Глава 8 Блюзовая импровизация

И я носил маску искренности.

Felt

Обложка для «Жестких теней» оформлялась в спешке, бюджет был крошечным. Ее делали в расчете на виниловую пластинку, хотя компакт-диски уже стали доминирующим форматом в мейнстриме, маленькие независимые лейблы по-прежнему предпочитали иметь дело с винилом. Через два года, разумеется, все полностью изменится. Передняя обложка была вариацией на тему старого постера «Треугольника»: те же контуры трех лиц, но внутри красного треугольника. Мне она нравилась, потому что напоминала о первом альбоме группы Тома Робинсона — «Власть во тьме». На обратной стороне названия песен были расположены рядом с зернистой черно-белой фотографией эстакады в Хокли. На внутренней стороне — три отдельные фотографии — Карла, Йена и моя, плюс еще три вида Бирмингема: аллея вдоль канала, начинающаяся в Акок-Грин, виадук в Дигбете и разломанный высотный дом в Ли-Бэнк. Обложки кассеты и компакта шли с теми же фотографиями, только по-разному обрезанными. Вкладышей с текстами не было.

И Джон Пил [58] и Марк Редклифф [59] поставили несколько песен в своих вечерних шоу. Редклифф заметил, прокрутив «Загадку незнакомца»: «Неплохо. А ты как считаешь, Лард?» Райли помолчал, потом сказал: «Ага, ничего. Этот певец, кажется, я его знаю. Он дерьмо. Хороший гитарист, но сможет ли он сыграть на гобое? Забудь».

На следующий день после возвращения из Амстердама я пошел в «Рыбу-меч», посмотреть, поступил ли к ним наш альбом. Едва открыв дверь, я услышал «Некуда идти». Я просматривал тускло освещенные стойки с дисками, слушая «Его рот», на такой громкости тенор-саксофон в начале и конце песни был отчетливо слышен. Я больше не работал в «Темпест Рекордз», но они заказали сотню подписанных экземпляров пластинки. Обложка была слишком темной, так что мы расписались на внутренней стороне. Месяцы спустя Марк в магазине повторял, когда бы я ни пришел: «Все еще полно осталось».

Первые отзывы появились в еженедельных музыкальных газетах. Джуди Смит из «Мелоди Мейкер» отвесила нам сомнительный комплимент:

«Есть ли в «Треугольнике» лишенная иронии смесь ярости и отголосков эха, столь важная для 1990-х? Они носят армейские куртки или анораки? Ответ кроется не в их удивительно старомодной музыке, но в тех моментах, когда Карл Остин вкладывает свою душу — и задницу — в мелодию. Он — не непорочный Моррисси, обдолбанный свидетель урбанистического насилия и подавленности. Эти песни поются на диалекте страха. Кое-кто скажет, что «Треугольники» продолжают жать на кнопку сигнала тревоги. И забывают про педаль спецэффектов.»

Стюарт Харви из «NME» сказал то же самое, только другими словами:

«Ритм-секция «Треугольника» обеспечивает довольно мощную поддержку голосу Остина, приземляя его в нужных местах. Но голос — как и маниакальная, ненадежная гитара Остина — пришел из иного мира: между голубым и черным. Ориентиры этого альбома — New Order, Вэн Моррисон, Питер Хэммил — кажутся частью отчаянной попытки найти историю, объяснение состоянию рассудка, который не принадлежит ни к одному миру».

Единственная реакция Карла на это: «Но я, блядь, ненавижу Питера Хэммила».

Обе рецензии похвалили «Загадку незнакомца», и «Фэрнис» решил выпустить ее на сингле. Карл и Пит Стоун пару дней протрахались с мастер-тейпом «Вставай и иди», которую мы не включили в альбом. Мы отказались от этого трека после бесплодного дня, проведенного в студии. Они наложили на нее крики и отзвуки голоса, затем перемикшировали басовую партию и ударные из других треков. Результат длился пять минут и был абсолютно не слушабельным. Его использование в качестве би-сайда было оправдано, когда «NME» назвали его «завораживающим», в то время как сторона А объявлена «банальной, одной из многих». В «Мелоди Мейкер» был некий пацан, помогавший разбираться обозревателю с вышедшими синглами; насколько я помню, пацанчик сказал: «Да, это серьезная штука. Нам нужно заявить, что она нам понравилась?», — и обозреватель ответил: «Нет».

