизическом фундаменте Гербарт строит свою психологию. Душа есть простая и непротяженная субстанция, или "реал". Но ее нельзя отождествлять с чистым субъектом или Я сознания. Душа, рассматриваемая просто как таковая, вовсе не обладает сознанием. Не снабжена она и каким-либо кантианским аппаратом априорных форм и категорий. Все психические деятельности вторичны и производны. Иными словами, душа стремится сохранить себя перед лицом повреждений, вызываемых другими "реалами", и реакции самосохранения выражаются в ощущениях и идеях. Можно выкинуть за борт концепцию различных способностей. К примеру, идея, встречающая препятствие, может быть названа желанием, а идея, сопровождающаяся предположением успеха, может быть названа волением. Нет необходимости постулировать желающие и волевые способности. Соответствующие психические феномены могут быть объяснены в терминах идей, которые сами объяснимы в терминах стимулов, прямо или косвенно вызванных самосохраняющими реакциями души на повреждения.
Интересной чертой психологии Гербарта является его теория подсознательного. Идеи могут ассоциироваться друг с другом, но они могут быть и взаимопротивоположными. В этом случае возникает состояние напряжения, и какая-то идея или идеи вытесняются в подсознание. Затем они могут превратиться в побуждения, хотя способны вернуться в сознание в качестве идей. Можно также отметить настойчивость Гербарта относительно того, что не только на сознательном уровне сознание объектов, отличных от Я, предшествует самосознанию, но и что самосознание всегда есть эмпирическое самосознание, сознание Я-объекта. Существуют Я-идеи, но нет такой вещи, как чистое самосознание.
291
Однако хотя гербартовская теория подсознательного не лишена исторической значимости, выдающейся особенностью его психологии, по-видимому, является его попытка сделать ее математизированной наукой. Так, он допускает, что идеи имеют различные степени интенсивности и что отношения между ними могут быть выражены математическими формулами. Если, к примеру, идея была подавлена и вытеснена в подсознание, то ее возвращение в сознание будет включать возвращение ассоциированных идей согласно определенной математической последовательности. И если у нас есть достаточное эмпирическое основание, мы можем предсказать причину таких событий. Психология, по крайней мере в принципе, может быть превращена в точную науку, статику и динамику духовной жизни представлений.
Итак, психология, подобно метафизике, имеет дело с реальным, эстетика и этика же - с ценностями. Более фундаментальна из этих двух последних дисциплин эстетика. Ибо этическое суждение является подразделом эстетического суждения, суждения вкуса, выражающего одобрение или неодобрение. Но это не означает, что этическое суждение не имеет объективного эталона. Ведь одобрение и неодобрение основано на определенных отношениях, и в случае этики это отношения воли. Гербарт насчитывает пять подобных отношений. Во-первых, опыт показывает, что мы одобряем отношение согласия воли с внутренним убеждением личности. Иными словами, мы выражаем одобрение в соответствии с идеалом внутренней свободы [1]. Во-вторых, мы одобряем отношение согласованности различных склонностей и стремлений индивидуальной воли. И в таком случае наше одобрение устанавливается в соответствии с идеалом совершенства. В-третьих, мы одобряем такое отношение, при котором одна воля делает своим объектом удовлетворение другой воли. Наше суждение формируется здесь идеалом благожелательности. В-четвертых, одобрение и неодобрение устанавливается в соответствии с идеей справедливости. Мы не одобряем отношение столкновения или дисгармонии нескольких воль, одобряем же отношение, в котором каждая воля позволяет другим ограничивать ее. В-пятых, мы не одобряем такое отношение, когда намеренные добрые и злые поступки остаются без последствий. Здесь работает идея воздаяния.
1 Развивая психологию, очерченную выше, Гербарт не принимает теорию свободы безразличия. По сути, он считает эту теорию несовместимой с представлением об устойчивом и твердом характере, формирование которого является одной из первейших целей воспитания. Однако он, разумеется, признает психологическое различие между выбором в соответствии с убеждением или совестью и под влиянием импульсного побуждения или желания поступать наперекор совести.
292
Именно в свете этой теории ценностей Гербарт критикует кантовскую этику. Мы не можем считать категорический императив предельным моральным фактом. Ведь мы всегда можем спросить, откуда черпает свой авторитет практический разум или воля. Помимо приказа и повиновения этому приказу должно быть что-то, что оправдывает уважение к нему. И оно обнаруживается в признании ценностей, морально прекрасного и приятного.
Мы не можем вдаваться здесь в теорию воспитания Гербарта. Стоит лишь отметить, что она сочетает его этику и психологию. Этика с ее теорией ценностей говорит о цели или задаче воспитания, которой является развитие характера. Целью нравственной жизни является совершенное согласие воли с моральными идеалами или ценностями. И это добродетель. Но для того, чтобы оценить, каким образом можно педагогически достичь этой цели, мы должны принять во внимание психологию и использовать ее законы и принципы. Главной целью воспитания является мораль, но воспитатель должен исходить из двух групп представлений, полученных из опыта мира и общественных отношений и окружения. Первая из этих основ должна быть развита в знание, вторая - в благожелательность и симпатию к другим.
Философии Гербарта явно недоставало романтической привлекательности великих идеалистических систем. В некотором смысле она была устаревшей. Иными словами, она обращает взор в до-кантовские времена, и ее автор не испытывал симпатии к тому движению, которое преобладало в современной ему Германии. Однако в другом смысле она была очень даже ко времени. Ведь она высказывала требование более тесной интеграции философии и науки и предвосхищала некоторые из систем, возникших после краха идеализма и требовавших именно такой интеграции. Наиболее важными моментами философии Гербарта являлись, возможно, его психология и теория воспитания. В области теории воспитания он помогал созданию теоретического фона для практических идей Пес-талоцци. В области психологии он оказал стимулирующее влияние. В связи с его идеей психологии как механики ментальной жизни ощущений и идей стоит, кстати, напомнить, что он не был материалистом. Материю он считал феноменальной. Кроме того, он принимал одну из разновидностей доказательства, указывающего на наличие божественного сверхчувственного бытия.
293
С еще большей силой значение психологии подчеркивал Фридрих Эдуард Бенеке (1798 -1854). Бенеке испытал значительное влияние сочинений Гербарта, но его учеником он, конечно, не был. На него повлиял также Фриз, но больше всего он вдохновлялся английской мыслью и очень ценил Локка. Он совершенно не симпатизировал господствовавшей идеалистической философии и сталкивался с немалыми трудностями в своей академической карьере. В итоге он, по-видимому, совершил самоубийство, что вызвало совершенно бескультурные замечания Артура Шопенгауэра.
С точки зрения Бенеке, психология есть фундаментальная наука и основа философии. Она не должна базироваться, как у Гербарта, на метафизике. Наоборот, она основана или должна основываться на внутреннем опыте, открывающем нам фундаментальные психические процессы. Ей не помогает и не требуется математика. Конечно, Бенеке испытал влияние ассоцианистской психологии, но он не разделял концепцию Гербарта о превращении психологии в точную науку посредством ее математизации. Он уповал скорее на интроспективный, т.е. основанный на самонаблюдении, метод английских эмпириков.
Что же касается души, то, как справедливо утверждал Локк, она лишена врожденных идей. Не существует также, как утверждал Гербарт, отдельных способностей в традиционном смысле. Но мы можем обнаружить множество предрасположенностей или побуждений, которые, если мы так хотим, можно назвать способностями. И единство Я возникает из гармонизации этих побуждений. Кроме того, педагогика и этика как прикладная психология показывают, каким образом побуждения и предрасположенности должны развиваться и гармонизироваться ввиду иерархии благ или ценностей, определенных рассмотрением действий и их результатов.
Нет сомнения, что философия Бенеке весьма незначительна по сравнению с грандиозными системами немецкого идеализма. Не исключено, однако, что в его акцентировании побуждений как фундаментальных элементов психической жизни и в его тенденции придавать значение скорее практическому, чем теоретическому, мы можем увидеть некоторое сходство с движением в сторону волюнтаризма, масштабно выраженного в метафизической системе Шопенгауэра, того самого человека, который едко высказывался о самоубийстве Бенеке. Кстати говоря, Фихте уже отмечал фундаментальную роль побуждения и стремления.
294
Хронологические основания оправдывают включение в эту главу краткого сообщения о Бернарде Больцано (1781-1848), даже если переоткрытие его как в известном смысле предшественника современных логических разработок способствует представлению о нем как о более современном авторе, чем было в действительности.
Больцано родился в Праге. Его отец был итальянцем, мать - немкой. В 1805 г. он получил сан священника и вскоре после этого был назначен на кафедру философии религии в Пражском университете. Но в конце 1819 г. он был снят со своего поста, и не его церковными начальниками, как иногда утверждалось, а по приказу императора в Вене. В императорском постановлении специально отмечались неприемлемые учения Больцано о войне, социальном положении и гражданском неповиновении. Фактически Больцано говорил студентам, что настанет день, когда на войну станут смотреть с таким же отвращением, как на дуэль, что социальные различия будут со временем сведены к надлежащим пределам и что подчинение гражданской власти ограничивается моральной совестью и нормами законной реализации суверенитета. И хотя эти воззрения могли казаться неприемлемыми в глазах бывшего императора Священной Римской империи*, они были далеки от теологической ереси. В самом деле, церковные власти, получив инструкцию из Вены изучить дело Больцано, заявили, что он является ортодоксальным католиком. Тем не менее Больцано вынужден был прекратить преподавание и занялся научной и литературной деятельностью, хотя и сталкивался с некоторыми трудностями при публикации, во всяком случае в австрийских владениях.
В 1827 г. Больцано анонимно опубликовал работу, обычно называемую "Атаназия"**, об основаниях веры в бессмертие души. Его главная работа "Наукоучение: опыт детального и по большей части нового изложения логики" ("Wissenschaftslehre: Versuch einer ausfuhrlichen und grosstenteils neuen Darstellung der Logik") появилась в четырех томах в 1837 г. "Парадоксы бесконечного" ("Paradoxen des Unendlichen") были опубликованы посмертно в 1851 г. Кроме того, он написал большое количество статей на логические, математические, физические, эстетические и политические темы, причем многие из них - для Научного общества в Богемии, активным членом которого он являлся.
