От первых проталин до первой грозы

В ВЕСЕННЕМ ЛЕСУ

Середина апреля. Снег в полях уже весь растаял и только белеет кое-где по овражкам. Иной раз в полдень солнышко так пригреет, что становится жарко, совсем по-летнему.

В саду летают бабочки: пёстренькие крапивницы и жёлтые, как осенний листок, лимонницы.

Мы с Михалычем уже поймали по такой бабочке, усыпили эфиром и, расправив им крылышки, оставили посушить. Это первые сборы нашей будущей коллекции.

По вечерам мы с Михалычем заняты важным делом — набиваем патроны для охоты на вальдшнепов. Трудимся только вдвоём — Серёжи нет, он уехал на весенние каникулы к своей маме.

Но зато я работаю за двоих: помогаю Михалычу насыпать дробь в патроны и затыкать их кругленькими картонными затычками. Они называются пыжи.

Когда мама проходит мимо нас, она неодобрительно покачивает головой:

— Смотрите, как бы всё это не взорвалось.

— Мадам, ну что вы только говорите? — удивляется Михалыч. — Мы же дробью патроны заряжаем. Разве дробь может взорваться?!

— Всё может случиться, — уклончиво отвечает мама. — Вот упадёт на пол и взорвётся.

Тогда, чтобы доказать неосновательность подобных опасений, я вскакиваю со стула, бросаю на пол несколько дробинок и начинаю на них приплясывать:

— Вот видишь, ничего и не взрывается!

..мы с Михалычем заняты важным делом — набиваем патроны для охоты на вальдшнепов.

Но мама только отмахивается:

— Ну вас совсем, страшно глядеть! Она поспешно уходит, а мы продолжаем прерванное занятие.

В эти весенние дни Михалыч не только готовился к охоте — он уже раза два побывал на ней, правда пока без результата. Говорит: ещё рано, холодновато в лесу, и вальдшнепы плохо тянут.

Но вот как-то днём небо заволокли тучи, блеснула молния, и над нашим домом треснул, оглушительно загрохотал первый раскат грома.

Где-то хлопнула дверь, по комнате пробежал холодок, послышался голос мамы:

— Затворяйте фортки, гроза!

В доме сразу потемнело. А сквозь стёкла окна я увидел, как голые вершины берёз в саду будто покосились все в одну сторону и затрепетали ветвями. Вспышка молнии, ещё удар грома, и вот уже крупные капли дождя забарабанили по крыше, по стёклам окон.

В это время входная дверь широко рас-пахнулась, в переднюю вошёл Михалыч. На его шляпе, на пальто тёмными кружками виднелись следы дождя, на носу сверкала крупная капля, а всё лицо так и сияло.

— Поздравляю с первой грозой! — объявил он. — Вот теперь сразу потеплеет. — Он многозначительно взглянул на меня. — Ну-с, молодой человек, если к вечеру дождь утихнет, не проехать ли нам с вами в лес, не поглядеть ли, как там наши долгоносики поживают? После тёплого дождичка они, наверное, хорошо потянут!

Я с мольбой и надеждой взглянул на маму: позволит или нет.

— Да уж поезжайте, что с вами поделаешь!

В ответ я издал такой торжествующий крик, что толстый кот Иваныч от испуга спрыгнул с дивана, и стрелой взлетел на шкаф.

«Только бы дождик не помешал!» — волновался я.

Но не прошло и получаса, как ливень кончился, тяжёлые тучи свалились за вершины сада выглянуло солнце и тёплая мокрая земля во дворе и в саду будто задымилась.

После обеда начались сборы на охоту. Я оделся в короткую тёплую куртку и с грустью стал натягивать на башмаки глубокие калоши. «Ну какой же охотник ходит в калошах!»

— А вот это от меня подарок! — неожиданно сказала мама, входя в комнату и протягивая мне настоящие новенькие сапоги.

У меня даже в глазах потемнело. Я схватил сапоги, не помню уж, поблагодарил ли за них. Но что могут прибавить слова там, где и так всё понятно без всяких слов.

Короткая курточка и брюки, заправленные в сапоги, — это уже не шутка!