Ежемесячная музыкальная пресса оказала альбому чуть теплый прием. «Кью» похвалила «крепкие ритмичные треки», в то время как «Селект» описывал нас как «некую невнятную разновидность Felt». «Тайм-аут», похоже, увлекся региональной повесткой дня:

«Дебютный альбом «Треугольника» — это крик о помощи, донесшийся из трущоб Бирмингема. В песнях, столь же мрачных и запутанных, как карта Центральных графств, эта талантливая, но обреченная гитарная команда использует свое горькое наследие. Как поется в одной из их самых пугающих песен, там некуда идти. В Бирмингеме никто не услышит твой крик. Но спасибо чуду звукозаписывающей технологии, эти потерянные голоса спасены ради нашей забавы».

Хелен Фелл из «Брум Бит», писавшая о нашем концерте в «Органной трубе» в начале года, выдала самый прямой и положительный отзыв:

«Со времен «Бормотания» REM ни одной группе не удавался столь же мощный дебют. «Треугольник» — это три парня, играющие угловатый, жесткий рок, чтобы выразить совсем не мачистские эмоции — боль, страх и утрату. Шрамы, оставленные жестоким любовником; закрытое общество, выступающее против аутсайдера; человек, освободившийся из тюрьмы, чтобы обнаружить, что он несет свою тюрьму внутри себя. Но это отнюдь не сиротские жалобы: на каждую обнаженную травму приходится десяток невысказанных или высказанных только через музыку. Позади жестких теней этой пластинки видится странный и пугающий свет. Это песни, которые «Треугольники» считают себя обязанными сыграть, и они заслуживают того, чтобы быть услышанными».

Практически сразу после выхода интервью мы получили сообщение от Мартина, что Хелен хочет взять у нас интервью. Она приехала из Вулверхэмптона, чтобы встретиться с группой в кафе «Зебеди» в «Алум-роке» — анархистском центре в одном из самых бандитских районов Северного Бирмингема. Здесь царили скорее панки, чем хиппи, скорее классовая война, чем кампания за ядерное разоружение. Мы вчетвером расселись вокруг белого стола, поедая вегетарианскую пиццу и запивая ее самодельным кофе. Хелен была бледной, довольно угрюмой молодой женщиной с йоркширским акцентом. Первые полчаса мы провели, болтая о новом альбоме REM, который только что вышел. Слишком много синглов было вытащено из него позже. У нас у всех оказались разные любимые песни: Хелен нравилась «Заведи меня», Йену — «Человек на Луне», Карлу — «Ночное плаванье», а мне — «Ничья земля». Я и месяц спустя продолжал слушать этот альбом.

Дискуссия перешла на «Треугольник» и наш альбом. Я попытался объяснить, как Пит разбивал каждый трек на составляющие, а затем снова собирал их вместе:

— Когда мы играем вживую, это проще. Ничего лишнего на заднем плане.

— Это не живой альбом, — сказал Карл. — Но он настоящий. Я хочу сказать… ты не можешь быть настоящим все время. Ты не можешь быть живым все время. На альбоме звук — настоящий. Вот почему он называется «Жесткие тени». Вы понимаете?

— Не совсем, — сказала Хелен. — Могу я спросить о «Его рте»? Что за идеи выражает эта песня?

— Ну, это… — Карл задумчиво глотнул кофе. — Это блюзовая вещь, в духе Вэна Моррисона. Очень мужская. Вообще-то это песня Дэвида. Я только написал слова, чтобы лучше раскрыть ее.

Я смущенно посмотрел на него: сперва ты написал слова.

— Это получилось… ну знаете, как The Cure используют джазовые элементы, но при этом не облегчают звук, своего рода негативный джаз. Вот что-то в этом роде.

Хелен улыбнулась:

— Вы нарушаете правила. Я подаю реплики, а вы делаете разоблачения. Хорошо?

Карл пожал плечами.

— Я имела в виду, что вы пытались выразить в этой песне?

— Как ты хочешь любить кого-то, и в итоге все, что ты можешь делать, это сосать его член.

— Эээ, мы не сможем это напечатать… — Хелен попыталась сделать еще один заход. — Тема преследований и гонений проходит сквозь многие ваши песни. Вам довелось это испытать на себе?

Карл уставился в стол, затем пробормотал нечто невразумительное по поводу того, как сложно сейчас заниматься музыкой. Йен сказал:

— Так или иначе всем приходилось это испытывать на своей шкуре. Разве нет? В школе, на работе. Везде находятся свои задиры и драчуны.

— В вас много сдерживаемой агрессии? — спросила Хелен.