295
В написанном им кратком отчете о своем интеллектуальном развитии Больцано заметил, что он никогда не чувствовал склонности к тому, чтобы признать какую-либо конкретную философскую систему в качестве единственной истинной философии. Говоря о Канте, первую "Критику" которого он начал изучать в возрасте восемнадцати лет, он признавал, что в критической философии он нашел много заслуживающего одобрения. В то же время он обнаружил и немало того, с чем он не мог согласиться, а также много недостающего. К примеру, приветствуя различение аналитических и синтетических пропозиций*, он не мог согласиться с кантовским объяснением этого различения. Не мог он принять и тезис о синтетическом характере математических пропозиций, основанных на априорных созерцаниях. Ведь он сам преуспел в выведении некоторых геометрических истин путем анализа понятий. Он думал, что математика является чисто понятийной по своему характеру и что ее можно построить при помощи строгой процедуры анализа.
Эта акцентировка понятийного анализа и логической строгости действительно была характерной для Больцано. Он не только обнаружил у ведущих философов тот недостаток, что они не определяли свои термины [1], были неряшливы в понятийном анализе и непоследовательны в использовании ими терминов, но он также ясно давал понять, что, по его мнению, никто не может быть хорошим философом, не будучи хорошим математиком. Очевидно, что он не был расположен к тому, чтобы с какой-то особой благожелательностью наблюдать за делами метафизических идеалистов.
Кроме того, Больцано склонялся к депсихологизации логики, к ее формализации и освобождению от какой-либо внутренней связи с субъектом, или Я, или продуктивным воображением, равно как с каким-либо другим субъективным фактором. И эта тенденция обнаружила себя в его теории пропозиции-в-себе (der Satz an sich). Пропозиция-в-себе определяется как "утверждение о существовании или несуществовании чего-то безотносительно к тому, истинно или ложно это утверждение, было ли оно когда-нибудь сформулировано в словесной форме и даже представлялось ли оно когда-либо каким-нибудь умом в виде мысли" [2]. Идея пропозиций-в-себе может порождать некоторые трудности, но ясно, что для Больцано главным элементом пропозиции является ее объективное содержание или значение. Ее мыслимость или полагание субъектом вторичный фактор, не имеющий отношения к объективному значению.
1 К примеру, он обвиняет Канта за то, что он вводит термин "опыт" в самом начале своей первой "Критики" без какого-либо адекватного и недвусмысленного объяснения придаваемого ему значения.
2 "Wissenschaftslehre" ["Наукоучение"], 2 Aufl. Leipzig, 1929, S. 77.
296
Больцано говорит и о представлении-в-себе (die Vorstellung an sich). Оно характеризуется как все, что может быть составной частью пропозиции, но само по себе пропозиции не составляет. Поэтому никакое представление или понятие не могут быть сами по себе истинными или ложными. Ведь истинность и ложность утверждаются только в пропозициях, а не в их составных частях, взятых по отдельности. Однако значение или содержание представления-в-себе может быть проанализировано, и это может быть сделано без отсылки к какому-либо субъекту. Говоря логически, субъект иррелевантен. К примеру, если идея X представляется через А, В и С, то эти три идеи важны с психологической точки зрения, но только одна - с точки зрения логического аналитика, интересующегося исключительно содержанием понятия. Мне кажется спорной возможность анализа области значения понятия в отвлечении от пропозиций, в которых оно задействовано. Ведь значение определяется употреблением. Но в любом случае интерес Больцано к депсихологизации логики достаточно очевиден.
Наконец, Больцано говорит о суждении-в-себе (das Urteil an sich). Всякое суждение выражает и утверждает пропозицию.
И теперь, если имеются пропозиции-в-себе, должны существовать также и истины-в-себе (Wahrheiten an sich), а именно те пропозиции, которые действительно истинны. Их истинность, однако, никак не зависит от их выражения и утверждения мыслящими субъектами в суждениях. И это справедливо не только для конечных субъектов, но и относительно Бога. Истины-в-себе истинны не потому, что Бог полагает их; Бог мыслит их, потому что они истинны. Больцано не хочет сказать, что ложно утверждение о том, что Бог делает истинные фактические пропозиции о мире истинными в том смысле, что он - Творец и тем самым вообще несет ответственность за существование мира. Он смотрит на этот вопрос с логической точки зрения и утверждает, что истинность пропозиции не зависит от ее мыслимости субъектом, неважно конечным или бесконечным. К примеру, истинность математической пропозиции зависит от значения терминов, а не от того, мыслится ли она математиком, человеческим или божественным.
297
Как философ, Больцано не соглашался с кантовским осуждением метафизики и говорил о возможности доказательства важных истин о Боге, а также о духовности и бессмертии души. На его общую метафизическую позицию повлиял Лейбниц. Больцано, правда, не признавал лейбницевскую теорию "безоконных" монад, но разделял убеждение Лейбница, что каждая субстанция есть активное сущее и что ее активность выражается в той или иной форме представления, или, как говорит Лейбниц, перцепции. Впрочем, Больцано важен не как метафизик, а как логик и математик. Первоначально он был признан как математик, но в наши времена ему отдавали дань как логику, особенно Гуссерль.
В предыдущих параграфах этой главы мы рассматривали мыслителей, стоявших в стороне от движения посткантовского метафизического идеализма и следовавших другими путями мысли. Теперь мы можем кратко поговорить о двух философах, принадлежавших идеалистическому движению, но тоже выработавших критическую позицию по отношению к абсолютному идеализму.
а) Кристиан Герман Вайссе (1801-1866), профессор Лейпциг-ского университета, одно время бьш весьма близок к Гегелю, хотя и полагал, что Гегель преувеличил роль логики, особенно когда пытался (согласно интерпретации Вайссе) вывести реальность из абстрактных форм бытия. Чтобы сделать систему прочной, мы нуждаемся в идее личного созидающего Бога.
Развитие спекулятивного теизма Вайссе было стимулировано поздней религиозной философией Шеллинга. И в "Философской проблеме современности" ("Das philosophische Problem der Gegenwart", 1842) он утверждал, что в своей логике Гегель разрабатывал отрицательную сторону философии. Гегелевская диалектика снабжает нас идеей абсолютной Божественности. Логический Абсолют - это не реальный Бог, а необходимое логическое основание его реальности. Гегель, конечно, мог бы согласиться с этим. Ведь логическая идея как таковая не была для него существующим Богом. Вайссе, однако, отстаивал идею личного и свободного Бога, существование которого не может быть выведено из абсолютной идеи, хотя оно и предполагает истинность этой идеи. Иными словами, божественное Существо, если таковое имеется, должно быть мышлением, мыслящим самого себя, личным и самосознающим существом. Но бытие такого существа должно быть показано каким-то иным способом, нежели априорной логической дедукцией. Кроме того, Вайссе пытался показать, что Бог не может быть какой-то Личностью и что мы должны признать христианскую доктрину Троицы.
298
b) Лишь как нерешительную воспринимал критику Гегеля со стороны Вайссе Иммануил Герман Фихте (1796 - 1879), сын знаменитого идеалиста. Фихте-младший обращал особое внимание на индивидуальную человеческую личность и открыто противостоял тому, что он считал гегелевской тенденцией растворения индивидуального во всеобщем. В гегельянстве, как он интерпретировал его, человеческая личность представлялась лишь в качестве преходящего момента жизни всеобщего духа, тогда как с его собственной точки зрения развитие личности являлось целью творения и человеку было гарантировано личное бессмертие.
Мысль Фихте-младшего прошла несколько стадий, от периода сильного влияния его отца и Канта до сосредоточенности в поздний период на философской антропологии, сопровождающейся заметным интересом к досознательным сторонам человека и парапсихическим феноменам. Но общие рамки его философии задавались спекулятивным теизмом, в котором он пытался сочетать идеалистические темы с теизмом и акцентированием значимости человеческой личности. В "Спекулятивной теологии, или Общем учении о религии" ("Die spekulative Theologie, oder Allgemeine Religionslehre", 1846), составляющей третий том его трилогии о спекулятивном теизме, Бог изображается в виде высшего личностного единства идеального и реального. Идеальный аспект Бога есть его бесконечное самосознание, а реальный аспект формируется монадами как вечными мыслями Бога. Творение означает акт наделения этих монад свободной волей, своей собственной жизнью. И развитие человеческой личности - это развитие самосознания на фундаменте до-сознательного или подсознательного уровней.
Очевидно, что И. Г. Фихте испытал сильное влияние идеалистического движения. Да и вряд ли можно было бы ожидать чего-нибудь другого. Но он активно подчеркивал личностную природу Бога, а также ценность и бессмертие человеческой личности. Во имя этого персоналистического идеализма он и атаковал гегелевскую систему, в которой, как он был убежден, конечная личность приносилась в жертву всепоглощающему Абсолюту.
Глава 13
ШОПЕНГАУЭР (1)
Жизнь и сочинения. - Докторская диссертация Шопенгауэра. - Мир как представление. - Биологическая функция понятий и возможность метафизики. Мир как проявление воли к жизни. - Метафизический пессимизм. - Некоторые критические замечания.
1
Очевидно, что способность философии поражать наше воображение, представляя оригинальную и драматичную картину мира, не является непогрешимым критерием ее истинности. Но все-таки она значительно добавляет ей интереса. Это качество, однако, не заметно ни у одного из философов, рассмотренных в предыдущей главе. Да, Гербарт создал общую систему. Но если бы надо было выбрать драматичные картины мира, представленные философами XIX в., едва ли кто-нибудь упомянул бы Гербарта. Гегель - да, Маркс - да, Ницше - да, но Гербарт, думаю, нет. И еще меньше рассудительный логик и математик Больцано. В 1819 г., когда Гербарт был профессором в Кёнигсберге, а Гегель недавно переехал из Гейдельберга в Берлин, вышла в свет главная работа Артура Шопенгауэра, которая, хотя и не привлекла к себе в то время большого внимания, выражала такое толкование мира и человеческой жизни, которое и само по себе было впечатляющим, а в некоторых важных аспектах противостояло интерпретациям, предложенным великими идеалистами. Конечно, имеется некое семейное сходство между системой Шопенгауэра и системами этих идеалистов. Но ее автор, никогда не стеснявшийся резких выражений, открыто демонстрировал крайнее презрение к Фихте, Шеллингу и Гегелю, особенно к последнему*, считая себя их великим оппонентом и поставщиком подлинной истины человечеству.
Артур Шопенгауэр родился в Данциге** 22 февраля 1788 г. Его отец, который был богатым купцом, надеялся, что сын пойдет по его стопам, и разрешил ему провести 1803 и 1804 гг. в путешествии по Англии, Франции и другим странам, с тем условием, что по завершении этого тура он приступит к работе в фирме. Молодой Шопенгауэр выполнил обещание, но у него не было вкуса к тому, чтобы делать карьеру в бизнесе, и после смерти его отца в 1805 г. он добился согласия матери на продолжение образования. В 1809 г. он поступил в Гёттингенский университет для изучения медицины, но на втором году своего пребывания в университете стал заниматься философией. Как он говорил, жизнь есть проблема, и он решил проводить свое время в размышлениях над ней.