Я сразу почувствовал себя настоящим охотником. Очень хотелось проскакать козлом, но никак невозможно. Я сунул руки в карманы и степенно прошёлся по комнате, с наслаждением принюхиваясь к кисловатому запаху свежей яловичной кожи, который, как аромат духов, струился от моих новых сапог.

Я прохаживался взад и вперёд, а мама стояла в уголке и с улыбкой поглядывала на меня. Трудно сказать, кто в эту минуту из нас двоих был счастливее.

Вдруг за дверью послышались уверенные шаги. Вошёл Михалыч, уже готовый в путь, в ватной куртке, в сапогах и к тому же ещё с ружьём, с патронташем, с сумкой для будущей дичи.

— Э-э, брат, — воскликнул он, взглянув на мои сапоги, — да ты совсем по-настоящему, — по-охотничьему! Вот это дело! Ну, пошли, пошли, нечего зря время тратить.

Мы вышли на крыльцо. И тут совсем неожиданно Михалыч снял с плеча ружьё и подал мне:

— Подержи-ка, а то мешает править.

О счастье! Я не только в сапогах, но и с настоящим двуствольным ружьём. Сейчас поедем по улице. Наверное, все будут смотреть на меня.

Мы уселись в шарабанчик и покатили.

В этом году, после зимы, я ещё первый раз ехал не на санях, а на колёсах. Как весело тарахтят они по неровной булыжной мостовой! Михалыч правит, а я сижу рядом и держу в руках ружьё, держу так, чтобы его было как можно лучше отовсюду видно. Пока проезжаем по городу, на каждом шагу попадаются знакомые. Мы со всеми здороваемся, и все они, конечно, с уважением, а может быть, и с завистью поглядывают на выставленный мной из шарабана сапог и на моё ружьё. Несомненно, они уверены, что это именно моё ружьё, а Михалычево лежит тут же, где-нибудь на сиденье. Но вот городок остался позади, и мы шибко покатили по ровному, гладкому шоссе.

Кругом поля. Молодые озими уже очнулись от зимнего сна, стоят ровные, зелёные, местами даже загустели. Тут и там по яркой, сочной зелени разгуливают грачи или летают над полем, весело покрикивая: «Гра-гра-rpa!» Михалыч натягивает вожжи, останавливает лошадь, чтобы достать папиросу и закурить.

— Слышишь, Юра? — говорит он, к чему-то прислушиваясь.

Я сразу понимаю, о чём идёт речь. Откуда-то с высоты доносятся неумолкаемые песни жаворонков. Они звенят и справа и слева, звучат отовсюду. Всё небо, весь воздух наполнен ими. А самих певцов сразу и не заметишь. Да вон, вон один из них будто повис на невидимой нитке и дрожит высоко-высоко над полем.

Чиркнула спичка. Приятный дымок от папиросы пахнул мне в лицо. Мы поехали дальше.

— Михалыч, это кто там летает? — спросил я, указывая на двух птиц с галку величиной.

У них были чёрные крылья и чёрная голова, а брюшко совсем белое. Они забавно гонялись в воздухе друг за другом, кувыркались на лету, будто играя, и громко, хриповатыми голосами покрикивали. Казалось, они спрашивали друг друга: «Чьи вы, чьи вы?»

— Неужели не узнаёшь? — удивился Михалыч. — Да это же чибисы. Я в прошлом году такого с охоты привёз.

— Помню, помню, — обрадовался я, — красивый, с хохлом!

— А как вкусен был! — подмигнул Михалыч. — Помнишь, поджаренный, со сметанкой!

Об этом я, конечно, давно забыл, но, чтобы не огорчать Михалыча, утвердительно кивнул головой.

Миновали поле. Вот и лес впереди. Он не тянется сплошным массивом, а расползается отдельными отвершками по склонам бугров. В стороне от шоссе, на самой опушке, виднеется деревенька. Михалыч сворачивает на просёлок, и наши колёса мягко катятся по не обсохшей ещё колее. Копыта лошади громко чмокают по грязи, серые грязевые лепёшки летят прямо в лицо.