Мы все хором сказали «да» и посмотрели друг на друга.

— Она находит свое выражение на сцене. Но ее все еще приходится сдерживать, верно? Вы не можете ее выпустить так, как это делают группы вроде Manics. Существует некое напряжение.

Поза Карла за столом была превосходной иллюстрацией к этому, вдруг понял я: голова наклонена вперед, спина согбенна, руки сжимают кружку в нескольких сантиметрах от лица. Он закурил сигарету, парень, убиравший со столов на другом конце зала, подошел к нам, и Карл затушил ее, не сказав ни слова.

Хелен задала нам нейтральные вопросы о гитарах и технике записи.

— Наших читателей интересуют такие вещи. Увы, вот такая с ними фигня.

Затем она закусила губу и обратилась к Карлу:

— В ваших песнях очень много религиозных образов. Таких как… наказание и искупление, Ад и божественное правосудие. Дети, взывающие к Богу. Ощущаете ли вы конфликт между религией и сексуальностью?

Лицо Карла стало пустым.

— Я не… знаю. И то и другое очень мощные вещи. Но дело не в конфликте, нет.

Он помолчал немного, затем пожал плечами, уставился куда-то в сторону.

Хелен показала на меня, предлагая мне как-то прокомментировать. Я выдал пустое замечание по поводу поддержки новозаветного взгляда на содомию: лучше давать, чем получать. Карл сжал мое колено под столом.

— Ты мне никогда это не говорил, — сказал он с невинной улыбкой.

Все немного успокоились и перешли к политике. Мы обменялись живыми и непечатными замечаниями по поводу грядущих пяти славных лет. Нарисованная Йеном картинка, как Норма Мейджор трахает мужа крикетным столбиком, а он кричит: «Пожалуйста, сумочку! Время подошло!» — была одним из самых мягких комментариев. Затем Хелен спросила Карла о его семье, об ирландских корнях. Считает ли он, что процесс мирного урегулирования в Ольстере к чему-нибудь приведет? Карл устало посмотрел на нее:

— Едва ли я могу квалифицированно ответить на этот вопрос, — сказал он. — Точно так же, как и большинство задниц, пишущих в британской прессе. Точно у всех есть точка зрения.

Интервью появилось в следующем номере «Брум Бита» под заголовком «У всех есть точка зрения». Хелен проделала отличную работу, сделав интервью вполне связным и логичным, перефразировав большую часть наших ответов и заполнив страницу информацией о группе. Там было наше фото, мы стоим возле «Зебеди» в потоке солнечного света, усиленного с помощью увеличителя. После интервью Йен поехал на автобусе в город, а мы с Карлом отправились в ближайший паб.

Но по-настоящему репутация «Треугольника» начала складываться после интервью Майка Уэста для «NME». Алан Уинтер позволил нам на час воспользоваться его офисом, поделившись бутылкой бренди «Наполеон». Майк задал несколько интересных вопросов о группе: что мы слушаем, каково нам работается вместе. Он сказал нам, что наши песни ведут «в ландшафт умершей индустрии, в самое сердце Угольной страны». Его густой шотландский акцент был каким-то крайне убедительным, несмотря на то, что заикание вынуждало его бросать предложения незаконченными или менять их на полпути.

— Думаю, что альбом как путешествие в … вы знаете, покидаешь дом, потом возвращаешься, чтобы увидеть… Куда вы направлялись? Что это было за путешествие?

Часть смысла затерялась в непроизнесенных фразах.

Говорил по большей части Карл. Он пребывал в энергичной фазе быстрого опьянения, которая шла перед сумраком, сопровождавшим пьяный ступор. В какой-то момент Майк спросил, есть ли у нас возражения против того, что нас воспринимают почти как The Smiths — группу, делающую упор на старомодную концепцию музыкальной «аутентичности». Карла передернуло от этого слова.

— Речь идет не о каком-то особом звуке, — сказал он. — Все звуки настоящие. А вот люди далеко не все. Я хочу сказать, на Дилана нападали за то, что он играл рок-музыку, потому что электрические гитары не были «аутентичными», но его песни куда более подлинные, чем все творения какого-нибудь Донована. Все дело в смысле, а не в технологии. Ты не сможешь объяснить фанату металла, почему Nirvana — настоящие, a Iron Maiden — нет. Либо ты это слышишь, либо нет.

— Вы говорите о том, что не следует искать смешную сторону? Рок-группе необходимо чувство юмора?