300
Из Гёттингена, где он стал почитателем Платона, Шопенгауэр в 1811 г. отправился в Берлин, чтобы прослушать лекции Фихте и Шлейермахера. Темнота первого была отвратительна ему, а утверждение второго, что никто не может быть настоящим философом, не будучи религиозным, вызвало у него саркастическое замечание, что никто из религиозных людей не прибегает к философии, ибо не нуждается в ней.
Шопенгауэр считал себя космополитом, и он никогда не был немецким националистом. Испытывая, как он потом говорил, сильное отвращение ко всем военным делам, он предусмотрительно покинул Берлин, когда Пруссия поднялась против Наполеона, посвятив себя в спокойном уединении подготовке диссертации "О четверояком корне закона достаточного основания" ("Ueber die vierfache Wurzel des Satzes vom zureichenden Grande"), принесшей ему докторскую степень в Йене и опубликованной в 1813 г. Гёте поздравил автора, и в ответ Шопенгауэр написал эссе "О зрении и цветах" ("Ueber das Sehen und die Farben", 1816), в котором он более или менее поддержал Гёте против Ньютона*. Но помимо ласкового приема, оказанного диссертации великим поэтом, "Четвероякий корень" был практически не замечен и не распродан. Автор, однако, продолжал смотреть на него как на необходимое введение в его философию, и об этой работе еще будет сказано в следующем параграфе.
С мая 1814 г. по сентябрь 1818 г. Шопенгауэр жил в Дрездене. И именно здесь он сочинил свой главный философский труд "Мир как воля и представление" ("Die Welt als Wille und Vorstellung"). Передав рукопись издателю, он отправился в развлекательный тур по Италии. Работа появилась в начале 1819 г., и автора утешило то, что некоторые философы, такие, как Гербарт и Бенеке, обратили внимание на нее. Но это утешение было развеяно очень малыми продажами книги, которая, как полагал автор, решает загадку мироздания.
Обнадеженный, однако, тем фактом, что его magnum opus** не прошел полностью незамеченным, и стремясь к тому, чтобы раскрывать истину мира как устным словом, так и сочинениями, Шопенгауэр отправился в Берлин и в 1820 г. приступил здесь к чтению лекций. Хотя он и не имел университетской кафедры, он без колебаний выбрал для своих лекций час, в который обычно читал Гегель. Это предприятие закончилось полным провалом, и после одного семестра Шопенгауэр прекратил чтение лекций. Его учение едва ли было представителем господствующего Zeitgeist*, или духа той эпохи.
301
Попутешествовав, Шопенгауэр обосновался во Франкфурте-на-Майне в 1833 г. Он много читал европейскую литературу, наводил справки в научных книгах и журналах, сразу замечая те моменты, которые могли бы служить иллюстрацией или эмпирическим подтверждением его философских теорий, посещал театр и продолжал писать. В 1836 г. он опубликовал работу "О воле в природе" ("Ueber den Willen in der Natur"), а в 1839 г. получил премию норвежского Научного общества в Дронтхайме за эссе о свободе. Ему не удалось, однако, получить аналогичную премию от Датской королевской академии наук за эссе об основаниях этики. Одной из причин отказа в премии были неуважительные высказывания автора о ведущих философах. Шопенгауэр был большим почитателем Канта, но имел привычку высказываться о таких мыслителях, как Фихте, Шеллинг и Гегель, мягко говоря, в нестандартных выражениях, сколь бы забавными они ни казались последующим поколениям. Два этих эссе были опубликованы вместе в 1841 г. под названием "Две основные проблемы этики" ("Die beiden Grundprobleme der Ethik").
В 1844 г. Шопенгауэр опубликовал второе издание "Мира как воли и представления" с пятьюдесятью дополнительными главами. В предисловии к этому изданию он воспользовался поводом прояснить свое представление о немецких университетских профессорах - на тот случай, если его позиция могла быть еще недостаточно обозначена. В 1851 г. он опубликовал имевший успех сборник эссе по самым разным темам, озаглавленный "Parerga und Paralipomena" ["Парерги и паралипомены"]. Наконец, в 1859 г. он опубликовал третье, дополненное издание своего magnum opus.
После поражения революции 1848 г., к которой Шопенгауэр не испытывал никакой симпатии, люди в большей степени оказались готовы к тому, чтобы обратить внимание на философию, энергично заявляющую о мировом зле и тщетности жизни, проповедующую уход от жизни к эстетическому созерцанию и аскетизму. И в последнее десятилетие своей жизни Шопенгауэр становится знаменитым человеком. Приходящие со всех концов посетители были очарованы его блестящими ораторскими способностями. И хотя немецкие профессора не забыли его ругань и сарказм, в некоторых университетах стали читаться лекции по его системе - верный знак того, что он наконец достиг цели. Он умер в сентябре 1860 г.
302
Шопенгауэр был человеком широкого культурного кругозора, и он мог писать исключительно хорошо. Человек сильного характера и воли, он никогда не боялся выражать свои мнения и был одарен острым умом. Он также имел большой запас практического чувства и деловой смекалки. Но он был эгоистичным, тщеславным, вздорным, а иногда даже грубым; едва ли можно сказать, что он был особенно сердечен. Его отношения с женщинами были не совсем такими, каких можно ожидать от человека, с красноречием рассуждающего на этические, эстетические и мистические темы, и его литературные душеприказчики убрали некоторые из его замечаний о женском поле. Кроме того, его теоретическая чувствительность к страданиям человечества не сопровождалась особыми практическими усилиями по их облегчению. Впрочем, как он глубокомысленно замечал, философу не более необходимо быть святым, чем святому - философом. И хотя как человек он едва ли может рассматриваться как один из самых привлекательных философов, его выдающиеся таланты как писателя, я думаю, неоспоримы.
Свою докторскую диссертацию Шопенгауэр пишет под сильным влиянием Канта. Мир опыта - феноменальный мир, он есть объект для субъекта. И как таковой он есть мир наших ментальных представлений (Vorstellungen). Но никакой объект никогда не представляется нам в состоянии полной изоляции и обособленности. Иными словами, все наши представления законосообразно соотнесены или связаны с другими представлениями. Знание или наука - это именно знание таких законосообразных отношений. "Иначе говоря, наука означает систему знаний" [1], а не просто агрегат представлений. И должно иметься достаточное основание этой связанности или правильности. Таким образом, общим принципом, руководящим нашим знанием объектов или феноменов, является закон достаточного основания.
В качестве предварительного изложения закона достаточного основания Шопенгауэр выбирает "вольфовскую формулировку как наиболее всеобщую: Nihil est sine ratione cur potius sit quam non sit. - Нет ничего без основания [Grand, основы], почему оно есть" [2]. Но, продолжая, он раскрывает четыре главных типа или класса объектов и четыре главных типа соотнесенности или связи. И он делает вывод, что существуют четыре фундаментальные формы закона достаточного основания и что этот закон в своей общей формулировке абстрагирован от них. Отсюда название диссертации - "О четверояком корне закона достаточного основания".
1 W, 1, S. 4 [112: 1, 9]. Ссылки на "Сочинения" Шопенгауэра даются в соответствии с томом и страницей издания Ю. Фрауэнштедта (1877).
2 W, 1,S. 5 [112: 1,9].
303
Первый класс объектов или представлений - это класс наших интуитивных, опытных и совершенных [1] представлений. Это может звучать не очень понятно, но на языке обыденного реализма объекты, о которых идет речь, - это физические объекты, причинно соотнесенные в пространстве и времени и составляющие предмет естественных наук, таких, как физика и химия. Согласно Шопенгауэру, подобная пространственная, временная и причинная соотнесенность должна быть приписана деятельности ума, организующего материю феноменов, элементарных ощущений, в соответствии с априорными формами чувственности, а именно пространством и временем, и чистой формой причинности, являющейся единственной категорией рассудка. Он, таким образом, следует Канту, хотя кантовские категории рассудка сводятся им к одной. И относительно нашего знания этих представлений, феноменов, или, говоря реалистическим языком, физических объектов, утверждается, что им управляет "закон достаточного основания становления, principium rationis sufficientis fiendi" [2].
Второй класс объектов состоит из абстрактных понятий, соответствующей формой соотнесенности которых является суждение. Но суждение не выражает знание, если оно не является истинным. А "истина есть отношение суждения к чему-то отличному от него, что может быть названо его основанием" [3]. Это основание или достаточное основание может быть различных типов. К примеру, суждение может иметь своим основанием другое суждение; и когда мы рассматриваем законы следования и выведения формально, мы находимся в области логики [4]. Но в любом случае суждение, синтез понятий, управляется "законом достаточного основания познания, principium rationis sufficientis cognoscendi" [5].
1 Совершенных в том смысле, что такие представления заключают в себе как форму, так и материю феноменов. Иными словами, здесь не идет речь об абстрактных понятиях.
2 W, I, S. 34 [112: 1, 29].
3 W, I, S. 105 [112: 1, 83].
4 Отсюда следует, что гегелевское отождествление логики с метафизикой в смысле науки об Абсолюте абсурдно.
5 W, 1, S. 105 [112: 1, 83].
304
Третий класс объектов содержит "априорные созерцания форм внешнего и внутреннего чувства, пространства и времени" [1]. Пространство и время имеют такую природу, что каждая их часть определенным образом соотнесена с другой. И "закон, в соответствии с которым части пространства и времени... определяют друг друга, я называю законом достаточного основания бытия, principium rationis sufficientis essendi" [2]. К примеру, во времени это закон необратимой последовательности; и на "этой связи частей времени основывается всякий счет" [3]. Иными словами, арифметика основана на законе, регулирующем отношения между частями времени, а геометрия - на том, который регулирует соотносительные положения частей пространства. Поэтому мы можем сказать, что третий шопенгауэровский класс объектов - это математические объекты и что соответствующей формой закона достаточного основания, регулирующего наше познание геометрических и арифметических соотношений, является закон или, точнее, законы взаимоотношений частей времени и пространства.