Подъезжаем к деревеньке и у самого крайнего домика оставляем лошадь.

«Ах, как не хочется отдавать Михалычу ружьё! Оно хоть и очень тяжёлое, но я рад бы нести ещё втрое тяжелее, только бы не расставаться с ним».

Вошли в лес. Молодые осинки и берёзки спускаются здесь по косогору к широкой луговине. Среди деревьев идёт дорога. По ней зимой возили дрова, а теперь колеи до краёв полны талой водой — такая грязь, что не проедешь ни на санях, ни на телеге. Зато рядом, по обочине, вьётся совсем сухая пешеходная тропка. По ней мы и углубляемся в лес.

Вот где по-настоящему чувствуется весна! Ветви осин кажутся пушистыми от длинных серёжек, похожих на серых мохнатых гусениц, и вершины молодых берёз тоже как будто загустели; они стали совсем шоколадного цвета. Посмотришь вблизи на берёзовую веточку, а она вся в крупных надувшихся почках. Ещё день, другой — почки лопнут, и из них покажутся ярко-зелёные язычки молодых листьев.

Но пока ещё ни на берёзах, ни на осинах листьев нет.

Это самое хорошее время в лесу. Он ещё не зазеленел, стоит такой прозрачный, радостный, по-весеннему полный солнца и не умолкающего ни на минуту птичьего пения, свиста и щебета.

А как чудесно пахнет оттаявшей землёй, прошлогодними прелыми листьями и горьковатой свежестью древесных почек!

— Нюхай, брат, нюхай получше! — весело говорит Михалыч. — Это ведь самой весной попахивает. Таких духов ни за какие деньги не купишь.

И я нюхаю, изо всей мочи втягиваю в себя бодрящий запах весеннего леса.

Зорко оглядываюсь по сторонам. Всматриваюсь в пёстрый полог опавшей листвы не примечу ли где-нибудь под кустом притаившегося лесного кулика-вальдшнепа.

Вальдшнепа нигде не видно, но зато на полянке, возле большой светлой лужи, я замечаю что-то розовато-синее. Бегу поглядеть. Это распустился цветок медуницы. На толстом зелёном стебле красуются отдельные цветочки, похожие на крохотные кувшинчики; верхние из них нежно-розовые, а те, что пониже, — лиловые.

— Михалыч, почему это у медуницы цветы разного цвета? — спрашиваю я.

— От времени, — говорит Михалыч. — Сначала они розовые, а затем через денёк-другой синеют. Михалыч глядит на цветок, любуется им.

— Ме-ду-ни-ца! — как-то нараспев говорит он. — Помнишь, Юра, как вспоминает о ней Садко в подводном дворце водяного царя:

Сколько, сколько раз читал мне Михалыч эти стихи по вечерам в своём кабинете! Но здесь, в весеннем лесу, когда я собственными глазами вижу цветок медуницы среди прошлогодней опавшей листвы, знакомые строчки звучат как-то по-новому, как-то особенно ярко.

Мы выходим на небольшую поляну. Вокруг неё толпятся молодые берёзки. Посредине синеет, как продолговатое зеркало, весенняя лужа, полная до краёв прозрачной снеговой воды.

Я подбегаю к ней, заглядываю в воду. Она так чиста, что на дне отчётливо виден каждый прошлогодний листок, каждая затонувшая веточка.

По поверхности лужи оживлённо плавают лягушки. Они таращат на меня выпученные глаза, но не боятся, не хотят нырять, наоборот, как бы здороваясь со мной, они издают какие-то урчащие приветственные звуки.

— Здравствуйте, здравствуйте! — отвечаю я им. — Поздравляю вас с лёгким паром!

— Да они вовсе не купаться пришли, — говорит, подходя ко мне, Михалыч. Они за важным делом сюда пожаловали: икру откладывать.

Мы отходим к краю поляны. Михалыч садится на широкий пень, прислоняет к берёзе ружьё, вынимает папиросу, закуривает.

— Хорошо, братец мой! Вот до весны и дожили.