— Чувство юмора по поводу чего? — взволнованно сказал Карл. — Если вы прикалываетесь по поводу собственной музыки, значит вы себя не уважаете. В подлинном юморе есть ярость, есть чувство опасности. Это не забава. Это причиняет боль.

— Вы испытываете страдания? — спросил Майк.

Карл не ответил.

Мы вчетвером прикончили бренди, поболтали о планах на будущее и вышли на неожиданно холодные улицы Хокли. Фотограф Пол, который провел этот час на улице, делая снимки местности в свете заходящего солнца, отправился с нами к эстакаде. Мы позировали на северном конце бетонной дорожки, машины громыхали мимо нас в ночи, точно красные обломки метеоритного дождя.

Статья Майкла «Отправная точка» вышла три недели спустя. Сложно было увязать его официальный, эрудированный стиль с быстрой запинающейся речью, которую мы слышали; точно Билли Коннолли [60] превратился в Грейла Маркуса [61] (чего еще не произошло, к тому времени). Он был одержим идеей индустриальной фолк-музыки: «Не музыка скрипок и гармонии, но машин и диссонанса… музыка, с помощью которой урбанистический ландшафт превращается в миф». Он поместил «Треугольник» в конце цепи, что протянулась от американского блюза через The Doors, Iggy and the Stooges и Лу Рида к The Fall, Joy Division и Triffids.

«Жесткие тени» — это путешествие сквозь мертвое пространство и утраченное время: путешествие через смерти, с которыми мы все сталкиваемся. Дети умирают и становятся взрослыми. Общества умирают и становятся отдельными личностями. Любовники умирают и превращаются в ты и я. Как говорит Карл Остин: «Ребенок невинен. Эта невинность опасна. Она не имеет ничего общего с первородным грехом. Невинный не видит разницы между праведным и неправедным».

Фотография получилась неважной: наши три лица почти белые на фоне тени от эстакады, точно негативы.

Мы сыграли два концерта в сентябре: один в «Руно и бочонок» в Бирмингеме, а второй в «Надежде и якоре» в Айлинггоне. Мартин намеревался сделать нас известными в Лондоне до того, как мы сыграем там в конце нашего октябрьского тура. В Бирмингеме все прошло хорошо, разве что звучание получилось тяжеловатым, мы решили попробовать тяжелый, ломкий звук, но низкий потолок привел к тому, что мы чуть не оглохли от вибраций. Мы играли с местными панками под названием «Ослепительные». Стефан и Джеймс, друзья Карла из Стоурбриджа, приехали на выступление. Они зашли за кулисы, но не сказали почти ничего, кроме «Привет», «Косячка не найдется?» и «Поздравляем».

Дайан тоже пришла; она рассказала мне, что порвала с Энди.

— Мы подсели на тяжелое дерьмо, — сказала она. — Депрессанты, потом героин. Я хотела остановиться, а он — нет. Так что мы разошлись. Невозможно встречаться с торчком и при этом оставаться чистым. Но с группой все в порядке. Мы должны стать лучше. Нечего терять.

Лондонское выступление прошло довольно бестолково. Карла снова накрыл страх перед сценой и его раскоординированность выбила нас с Йеном из колеи. Забавно: когда Карл был в форме, «Треугольник» отлично работал как единое целое, но если он обламывался, мы с Йеном чувствовали себя подыгрывающими музыкантами. Но все же ярости там было предостаточно, пусть и не хватало контроля. Разогревающая команда была местной техно-группой под названием «Зловещее племя», они играли рваные, мрачные ритмы, используя записи и драм-машины, это походило на призрак реальной группы. Мы ощутили себя слегка не в своей тарелке. После выступления парень из «Лондон Рекордз» сказал Карлу, что «Треугольник» могут стать новыми The Smiths.

— Кто такие The Smiths? — с невозмутимым лицом спросил Карл.

Парень поспешно исчез.

В Лондоне мы дали интервью гей-журналу под названием «Рывок». Их музыкальный обозреватель, Мэтт Грей, связался с «Фэрнис Рекордз», после того как увидел рецензию на «Жесткие тени». Нам пришлось потратить немало времени, чтобы добраться до офиса журнала в Бэрон-корт из нашего отеля в Тоттенхэме. Хотя Карл прожил здесь год в восьмидесятых, он запутался в каменных лабиринтах подземки. Мы оба маялись похмельем и пребывали в мрачном настроении. Йен решил с нами не ходить. Когда мы добрались, опоздав на полтора часа, нам пришлось ждать в приемной, точно мы пришли на собеседование по поводу работы.