Четвертый класс объектов содержит только один элемент, а именно "субъект воления, рассматривающийся в качестве объекта познающим субъектом" [4]. Иными словами, объектом является Я как источник или субъект воления. И законом, регулирующим наше познание отношения этого субъекта к его волениям или актам воли, оказывается "закон основания (или достаточного основания) действия, principium rationis sufficientis agendi; короче говоря, закон мотивации" [5]. Смысл его состоит в детерминации характером. Человек действует по мотивам, а мотивы, по которым он действует, имеют свое основание или достаточное основание в его характере. Мы познаем отношение между преднамеренными действиями человека и им самим как субъектом воления там, где мы видим, что эти действия проистекают из характера данного субъекта. Впрочем, этот вопрос будет рассмотрен позже.
1 W, 1, S. 130 [112: 1,102].
2 W, 1, S. 131 [112: 1,102-103].
3 W, 1, S. 133 [112: 1, 104].
4 W, 1,S. 140 [112: 1, 109].
5 W, 1, S. 145 [112: 1,112].
305
Терминология Шопенгауэра базируется на терминологии Вольфа. Но его общая позиция основана на позиции Канта. Мир феноменален, он объект для субъекта. И он является сферой необходимости. Конечно, Шопенгауэр признает различные виды необходимости. В сфере воления, к примеру, господствует моральная необходимость, которую надо отличать как от физической, так и от логической необходимости. А в сфере представлений в целом отношения между ними регулируются определенными законами, характеризующимися в качестве различных корней закона достаточного основания.
Следует, однако, отметить, что закон достаточного основания применим только внутри феноменальной сферы, сферы объектов для субъекта. Он не применим к ноумену, метафеноменальной реальности, чем бы она ни была. Не может он законно применяться и к феноменальному миру, рассматривающемуся как целое. Ибо он регулирует отношения между феноменами. Поэтому никакой космологический аргумент в пользу бытия Бога не может иметь силы, если он является аргументом от мира как целого к Богу как причине или достаточному основанию феноменов. И здесь вновь Шопенгауэр по существу согласен с Кантом, хотя он, конечно, не следует Канту в том, чтобы выдвигать веру в Бога в качестве предмета практической или моральной веры.
Докторская диссертация, которую мы только что кратко рассмотрели, выглядит сухой и неинтересной в сравнении с великим трудом Шопенгауэра "Мир как воля и представление". Тем не менее Шопенгауэр по праву считал первую введением во второй. Ведь его magnum opus начинается с утверждения, что "мир есть мое представление [idea]" [1]. Иными словами, весь видимый мир, или, как Шопенгауэр характеризует его, вся совокупность опыта, есть объект для субъекта: его реальность состоит в его явлении или воспринимаемости субъектом. Как говорил Беркли, esse чувственных вещей есть percipi*.
1 W, 2, S. 3; НК, 1, р. 3 [112: 1, 141]. В ссылках на "Мир гак волю и представление" "НК" обозначает английский перевод Р. Б. Холдена и Дж. Кемпа.
Обратим внимание на следующий момент. Немецкое слово, переведенное здесь как "idea", - Vorstellung. И в параграфе, посвященном докторской диссертации Шопенгауэра, я перевел это слово как "presentation", что более предпочтительно, нежели "idea". Но название "The World as Will and Idea"** стало настолько привычным, что кажется педантизмом настаивать на изменении***. Важ
306
но, однако, понимать, что Шопенгауэр проводит различие между интуитивными представлениями (intuitive Vorstellungen) и абстрактными представлениями (abstrakte Vorstellungen) или понятиями. И когда Шопенгауэр говорит, что мир есть мое представление, он имеет в виду интуитивные представления. Он не хочет сказать, к примеру, что дерево есть то же самое, что мое абстрактное понятие о дереве. Его мысль - в том, что дерево как воспринимаемое мной существует только относительно меня как воспринимающего субъекта. Его реальность исчерпывается, так сказать, его воспринимаемостью. Оно есть только то, что я воспринимаю или могу воспринять в нем.
Позиция Шопенгауэра может быть прояснена следующим образом. Абстрактными понятиями обладает только человек; интуитивные представления есть как у человека, так и у животных, по крайней мере у высших животных. Феноменальный мир существует не только для человека, но также и для животных. Ибо условия его возможности есть и у последних, и этими условиями являются априорные формы чувственности, а именно пространство и время, а также категория рассудка, а именно причинность. По мнению Шопенгауэра, рассудок (Verstand) имеется и у животных. И principium rationis sufficientis fiendi действует, к примеру, у собаки, для которой существует мир каузально соотнесенных вещей. Но животные не обладают разумом (Veraunft), способностью абстрактных понятий. Собака воспринимает вещи в пространстве и времени, и она может воспринимать конкретные причинные отношения. Но из этого не следует, что собака может абстрактно размышлять о пространстве, времени или причинности. Иначе говоря, утверждение, что мир явлений - это объект для воспринимающего субъекта, применимо как к собаке, так и к человеку. Но из этого не следует, что собака может знать об истинности этого утверждения.
Надо добавить, что, согласно Шопенгауэру, важным открытием Канта было то, что пространство и время как априорные условия мира явлений могут созерцаться сами по себе. Поэтому они могут быть включены в сферу наших интуитивных представлений, охватывающих "весь мир явлений или опыта, вместе с условиями его возможности" [1]. Но из этого не следует, что собака может созерцать пространство и время сами по себе и разрабатывать чистую математику, хотя для нее и существует пространственно-временной мир.
1 W, 2, S. 7; НК, 1, р. 7 [112: 1, 144].
307
Далее, если мир есть мое представление, мое тело тоже должно быть моим представлением. Ибо оно есть вещь как явление. Но мы должны пойти еще дальше. Если верно, что мир существует только как объект для субъекта, верно и то, что воспринимающий субъект соотнесен с объектом. "Для меня [Шопенгауэра] материя и интеллигенция - неразделимые корреляты, существующие только друг для друга и поэтому только соотносительно... вместе они составляют мир как представление, то самое кантовское явление, и, следовательно, нечто вторичное" [1]. Мир как представление охватывает тем самым как воспринимающего, так и воспринимаемое. Эта целостность, как говорил Кант, эмпирически реальна, но трансцендентально идеальна.
К Канту Шопенгауэр питал глубокое уважение, утверждая, что является его истинным последователем. Однако его теория феноменального характера эмпирической реальности получила мощное подкрепление со стороны другого фактора, хотя и не была произведена им. Вскоре после публикации докторской диссертации в 1813 г. Шопенгауэр встретился в Веймаре с востоковедом Ф. Майером, который познакомил его с индийской философской литературой. И он сохранил интерес к восточной философии до конца своей жизни. В старости он медитировал над текстом Упанишад*. Неудивительно поэтому, если он связывал свою теорию мира как представления с индуистским учением о Майе. Все индивидуальные субъекты и объекты - это видимость, Майя.
Но если мир феноменален, то возникает вопрос: что есть ноумен? Что есть реальность, лежащая за покровом Майи? И обсуждение Шопенгауэром природы этой реальности и ее самопроявления составляет действительно интересную часть его системы. Ведь теория мира как представления, хоть и есть, по мнению Шопенгауэра, неотъемлемая часть его философии, являет собой очевидное развитие кантовской позиции, тогда как его теория мира как воли оригинальна [2] и выражает его самобытную интерпретацию человеческой жизни. Но перед тем как мы займемся этим вопросом, надо сказать несколько слов о его теории практической функции понятий, представляющей самостоятельный интерес.
1 W, 3, S. 19-20; НК, 2, р. 181 [112: 2, 122].
2 Шопенгауэр хотел рассматривать свою философию воли в качестве развития учения Канта о примате практического разума или разумной воли. На деле, однако, метафизический волюнтаризм первого был чужд взглядам второго. Он был оригинальным творением Шопенгауэра.
308
Мы видели, что помимо интуитивных представлений человек обладает также абстрактными понятиями, которые формируются разумом и прямо или косвенно предполагают опыт. Но почему мы образуем их? В чем их функция? Шопенгауэр отвечает, что их главная функция - практическая. "Большая польза понятий состоит в том факте, что посредством них легче обращаться с изначальным материалом познания, обозревать и упорядочивать его" [1]. В сравнении с интуитивными представлениями, с непосредственным перцептивным знанием абстрактные понятия к каком-то смысле бедны. Ведь они, к примеру, опускают множество различий между индивидуальными элементами класса. Но они требуются для возможности общения, а также для сохранения и передачи экспериментального знания. "Наибольшая ценность рационального или абстрактного знания заключается в его коммуникативности и в возможности его постоянного сохранения. Главным образом поэтому оно столь неоценимо важно для практики" [2]. Шопенгауэр также говорит об этической важности понятий и абстрактных рассуждений. Нравственный человек в своем поведении руководствуется принципами. А принципы требуют понятий.
Но интерес Шопенгауэра состоит не только в том, чтобы указать примеры практической ценности понятий. Он также пытается показать, каким образом эта практическая ценность связана с его общей теорией познания. Знание служит воле. Или, опуская пока метафизику, знание в первую очередь является инструментом удовлетворения физических потребностей, служит телу. Потребности животных менее сложны, чем у человека, и они легче удовлетворяются. Для этого достаточно перцепции, особенно если учесть, что природа снабдила животных их собственными средствами нападения и защиты, такими, как когти льва и жало осы. Но с дальнейшим развитием организма, в особенности мозга, происходит соответствующее развитие потребностей и желаний. И для их удовлетворения требуется высший тип знания. У человека появляется разум, который дает ему возможность открывать новые способы удовлетворения своих потребностей, изобретать орудия и т. д. [3]
1 W, 3, S. 89; НК, 2, р. 258 [112: 2, 173].
2 W, 2, S. 66; НК, 1, р. 72 [112: 1, 190 - 191].
3 Очевидная линия возражения состоит в том, что все это похоже на запрягание телеги впереди лошади. Иными словами, можно утверждать, что именно потому, что человек обладает способностью размышления, он может расширять пределы и количество своих потребностей и желаний.
309
Разум, стало быть, имеет прежде всего биологическую функцию. Если можно так сказать, природа замышляет его в качестве инструмента удовлетворения потребностей более сложного и высокоразвитого организма, чем у животных. Но потребности, о которых идет речь, - это физические потребности. Разум главным образом имеет дело с питанием и размножением, с телесными потребностями индивида и вида. И из этого следует, что разум не годится для проникновения сквозь завесу феноменов к реальности, лежащей в их основании, к ноумену. Понятие является практическим инструментом: оно замещает множество вещей, принадлежащих одному и тому же классу, и дает нам возможность легко и экономно обходиться с огромным количеством материала. Но оно не приспособлено для того, чтобы выходить за пределы феноменов к какой-либо сущности или вещи в себе, лежащей в их основании.