Уже вечереет. Солнце, как начищенный медный таз, будто висит над дальним лесом. Оно совсем не слепит глаза, такое огромное, красноватое. А вот прямо на нём появилось длинное серебристое облачко.

— Глядите, рыбу в медный таз положили, — показываю я Михалычу.

— Да ты уж вечно придумаешь! — улыбается он и тут же добавляет: — Вот как закатится солнце за лес, так тяга и начнётся.

— Ой, хоть бы скорее садилось! — говорю я, от нетерпения перепрыгивая с ноги на ногу.

— Всё в своё время будет, — отвечает Михалыч. — А ты не прыгай. Погляди лучше, как хорошо кругом, послушай, как птицы поют. Дрозды-то, дрозды что разделывают!

Действительно, из ближайших кустов слышится отчаянная трескотня дроздов.

Рыжеватая сойка быстро перелетает через поляну, скрывается в лесу. И сейчас же оттуда раздаётся её громкий неприятный крик, похожий на крик испуганной кошки.

Наконец солнце совсем скрылось за лесом. По небу ярко разлилась тёплая вечерняя заря. Птичий гомон стал понемногу стихать. Зато громче и возбуждённее заурчали в луже лягушки.

— Ну, брат, теперь давай смотреть и слушать, — сказал Михалыч. — Станем вот тут, под берёзой. Здесь нас не очень заметно.

Мы устроились получше и замерли в ожидании. Я изо всех сил напрягал слух и зрение. Очень хотелось первому услышать желанного долгоносика. Но не так-то это легко, когда лягушки без удержу разворчались в луже. А тут ещё певчий дрозд уселся на самой вершине старой берёзы и засвистел, защебетал на весь лес. Попробуй-ка в такой шумихе услышать хорканье вальдшнепа.

— Слушай, летит! — взволнованно шепнул Михалыч.

— Где, где? — Я ничего не слыхал.

Но Михалыч только рукой махнул: молчи, мол, и, приготовив ружьё, стал напряжённо глядеть вдаль, туда, где над мелколесьем широким золотым потоком разлилась заря.

И вдруг я ясно увидел над верхушками молодых берёзок тёмный силуэт какой-то забавной, бесхвостой птицы с голубя величиной.

Мерно махая короткими крыльями, птица летела над мелколесьем. В тот же миг я услышал и её голос: короткий, отрывистый посвист: «Сцик-сцик, сцик-сцик!» — и затем низкое гортанное хорканье: «Хор-хор, хор-хор!»

Вальдшнеп! В этом не было никакого сомнения. Сколько раз зимой Михалыч рассказывал мне о тяге, подражал голосу лесного долгоносика. Теперь мы оба затаив дыхание вслушивались в эти странные, ни с чем не сравнимые звуки и следили за направлением полёта желанной птицы. Увы! Вальдшнеп пролетел шагов за двести от нас, далеко вне выстрела. Вот он и скрылся за верхушками леса.

Снова минуты томительного ожидания. Но теперь я уже слышал, как именно кричит настоящий живой вальдшнеп, знал, к чему прислушиваться, чего ожидать. И вот до моего уха донёсся едва уловимый уже знакомый посвист. Громче, ещё громче.

— Летит, летит! — задыхаясь от волнения, зашептал я.

— Где, где? Не слышу!

— Да вон, где-то справа.

Свист и хорканье раздались уже отчётливо. И прямо на нас из-за ближайших берёзок вылетел вальдшнеп. Он летел на зорьку и казался уже не тёмным, а каким-то рыжим. Особенно чётко был виден его прямой, как палочка, опущенный книзу клюв.

Мне показалось, что он не летит над лесом, а собирается сесть к нам на поляну. Но в это время над самым ухом грохнул выстрел. Вальдшнеп метнулся в сторону. Снова выстрел. И лесной долгоносик, как бы не придавая больше значения этим оглушительным звукам, так же ровно махал крыльями и, так же свистя и хоркая, полетел дальше над лесом.

— Эх, досада какая! Прямо на голову налетел, — огорчился Михалыч, доставая папиросу и нервно закуривая. — Не мог же я так промахнуться. Видно, порох старый, отсырел, негоден совсем.