Наконец появился Мэтт: высокий юнец лет двадцати с обесцвеченными волосами и в майке с портретом Кайли Миноуг. Он провел нас в офис, где пол был завален журналами и компактами. Мы сели на диван, обитый искусственной кожей; Мэтт устроился напротив нас на вращающемся стуле. Позади него пустой экран огромного телевизора отражал серое осеннее небо.

— Боюсь, времени у нас маловато, — сказал он. — Значит, «Треугольник». Вы двое — любовники, верно?

Карл пробормотал в знак согласия.

— Устраивайтесь поудобнее на диване, можете даже обняться, я не возражаю. А как насчет вашего барабанщика? Он один из нас?

— Нет, — сказал Карл. — Он один из нас. Мы в первую очередь группа. Тот факт, что…

— Вот что меня больше всего в вас беспокоит, — оборвал его Мэтт. — Вот почему я хотел уточнить, что вы оба открытые геи.

— Вы слишком многое предполагаете, — сказал Карл. — Послушайте, может мы поговорим о музыке?

— Разумеется. На вашем альбоме есть очень гомо-эротическая песня — «Его рот». Об отношениях слуга-господин. Это важно для вас?

— Она скорее о близости и человеческой памяти, — сказал я. — Любовник превращается в икону в твоих воспоминаниях. Ты ищешь в нем какие-то особые черты, и они превращаются в магию.

Мэтт поднял брови, точно удивляясь тому, что получил такой осмысленный ответ от бас-гитариста. Карл ничего не добавил.

— Ммм. Понимаю, о чем вы. Но это единственная настоящая гей-песня на альбоме, верно? Не считая «Загадки незнакомца». И в «Третьем пролете», про парня, которого избивают, это явно про драку геев.

— Вообще-то нет, — сказал Карл. — Она посвящена черному парню, которого чуть не убила банда неонацистов в Бирмингеме в прошлом году. Они охотились за ним в высотном доме, где он жил, и выбросили его из окна его собственной квартиры. Затем спустились за ним по лестнице, а он не смог убежать.

— Вам нужно было поподробнее рассказать об этом в песне. Я хочу сказать, вы использовали эту историю, но не растолковали ее. В ваших песнях есть гомосексуальные темы, но есть и гетеросексуальные в паре песен, в «Дороге в огонь» — у парня есть женщина и ребенок, ждущие его. Это ведь не про вас, верно?

— Ну я был женат. И девушек у меня было больше, чем парней. Кроме того, речь идет о лирическом герое, а не обо мне.

Мэтт возвел глаза к небесам.

— Пожалуйста, приберегите это для музыкальной прессы. Меня вы не убедите. По моему опыту, все так называемые бисексуалы обычно или завравшиеся гетеросексуалы или завравшиеся гомики.

— Вам бы следовало набраться побольше опыта, — сказал я.

Карл рассмеялся.

Мэтт бросил на меня взгляд, а затем снова уставился на Карла.

— Как вы можете говорить, что вы бисексуал, когда у вас такой умненький, хорошенький бойфренд?

Я почувствовал, что краснею. Господи, этот парень знает, как манипулировать людьми. Карл попробовал объяснить еще раз.

— Сексуальность — это всего лишь одна из сторон нашей жизни. В песнях мы пытаемся охватить более объемную картину мира. Если вы признаете, что другие вещи не менее важны, это еще не значит, что вы отрицаете вашу сексуальность.

— Вы сами себе противоречите, — манерно протянул Мэтт. — Если вы на самом деле не голубой, то это всего лишь опыт, почему бы вам не писать песни о гетеросексуальных вещах, вроде пива или футбола? Почему вы заимствуете идеи из гей-культуры…

— Что? — У Карла был угрожающий вид. Какая-то часть меня сочла ситуацию ужасно депрессивной, другая же с трудом сдерживала смех.

— Значит, мне нужно ваше разрешение, чтобы сосать чей-нибудь член?

— Если это не мой, то нет. Все, о чем я говорю, это то, что вы отрицаете гомосексуальность вашей музыки. Это просто обычный инди-рок с добавкой гомосекса. В ней нет истинной голубой чувственности. Нет утонченности или брутальности.

Карл сделал глубокий вдох, затем устало сполз на диване.

— Если хотите знать, какой я гей, просто повернитесь и нагнитесь. Можно я задам вам вопрос? Зачем вы пишете о музыке, если она вас не интересует?

Мэтт посмотрел на часы.