В этом случае мы вправе спросить, как же возможна метафизика? Шопенгауэр отвечает, что, хотя интеллект по своей природе является слугой воли, он может развиться в человеке до такой степени, чтобы оказаться способным достичь объективности. Иными словами, хотя человеческий ум прежде всего является инструментом удовлетворения телесных потребностей человека, он может вырабатывать некую избыточную энергию, которая освобождает его, по крайней мере на время, от службы желаниям. В таком случае человек становится незаинтересованным наблюдателем: он может принять созерцательную установку как в эстетическом созерцании, так и в философии.
Ясно, что это утверждение о человеческом уме само по себе не устраняет трудности, возникающей из шопенгауэровской трактовки понятия. Ведь систематическая и коммуникативная философия должна быть выражена в понятиях. И если понятие приспособлено только для того, чтобы иметь дело с феноменами, кажется, что для метафизики не остается места. Шопенгауэр, однако, отвечает, что метафизическая философия возможна при условии существования на уровне перцептивного знания фундаментального созерцания, дающего нам прямую интуицию природы реальности, лежащей в основании феноменов, интуицию, которую философия пытается выразить в понятийной форме. Философия поэтому подразумевает взаимодействие между созерцанием и понятийным мышлением. "Обогащение понятия созерцанием - постоянная забота поэзии и философии" [1]. Понятия не снабжают нас новым знанием: базисным является созерцание. Но созерцание должно быть поднято на понятийный уровень, если оно должно стать философией.
1 W, 3, S. 80; НК, 2, р. 248 [112: 2, 167].
310
Шопенгауэр находится в довольно трудном положении. Он не хочет провозглашать основой философии какое-то исключительное созерцание, которое было бы чем-то совершенно отличным от восприятия, с одной стороны, и абстрактного рассуждения - с другой. Поэтому интуиция, о которой он говорит, должна существовать на уровне перцептивного знания. Однако восприятие имеет дело с индивидуальными объектами и, стало быть, с феноменами. Ибо индивидуальность относится к сфере феноменов. Поэтому он вынужден попытаться показать, что даже на уровне восприятия может иметь место интуитивное осознание ноумена, осознание, создающее основу для философских размышлений.
Оставляя до следующего параграфа рассмотрение природы этой интуиции, возьмем паузу и обратим внимание на то, как в некоторых отношениях Шопенгауэр предвосхищает ряд установок Бергсона. Ведь Бергсон подчеркивал практическую функцию интеллекта и неспособность понятия схватывать реальность жизни. К тому же он основывал философию на интуиции и говорил, что одной из задач философа является опосредствование данной интуиции на понятийном уровне - насколько это возможно. Поэтому для Бергсона, как и для Шопенгауэра, философия подразумевает взаимодействие интуиции и дискурсивного или понятийного размышления. Я не хочу сказать, что Бергсон действительно взял свои идеи у Шопенгауэра. Ведь я не знаю ни одного реального основания, чтобы доказать, что он сделал это. Представление о том, что если философ X придерживается взглядов, похожих на взгляды его предшественника Y, то первый должен с необходимостью заимствовать их у второго или испытать его влияние, абсурдно. Но остается фактом, что, хотя Бергсон, осознав это сходство, провел различие между своей идеей интуиции и представлением о ней немецкого философа, между их позициями существует очевидная аналогия. Другими словами, то же самое течение или линия мысли, которая нашла выражение в философии Шопенгауэра, при рассмотрении ее в тех аспектах, о которых идет здесь речь, вновь обнаружилась в мысли Бергсона. Иначе говоря, имеется некоторая преемственность - хотя есть и различие - между системой Шопенгауэра и философией жизни, ярким примером которой являются идеи Бергсона.
311
Кант утверждал, что вещь в себе, соотнесенная с феноменом, непознаваема. Шопенгауэр, однако, говорит нам, что это такое. Это - воля. "Вещь в себе обозначает то, что существует независимо от нашего восприятия, одним словом, то, что подлинно существует. Для Демокрита это было оформленной материей. Для Локка по сути тоже. Для Канта это было = X. Для меня это воля" [1]. И это - одна-единственная воля. Ибо множественность может существовать только в пространственно-временном мире, сфере феноменов. Не может существовать более одной метафеноменальной реальности или вещи в себе. Иными словами, так сказать, внутренность мира есть единая реальность, тогда как внешность, явление этой реальности, есть эмпирический мир, состоящий из конечных вещей.
Как Шопенгауэр приходит к убеждению, что вещь в себе есть воля? Дабы найти ключ к реальности, я должен посмотреть внутрь самого себя. Ибо "единственная узкая дверь к истине" [2] находится во внутреннем сознании или направленном внутрь восприятии. Через это внутреннее сознание я понимаю, что телесное действие, о котором говорится, что оно следует или происходит от волевого акта, не является чем-то отличным от волевого акта, но есть то же самое. Иными словами, телесное действие есть просто объективированная воля: это воля, ставшая представлением. По сути, тело в целом есть не что иное, как объективированная воля, воля как представление для сознания. Согласно Шопенгауэру, всякий, углубившись в себя, может понять это. И как только у него имеется эта фундаментальная интуиция, он получает ключ от реальности. Ему надо лишь распространить свое открытие на мир в целом.
1 W, 6, S. 96. Из "Parerga und Paralipomena".
2 W, 3, S. 219; HK, 2, p. 406 [112: 2, 264].
Так Шопенгауэр в дальнейшем и поступает. Он усматривает проявление единой нераздельной воли в импульсе, поворачивающем магнит к северному полюсу, в феноменах притяжения и отталкивания, в гравитации, в животном инстинкте, человеческом желании и т. д. Везде, в сфере ли неорганического или органического, его взгляд обнаруживает эмпирическое подтверждение тезиса о том, что феномены составляют явление единой метафизической воли.
Естественно задать вопрос, а она ли это? Если вещь в себе проявляется в таких разных феноменах, как всеобщие силы природы, такие, как гравитация и человеческое воление, почему называть ее "волей"? Не лучше ли бы подошел термин "сила" или "энергия",
312
особенно если учесть, что о так называемой воле, когда она рассматривается сама по себе, говорится, что она "лишена знания и есть просто слепой непрестанный импульс" [1], "бесконечное стремление"?2 Ведь кажется, что термин "воля", подразумевающий рациональность, едва ли подходит для характеристики слепого импульса или стремления.
Шопенгауэр, однако, защищает свое словоупотребление, утверждая, что мы должны брать наш дескриптивный термин из того, что лучше всего известно нам. Мы непосредственно сознаем свое собственное воление. И более адекватным является описание менее известного в терминах более известного, нежели наоборот.
Помимо описания в качестве слепого импульса, бесконечного стремления, вечного становления и т. д. метафизическая воля характеризуется как воля к жизни. По сути, сказать "воля" и сказать "воля к жизни" для Шопенгауэра одно и то же. Поэтому, поскольку эмпирическая реальность есть объективация или явление метафизической воли, она с необходимостью проявляет волю к жизни. И Шопенгауэр не испытывает трудности в умножении примеров этого проявления. Достаточно лишь взглянуть на интерес природы к сохранению видов. Птицы, к примеру, строят гнезда для птенцов, которых они еще не знают. Насекомые откладывают яйца там, где личинка сможет найти пищу. Целые ряды проявлений животного инстинкта выказывают всеприсутствие воли к жизни. Если мы смотрим на неустанную деятельность пчел и муравьев и спрашиваем, куда вся она ведет, что достигается ей, то ответ может состоять лишь в том, что речь идет об "утолении голода и сексуальном инстинкте" [3], иными словами, о средствах сохранения жизни этих видов. И если мы смотрим на человека с его промышленностью и торговлей, с его изобретениями и технологией, то мы должны признать, что все его устремления служат главным образом только поддержанию и созданию некоторого количества дополнительных удобств эфемерным индивидам в их кратковременном существовании и внесению через них вклада в сохранение данного вида.
1 W, 2, S. 323; НК, 1, р. 354 [112: 1, 379].
2 W, 2, S. 195; НК, 1, р. 213 [112: 1, 285].
3 W, 3, S. 403; НК, 3, р. 111 [112: 2, 394].
Все это согласуется с тем, что было сказано в предыдущем параграфе относительно шопенгауэровской теории биологической функции разума, существующего прежде всего для удовлетворения физических потребностей. Мы отметили, правда, что интеллект
313
способен развиваться таким образом, что он может освободиться, по крайней мере на время, от рабства у воли. И в дальнейшем мы увидим, что Шопенгауэр совсем не ограничивает возможную сферу человеческой деятельности едой, питьем и совокуплением, средствами сохранения жизни индивида и вида. Однако главная функция разума является выражением характера воли как воли к жизни.
И теперь, если воля есть бесконечное стремление, слепое побуждение или импульс, не знающий остановки, то она не может удовлетвориться или достичь спокойного состояния. Она всегда стремится и никогда не достигает цели. И эта сущностная черта метафизической воли отражается в ее самообъективации прежде всего в человеческой жизни. Человек ищет удовлетворения, счастья, но не может его достичь. То, что мы называем счастьем или наслаждением, есть просто временное прекращение желания. А желание как выражение потребности или нужды является разновидностью боли. Счастье поэтому есть "освобождение от боли, от нужды" [1]; оно "в реальности и в сущности всегда только негативно и никогда не позитивно" [2]. Вскоре оно оборачивается скукой, и стремление к удовлетворению вновь заявляет о себе. Именно скука заставляет существ, так мало любящих друг друга, как люди, искать компании друг друга. А сильные интеллектуальные дарования лишь повышают способность к страданию и усугубляют одиночество индивида.
1 W, 2, S. 376; НК, 1, р. 411-412 [112: 1, 420].
2 Ibidem. [112: 1, 419].
Каждое индивидуальное существо как объективация единой воли к жизни стремится утвердить свое собственное существование ценой других вещей. Поэтому мир есть поле сражения, конфликта, выявляющего природу воли, самопротиворечивой и терзающейся. И Шопенгауэр находит примеры этого конфликта даже в неорганической сфере. Естественно, впрочем, что для эмпирического подтверждения своего тезиса он обращается главным образом к органической и человеческой сфере. Он останавливается, к примеру, на том, как животные одного вида охотятся на животных другого. Но по-настоящему он разворачивается, дойдя до человека. "Главный источник самых серьезных зол, касающихся человека, есть сам человек: homo homini lupus*. Любой, кто представит ясно этот факт, видит, что мир есть ад, превосходящий дантевский тем, что один человек должен быть дьяволом другому" [1]. Война и жестокость, разумеется, льют воду на мельницу Шопенгауэра. Человек, не выказавший никакой симпатии революции 1848 г., в самых резких выражениях говорит о производственной эксплуатации, рабстве и подобных социальных злоупотреблениях.
