А тут и сентябрь пришел. А тут и журнал с Митиной повестью вышел. Я этот журнал опять же на уроке заметил и отобрал. Девчонки, пользуясь инерцией свободы после каникул, защебетали: «Ой, там совершенно нечего читать, неинтересно как, вы бы знали. Мы думали, о любви, а там сплошные рассуждения, сплошное творчество».
— Вот и посмотрю, — отвечал я, — как мой бывший ученик рассуждает.
Я зря боялся, что Митя опозорит отца.
— «Подходя к столу с мокрыми после купанья волосами», — бормотал я, надев очки, — очень из девятнадцатого века. «Возвращались усталые, но довольные»…
Но, может, Митя, вопреки своим теориям о смене скоростей, ритма, нащупывает спокойную фразу, ищет свой стиль. Попробуй найти его без подражаний в начале пути. И еще: «Его неистовость, исступленность в творчестве доходила до вангоговской». И еще: «Его волевые усилия были равны его творческой устремленности». Лихо. Тут можно было спорить. Воля есть направленность лишь на настоящее, на его схватывание, воля исключает сомнения и прислушивание к себе, то есть исключает творчество. Желая посильнее выразиться, Митя много путал, упоминал страсть, вспышки, удары молнии — и все это в применении к творчеству художника, о котором писал. Я окончательно успокоился — писал он не о Валере.
Читать в тот же вечер домашние работы старшеклассников я не смог, боялся увидеть похожесть некоторых фраз из них на Митины.
Вале, безумно гордящейся успехом сына, повесть пришлось похвалить. Митя моего мнения не спрашивал — готовился к выставке, да и что я мог сказать, когда сам же говорил Мите, что научить ничему нельзя. Особенно пишущих. Еще скажет: пишите сами. С него станется.
На выставку я не пошел. А в милицию пришлось. Позвонила Валя, попросила сходить вместе с ней. «Они не сказали, зачем вызывают, я боюсь в обморок упасть. Правда, нейролептиков наглоталась, теперь как деревяшка». Встретились около дома. Выглядела Валя неважно. Лицо нервное, шея в красных пятнах.
Но то, что нам сказали в милиции, могли бы они сказать и пораньше, чтоб не волновать людей. Но, видно, у них столько работы, что они лишены эмоций.
— Дело о разыскании вашего мужа снимается, — сказал молоденький офицер в штатском.
И я должен был стиснуть Валину руку под столом.
— Почему?
— Он обнаружен, вернее, обнаружил себя в Керчи. Работает по временным наймам по выгрузке судов. Бичует ваш муженек. Адрес…
— Не надо.
— Распишитесь.
При выходе из милиции с Валей стало плохо. Еле придя в себя — вот женщина! — она сказала, что очень пострашнела, что, конечно, и Валере досталось, но куда денешься, он вернётся, надо же кому-то о нем заботиться. Она все его любила. «Проблема стакана воды, — улыбнулась она, — стакана воды, Лешенька. Друг другу на старости подать стакан воды. А я уж так сделана, что, как раньше говорили: с кем венчаться, с тем и кончаться».
Самое ужасное, как при известии об отце повел себя Митя. «Дурак наш папаша, — сказал он, — еще бы немного, и мы бы ему отхлопотали музей-квартиру». Эту его фразу мне пересказала по телефону Валя. Впервые она разругалась с сыном. Мало того, ошарашила угрозой, что опозорит публично за воровство отцовских полотен. «Какая; к дьяволу, наследственность! Разве бы Валерка так мог поступить? Или я? Откуда это в нем? Нет, все-таки зараза это искусство, зараза. Кто-то смотрит, радуется, а чья-то в нем кровь и жизнь. Кусками. О-о! Я понимаю, что состарилась бы с любым мужем, а без мужа еще бы скорее, но хотя бы не знала этих проклятых кулис». -