— Я теряю с вами время. — Он встал и старательно расправил свою футболку. — Пойдемте, мальчики, я провожу вас до выхода.

Он вывел нас в приемную, затем пропустил нас вперед на выходе. Когда я проходил мимо него, он похлопал меня по заднице, я с трудом сдержал порыв расквасить ему физиономию.

— Наверно, я не стану использовать этот материал, — заявил он. — Это ваша вина. Вы пришли сюда с негативным настроем.

Мне снова показалось, что это собеседование при приеме на работу, когда на выходе ты понимаешь, что провалился.

По дороге в отель Карл молчал, поджав губы. Коротко рассказав Йену о том, что случилось, мы больше не касались этого интервью до глубокой ночи. Мы вдвоем вернулись в Бирмингем и пили в квартире Карла, слушая альбом Kitchens of Distinction «Любовь это ад». Карл посмотрел на меня поверх пустого стакана, качая головой.

— Я не был враждебно настроен. Это он провоцировал меня всю дорогу. Много ли мостов между музыкальным миром и миром геев? The Kitchens, Husker Du, Том Робинсон. Большинство гомиков слушают дерьмо вроде Эрты Китт и Дани, мать ее, Миноуг. Это все равно что сказать — если ты любишь кого-то, то должен изменить свою внешность, музыкальный вкус, всю личность целиком, вот просто так. Но ты не можешь этого сделать. Он посмотрел на меня и взял меня за руку:

— Я люблю тебя, Дэвид.

— Я тоже тебя люблю, — сказал я, в голове у меня все спуталось от вина и дурных предчувствий. То был первый раз, когда мы сказали это друг другу. Возможно, нам не стоило этого делать. Я купил два номера «Рывка», но интервью в нем так и не появилось.

Мы намеревались провести сентябрь, репетируя и работая на новым материалом для тура. Но мы с Карлом почти ничего не писали. Мне нужны были его тексты, чтобы построить вокруг них свою музыку, а того, что нужно было Карлу, ему найти не удавалось. Мы заказали время для репетиций в «Рич Бич Студиоз» в Эдгбастоне, оно было потрачено на эксперименты с оставшимися треками и альтернативными аранжировками. Одну песню мы записали в то время — «Потерянный вид», вдохновленную одним из наших любимых прогулочных маршрутов в Эрдингтоне: через Уиттон-лейкс к окраине предместья Бруквайл, откуда была видна окраина Спагетти-Джанкшн и через Астон к центру города. «В день, когда твой дом развалился/ Ты бежал по выжженному склону/ Отыскивая обломки/ Но нашел лишь это». Мы решили, что она слабовата и не стали включать ее в следующий сет.

После недоразумения с «Рывком» Карл решил на время завязать с интервью.

— Мы попадаем в ловушку разговора, — сказал он. — Это все чушь из вторых рук. Нам нужно просто играть. Пусть музыка говорит за нас.

Он пил больше, чем когда-либо раньше, но старался скрывать это. Внезапно, посреди дня он начал трястись и весь покрылся потом, он списывал это на желудочную инфекцию, которую подцепил в Амстердаме. Я встревожился и уговорил его сдать анализы на ВИЧ в Центральном госпитале Бирмингема. Он настоял, чтобы мы сделали это вместе, хотя я проверялся в 1991 году, а он не делал этого никогда.

— Нам нужно начать с нулевого уровня, — сказал он. — Чтобы в точности выяснить, где мы оба находимся.

У обоих результаты оказались отрицательными. Но этот опыт настолько сказался на Карле, что он на несколько недель совсем отказался от секса, для меня это было куда более тягостным, чем его неверность. Чтобы компенсировать недостаток секса и сохранить отношения, я попробовал пить наравне с ним, но потерпел крах. Карл никогда не нуждался в сексе так, как я, но я не знал, в чем же он нуждается. В конце сентября он отправился нанести ряд визитов, вкратце объяснив, куда направляется: родители в Ковентри, жена и дочь в Олдбери, друзья в Лондоне и Манчестере. Точно он не мог усидеть на месте, но не знал, куда бежать, ему нужно было ощущение движения, а выпивка его больше не давала. Он сообщил мне, что рассказал о нас своим родителям. Его отец спросил его: «Так кто же из вас мужчина, а кто женщина?» Он не жаждал, чтобы я с ними встречался. Так странно, что мы сделали это. Разнесли в клочья наши жизни, точно это были записи, которые мы сможем перемикшировать позже.

Загрузка...