1 W, 3, S. 663; НК, 3, р. 388 [112: 2, 571].
314
Мы можем отметить, что эгоизм, жадность, жестокость и грубость людей являются для Шопенгауэра реальным оправданием государства. Далеко не божественное проявление, государство есть просто создание просвещенного эгоизма, пытающегося сделать мир несколько более терпимым, чем он был бы в ином случае.
Пессимизм Шопенгауэра тем самым - метафизический пессимизм, в том смысле, что он является следствием природы метафизической воли. Философ не просто привлекает внимание к тому эмпирическому факту, что в мире много зла и страдания. Он также обозначает то, что, по его мнению, является причиной этого эмпирического факта. Если вещь в себе есть то, что она есть, феноменальная реальность должна быть отмечена темными чертами, действительно наблюдаемыми нами. Конечно, мы можем что-то сделать для облегчения страдания. Это тоже эмпирический факт. Но неправильно думать, что мы можем изменить фундаментальный характер мира человеческой жизни. Если бы, к примеру, была уничтожена война и удовлетворены все материальные нужды людей, результатом оказалось бы, согласно предпосылкам Шопенгауэра, состояние невыносимой скуки, вслед за которым вернулись бы конфликты. В любом случае преобладание страдания и зла в мире в конечном итоге обязано природе вещи в себе. И Шопенгауэр без колебаний обрушивается на поверхностный, как он считает, оптимизм Лейбница и на то, как немецкие идеалисты, в особенности Гегель, замазывают темную сторону человеческого существования или, признавая ее, оправдывают как "разумную".
Нет необходимости говорить, что Шопенгауэр думал, что его теория феноменального характера эмпирической реальности хорошо сочетается с его теорией воли. Иными словами, он полагал, что, приняв один раз общий тезис Канта о феноменальном характере мира, он мог затем, не будучи непоследовательным, идти дальше, раскрывая природу вещи в себе. Но это сомнительно.
315
Возьмем, к примеру, то, как Шопенгауэр подходит к воле через внутреннее сознание. Как заметил Гербарт, согласно шопенгауэровским принципам, воля, как она наблюдается во внутреннем восприятии, должна подчиняться форме времени: она познается в своих последовательных действиях. А они феноменальны. Мы не можем достичь воли как метафеноменальной реальности. Ибо в той мере, в какой мы осознаем ее, она феноменальна. Конечно, мы можем говорить о метафизической воле. Но в той мере, в какой она мыслится и обсуждается, она, как представляется, должна быть объектом для субъекта, и, стало быть, феноменальной.
Шопенгауэр и в самом деле признает, что мы не можем знать метафизическую волю в себе и что она может иметь атрибуты, неизвестные нам и в самом деле непостижимые нами. Однако он настаивает, что она известна, даже если лишь частично, в ее проявлении или объективации и что наше собственное воление есть для нас ее наиболее отчетливое проявление. Правда, в этом случае кажется, что метафизическая воля, так сказать, распадается на феномены, поскольку речь идет о нашем познании. Отсюда, как представляется, следует вывод, что мы не можем знать вещи в себе. Иначе говоря, Шопенгауэр хочет базировать свою философию не на привилегированном и исключительном созерцании предельной реальности, а скорее на интуитивном восприятии нами нашего собственного воления. Но кажется, что это интуитивное восприятие, согласно его же собственным предпосылкам, принадлежит феноменальной сфере, включающей всю область субъект-объектного отношения. Одним словом, при данности учения о "мире как представлении", первой книги шопенгауэровского magnum opus, трудно понять возможность какого-либо доступа к вещи в себе. Кант, по всей видимости, сказал бы, что он невозможен.
Эта линия возражения, я думаю, оправдана. Правда, можно было бы, конечно, пустить философию Шопенгауэра по течению, оторвав ее от кантовских якорей и представив как некую разновидность гипотезы. Предположим, что философ порывается увидеть в ясном свете и акцентировать темные стороны мира, человеческой жизни и истории. Далеко не второстепенные черты, они представлялись ему конституирующими наиболее значимые и позитивные аспекты мира. И он считал, что анализ понятий счастья и страдания подтверждает его изначальную интуицию. На этом основании он возвел объясняющую гипотезу слепого и наделенного бесконечным стремлением импульса или силы, которую он назвал волей. А затем он мог оглядываться по сторонам, чтобы обнаружить новое эмпирическое подтверждение своей гипотезы в неорганической, органической и специфически человеческой сфере. Кроме того, эта гипотеза дала ему возможность сделать некоторые общие предсказания будущего человеческой жизни и истории.
316
Разумеется, я не хочу сказать, что Шопенгауэр мог бы пожелать отказаться от своей теории мира как представления. Наоборот, он сделал на ней акцент. Не хочу я сказать и того, что шопенгауэровская картина мира оказалась бы приемлемой, если бы она была представлена в тех пределах, какие были только что указаны. Его анализ счастья как "негативного", если взять лишь один критический момент, кажется мне совершенно несостоятельным. Моя позиция скорее в том, что философия Шопенгауэра выражает "видение" мира, обращающее внимание на некоторые его аспекты. Возможно, это видение может быть сделано более ясным, если представить его философию в виде гипотезы, базирующейся на исключительном внимании к данным аспектам. Разумеется, это одностороннее видение или картина мира. Но именно вследствие ее односторонности и преувеличения она служит эффективным противовесом или антитезой такой системы, как у Гегеля, внимание в которой настолько сосредоточено на триумфальном шествии разума в истории, что зло и страдание мира затемняются высокопарными фразами.
Глава 14
ШОПЕНГАУЭР (2)
Эстетическое созерцание как временное освобождение из рабства воли. Конкретные изящные искусства. - Добродетель и самоотречение: путь спасения. - Шопенгауэр и метафизический идеализм. - Общее влияние Шопенгауэра. - Замечания о развитии философии Шопенгауэра Эдуардом фон Гартманом.
1
Корнем всякого зла для Шопенгауэра является служение воле, раболепство перед волей к жизни. Уже упоминался, однако, его тезис о том, что человеческий ум обладает способностью переступать в своем развитии меру, требующуюся для удовлетворения физических потребностей. Он может вырабатывать, так сказать, излишек энергии сверх и помимо энергии, необходимой для удовлетворения его первичной биологической и практической функции. Таким образом человек может освободиться от никчемной жизни желания и стремления, эгоистического самоутверждения и конфликтов.
317
Шопенгауэр описывает два способа освобождения от рабства у воли, один временный, некий оазис в пустыне, другой более длительный. Первый есть путь эстетического созерцания, путь искусства; второй - путь аскетизма, путь спасения. В этом параграфе нас интересует первый, путь освобождения при помощи искусства.
В эстетическом созерцании человек становится незаинтересованным наблюдателем. Это, конечно, не значит, что эстетическое созерцание неинтересно. Если, к примеру, я рассматриваю прекрасный объект в качестве объекта желания или того, что стимулирует желание, моя точка зрения не является точкой зрения эстетического созерцания: я "заинтересованный" наблюдатель. Фактически я - слуга или инструмент воли. Но я могу рассматривать прекрасный объект не как объект желания сам по себе и не как то, что стимулирует желание, а просто и исключительно ввиду его эстетической значимости. В таком случае я незаинтересованный, но, конечно, не скучающий наблюдатель. И я свободен, во всяком случае на время, от служения воле.
Эта теория временного освобождения при помощи эстетического созерцания, неважно, природных объектов или произведений искусства, связывается Шопенгауэром с метафизической теорией того, что он называет платоновскими идеями. Утверждается, что воля непосредственно объективирует себя в идеях, относящихся к индивидуальным природным вещам, как архетипы к копиям. Они суть "определенные виды или изначальные неизменные формы и свойства всех природных тел, как неорганических, так и органических, а также всеобщие силы, раскрывающиеся сообразно законам природы" [1]. Существуют, таким образом, идеи природных сил, таких, как гравитация, и существуют идеи видов. Но нет идей родов. Ведь хотя и имеются естественные виды, естественных родов, по Шопенгауэру, не существует.
Идеи видов нельзя смешивать с формами, внутренне присущими вещам. Индивидуальные члены вида или естественного класса называются "эмпирическими коррелятами идеи" [2]. А идея есть вечный архетип. И разумеется, именно по этой причине Шопенгауэр отождествляет свои идеи с платоновскими эйдосами или идеями.
1 W, 2, S. 199; НК, 1, р. 219 [112: Г, 287].
2 W, 3, S. 417; НК, 3, р. 123 [112: 2, 400].
318
Каким образом можно обосновать непосредственную объективацию слепой воли или бесконечного стремления в платоновских идеях, этого я, признаюсь, не понимаю. Мне кажется, что Шопенгауэр, разделяя веру Шеллинга и Гегеля, несмотря на то что поносит их, в метафизическую значимость искусства и эстетической интуиции и понимая, что эстетическое созерцание дает временное освобождение от рабства желания, обращается к философу, перед которым преклоняется, а именно к Платону, и заимствует у него теорию идей, не имеющую ясной связи с характеристикой воли как слепого, самоистязающего импульса или стремления. Впрочем, нет нужды разрабатывать эту сторону вопроса. Суть в том, что художественный гений способен схватывать идеи и выражать их в произведениях искусства. И в эстетическом созерцании зритель участвует в этом постижении идей. Тем самым он поднимается над временным и изменчивым и созерцает вечное и неизменное. Его позиция созерцательная, а не волящая. Волевое устремление утихает на время эстетического опыта.