— Значит, домой сейчас, больше стрелять не будем?! — ужаснулся я.

Но Михалыч покурил и немножко оправился от волнения.

— Ну, почему же не будем? — сказал он. — Один патрон мог отсыреть, а другие хорошие.

Вновь началось мучительное ожидание. Несколько раз мы слышали желанные посвист и хорканье, несколько раз видели пролетающих вальдшнепов, но все они летели далеко вне выстрела.

Начало быстро смеркаться. Небо посинело, в нём уже зажигались первые тусклые звёзды, а заря над лесом почти совсем погасла.

— Ну, пора домой! Сегодня опять без дичи, — грустно сказал Михалыч, вскидывая ружьё на плечо.

— Стойте, летит! — чуть не вскрикнул я. — Вот он, над нами.

Тёмный силуэт птицы едва был заметен в сумерках вечера.

— Не вижу!

Вальдшнеп вылетел на зарю.

— Ах, вот он!

Выстрел, второй… И птица, взяв наискось вниз, будто нырнула в тёмную чащу леса.

— Кажется, готов! — возбуждённо крикнул Михалыч, бросаясь в ту сторону, где исчез вальдшнеп.

Издали в темноте там казалась густая чаща, а на деле это была редкая поросль березняка и осинника. Но разве найдёшь в темноте птицу такой же окраски, к;ак опавшие листья и сухая прошлогодняя трава? Обыскали всё кругом, кажется, каждую ямку, каждую кочку осмотрели. Михалыч сжёг почти все спички. Нет, нигде нет.

— А может, он и не упал, — сказал Михалыч. — Вальдшнеп частенько после выстрела кувыркнётся вниз, а потом выровняется и полетит дальше. Пойдём, брат, домой. Всё равно ничего не увидишь.

Я уныло поплёлся вслед за Михалычем. Прошёл мимо молоденькой берёзки. Вдруг мне показалось, что на ней что-то шевельнулось. Птица, зверёк? Я приостановился. И вот прямо перед моими глазами, в развилке ствола, вновь едва заметно кто-то шевельнулся.

Не раздумывая, я протянул руку и схватил что-то тёплое, покрытое перьями.

— Вальдшнеп! Ура, вальдшнеп! — завопил я на весь лес.

— Какой вальдшнеп, где он? — подбежал ко мне Михалыч. — Где ты его нашёл? Ай да молодец!

На дереве, ещё живой был, крылышком затрепыхал.

Я показал развилину на стволе берёзы.

— Это он, падая, значит, застрял здесь, — догадался Михалыч. — И трепыхнулся в последний раз. А может, ветерок крыло пошевелил, ты и заметил. Ну и глаза! Прямо как у совы — даже ночью видят.

Михалыч снял с плеча сумку, положил в неё убитого вальдшнепа и надел сумку мне через плечо.

— Неси сам. Это твоя добыча.

— И ваша тоже, ведь вы его застрелили.

— Ну хорошо, пусть общий будет! — ответил Михалыч. — Ради такой удачи нужно посидеть минутку — папиросочку выкурить.

Мы сели посреди полянки на бугорок над самой лужей. Оттуда слышалось мелодичное урчанье лягушек.

Голубая, похожая на светлячка звезда неярко отражалась в тёмной воде.

Михалыч взглянул на неё и, будто припоминая что-то, стал читать стихи А. Толстого:

И глушь, и тишина. Лишь сонные дрозды Как нехотя своё доканчивают пенье; От луга всходит пар… Мерцающей звезды У ног моих в воде явилось отраженье…

Он помолчал немного и продолжал:

Но отчего же вдруг, мучительно и странно, Минувшим на меня повеяло нежданно…

И снова предо мной, средь явственного сна, Мелькнула дней моих погибшая весна?

Да, брат, «погибшая весна», — повторил он, вставая. — Грустно всё это. Но ничего не попишешь.

— Что же тут грустного: и тяга хорошая, и вальдшнепа нашли? — удивился я.

— Проживи, сколько я прожил, тогда поймёшь, — ответил Михалыч.

И мы пошли в деревню.