Превознесение Шопенгауэром роли художественного гения в какой-то мере родственно романтическому духу. Правда, он не очень ясно говорит о природе художественного гения или об отношении между гением и обычным человеком. Иногда кажется, что он имеет в виду, что гений означает не только способность постижения идей, но также и способность выражать их в произведениях искусства. В других случаях, как представляется, он хочет сказать, что гений есть просто способность созерцания идей, а способность давать им внешнее выражение является делом техники, которая может быть приобретена тренировкой и практикой. Первый способ выражения наилучшим образом согласуется с тем, что, по-видимому, является нашим обычным убеждением, а именно что художественный гений включает способность творческого созидания. Если человек лишен этой способности, мы скорее всего не будем говорить о нем как о художественном гении или же как о художнике вообще. Второй способ выражения подразумевает, что всякий, кто способен к эстетической оценке и созерцанию, в какой-то степени причастен гению. Можно, однако, пойти дальше и сказать вместе с Бенедетто Кроче, что эстетическое созерцание включает внутреннее выражение в смысле образного воссоздания, отличного от внешнего выражения. В этом смысле как творческий художник, так и человек, созерцающий и оценивающий произведение искусства, будут "выражать", хотя только первый будет выражать внешне. Однако хотя и можно связать вместе неким подобным образом два эти способа выраже
319
ния, я думаю, что для Шопенгауэра художественный гений на деле включает как способность созерцания идей, так и способность придания творческого выражения этому созерцанию, хотя ей содействует тренировка техники. В этом случае человек, сам не способный создавать произведения искусства, все же мог бы быть причастным гению в той степени, в какой он созерцает идеи в их внешнем выражении и через него.
Однако важным моментом в данном контексте является то, что в эстетическом созерцании человек выходит за пределы изначального подчинения знания воле, желанию. Он становится "чистым безвольным субъектом знания, больше не отслеживающим отношения сообразно закону достаточного основания, но останавливается и теряется в бездвижном созерцании представляемого объекта, вне его связи с каким-либо другим объектом" [1]. Если объект созерцания есть просто выразительная форма, идея, конкретно представленная восприятию, мы имеем дело с прекрасным. Если же человек воспринимает объект созерцания как враждебно относящийся к его телу, так сказать угрожающий объективации воли в форме человеческого тела своей величиной, он созерцает возвышенное. Иными словами, он созерцает возвышенное при условии, что, сознавая угрожающий характер объекта, он остается в объективном созерцании и не позволяет быть захваченным эгоистичной эмоцией страха. К примеру, человек в маленькой лодке в море во время ужасного шторма созерцает возвышенное, если он сосредоточивает внимание на величии сцены и могуществе стихий [2]. Но созерцает ли человек прекрасное или возвышенное, он на время освобождается от служения воле. Его ум наслаждается отдыхом от существования в качестве, так сказать, инструмента удовлетворения желания и занимает чисто объективную и незаинтересованную позицию.
1 W, 2, S. 209-210; НК, 1, р. 230 [112: 1, 295].
2 Следуя Канту, Шопенгауэр различает динамическое и математически возвышенное. Человек в лодке созерцает образец первого рода. Математически возвышенное - неподвижно громадное, к примеру величественная горная гряда.
320
Шеллинг и Гегель выстраивали конкретные изящные искусства в восходящие ряды. Шопенгауэр тоже развлекается этим. Мерилом как классификации, так и ранжировки у него являются ряды ступеней объективации воли. К примеру, об архитектуре говорится, что она выражает некоторые идеи низкого уровня, такие, как гравитация, сцепление, инертность и твердость, общие качества камня. Более того, выражая напряжение между гравитацией и инертностью, архитектура косвенно выражает конфликт воли. Художественная гидравлика выражает идеи текучей материи, к примеру в фонтанах и искусственных водопадах, а художественное садоводство и планировка парков выражают идеи более высоких уровней растительной жизни. Историческая живопись и скульптура выражают идею человека, хотя скульптура имеет дело прежде всего с красотой и грацией, а живопись главным образом обращается к характеру и страсти. Поэзия способна выражать идеи всех уровней. Ведь ее непосредственным материалом являются понятия, хотя поэт с помощью эпитетов пытается снизить абстрактное понятие до уровня восприятия, чтобы стимулировать воображение и дать читателю или слушателю возможность схватывать идею в воспринимаемом объекте [1]. Но хотя поэзия может представлять все уровни идей, ее главным объектом является представление человека, самовыражающегося в ряде поступков и сопровождающих их мыслей и эмоций.
В то время среди тех, кто писал на эстетические темы, шел спор о пределах понятия изящного искусства. Но едва ли полезно было бы вступать в дискуссию на тему уместности или неуместности характеристики художественной гидравлики или планировки парков как изящных искусств. Нет необходимости обсуждать и расположение искусств, зависящее от их увязки со спорной метафизической системой. Вместо этого можно обратить внимание на два следующих момента.
Во-первых, как и можно было бы ожидать, высшим поэтическим искусством является для Шопенгауэра трагедия. Ибо в трагедии мы наблюдаем подлинный характер человеческой жизни, ставший искусством и выраженный в драматической форме, "невыразимую боль, стенания человечества, триумф зла, насмешливое господство случая и неотвратимую гибель праведного и невинного" [2].
1 Скажем, Гомер не просто говорит о море или заре, но приближает эти идеи к уровню восприятия, используя такие эпитеты, как "винно-темное" и "розовоперстая".
2 W, 2, S. 298; НК, 1, р. 326 [112: 1, 362].
321
Во-вторых, высшим из всех искусств является не трагедия, а музыка. Ибо музыка выражает не идею или идеи, непосредственную объективацию воли, она выражает саму волю, внутреннюю природу вещи в себе [1]. Поэтому, слушая музыку, человек получает прямое откровение, хотя и не в понятийной форме, реальности, лежащей в основании феноменов. И он созерцает эту реальность, открывающуюся в этом виде искусства, объективным и незаинтересованным способом, не так, как тот, кто попал в тиски тирании воли. Более того, если бы было возможно точно выразить в понятиях все то, что музыка выражает без понятий, мы имели бы истинную философию.
Эстетическое созерцание приносит лишь временное или мимолетное освобождение от рабства у воли. Шопенгауэр говорит, однако, и о полном освобождении посредством отказа от воли к жизни. В самом деле, если моральность вообще возможна, моральный прогресс должен принимать эту форму. Ибо воля к жизни, проявляющаяся в эгоизме, самоутверждении, ненависти и конфликтах, является для Шопенгауэра источником зла. "Действительно, в сердце каждого из нас живет дикий зверь, который лишь ждет случая, чтобы начать бушевать и свирепствовать, дабы нанести вред другим, и который, если они не помешают ему, хотел бы уничтожить их" [2]. Этот дикий зверь, это радикальное зло - прямое выражение воли к жизни. Поэтому, если моральность возможна, она должна включать отрицание этой воли. И поскольку человек есть объективация воли, отрицание будет означать самоотрицание, аскетизм и смирение.
Шопенгауэр действительно говорит, что в его философии мир наделен моральной значимостью. Но этим, на первый взгляд удивительным, утверждением он хочет сказать следующее. Существование, жизнь, само является преступлением: это наш первородный грех. И он неизбежно искупляется страданием и смертью. Поэтому можно говорить о торжестве справедливости и о том, что, перефразируя знаменитое высказывание Гегеля, "мир сам является своим судилищем" [3]. В этом смысле мир и обладает моральной значимостью. "Если бы мы могли положить все страдания мира на одну чашу весов, всю вину мира - на другую, стрелка наверняка указала бы на центр" [4]. Шопенгауэр говорит так, как если бы сама воля была бы
1 Именно по этой причине Шопенгауэр осуждает подражательную музыку, называя в качестве примера "Времена года" Гайдна.
2 W, 6, S. 230. Из "Parerga und Paralipomena".
3 W, 2, S. 415; HK, 1, p. 454 [112: 1, 449].
4 W, 2, S. 416; HK, 1, p. 454 [112: 1, 449].
322
виновной и она же несла наказание за это. Ведь она объективирует себя и страдает в своей объективации. Такой способ выражения может казаться экстравагантным. Ибо согласно предпосылкам Шопенгауэра страдания людей должны быть феноменальными: они едва ли могут затрагивать вещь в себе. Но если не обращать внимания на этот момент, то из утверждения, что существование, или жизнь, само является преступлением, можно сделать вывод, что моральность, если она возможна, должна принимать форму отрицания воли к жизни, ухода от жизни.
Как может показаться, из этих предпосылок следует, что высшим моральным актом будет самоубийство. Шопенгауэр, однако, доказывает, что самоубийство является выражением скорее капитуляции перед волей, чем ее отрицания. Ведь человек, совершающий самоубийство, делает это, чтобы избежать каких-то зол. И если бы он мог избежать их, не убивая себя, он бы сделал это. Парадоксальным образом поэтому самоубийство является выражением скрытой воли к жизни. Отрицание и отказ должны, следовательно, принимать иную форму, нежели самоубийство.
Но возможна ли моральность в рамках философии Шопенгауэра? Индивидуальное человеческое существо есть объективация единой нераздельной воли, и его действия детерминированы. Шопенгауэр проводит различие между умопостигаемым и эмпирическим характером. Метафизическая воля объективируется в индивидуальной воле, а эта индивидуальная воля, если она рассматривается сама по себе и до своих действий, составляет умопостигаемый, или ноуменальный, характер. Индивидуальная воля, как она проявляется в своих последовательных действиях, есть эмпирический характер. Далее, сознание имеет своим объектом частные акты воли. И они выступают в качестве последовательных. Таким образом, человек узнает свой характер лишь постепенно и несовершенно: в принципе он находится в том же положении, что и внешний наблюдатель. Он не предвидит свои будущие акты воли, но сознает лишь те, которые уже свершились. Поэтому он кажется себе свободным. И это чувство свободы вполне естественно. Тем не менее в действительности эмпирический акт является раскрытием умопостигаемого, или ноуменального, характера. Первый является следствием второго и определяется им. Как говорил Спиноза, чувство или уверенность в свободе на деле представляет собой результат незнания определяющих причин действий самого человека.
323
На первый взгляд кажется поэтому довольно бессмысленным указывать, как должны действовать люди, если они хотят освободиться от рабства желания и неуемного стремления. Ведь их действия определены их характером. А эти характеры суть объективации воли как воли к жизни, которая проявляется именно в желании и неуемном стремлении.
Шопенгауэр доказывает, однако, что этот детерминизм характера не исключает изменений в поведении. Предположим, к примеру, что я привык действовать таким способом, который более всего рассчитан на то, чтобы приносить мне финансовую выгоду. В один прекрасный день кто-то убеждает меня, что сокровище на небесах более ценно и сохраняется дольше, чем на Земле. И мое новое убеждение приводит к изменению поведения. Вместо того чтобы попытаться воспользоваться случаем для обогащения себя за счет Тома Джонса, я предоставляю ему возможность получить финансовую выгоду. Мои друзья, если они у меня есть, могут сказать, что мой характер изменился. На деле, однако, я человек того же рода, что и раньше. Поступки, которые я ныне совершаю, отличны от моих прошлых действий, но мой характер не изменился. Ведь я действую по мотиву того же рода, а именно сообразно личной выгоде, хотя я изменил взгляд на то, что составляет наиболее выгодную линию поведения. Иными словами, мой умопостигаемый характер определяет, какого рода мотивы подвигают меня к действию; и мотив остается тем же самым, коплю ли я сокровища на Земле или отказываюсь от них ради небесного богатства.
Конечно, сам по себе этот пример не помогает нам понять, как возможно отрицание воли к жизни. Ибо он иллюстрирует скорее постоянство эгоизма, чем проявление радикального самоотрицания. И хотя он может быть полезен, показывая, как можно правдоподобно согласовать с теорией определения характера те эмпирические факты, которые, как кажется, демонстрируют возможность изменения характера, он не объясняет, как воля к жизни может обернуться к себе в своей объективации и через нее и подвергнуть себя отрицанию. Но пока можно оставить в стороне этот момент. Достаточно отметить, что идея смены точки зрения играет важную роль в философии Шопенгауэра, так же как в философии Спинозы. Ведь Шопенгауэр допускает возможность нового видения сквозь, так сказать, покров Майи, сквозь феноменальный мир индивидуальности и множественности. Это возможно из-за способности интеллекта развиваться за пределы, требующиеся для осуществления его изначально практических функций. И степень морального прогресса соответствует степени проникновения за покров Майи.
324
Индивидуальность феноменальна. Ноумен един: множество индивидов существует только для феноменального субъекта. И человек может вначале прорвать иллюзию индивидуальности до такой степени, чтобы поставить других на один уровень с собой и не наносить им вреда. В этом случае мы имеем справедливого человека, отличающегося от человека, который настолько запутан в покровы Майи, что утверждает себя за счет других.
Но можно пойти дальше. Человек может проникнуть за покровы Майи до такой степени, чтобы увидеть, что все индивиды в действительности едины. Ведь все они - феномены одной нераздельной воли. В таком случае мы находимся на этическом уровне сострадания. Мы имеем доброту, или добродетель, характеризующуюся бескорыстной любовью к другим. Подлинная доброта не состоит в подчинении категорическому императиву ради одного лишь долга, как думал Кант. Подлинная доброта есть любовь, agape или caritas, в отличие от эгоцентричного eros. И любовь есть сострадание. "Всякая истинная и чистая любовь есть сострадание [Mitleid], и всякая любовь, которая не является состраданием, есть эгоизм [Selbstsucht]. Eros есть эгоизм; agape сострадание" [1]. Шопенгауэр сочетает восторг по поводу индуистской философии Майи с восхищением Буддой. И к буддистской этике он относится, пожалуй, с большей симпатией, чем к более практичным западным представлениям об альтруизме.
1 W, 2, S. 444; НК, 1, р. 485 [112: 1, 471].
Но мы можем пойти еще дальше. Ведь в человеке и через него воля может достичь такого ясного самопознания, что она в ужасе отворачивается от себя и подвергает себя отрицанию. В таком случае человеческая воля утрачивает всякие привязанности и человек следует по пути аскетизма и святости. Шопенгауэр приходит, стало быть, к превознесению сознательного целомудрия, бедности и самоумерщвления и раскрывает перспективу полного освобождения в смерти от служения воле.
Выше отмечалась трудность понимания возможности самоотрицания воли. И Шопенгауэр осознает эту трудность. Он честно признает: то, что воля, проявляющаяся или объективирующаяся в феномене, должна отрицать себя и отказаться от того, что выражает феномен, а именно от воли к жизни, есть случай самопротиворечия. Но есть противоречие или нет, а этот радикальный акт самоотрицания может иметь место, даже если это бывает лишь в исключительных или редких случаях. Воля сама по себе свободна. Ведь
325
она не подчиняется закону достаточного основания. И в случае полного самоотрицания, полного самоотвержения сущностная свобода воли, вещь в себе, проявляется в феномене. Иными словами, Шопенгауэр допускает исключение из принципа детерминизма. Свободная метафизическая воля, "упраздняя природу, лежащую в основании феномена, при том что сам феномен продолжает существовать во времени, вызывает противоречие феномена с собой" [1]. Иначе говоря, святой не убивает себя; он продолжает существовать во времени. Но он полностью отвергает реальность, лежащую в основании его самого как феномена, и, можно сказать, "упраздняет ее", т.е. волю. Это противоречие, но такое противоречие, которое выражает истину того, что воля превосходит закон достаточного основания.
Мы можем спросить: что же является конечным итогом добродетели и святости? Очевидно, что человек, отрицающий волю, рассматривает мир как ничто. Ведь он есть просто явление воли, которую он отрицает. И по крайней мере в этом смысле правильно сказать, что, когда воля обращается к себе и отрицает себя, "наш мир со всеми его солнцами и млечными путями превращается в ничто" [2]. Но что происходит при смерти? Означает ли она полное угасание или нет?
"Перед нами, - говорит Шопенгауэр, - действительно только ничто" [3]. И если, согласно его предпосылкам, как представляется, не может идти и речи о личном бессмертии, то в определенном смысле это, очевидно, должно быть так. Ведь поскольку индивидуальность феноменальна, есть Майя, то смерть, уход, так сказать, от феноменального мира, означает угасание сознания. Не исключено, что остается возможность погружения в единую волю. Кажется, однако, что Шопенгауэр думает, хотя ясно он это и не говорит, что для человека, который подверг отрицанию волю, смерть означает полное угасание. В жизни он свел существование к тончайшей нити, и смерть окончательно разрывает ее. Этот человек достиг конечной цели отрицания воли к жизни.
Впрочем, Шопенгауэр говорит и о другой возможности [4]. Как мы уже видели, он допускает, что вещь в себе, предельная реальность, вполне может обладать свойствами, которых мы не знаем и не можем знать. Если так, то они могут оставаться при отрицании волей себя как воли. Поэтому не исключена возможность некого состояния, которое достигается самоотрицанием и не является равнозначным ничто. Едва ли оно может быть состоянием знания, поскольку субъект-объектное отношение феноменально. Но оно может напоминать тот непередаваемый опыт, о котором невразумительно говорят мистики.
1 W, 2, S. 339; НК, 1, р. 371 [112: 1, 391].
2 W, 2, S. 487; НК, 1, р. 532 [112: 1, 502].
3 W, 2, S. 486; НК, 1, р. 531 [112: 1, 501].
4 См. W, 2, S. 485; 3, S. 221-222; НК, 1, р. 530; 2, р. 408.
326
Однако хотя при желании и можно сделать акцент на этом допущении, лично я не собираюсь поступать подобным образом. Я полагаю, что отчасти Шопенгауэр чувствовал, что обязан сделать это допущение ввиду его собственного утверждения о том, что мы знаем предельную реальность в ее самопроявлении в качестве воли, а не саму по себе, помимо феноменов. Отчасти он, вероятно, чувствовал, что нельзя исключить возможность того, что переживания мистиков не находят адекватного объяснения в терминах его философии воли. Но мы зашли бы слишком далеко, представляя Шопенгауэра предполагающим возможную истинность теизма или пантеизма. Теизм он клеймит за ребячество и неспособность удовлетворить зрелый ум. Пантеизм он осуждает как еще более абсурдное учение, к тому же несовместимое с любыми моральными убеждениями. Отождествлять мир, наполненный страданием, злом и жестокостью, с Божеством или трактовать его как теофанию в буквальном смысле есть крайняя бессмыслица, на которую способен разве что Гегель. Кроме того, это приводит к оправданию всего, что происходит, оправданию, несовместимому с требованиями морали.
В любом случае, даже если предельная реальность имеет свойства, отличные от тех, которые оправдывают ее характеристику в качестве слепой воли, философия не может ничего знать о них. Поскольку речь идет о философии, вещь в себе есть воля. И таким образом, отрицание воли означает для философа отрицание реальности, всего, что существует, или, по крайней мере, того, о чем мы можем знать, что оно существует. Поэтому философия должна довольствоваться выводом: "нет воли - нет представления, нет мира" [1]. Если воля обращается к себе и "упраздняет" себя, ничего не остается.
1 W, 2, S. 486; НК, 1, р. 531 [112: 1, 501].
327
Читатель, возможно, удивлен, что философия Шопенгауэра была рассмотрена под общей рубрикой реакции на метафизический идеализм. И для такого удивления, конечно, есть основание. Ведь несмотря на то, что Шопенгауэр все время поносит Фихте, Шеллинга и Гегеля, его система в некоторых важных отношениях несомненно принадлежит движению немецкого спекулятивного идеализма. Действительно, воля занимает место фихтевского Я, гегелевского логоса или идеи, а различение феномена и ноумена и теория субъективной и феноменальной природы пространства, времени и причинности базируется на Канте. И вполне обоснованным будет охарактеризовать систему Шопенгауэра в качестве трансцендентального волюнтаристического идеализма. Это идеализм в том смысле, что о мире говорится, что он есть наше представление. Он волюнтаристичен в том смысле, что ключом к реальности становится скорее понятие воли, чем разума или мышления. И он трансцендентален в том смысле, что единая индивидуальная воля есть абсолютная воля, проявляющаяся во множественных феноменах опыта.
Если рассматривать философию Шопенгауэра с этой точки зрения, она представляется элементом класса посткантовских спекулятивных систем, включающего системы Фихте, Шеллинга и Гегеля, но существуют и значительные различия между ней и упомянутыми тремя философскими учениями. К примеру, в системе Гегеля предельная реальность - разум, самомыслящее мышление, актуализирующее себя как конкретный дух. Действительное разумно, и разумное действительно. У Шопенгауэра же действительность не столько разумна, сколько иррациональна: мир есть проявление слепого импульса или энергии. Конечно, у мирового разума Гегеля и шопенгауэровской воли имеются некоторые общие черты. Скажем, для Гегеля целью разума является он сам, в том смысле, что к мысли о себе приходит именно мышление, и шопенгауэровская воля тоже имеет своей целью себя, в том смысле, что она волит ради воления. Но есть большое различие между идеей мира как жизни самораскрывающегося разума и идеей мира как выражения слепого иррационального импульса к существованию или жизни. Конечно, в самом немецком идеализме существуют элементы "иррационализма". Примером того является шеллинговская теория иррациональной воли Божества. Но у Шопенгауэра иррациональный характер существования становится объектом особого внимания; это скорее фундаментальная, чем частная истина, которая должна быть преодолена в высшем синтезе.
Этот метафизический иррационализм философии Шопенгауэра может затемняться его теорией искусства, открывающей перед нами возможность превращения ужасов существования в безмятежный мир эстетического созерцания. Но он имеет важные последствия.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги