НА ТИХОМ ОКЕАНЕ


Дальние острова

«Между Камчаткой и Командорскими островами — океан. Тихий. Нам повезло: он лежал перед нами именно такой, каким его и увидел в первый раз Магеллан.

Вышли из гавани на пограничном сторожевике. Корабль заслуженный, награжденный в войну орденом Красного Знамени. Высаживал морскую пехоту на Курильские острова. По пути к Командорам минуем мыс Вилкова. Как только корабль поравняется с ним, будет приспущен кормовой флаг. В память о старшине первой статьи Николае Вилкове, Герое Советского Союза. Он служил на нашем сторожевике и погиб во время высадки десанта.

Позади Авачинская бухта, на берегу которой раскинулся ярусами «Питер», как все называют здесь Петропавловск. Осталась за кормой и невысокая лесистая сопка «Сероглазка», получившая, наверно, свое имя от какой-нибудь красавицы, что жила здесь в давние времена. Скрылся (за поворотом мысок, где на самом краю стояла в 1854 году пушка, первой принявшая бой с англо-французской эскадрой, а сейчас стоит маяк. Не видны уже и «Три брата», три огромных мрачных камня, похожих на моржей, высунувших из воды свои клыкастые морды. Двое из братьев рядышком, а третий, хотя и поменьше, но, видно, самостоятельней, — он чуть в сторонке. Все трое сторожат выход в океан.

Вот он, океан, вокруг. Зеленый, нескончаемый и, как я уже сказал, удивительно спокойный. Флегматик. Гомонят, вьются над ним птицы, бьют его по груди крылами, клюют. Расхрабрились, задираются. А океанище отмахнется от них разок-другой ленивым всплеском волны и снова дремлет.

Птиц — тьма. Медленно, вытянув длинную шею, будто вынюхивая добычу, проплывает над кораблем баклан. И вдруг, сжавшись в комок, устремляется вниз, к самой воде, и, мгновенно выхватив рыбешку, снова взмывает ввысь, радостно хлопая крыльями. Но тут на него набрасываются чайки-говорушки, прозванные так недаром: летая над морем, они все время что-то быстро-быстро лопочут на своем гортанном, с клекотом, языке. Они не только болтливы, но и прожорливы, норовят вырвать добычу у баклана. А он, яростно отбиваясь, уходит все выше, выше. И чайки отстают.

То тут, то там мелькает незнакомая мне птица. В стремительном ее полете я успеваю уловить только черные и красные пятна. Но вот она бесстрашно присела на палубу и, нахохлившись, поглядывает на окруживших ее людей. У нее черное оперение, черная крошечная головка. Клюв — красный. Не клюв, а прямо-таки томагавк, маленький боевой топорик, наподобие тех, какие носили индейцы. По широкому острому клюву и кличка: топорок. Кто-то из матросов берет птицу в руки и сразу же, охнув от боли, отбрасывает на палубу. Рука залита кровью: топорок, слегка клюнув по ладони, рассек ее чуть не до кости. Страшное же оружие у этой птахи!

Топорки так и кружат, так и кружат над нами, то залетают вперед, то возвращаются к кораблю, словно боятся, что без них он не найдет дороги к островам. Этих маленьких воздушных лоцманов-доброхотов становится все больше и больше: значит, Командоры уже близко. Ведь там дом у этих птиц. Один островок так и называют — Топорков.

Небо блекнет, сереет, и это тоже признак нашего приближения к цели: над Командорами всегда сумрачное небо.

Вспоминаю все, что читал и слышал прежде об этой дальней земле, которая должна вот-вот открыться за туманной пеленой.

И видится мне в штормовом взбунтовавшемся океане уже непослушное парусам и едва повинующееся рулю судно. То русский двухмачтовый 14-пушечный пакетбот «Святой Петр», совершивший труднейший поход к берегам Северной Америки. Третий месяц на обратном пути к Камчатке нещадно терзают его бури. Люди исхлестаны зимними ветрами, измучены голодом и жаждой. Цинга косит моряков, свалила их командора Витуса Беринга, датчанина, уже много лет верно служившего России. Друзья россияне называли его вместо Витуса Витязем. А еще величали его моряки Иваном Ивановичем, и это имя полюбилось ему… Большой, грузный, весь отекший, лежит он недвижно в каюте, прислушиваясь к шуму океана. Все, кто еще могут стоять на ногах, не покидают палубы, стараясь высмотреть берег в снежной завесе. Но пройдет много дней, прежде чем откроется земля. Вот она наконец! Морякам мерещится знакомая гавань, чудится знакомый мыс и даже маяк на мысу. Камчатка? На палубу выносят командора. Приподнявшись на локтях, поддерживаемый товарищами, вглядывается он в очертания берега. Нет, не видит он гавани, не видит мыса с маяком. И кажется ему, что это не Камчатка вовсе. Но он ничем не выказывает своих сомнений. Не хочется лишать измученный экипаж последней надежды. Да и в нем самом она еще тлеет. Он велит править к берегу.

А там гряда камней. Мешает подойти. Кидают якорь, но ветер рвет цепь и тащит пакетбот на камни. И только в последнее мгновение смилостивился океан. Волна, подхватившая судно, внезапно развернула его и пронесла в лагуну. Земля! Пусть не Камчатка, пусть неведомый и необитаемый остров. И все же это твердая земля с быстрыми речками, из которых можно напиться, со всяким зверьем, на которого можно охотиться. Правда, все эти блага уже не нужны Ивану Ивановичу. — Он встречает свой смертный час зарытый по грудь в песок; так ему теплей, и — он просит подсыпать еще и еще. Мертв капитан, а живым — жить! Им зимовать, набираться сил, го-ловиться к отплытию. Они разберут свое старое полуразбитое судно и сколотят из его досок новое, чтобы уйти к берегам Камчатки.

А на земле, которая приютила русских храбрецов в тяжкий час, они оставят погибших товарищей, оставят своего командора. И она уже с той поры не безымянна, эта земля, — стала островом Беринга. И все остальные, лежащие рядом — Медный, Топорков, Сивучий Камень, — тоже теперь острова бесстрашного командора, Командорские острова…

В Петропавловске накануне выхода в море я разговаривал с Иваном Федоровичем Махоркиным, лектором обкома партии. Он много лет работал учителем на острове Беринга в селе Никольском. Махоркин рассказал мне, как перед самой войной он и три его товарища, учителя Захарчук, Бондарь и зверовод Степнов, решили разыскать последнюю стоянку Беринга и его могилу по описанию стоянки и чертежам, сделанным Стеллером, зоологом, участником экспедиции Беринга… Экспедиции Махоркина удивительно повезло. Как только добрались до бухты, начался отлив, оголились рифы, через которые перебросило когда-то «Святого Петра». Неподалеку от рифов торчали из песка одиннадцать пушечных стволов! Одиннадцать пушек из тринадцати, оставленных здесь командой пакетбота. Четырнадцатую моряки увезли с собой после зимовки на Камчатку… Вдохновленные находкой, Махоркин и его друзья начали раскапывать грунт вокруг. И снова находка! Довольно хорошо сохранившийся кусок корабельного киля. Стоянка Беринга, нет сомнения! Оставалось отсчитать 800 шагов до могилы командора в направлении, указанном на чертеже Стеллера. И хотя прямых следов могилы не обнаружилось, водрузили на одном из холмиков деревянный крест с мемориальной дощечкой… О результатах, можно считать, сенсационных поисков сообщили в Петропавловск. Оттуда выехала комиссия. Но до Командор не доехала. Помешала война, корабль с комиссией на борту вернулся в Петропавловск. Только к концу войны начат был новый розыск. Но на этот раз пушки не были обнаружены. Их, видно, так занесло песком, что не помогли даже миноискатели. И скептики вообще уже начали сомневаться в махоркинской находке. Их не устраивали даже снимки, сделанные в свое время Иваном Федоровичем. Подавай сами пушки! И вот через полтора года сам океан подал их «на блюдечке» — те же одиннадцать. Комиссия, уже третья по счету, составила акт, и находку закрепили, так сказать, документально. Но было также установлено, что, разыскивая могилу Беринга, Махоркин с товарищами ошиблись. Ошиблись на четыре с половиной шага. Не дошли до останков командора вот эти четыре с половиной шага. Теперь на этом месте тоже крест, но не деревянный — железный. А пушки? Две в Петропавловске-на-Камчатке возле памятника Берингу. Две в селе Никольском у клуба. Одна увезена в Данию, на родину Беринга. А остальные по-прежнему в бухте Командора, на месте его последней стоянки…

Пока я размышлял о прошлом и вспоминал рассказанное Иваном Федоровичем Махоркиным, наш корабль успел уже войти на рейд острова Беринга и отдать якорь. К причалу нельзя — мелко. К нам опешит, пыхтя, мотобот «Витус Беринг». Пересаживаемся. На борту его терпко пахнет рыбой! Видно, суденышко только с лова. На крюке, прибитом к мачте, висит длинное багровое, не успевшее еще провялиться сердце морского котика. Значит, промысел зверя уже начался. Может быть, нам удастся попасть на лежбище.

А пока надо бы пристать к берегу. Это не так просто — отлив в самом разгаре, и даже мотоботу не подойти сейчас к пристани. Снова пересаживаемся, на этот раз в плоскодонную лодчонку. Прошмыгнув между камней, она ткнулась носом в песок, и мы ступили на землю Командора!

Село обычное: только что лежит вдоль океана, а в остальном, вроде, такое, каких тысячи на материке. Вьются дымки над трубами. Сушится на веревках белье. Журчит ключевая вода, замолкая уже в колонке. Постукивает молот в кузнице.

Вот и маленькое уличное происшествие. По деревянному настилу ковыляет гусиная стайка, ведомая горделивым вожаком, а навстречу другая ватажка — ребята из детского сада, вышедшие на прогулку. Пробка. Не разойтись. Сгрудились малыши. Гогочут возмущенные гуси, их разгневанный вожак готов уже броситься на ребят, чтобы пробить дорогу. Но страх берет в нем верх, и он сходит на мостовую, увлекая за собой всю свою крикливую компанию. Путь малышам открыт. И мы — за ними. Идем мимо волейбольной площадки, над которой взлетает мяч, так же как он взлетает сейчас где-нибудь в подмосковной Малаховке. Хотя вряд ли там в это время играют в волейбол: под Москвой сейчас глубокая ночь, ведь мы заехали «вперед» на девять часов… Идем мимо сельмага, клуба, зверокомбината, редакции газеты «Алеутская звезда», мимо сберегательной кассы. Вот баня, загс, отделение милиции. Все есть в районном селе Никольском, столице Командорских островов!

А небо, небо над Командорами и в самом деле сумрачно. Оно словно позаимствовало свои невеселые тона у скал. А может, скалы окрасились под цвет неба. Даже океан и тот возле островов кажется более темным.

Да уж, поскупилась тут природа на светлые краски, особенно на зеленую. Ни деревца. Впрочем, надо уточнить: не было ни деревца. Мы видели первые деревья на Командорах! Они посажены на площади перед памятником Ленину: с десяток тополей и столько же березок. Топольки — молодцами: цепко ухватились за эту скудную землю, пошли в рост, брызнули новыми свежими листочками. Березки — те покапризней, их еще холить и холить, но и березки поднимутся, сильны и в них живительные соки.

Около деревьев стоит Сергей Сергеевич Григорьев, секретарь Алеутского райкома партии. Он печально вздыхает:

— Жаль, Тимофей Николаич, покойный наш первый секретарь, не дождался, не увидел, как привились саженцы. А мечтал! На Смоленщине родился, в садах вырос. Вот и тут хотелось ему развести зелень… Запросил нынешней весной саженцы из Петропавловска. Обещали прислать с первым же пароходом. А к нам долго оказии не было. То штормы, то туман. Пароходы пришли только в самом конце мая. На одном — уголь, на другом — продукты да вот эти деревья… А у нас как? Пришло судно на рейд — аврал! Торопимся разгрузить, потому как погода у нас переменчива: лови затишье… А тут сразу два парохода. И к тому же метеостанция штормовое предупреждение передала, и ветер начал уже задувать… Все работали на разгрузке, весь остров! Тимофей Николаич больной был. С плевритом лежал, температурил. Все на причал рвался, да жена не пускала. А когда сама туда ушла, сбежал. В непогодь, в дождь… Мы его домой гоним — сердится. Таскает в воде мешки, ящики. «Где саженцы?» — спрашивает. Тут как раз и подошел с рейда мотобот с деревьями. Уложены аккуратно, корни в мешковину обернуты… Ветер налетел, бот накренило, и одна березка упала в воду. Подхватило ее течением. Никто и не заметил, как Тимофей Николаич прыгнул в лодку. Увидели уже, как гребет. Сильная была волна. Но выгреб. Догнал уплывавшее деревцо, поднял из воды, вынес мокрое, отяжелевшее на берег. Держит на руках, словно не березка это, а малое дитя, к груди прижал, рад, что спас. А на самом лица нет, лихорадка бьет… Окружили мы его тут, говорим: «Или вы, товарищ Королев, отправитесь сейчас же домой, или мы все шабашим!» Подействовало. Увела его жена… Уложила в постель, а он уже горит, уже бредит. Так и не пришел в себя…

Ночевать мы остались на острове. Нас поместили в доме рядом с райкомом, в чьей-то пустовавшей квартире. Похоже было, что хозяева навсегда съехали отсюда и при этом тщательно прибрали жилье. Полы вымыты, навощены, стекла протерты. В буфете хоть и нет посуды, а полки застелены чистыми бумажными салфетками. От стеллажа для книг еще крепко пахнет свежими белилами. Прибрано и на кухне и в сенях. Угольный ящик полон, и можно растопить плиту…

Мы уже легли, когда зашел навестить нас Григорьев.

Он коренной островитянин, потомок алеутов, или, как их еще называют, унанганов, переселенных в начале прошлого века с Алеутских островов на безлюдные Командоры. Сейчас тут около трехсот алеутов, живущих в селе Никольском на острове Беринга и в Преображенском на Медном. Топорков и Сивучий Камень необитаемы, там только топорки да сивучи.

У алеутов свой язык, но нет своей письменности. Они пишут по-русски. У них и в устной речи укоренилось много русских слов, особенно у жителей Медного: их язык несколько отличен от языка соседей.

Кто-то из литераторов уже отмечал, что алеуты не любят покидать свои острова. А если покидают, то, как правило, возвращаются. Говорят, что на материке осело человек пять алеутов, не больше.

Стоит добавить к этому забавную историю, происшедшую с семьей Григорьевых.

Сергей Сергеевич окончил в Никольском семилетку, стал гидрометеорологом, был выбран секретарем райкома партии, но ни разу за свою почти сорокалетнюю жизнь не ездил на материк. Жена его, работающая сестрой в больнице, тоже никуда не уезжала. И вот собрались недавно в отпуск. Путевки — в Сочи. План такой: на пароходе до Петропавловска, там денька три, побывать в театре, самолетом до Хабаровска, где у них старшая дочка заканчивает десятилетку, затем прямым рейсом в Сочи, а уже на обратном пути заехать в Москву и снова задержаться в Хабаровске, чтобы еще побыть с дочерью. Первый этап был завершен более или менее благополучно. Но уже в Хабаровск Григорьевы прибыли немного уставшие от показавшегося им слишком бурливым Петропавловска. Встреча с дочерью была, конечно, радостной, но жена Григорьева, да и сам он ужасно уставали за день — от уличной толчеи, от грохота трамваев, от автомобильных гудков, от всего городского шума. И уже начали тосковать по детям своим, оставленным в Никольском, и уже плохо спали по ночам и со страхом поглядывали на сочинские путевки, предвещавшие длинный путь и долгое пребывание вдали от Командор. Им казалось, что Сочи — это где-то на краю света, откуда и не выберешься… Словом, в день отлета на курорт путевки были сданы, билеты проданы и заменены обратными на самолет до Петропавловска. А там — пароход и родные их острова!

…Григорьев пришел посмотреть, как мы устроились на ночь.

— Сергей Сергеич, — спросил я, — а чья это квартира?

— Тимофей Николаевич Королев жил здесь с женой. Дети у них взрослые, на материке. Вдова к ним уехала… А тут поселится новый секретарь. Ждем из Петропавловска.

Ушел Григорьев. А я не могу уснуть, думаю о человеке, который жил, двигался, работал в этой комнате. Сегодня я много слышал о нем от самых разных людей. О чем бы они ни рассказывали, обязательно вспоминали своего Николаича.

Директор школы показал телеграмму из Ленинграда: «Выезжаю работу Эрик». Это была телеграмма от воспитанника школы, первого юноши алеута, получившего высшее образование. Он только что закончил пединститут и теперь едет преподавать на родных Командорах физику и математику. Везет из Ленинграда жену, дочку.

— Ох, как ждал Эрика Тимофей Николаич! — сказал директор.

Председатель райисполкома тоже поделился со мной приятной новостью: область выделила наконец острову деньги на новое строительство.

— Тимофей Николаич хлопотал! — добавил он.

И тут же, в исполкоме, слышал я, как женщина, жаловавшаяся на что-то, выпалила сгоряча:

— Я вот пойду к Тимофею Николаичу… — и сразу осеклась, умолкла.

Прочно же вошел в сердца людей этот человек, приехавший на далекие острова из срединной России, этот смоленский плотник, привыкший украшать землю домами, садами, этот коммунист-жизнелюб… Я вижу белеющую в темноте книжную полку. Сейчас она пуста, но скоро на ней снова появятся книги. Каков будет их владелец? Пусть полюбит суровую островную землю, как любил ее Николаич…


Утром возвращаемся на корабль. Он снимается с якоря и уходит к северной оконечности острова, к мысу Юшчна.

Юшин, подштурман у Беринга, первым обнаружил на острове котиковое лежбище. До этого моряки со «Святого Петра», чтобы раздобыть пищу, били каланов и сивучей, а шкуры каланов, или морских выдр, нежнейшие пушистые шкуры — «мягкий бриллиант», приберегали до того счастливого дня, когда приплывут на материк. Весной, бродя по острову, Юшин наткнулся еще и на котиков, ушастых тюленей. Убил двоих. Приволок в лагерь. Мясо оказалось невкусным, а шкуры были отменно хороши, чуть погрубее, чем у каланов. Вот эти-то чудесные меха, привезенные на Камчатку моряками экспедиции Беринга, и вскружили головы промысловикам. Все, кто могли и на чем могли, ринулись на острова бить зверя. Началось побоище, которое длилось многие годы. Тут приложили свою руку и русские купцы-стяжатели, и американский торговый дом «Гутчисон, Кооль и компания», арендовавший острова в конце прошлого века, и японцы — владельцы шхун, тайком подбиравшиеся к лежбищам. Истребляли зверя нещадно, варварски и, наверно, вовсе извели бы со свету, если б не новый хозяин — Советская власть. Каланов, которых оставалась какая-нибудь сотня, этот хозяин совсем запретил бить, а котиков разрешил промышлять лишь по строгому расчету — так, чтобы стадо прибавлялось год от году.

Котик — зверь путешествующий. Он плывет на летнее лежбище из южных краев… Первыми весна приводит к Командорам секачей, старых могучих самцов, которые набрались в теплых морях сил для предстоящих схваток. А бои вспыхивают между секачами сразу же, как только они вылезают на берег. Бои за место у моря, за лучшее место, за то, которое ближе к воде. Секач, схватив другого «за грудки», старается перебросить его через голову. Арбитра тут нет, правила борьбы отсутствуют. Отбросив соперника, расправившись с ним и сам окровавленный, зверь уже никому не уступит отвоеванного куска земли. Впереди немало сражений. Подходят с моря самки. Их перехватывают еще в воде. Бывает, что, вцепившись в самку и не желая уступить ее, два конкурента разрывают несчастную пополам: ни тебе, ни мне. Так идет формирование семей. А живут котики гаремами, и в выгоде оказывается тот, кто ближе к морю, кто обосновался на самом перехвате. Такому удается сколотить семью побольше. У иного расторопного секача до сотни жен. А есть неудачники: отбросили его далеко от воды, и он с трудом набрал какой-нибудь десяток наложниц. Схватки за подруг не утихают. Уберечь гарем от разгрома можно только ценой крови. Повелитель не знает покоя. Семья его все лето нежится на солнце, принимает морские ванны, а он за все лето, до глубокой осени, ни разу не сойдет к воде даже на солнцепеке, маковой росинки не примет. Он не может покинуть цитадели, у которой нет ни рва, ни ограды и которую он должен защищать от посягательств соперников только телом своим…

Много забот у секача! Он приплывает с юга весь налитый жиром, а к сентябрю остаются лишь кожа да кости. А ведь надо еще вести семью обратно на юг. И вот, обессиленные и уже не боящиеся за своих подруг, главы семейств сходят наконец к воде, чтобы хоть немного покупаться, поесть, прийти в себя, восстановить часть сил перед дальним плаванием… А самки, как уже сказано, все лето нежились. Придя с юга, они сразу рожают, но это им особых забот не приносит. Малышей своих они сдают на «детскую площадку», на отдельное лежбище. Там безопаснее. В гареме они только мешают родителям, и те могут ненароком их передавить. Малышей набирается на лежбище до двух-трех тысяч. Но чем же они питаются? Молоком, материнским молоком. И матери, навещая это лежбище, кормят каждая только своего единственного ребенка, безошибочно находя его среди тысяч других, одинаково черненьких. Если малышка случайно прильнет к чужой матери, она его не накормит. Только своего, только единственного!

Ну а секачи своими отпрысками не интересуются. У них хватает дел и без этого. Сражаясь без устали друг с другом, мужья объединяются в борьбе против общего врага. Это — «холостяки», молоденькие самцы трехлетки, которые являются с юга позже всех. У них тоже отдельное лежбище, и им нельзя даже приближаться к лежбищу семейному, к гаремам. А их тянет туда, к самочкам, и всякий раз они получают от мужей изрядную трепку. И цели, как правило, не достигают… На холостяков-то как раз и дозволен промысел. Ни секачей, ни самок промысловики не трогают. Именно холостякам суждено превращаться в дамские шубки! Горька в общем-то холостяцкая доля…

…Вот и мыс Юшина. По корабельному радио — команда:

— Дежурным гребцам в шлюпку!

Дежурных набралось больше чем нужно. Еще бы: шлюпка отправляется на лежбище…

Идем в гости к котикам!

На берегу нас ждут двое провожатых.

С одним я уже знаком. Это Сергей Владимирович Мара-ков, молодой ученый-зверовод, начальник научно-наблюдательного пункта. Вместе со своими помощниками, штатными и добровольными, он седьмой год наблюдает за животным миром Командорских островов. Мараков, по его собственному выражению, натуралист с колыбели, хотя родился и вырос в Москве, на Таганке, в семье преподавателя черчения. У него не было сомнений в выборе профессии. Точно так же не колебался он и после окончания пушного института — куда ехать? На Командоры! Вчера в своем домике на берегу океана, пропахшем водорослями, рыбой, звериными шкурами и до потолка набитом чучелами, скелетами, черепами, он рассказывал мне о подсмотренных им повадках котика.

Сергей Владимирович показывал мне свои уникальные фотографии. Вот белый котик! Вряд ли еще где найдется второй такой снимок: котик-альбинос. Явление наиредчайшее. А вот спящий калан! О, Мараков не только сфотографировал его, но и на руках подержал. Немногие могут этим похвастать. Каланы, напуганные когда-то человеком, безжалостно истреблявшим их, из рода в род передают этот свой страх. Нюх у них на человека! Слышат и видят хуже. На берег выбираются редко, спят обычно в воде, вернее, в зарослях морской капусты, завернувшись в ее длинные стелющиеся стебли, как в пеленки. А этот растяпушка дремал на берегу, пригретый солнцем. Пользуясь благоприятным ветром, Сергей Владимирович подкрался поближе, сфотографировал соню и даже приподнял его на ладонях, теплого, мягкого, но тот, сразу продрав глазки, соскользнул мигом в воду — и был таков. Осталось лишь великолепное фото: сладко спящий каланчик. Кажется даже, что он похрапывает…

А вот череп морской коровы! Нет, это не снимок. Настоящий «живой» череп! Трудно переоценить эту находку Марако-ва. Морская корова, из отряда сирен, водившаяся в прошлом стадами возле Командор, подробно описанная Стеллером и оказавшаяся, к несчастью своему, не менее съедобной, чем корова земная, была начисто истреблена промысловиками. От нее и костей не осталось. И вдруг Мараков обнаружил в прибрежных скалах череп морской коровы! Этому экспонату обрадуется любой зоологический музей.

Со вторым провожатым мы не были знакомы, но я слышал о нем. Алексей Степанович Яковлев — мастер котикового промысла. Промысел этот состоит из двух этапов: отгона и забоя. И какой из них легче, трудно сказать. Оба сложные. Сначала зверь не хочет, чтобы его гнали куда-то от берега, всячески сопротивляется этому. И тут может справиться лишь плотная цепь опытных загонщиков, которые с длинными палками-дрыгалками в руках неотвратимо наступают на холостяков, отжимая их все дальше и дальше от моря. А потом загнанный на забойную площадку зверь пробует увернуться от тех же дрыгалок, которыми его глушат по голове, точнее, по носу. Способ довольно примитивный. Но только так можно уберечь от повреждений драгоценную шкуру котика, которую будут затем очищать ножами от жира, вымачивать, солить и укладывать вместе с другими шкурами в бочки для отправки в Ленинград на меховую фабрику… Вот всей этой операцией и руководит Яковлев. Он алеут, бывший в двадцатых годах первым комсомольцем на Командорах. Уезжал на материк. «Целый год, — говорит, — зимовал в Москве, учился на зоотехнических курсах». Он немолод. «Вчера еще было восемнадцать, а сегодня, глядишь, пятьдесят четыре». Но моложав, быстр, ловок в движениях. Говорит тоже быстро-быстро.

— Ох, и холостячков же нынче привалило! Вон они там, за вышкой. Завтра подойдут люди из совхоза, и погоним зверя на забой.

У него, у Яковлева, все уже приготовлено к промыслу: палки-дрыгалки, ножи, соль, бочки.

Снова в шлюпку.

— Пойдем к семейным, — приглашает Мараков. — Холостяков нельзя тревожить перед отгоном.

Что ж, к семейным так к семейным. Они должны быть гостеприимней.

Прихватив на всякий случай дрыгалку, Яковлев показывает рулевому, куда править: к широкому скалистому выступу берега. Там полно огромных бурых тел, похожих на заросшие мхом валуны, но двигающихся, перекатывающихся с боку на бок. Ветер с моря принес к берегу беспокоящие зверей запахи, звуки весельных ударов по воде. И мы слышим, как тревожно ревут секачи, как вторят им, жалобно поблеивая, их подруги.

Высаживаемся. Прячемся за скалу. Нас много, и всем нам нельзя на лежбище. Только Мараков и Яковлев, прихватив с собой фотокорреспондента, приближаются к зверям.

Маракова здесь хорошо знают, он часто навещает семейных. А маленьким он просто первый друг. Малыши все перебывали у него на руках. Сергей Владимирович осуществляет на этом лежбище, если хотите, функции загса. В отношении малышей, конечно. Он регистрирует каждого родившегося котика, прикрепляя ему под передними ластами металлическую бирочку. На бирке слово «Moscow». Так что котик, знайте, не бездомен, у него есть кров, над ним есть опека, и его могут защитить… Яковлев у семейных бывает реже, ему подведомственны холостяки. Ну, а фотограф вовсе лицо тут незнакомое.

И вот уже заковыляли к воде затесавшиеся к котикам громадины сивучи, рыжие морские львы; у них одна лишь кличка львиная, а на деле-то не из таких уж храбрецов. Воспользовавшись моментом, покидают благоверных хитренькие самочки, стараясь ускользнуть, незаметно скатиться в воду. А секачи рычат, хватают изменниц, загораживают путь, бьют ластами. Но и покинутые близкими, они остаются все же на посту, в воду не идут. Вот, забравшись на камень, как на крепостную стену, стонет, рычит от ревности, от злости бывалый, весь еще в незаживших ранах секач. Ревет на всю округу, взывая к совести бросивших его подруг, которые беспечно кувыркаются в море.

Подошел Мараков, заговорил нежно:

— Эх, дурачок ты, дурачок! Ну чего страдаешь? Вернутся! Куда им деваться-то?

И секач вроде бы начал затихать. Но вдруг снова свирепо зарычал и, сверкнув клыками, кинулся в сторону. На кого же? На фотокорреспондента, которого счел, видимо, главным виновником всех своих бед и печалей. И только стремительная палка, вовремя взметнувшаяся в руках Яковлева, сохранила моего друга для фотоискусства.

Нет, хозяева явно не рады гостям. Не пора ли восвояси? Тем более что над кораблем взлетает ракета. Это сигнал к возвращению.

На спуске к морю увидели куличка, крохотную серую птаху, залетевшую сюда из-за океана. Прыгает с камешка на камешек, бесстрашно пробираясь между гигантскими звериными тушами, застилающими от нее небо. А вон даже вспорхнула на спину вылезшего из воды сивуча и клюнула его в загривок, обнаружив там для себя какую-то пищу. Мне запомнилась эта храбрая птичка-невеличка. Я знаю, ее легко вычеркнуть из текста. Она, так сказать, не работает на сюжет. Но мне очень хочется, чтобы она все-таки осталась, эта птичка, в самом конце моего рассказа о дальних островах…

О вулканах и вулканологах

Ну как же, попав на Камчатку, не побывать у вулканов! Я давал себе зарок, помнил совет друга: «Не очень-то увлекайся вулканами. Соблазн велик: героика, романтика. Но знаешь, сколько уже написано об этом! «Страна огнедышащих гор», «Огненное кольцо», «На краю кратера». Постарайся найти героическое в чем-то другом, менее броском внешне, но более глубоком по существу, в трудовых буднях». Я так и хотел, старался даже ни с кем не заговаривать на Камчатке о вулканах. Но это невозможно. Они здесь будни, те самые трудовые будни, о которых говорил мой друг. О вулканах, о проблемах, связанных с ними, каждый день пишут в местных газетах, как на Кубани о хлебе, в Донбассе об угле, в Баку о нефти, на Командорских островах о котиках. Кстати, о котиках мне тоже говорили в Москве: «Не увлекайся. Экзотика!» Но хорош бы я был, не повидав на Командорах котиков…

Итак, решено: к вулканам! Но их на Камчатке полтораста. Какой выбрать? Понятно, действующий, тот, что живет, дышит, бунтует. Но и таких двадцать восемь. А самый мощный? Ключевская сопка, Ключевской вулкан. Величайший в Азии: на 4850 метров вымахало его. И совсем молод: геологи насчитывают ему каких-нибудь пять тысячелетий. Для вулкана это юношеский возраст: ни седин, ни морщин. Он еще «бродит», еще не отстоялся. Почти не знает ни сна, ни покоя. Бывает, задремлет, но на десяток лет, самое большее. Да и в дреме дымится. За последние два века извергал лаву двадцать раз. А извержение длится не день, не два, месяцы, а то и годы.

Полетим, значит, в район Ключевского. Это к северу от Петропавловска, часа два лету. И там не один вулкан, там целая плеяда огнедышащих гор. Видите, я тоже не удержался и назвал их огнедышащими. Но как быть, если они действительно дышат огнем, выдыхают огонь? И это не отштампованная метафора, а реальность, существо дела.

До чего же людно на аэродроме! Воздушные дороги освоены на Камчатке превосходно, чего еще не скажешь о наземных. Уходят самолеты по разным маршрутам во все концы полуострова, но автобусы подбрасывают все новых и новых пассажиров.

Вот четверка широкоскулых подружек-корячек. Студентки медучилища, улетают домой на каникулы. Выскочив из автобуса, разбежались по лужайке собирать ромашки. У них мало времени: уже объявлена посадка на их самолет. Быстро-быстро набрали букеты, сравнивают, у кого больше. Одна говорит:

— Бабушке подарю. Она никогда еще цветов не видела. Я ей объясняла, не понимает.

Девушкам — на самый дальний север Камчатки, где не растут цветы.

А вот бабушка, вернее, прабабушка, повидавшая цветов и на Украине, и в Подмосковье, и на Волге, и на Кавказе. У нее дети, внуки, правнуки по всей стране. Год уходит, пока всех навестит. Это если самолетом. Бабка — опытнейший авиапассажир. Только что прилетела из Кисловодска, где у нее сын-доктор, и собирается в Усть-Камчатск к внучке-учительнице…

Вот геологи из Ленинграда, разведчики нефти. Их вылет задерживается; в районе, куда им надо, туман. Делать нечего, все песни спеты, все анекдоты рассказаны, «козел» надоел, и теперь вот начертили на земле «классы», скачут на одной ножке. Чем займутся, когда и это надоест?

Летим. Приглядываюсь к соседям. Напротив — два приятеля налегке, без чемоданов и свертков. Один сел и сразу же начал клевать носом. Друг его сказал:

— Всегда спит в самолете…

— И слышит все, что о нем говорят, — добавил дремавший.

Тот, кто бодрствовал, был так же словоохотлив, как первый сонлив. Узнав, что в самолете журналисты, всполошился:

— А к нам в Мильково заедете? Не слышали про Мильково? Место-то какое! Долина, а вокруг сопки… Хотите заголовок для очерка о Милькове? «Камчатская Украина». Вы знаете, какие у нас хлеба, какая кукуруза! А картошку нашу видели? Огурцы наши едали?

— Не забудь про капусту, — сказал, не открывая глаз, его приятель.

— А что! Другой такой капусты нет. Мамина капуста…

— Чья?

— Мамина. Александра Васильевича. Нашего селекционера. До чего хороша! Сахар… А какое разнотравье у нас в Милькове, какие травы на лугах! По два укоса за короткое лето!.. Так вы заедете в Мильково?

— Постараемся, — сказали мы в два голоса.

Среди пассажиров чернявенькая девчушка лет десяти. Ее зовут Ада. На коленках желтый школьный портфельчик с трогательными чернильными пятнышками. Она не снимает с него рук. Куда она летит? К маме. Сопровождающий ее «дядя Коля» говорит, что ездил в Москву на совещание и заезжал по просьбе соседки в Пензу, чтобы забрать из детского дома ее дочку. Не знаю, почему девочка Ада попала в детдом. Но как хорошо, что она возвращается к маме на Камчатку и сможет показать ей тетради с отметками, которые лежат в желтом портфельчике…

— Ключевской! — крикнул кто-то, и все прильнули к окнам.

Под нами, чуть в стороне, курился вулкан. Но это не то слово — курился. Он выталкивал, метал, разбрасывал по сторонам черные клубы дыма. Может, в иные дни он и мирно курится, может, и вьется над ним легкий дымок. Сейчас мы его видели клокочущим, разгневанным. Рассерчал, наверно, на облака, которые почти всегда надежно укрывают его макушку, а нынче, расступившись, открыли солнцу и любопытствующим человеческим глазам.

…Дорога с посадочной площадки в поселок Ключи была обычной трудной камчатской дорогой между сопок, через лес. И вдруг местность на каком-то участке обернулась безжизненным лунным пейзажем. Стоят мертвые, потерявшие листву деревья, и их оголенные ветви, как и все кусты вокруг, покрыты густым слоем серого пепла. А вот уже ни деревьев, ни кустов, ни травинки — выжженная долина. И тот же серый песок, размоченный дождями, засасывающий колеса машины. Мы едем по вулканическому пеплу, который извергнут из кратера Безымянного.

Этот вулкан — соседний с Ключевским. Он всегда находится как бы в тени своего величавого соседа. На человеческой памяти Безымянный ни разу не подавал и малейшего признака жизни. Он спал без дыхания, глубоким летаргическим сном. Так и считалось: потухший вулкан. Ему и имени-то подходящего не подыскали — Безымянный… Ученых интересовал мало. Недавно только решили исследовать застывшую на его склонах лаву, которая свидетельствовала, что он все-таки бунтовал когда-то. И вот тут-то, потревоженный, Безымянный начал вдруг пробуждаться. Как и человек, прежде чем проснуться, вулкан зашевелился, потянулся в своей каменной постели и это его «шевеление» сразу же засекли сейсмические приборы. Толчки, толчки, толчки…

Все записали чуткие сейсмографы, и по их показаниям выходило, что эпицентр всех этих маленьких землетрясений в районе Безымянного. Но он же безнадежно потухший! Сочли, что приборы ошибаются. Это Ключевской, наверно, готовится к очередному своему извержению: ему по вулканьему «графику» как раз подходит срок. И стали бдительно наблюдать за Ключевским. А он вел себя претихонечко. Словно замер, прислушиваясь к пробуждению соседа. И тот восстал ото сна! Выбросил столб газа. Потом стал сыпать пепел. Это был сухой ливень! Мелкий-мелкий песок покрывал леса, сопки, долины на десятки километров вокруг. Он ложился на дороги, на крыши домов. Разъедал глаза, скрипел на зубах. Над округой стояло сплошное песчаное марево. И так много дней подряд. А Безымянный только распалялся…

Об этом мне рассказывала на вулканологической станции Генриетта Евгеньевна Богоявленская, которая как научный сотрудник курирует Безымянный. Она молода, и я позволю себе называть ее просто Генриеттой.

Генриетта считает, что ей, как начинающему вулканологу, удивительно повезло. То есть сначала совсем не повезло. Когда она приехала сюда, закончив геофак Воронежского университета, ей достался мертвый, потухший вулкан. Пусть у него было любопытное геологическое строение. Но куда интересней иметь дело с вулканом живым, активным. Таким, как Шевелуч, которого опекал ее муж, Игорь Иванович Гущенко. Шевелуч время от времени закипает, выбрасывая лаву, пепел. Не то что ее Безымянный.

И вдруг Безымянный ожил. Между прочим, с этим событием совпали еще два события в жизни Генриетты. Во-первых, к ней на Камчатку переехали из Воронежа родители; отец, агроном, собирался и здесь разводить овощи. Во-вторых, в самый канун извержения у нее родилась дочка Аленка. И молодая мать-вулканолог укачивала свое дитя, можно сказать, под грохотание недавно ожившего вулкана.

А он все распалялся и распалялся. Потом неожиданно затих. Но теперь ему уже не верили. Было замечено, что за последнее время его как бы приподняло и раздуло. Да-да, он раздался вширь и стал выше. Какие-то страшные силы распирали вулкан изнутри, искали себе выход. И они должны были прорваться сквозь лаву, закупорившую жерло, или вместе с ней…

То, что произошло затем, вулканологи назвали взрывом. Потому что это было больше, чем извержение: Безымянному разворотило всю верхушку, укоротив его метров на двести, вместо правильного конуса образовалась гигантская чаша. Но и взрыв это был странный — бесшумный. Взрывная волна полтора раза обогнула земной шар и была отмечена на барографах многих метеостанций мира. А рядом с вулканом и вокруг стояла в этот момент тишина. Звук поглотила гигантская каменно-песчаная туча, которая, взметнувшись на высоту сорока километров, двинулась в сторону Ключей. Она шла со зловещим шорохом. Она закрыла полнеба, потом все небо, и свет померк. Самой темной ночью не бывает так темно. Электричество в домах горело, но свет из окон не мог пробить кромешной тьмы. В квартирах, в учреждениях сами по себе звонили неистово телефоны: видно, что-то случилось с кабелем. Люди, застигнутые в этот час на улице, пробирались во тьме сквозь хлеставший в лицо каменный дождь. Пахло серой. Пробудились и небесные силы: грохотал гром, сверкали молнии. Но молнии-то, пожалуй, только скрашивали эту мрачную картину.

— Я была, — говорит Генриетта, — вот тут, в лаборатории. Кинулась домой. Вижу, сидят в уголке на диване мои старики, мама прижалась к отцу и держит на руках Аленку, закутанную в одеяло. Молчат. А в глазах читаю: дочка, что же это будет? Что я могла сказать им в успокоение? Трудно было предвидеть, как поведет себя дальше Безымянный. Думалось, что этот его взрыв — кульминация, за которой последует спад.

Так и случилось. Вулкан начал затухать… Надолго дал он нам всем работы! В тот мартовский день мы и не подозревали, каковы подлинные масштабы взрыва. А потом мы увидели раскаленный поток лавы, пепла, камней, разлившийся на восемнадцать километров и бушевавший в долине. Постепенно охлаждаясь, он превратился как бы в застывшую реку глубиной в десятки метров. Совершенно невиданное нагромождение вулканических материалов. Прямо, знаете, неиссякаемый клад для геологов, геофизиков, геохимиков. Они мечтают о сверхглубоких скважинах, чтобы проникнуть в нижние слои земной оболочки. Мы ведь пока все поверху, поверху, дальше пленки земной коры не уходим. Но главные, определяющие процессы, — там, в базальтовом слое, у границ мантии земли. Попробуй пробурить к ней скважину, заглянуть в те глубины! А Безымянный запросто выдал нам все на-гора. Исследуй структуры, бери газовые пробы, измеряй температуру, сравнивай, размышляй. Поползали мы по этому потоку, пожарились! Он и сейчас тепленький, дымит… Успокоился ли Безымянный? Как вам сказать? Взрываться больше не взрывается. Но шевелится. Следим за ним во все глаза, как за Ключевским. Они, можно считать, сравнялись в славе. Безымянный тоже теперь один из самых знаменитых вулканов на земле. Переименовывать его не будем, но знать о нем хотим побольше. Проложили дорогу к его вершине. Можно подъехать на машине чуть не к кратеру. Это, наверно, единственная такая автомобильная дорога. Что там в кратере? Первый раз я спустилась туда вскоре после взрыва. Наблюдала выжимание вязкой лавы, экструзию. У меня кандидатская так и называется: «Вулкан Безымянный и его экструзивные образования». Тогда все вокруг парило, детали разглядеть было трудно. Я еще дважды спускалась в кратер. Точнее говоря, подымалась. Там на месте жерла вырос после взрыва новый небольшой конус, и, чтобы рассмотреть кратер, надо подняться на эту свежую, только что родившуюся вершину… Женщина в кратере? Вам кажется это оригинальным? А по-моему, самое обычное дело…

В комнате, где мы беседуем, на стенах множество фотографий вулканов, снятых днем, ночью, с земли, с самолета, вблизи, издали. И вдруг между этих снимков портрет молодой, чуть постарше Генриетты, миловидной женщины. Она сфотографировалась по-домашнему — в цветистом халате, уютно расположившись в большом мягком кресле. И странно как-то выглядит среди всех этих дымящихся кратеров и извергающихся лав. Но не случайно же попал сюда этот снимок.

— Алевтина Александровна Былинкина… — говорит Генриетта. — Есть кратер Былинкиной. Есть ущелье Былинкиной — то, где она погибла, поднимаясь из кратера Ключевского вулкана. Я уже не застала ее здесь. Видите, над ее портретом длинную цветную фотографию? Обрывистые скалы, дым, пар… Это Былинкина в кратере сняла. Фотоаппарат не разбился каким-то чудом, когда она падала, сбитая каменной глыбой. Пленку проявили. Чья это с краю голова в ушанке? Коли Огородова голова. Он вместе с Былинкиной спускался в. кратер. Всего-то в тот раз шестеро восходило на Ключевской. Три вулканолога и три десятиклассника из местной школы. Четверо не выдержали трудностей подъема, сошли вниз. А Алевтина Александровна и Коля Огородов, школьник, все вверх и вверх!.. Но все это вы можете услышать от самого Коли. Он тут. Вчера только прилетел из Москвы. Университет там кончает. Ну геофак, конечно. Приехал на преддипломную» практику… А вон и сам. он, легок на помине, — показала Генриетта в раскрытое окно и тут же крикнула: — Коля, зайди, пожалуйста!..

В комнату входит рослый, атлетически сложенный молодой человек с загорелым скуластым лицом боксера. На нем модный московский костюм, который явно стесняет его в движениях. Ему бы брезентовую альпинистскую куртку и такие же штаны, которые не боязно смять. Этого крепыша легко представить себе с рюкзаком за спиной и ледорубом в руках.

Так мы встретились с Николаем Огородовым.

…Мы долго бродили по саду, раскинувшемуся вокруг вулканологической станции. Хорош этот сад тем, что непохож на обычные сады с подстриженными деревьями, газонами, клумбами, гаревыми дорожками. Есть в нем что-то от настоящего леса с его шумом вольно разбросавшихся ветвей, с травой, которая растет, не страшась, что ее подрежут, с кривыми тропинками, уводящими в таинственную гущину. День ясный, небо глубокое, синее, и на нем четко отпечатаны заснеженные горы.

Николай родился далеко от этих мест, в вятской деревне, но отец с матерью привезли его на Камчатку в младенческом возрасте, и с той поры, как себя помнит, он, просыпаясь по утрам, видел в окно дымящиеся горы, вулканы и просто не поймет вас, если вы назовете их необычайными. Для него подняться на склоны Ключевского, Безымянного, Камня было так же естественно, как другому мальчишке, выросшему на берегу реки, выкупаться в этой реке, переплыть ее. И как хороший пловец знает все омуты и быстрины, этот юноша знал в горах, где какая опасность подстерегает. Всякого повидал он на вершинах!

Однажды поднимался с геологами на Шевелуч, самый северный камчатский вулкан. Хотели выйти к кратеру и разбить близ него лагерь. Шли с лошадьми, тащившими груз. Последний переход перед кратером — узкий, совсем узкий гребень. Плоский, отвесный — стена. Попадется кто навстречу — не разойтись. Но кто тут может встретиться, на этакой высоте? И вдруг лошади уперлись, не идут, тревожно заржали, что-то почуяв. Из-за поворота гребня показалась медведица и за ней гуськом три медвежонка. До этого милого семейства с полсотни шагов. Лошади заметались, вот-вот сорвутся со скалы. А люди? Потом они говорили о каких-то сложных ощущениях. Но в тот момент всех обуял страх, обыкновенный примитивный страх. Ружей не было, только фотоаппараты. Один выхватил из рюкзака нож, другой схватил ледоруб — вряд ли бы это помогло против разъяренной медведицы. Но она, к счастью, была в хорошем настроении и решила уступить людям дорогу. Повернула обратно и скрылась со своим чадами в. ущелье… Вот теперь можно было и обсудить случившееся. Каким образом медведи оказались на вулкане, на такой высоте? Обычно они под облака не лазают. Что привело их сюда? Кто-то сказал, что косолапые любят не только сладкое, но и соленое. А в кратере полно соли в отложениях. За солью, наверно, и приходили, за чем же еще?

Я слушаю Николая и гляжу в сторону Ключевского вулкана. Сегодня его вершина плотно прикрыта от всех взоров неподвижным и единственным на все небо облаком…

Вон там, в заоблачной выси, ступали они вдвоем, женщина и юноша, по ледяному гребню, падали, подымались и снова шли, шли, шли, и только упрямым, беспрерывным этим движением вперед, вверх преодолевали усталость, подкашивавшую им ноги. Там вот, за таким же облаком, на пятикилометровой высоте, достигнув вершины, он присел на камень и мгновенно уснул, а она бодрствовала, переобула его спящего, надела ему на ноги еще одну пару шерстяных носков. Она охраняла его сон, она хотела, чтобы к нему возвратились силы, потому что вершина горы не была вершиной их пути — им предстояло еще спуститься в кратер. И когда юноша проснулся и спросил, отдыхала ли она, женщина кивнула головой, и они двинулись вниз, на дно, сквозь слепившую их завесу из пара и газов. А там, на дне, задыхаясь от жары, с трудом дыша в газовом скопище, обошли всю эту гигантскую клокочущую и парящую каменную чашу, измерили ее из края в край, сфотографировали, набрали в пробирки газа из трещин— фумарол. И тогда только стали подниматься из кратера, и на самом его краю, там, где он переходит в ущелье, их застала мочь, и, остановленные темнотой, они сели на выступ скалы, чтобы, не смыкая глаз, дождаться рассвета. Всю ночь был страшный камнепад, мимо них и над ними летели тяжелые глыбы и мелкие соколки. На рассвете, когда камнепад утих, и они тронулись дальше и уже выходили из ущелья, какой-то шальной, сброшенный порывом ветра кусок базальта сбил женщину с ног, и она, выронив ледоруб, покатилась к обрыву…

— Я вырос среди этих гор, — сказал Николай. — С детства привык взбираться на их склоны. Но не собирался посвящать жизнь горам. Хотел в моряки. А после того восхождения с Алевтиной Александровной понял, что нет мне иного удела, как в вулканологи. Я еще раз поднялся на Ключевской, когда там забила лава из нового бокового кратера. Это было зимой. Пошли в том же составе, что и в прошлый раз, только без Алевтины Александровны… И хотя подъем был еще труднее, теперь все дошли… Потом поднимался на Безымянный, на Шевелуч, на Ичу. Ича, вроде Безымянного, считался навсегда угасшим. Нашли как-то одну лишь слабенькую фумаролу, газ чуть-чуть струился. Но сомнение уже запало. Может быть, дышит Ича? Найти бы еще хоть одну трещину поактивней. Они, эти фумаролы, бывают скрытые. Запах чуешь, а лазаешь-нет ничего. Я на Ичу не раз подымался, все искал. И нашел. Очень активную, с сильной газовой струей. Значит, дышит старик! Значит, рано его списывать в безнадежно потухшие… Много у меня было восхождений. Но самым трудным оказалось восхождение «а Ленинские горы, в МГУ. Трижды поступал и трижды проваливался. Возвращался домой, ходил с экспедициями, снова ехал в Москву, в университет. Одолел все-таки эту вершину. Сейчас на преддипломную приехал. На Ичинский пойдем. У меня ж диплом по Иче…

Бродя по саду, мы подошли к простенькой деревянной оградке, за которой лежал большой щербатый, ребристый камень, кажется, базальт. На камне — венок из полевых цветов; больше всего было нежных лиловых колокольчиков. Я понял, куда привел меня мой спутник. Здесь лежит она, Алевтина Александровна. И камень этот оттуда, с вулкана. Я смотрел на печальное лицо Николая Огородова, и мне показалось, что оно освещено изнутри какой-то ясной, сильной мыслью, которая никогда уже не даст ему покоя, поведет от одной вершины к другой…


Вот так, приехав к вулканам, мы познакомились с вулканологами. Грешен, считал их науку не очень-то практической. Думал, что она обращена главным образом в прошлое земли, подобно палеонтологии. Среди тех, кто успешно разубеждал меня в этом, был Павел Иванович Токарев, сейсмолог вулканологической станции. Его специальность — землетрясения.

Извержения вулканов, землетрясения, моретрясения — все это в одном ряду великих и грозных явлений природы, одна цепь, звено к звену. Правда, землетрясения не всегда связаны с вулканизмом, они случаются и в районах, где нет вулканов. Но вот извержениям вулканов обязательно сопутствуют землетрясения. Вспомните, как было с извержением Безымянного. Приборы задолго засекли толчки, колебания земной коры и точно определили их эпицентр: не Ключевской, а Безымянный!

Токарев показал мне этих «слухачей». Пришлось спуститься в глубокое-глубокое подземелье, куда они упрятаны «от шума городского». Но все равно все слышат. Лошадь пройдет там наверху — учуют, запишут. Услыхали и наши дальние легкие шаги по бетонному полу: на ленте появились крошечные черточки, вроде запятых. Их не обманешь. Конечно, надо уметь читать ленту. Уметь отличить на ленте землетрясение от моретрясения, приближение цунами от закипания лавы. И ото всего этого отличить еще одно «трясение» — ядерное… Бомботрясение.

Поскольку Токарев — сейсмолог вулканологической станции, вулканы его в первую очередь и заботят. На Камчатке живет около трехсот тысяч человек. Народ все прибывает и прибывает. Много поселков, селений, есть большой город, Петропавловск, близ которого, кстати, дымит вулкан — Авачинский. И людям не безразлично поведение вулканов. Люди не хотят жить «как на вулкане». Вулканологи и призваны, чтобы охранять их покой, предупреждать о надвигающейся опасности. Приручить вулканы, пожалуй, не удастся. Да и пусть себе извергаются, если есть у них такая необходимость. Тем более что это не без пользы для человека. По продуктам извержения, как мы видели на примере того же Безымянного, можно многое узнать о земле. Да и сами эти «продукты» годны в дело: на Озерновском рыбокомбинате я видел цех, стены которого сложены из вулканических пемзоблоков; на стадионе в Петропавловске спортсмены бегут по дорожке из вулканического пепла, говорят, он способствует установлению рекордов; этот же пепел хорош и как удобрение… Так что пускай изливаются! Но знать заранее об их намерениях, предугадывать их вспышки — просто необходимо.

И тут не обойтись одними сигналами из глубин земной коры. Глядеть и глядеть надо за самим вулканом. Следить за его дыханием, за его пульсом, за его температурой. И делать это постоянно, ежедневно. Но нельзя же каждый день лазать на труднодоступные вершины Ключевского, Шевелуча, Горелого, чтобы ставить им под мышки градусники? Наблюдение надо бы поручить автоматическим приборам. Они уже замыслены. Мне рассказывал о них Павел Иванович. Установленные да-склонах, на гребнях, в — кратерах вулканов, они будут регулярно докладывать вулканологам о состоянии своих подшефных.

Я не упомянул еще цунами в числе грозных явлений природы, которые также интересуют вулканологов. Но к тому, что написано об этих страшных океанских волнах, рождаемых подводным землетрясением или взрывом подводного вулкана, я ничего не могу добавить, потому что, к счастью своему, никогда их не видел. О цунами помнят старые камни Лиссабона, португальской столицы, уничтоженной волнами в три удара. Помнят цунами и несколько домиков, которые остались — они стояли на горе — от прежнего Северо-Курильска, разрушенного океаном осенью 1952 года. Как и землетрясение, как и извержение вулкана, цунами предотвратить нельзя. Но можно лишить стихию преимущества внезапного нападения. О, если бы жители Северо-Курильска узнали о приближении цунами хотя бы за полчаса! Они успели бы уйти в горы… Но тогда не было широко поставленной службы цунами. Теперь такая служба есть. Точнее, ее следует назвать службой против цунами. Это наблюдательные станции, посты, которые слушают океан, чтобы не прозевать рождения гигантских всесокрушающих волн. В числе тех, кто «сторожит» цунами, и вулканологи.

…Я еще раз встретил людей этой профессии — на другом краю Камчатки, на самом ее юге, в долине реки Паужетки, где собираются строить электростанцию.

Но какое касательство могут иметь вулканологи к такой стройке? Не на вулкане же ее поведут? Нет, не на вулкане. Но станция будет в самых близких, можно сказать родственных, отношениях с вулканами. Она ведь не тепловая или гидравлическая. Она геотермическая. Иначе говоря, работающая на глубинном тепле земли. А его в избытке там, где вулканы, где магма, эта раскаленная «начинка» земли, ближе к поверхности. Обычно температура в земных недрах повышается на один градус через каждые тридцать метров глубины. А в зонах вулканических— через десять, а то и меньше. Кипят в недрах, но не так уж глубоко, воды, рождают пар, ищут выхода. И пробиваются горячими ключами, фонтанами-гейзерами в Италии, Исландии, в Новой Зеландии и у нас на Камчатке, где еще двести лет назад славный путешественник Степан Крашенинников увидел их и описал. Да и в книге нашей современницы Т. И. Устиновой вы найдете великолепное описание открытой ею «Долины гейзеров».

Но то Крашенинников, Устинова… Надо и самим взглянуть на этот удивительный дар земли. Летим к долине Паужетки. С нами Борис Иванович Пийп, бесценный спутник, знаток Камчатки, собравший в своей библиотеке все, что когда-либо и на каком-либо языке писалось и печаталось про этот край, бывший ленинградский слесарь-механик, а ныне видный советский вулканолог, профессор, доктор, член-корреспондент Академии наук СССР.

Первое время я и не подозревал, что наш скромнейший и тишайший сосед по гостинице, живший через стенку от нас, с которым мы здоровались по утрам в коридоре, но не были еще знакомы, и есть знаменитый Пийп, чье имя было нам, конечно, известно как одно из самых уважаемых на Камчатке. А после мы познакомились. И Борис Иванович зашел к нам как-то на огонек. Зашел как раз когда у нас собралась компания местных старожилов, которые, стараясь поразить заезжих гостей экзотичностью и трудностями жизни в этих краях, рассказывали, перебивая друг друга, довольно забавные, но не очень-то правдоподобные истории. Борис Иванович тихонечко сидел в сторонке, слушал-слушал, потом вставил словцо, потом поправил кого-то, потом деликатно пересказал по-своему только что рассказанный эпизод, и сразу стало видно: вот знаток края!

Он исколесил всю Камчатку. Но это тривиальное выражение «исколесил» в данном случае еще и неточно, потому что Пийп меньше всего пользовался в пути колесным транспортом, особенно в молодости. Верхом на лошади, пешком, в лодке, на оленях, на собаках…

Мчались вы когда-нибудь по тундре на собачьей упряжке с хорошим каюром? Хороший каюр — это такой, который возьмет на руки двух только народившихся щенят, подбросит на ладонях разок-другой, ощупает мягенькие еще спинные косточки и скажет: «Вот этого в ездовые, а этому в будке тявкать». И не ошибется. Хороший каюр подберет собак в упряжку одну к одной. Чтобы были равной силы, равного бега. Слабых в упряжке не терпят. Слабую или ленивую ездовую летящая ватага собак мигом разорвет в куски и, отбросив в сторону, понесется дальше. Такой летящей ватаге не попадайся на пути — все сметет! Недаром существует постановление местных властей: зимой в поселках не выпускать на дорогу свиней, кур и прочую живность… Нарты летят, едва касаясь снега. Это тоже искусство каюра. Он смачивает полозья водой, чтобы легла тоненькая-тоненькая ледяная корочка — вой-да, ровная, как по ватерпасу, и крепкая. Чтобы держалась дольше. Сойдет — нарты забуксуют, воды в тундре не раздобыть, и тогда вместо воды — моча… Летят нарты!

О езде на собаках Пийп рассказывает, как заправский каюр. А оно так и есть. Лучшие погонщики доверяли ему свои упряжки. Если бы каюрам выдавали дипломы, такой диплом был бы и у Бориса Ивановича. И как жаль, что мы летим с ним к долине Паужетки на самолете, а не мчимся на собачьей упряжке…

Пийп — давнишний энтузиаст подземной энергетики; еще кандидатская его диссертация называлась «Термальные ключи Камчатки». Сейчас ему поручено руководство всеми разведочными и исследовательскими работами в районе Паужетки, на будущей строительной площадке. Он ездил в Исландию, знакомился, как используются там кипящие источники. Видел электростанции, работающие на подземном паре. Во всех домах — горячая вода из подземных «котлов». Времени в командировке было в обрез, но соблазн велик, и Борис Иванович поднялся на один из 26 исландских действующих вулканов. Побывал и у прославленного Большого Гейзера, который дал свое имя всем фонтанирующим горячим ключам мира. Но сам-то фонтан одряхлел, еле дышит. Его всячески «умыливали», чтобы показал себя гостю из СССР. Лили ему в скважину жидкое мыло ведрами. Но и это верное средство раздразнить уже не помогло: иссяк Большой Гейзер.

Кроме нас с Пийпом летели еще несколько человек. И среди них начальник недавно созданного на Камчатке геологоразведочного управления, человек новый в этих краях, но бывалый северянин, назначенный сюда из Магадана. Он разговорчив, и пока мы летим, развивает перед нами свои соображения и планы. Он считает, что наезжие геологи много лет терзали Камчатку. Так и сказал: терзали, и я не буду подбирать другого слова, поскольку передаю его мысли. Он сказал, что не было системы в поисках, зато было много диссертаций. Примерно 100 кандидатских и 20 докторских! А по существу не разведано ни одно месторождение. Да-да, был поиск, а не разведка! Чтобы разведывать, нужно здесь жить. А как было? На самолетах возили в Москву камни и там их изучали. Даже торф искать — чего проще? — прилетали из Ленинграда… Работали три большие экспедиции: геофизическая из Москвы, поисковая из Хабаровска и комплексная из Иркутска. Работали, как говорят моряки, на параллельных курсах. Без связи между собой и без связи с местными органами. Что-то искали, что-то копали. Без контроля, без единого направления, без общего хозяина. Теперь есть такой хозяин: Камчатское геологоразведочное управление. Оно пришло не на пустое место. Многое уже было известно, намечено, запунктирено, и вот собирается в одну пригоршню, в один кулак. На геологическую карту Камчатки уже нанесены уголь, нефть, золото, ртуть. А уголь скоро и на-гора пойдет, (неплохой уголек, высококалорийный… Поле для поисков, для разведки широкое. К нему надо прибавить и океан. Не удивляйтесь: море не только рыба, но и руда. Дно морское — это ж не затронутый еще человеком богатейший рудник, запасы которого неисчислимы.

До поселка геологов добирались полдня. Прошел ливень, и на одной машине, наверно, так и не доехали бы. Шли три мощных ЗИЛа, по очереди вытаскивавшие друг друга из ужасающей грязи, из разлившихся речек, мосты через которые были снесены. То и дело спешил на выручку еще и трактор, сопровождавший нашу «кавалькаду». Доползли до места уже к ночи. Только вышли из машины, как к ногам Бориса Ивановича шлепнулось в темноте что-то большое, мягкое, лохматое и радостно заурчало.

— Ах ты, Король, Король! Соскучился? И я соскучился по тебе… — сказал Борис Иванович, лаская пса.

То был старый ездовой вожак, двенадцать лет возивший Пийпа и теперь еще не ушедший на покой. Нарт, правда, с прежней силой уже не тащит, но собаки охотно принимают Короля в упряжку, он бежит, указывая дорогу, с которой его никакая пурга не собьет. Верный друг Бориса Ивановича, он первый встретил его.

Утром, выглянув в окно, увидели долину и обступившие ее со всех сторон горы. Пейзаж явно сарьяновской кисти: он исполнен таких же ярких синих, зеленых, оранжевых красок, с такими же резкими переходами от тона к тону и весь пронизан солнечным светом. В комнату вместе с обычными шумами пробудившегося поселка — хлопаньем дверей, сигналами грузовиков, людскими голосами — врывался, покрывая их, шум горной, сбегающей по камням реки.

Борис Иванович зашел за нами, и мы отправились к ключам. Они неподалеку. Первый сразу же за палатками вулканологов. Ручей как ручей. Но над ним пар. И боже упаси, оступиться. Кипяток! Угодил сюда как-то теленок, щипавший травку. Сварился… Здесь варят в котелках яйца, картошку в мундире. А вон какая-то изобретательная хозяйка положила в ручей банку сгущенного молока, прижав ее камнем. Великолепный получится крем-брюле… Чуть подальше за этим горячим ключом — песчаная выемка, которую можно перешагнуть. И мы бы ее перешагнули. Но Пийп сказал:

— Постоим. Сейчас начнет наполняться.

И в самом деле, стала появляться вода, ее словно кто-то накачивал снизу, сперва потихоньку, потом все сильней, сильней, и она уже достигла краев этой естественной чаши, но не переливалась, кипела, булькала, исходила паром и вдруг взметнулась вверх длинным узким столбом и тут же начала опадать, будто ее всасывали обратно, и быстро ушла, чтобы через полторы-две минуты заново повторить весь этот цикл.

Вся долина в ключах. Они стекают в Паужетку, обогревая эту холодную красавицу, которая бежит с гор, рожденная снегами. Над рекой пар. Да и вся долина парит.

— Мы с вами как на крышке гигантского парового котла, — сказал Борис Иванович. — Под нами кипят, клокочут воды, рвется вверх, ищет себе лазейки пар. Только самая малая его часть прорывается наружу. Мы собираемся открыть ему широкую дорогу. Вон видите, вышка. Бурим первую разведочную скважину. Нам нужно поточнее установить, сколько тут парку, на каких глубинах, да и каков он. Если окажутся примеси, вредные для лопастей турбин, заставим его греть воду в котлах электростанции. Так или иначе, но взнуздаем! Честно говоря, мы в этой области несколько отстали от Новой Зеландии. Про Исландию я вам уже рассказывал — о подземных «котельных» в ее городах. Кстати, на этот вид отопления мы собираемся перевести полностью и наш Петропавловск… В Новой Зеландии не был, собираюсь только съездить, но знаю, что там уже работают довольно мощные геотермические электростанции. Гидроресурсы у них ограниченны, а подземного тепла в излишке, и они его используют по-хозяйски. На Камчатке давно бы надо было этим заняться. Угля-то своего пока нет, нефти тоже. Скажете, рек много, почему бы не строить гидростанции? Вот запроектирована одна на реке Быстрой. И рыбники уже в панике. Они подсчитали, какой урон нанесет им ГЭС. Лососевые, ценнейшие породы рыб, могут пострадать. Этого нельзя не учитывать. Да и как упускать из рук глубинное тепло земли, которое так и просится в упряжку. Не хотим, чтобы оно зазря пропадало. Хотим, чтобы согревало человека, работало на человека…


Вот этими словами Бориса Ивановича можно было бы закончить рассказ о вулканах и вулканологах, у которых, как выяснилось, есть дела не только на вершинах Земли, а и в ее глубинах.

Но сейчас, перед сдачей книги в издательство, я должен сделать несколько добавлений.

Первое — чисто информационное.

В долине Паужетки продолжаются разведывательные и изыскательские работы. К той, к первой скважине, добавилось еще двадцать. Самая мелкая — 200 метров, самая глубокая — 800. Горячей воды и пара разведано для электростанции в 5000 киловатт. Проект ее создан. Она будет снабжать энергией Озерковский рыбокомбинат и близлежащие поселки. Идет строительство. В перспективе — вторая станция, раз в десять мощнее. Питание она получит с еще более глубоких горизонтов.

Следующее дополнение — принципиальное.

Сказать, что у вулканологов есть дела и на вершинах и в глубинах Земли, теперь уже недостаточно. В орбиту их интересов включается космос, и в первую очередь Луна. Я не шучу. Вот что по этому поводу пишет профессор В. В. Шаронов в статье «Астрономы на вулканах»:

«…Если говорить о каких-либо экспедициях на Луну, то очень было бы важно, например, знать, что представляет собою тот грунт, на который в будущем придется делать посадку межпланетным кораблям, по которому будут ходить и ездить космонавты и на котором со временем придется воздвигать сооружения научных станций, обсерваторий…

Точные фотометрические исследования приводят к мысли, что наружный покров на Луне состоит из ноздреватого, похожего на губку вещества… Но как мог возникнуть покров с таким своеобразным строением?

На этот счет существуют разные точки зрения. Одни придерживаются мнения, что такая поверхность появилась в результате бомбардировки Луны метеоритами разных размеров. Другие гипотезы — о ее вулканическом происхождении.

Лунный покров явился продуктом извержения многочисленных вулканов, которые интенсивно действовали на Луне в минувшие времена, а может быть, продолжают действовать и теперь.

Для решения таких проблем, естественно, очень интересно сопоставить оптические особенности поверхности Луны — ее цвет, характер отражения солнечных лучей — с теми же характеристиками продуктов извержений земных вулканов. Есть ли среди современных земных вулканических покровов такие, которые по оптическим особенностям сходны с поверхностью' нашего естественного спутника?

Ответить на этот вопрос должна была организованная Астрономическим советом Академии наук СССР специальная рабочая группа, которой поручили выполнить необходимые исследования вулканической лавы, шлаков, пеплов на месте их образования и залегания… Предстояло сравнить ландшафты земных вулканических областей с тем, что мы видим на Луне.

Дождливый климат Камчатки очень мешал работе. Дело в том, что отражательная способность любого материала в сухом и в мокром виде различна. Естественно, что для сопоставления с безводной Луной, где грунт всегда совершенно сух, годятся только данные, полученные при сухой погоде. Кроме того, сама методика- измерений требует безоблачного неба и солнечного освещения. Количество же ясных дней было не столь велико. И все-таки нам удалось собрать обширный материал…»

В заключение профессор В. В. Шаронов пишет: «Успех нашей экспедиции в значительной мере был определен вниманием и помощью вулканологов…»

Как видите, поле деятельности вулканологов расширяется, вернее, поднимается, уходит в космос, к Луне, а там и к Марсу, к Венере…

Третье дополнение — если хотите, лирическое.

Приехал из командировки мой товарищ по редакции. Вернулся с Камчатки. Ходит восторженный по коридору, веет от него морскими ветрами, дымом вулканов, и мне ужасно завидно.

— Штурмовали, — говорит, — Мутновский. На вертолете поднялись. Там после недавнего извержения кратер углубился: метров на сто. Сделали замеры, набрали пепла для анализов… Да, тебе привет от Огородова.

— От Коли?

— От Николая Васильевича Огородова, начальника нашей группы. Он курирует Мутновский.

Ну конечно, от Николая Васильевича. Он давно не школьник и даже не студент. Вершина, на которую он с таким трудом взбирался — Ленинские горы, университет, — позади. Он геолог. Специальность у него — динамическая геология. Замечательно это звучит: не отстоявшаяся, не застывшая, не мертвая, а динамическая геология. Вся — движение, кипение, взрыв! Это как раз по характеру Огородова… Я был рад привету от него.

А потом в газетах мелькнуло коротенькое сообщение: началось интенсивное извержение Ключевской солки, активизировались и другие камчатские вулканы — Карымский, Горелый, Мутновский.

За этой скупой информацией вижу взрывы в кратере, взлетающие вулканические бомбы, высокую негаснущую свечу над вулканом, пепел, который устилает все вокруг.

Вижу Николая Огородова с ледорубом в руке, с колбами для сбора газов. Уверен, он сейчас в самом пекле, на вершине Мутновского вулкана, у самого его кратера…

Как мы ловили селедку

Мы ловили ее с высоты 600 метров. Но это было не в горах. Сельдь в озерах и реках не водится. Она рыба морская, океанская. Вот мы ее в океане — нет, над океаном — и ловили. Охотились, гонялись за ней на самолете…

Камчатка на карте кому как покажется. Один ученый сравнил ее с кремневым наконечником копья. В другой книге я прочел, что Камчатский полуостров как сама стрела над океаном. А мне Камчатка напоминает гигантскую, изогнувшую спину рыбину, которая вот-вот взмахнет плавниками и оторвется от материка. Но он очень давно 1И очень крепко держит ее.

«Камчатка-«рыба» не одинока на карте. Все ее побережье утыкано точками, около которых плавают крошечные рыбешки. Точка с рыбкой — рыбокомбинат. Сюда привозят улов с моря, здесь добычу замораживают, засаливают, превращают в консервы. На один из таких камчатских комбинатов, на Озерновский, близ Паужетки, мы попали в самый разгар сельдяной путины.

Путина! Это все равно что осенний сбор урожая. И так же, как сутками не спят на уборке хлеба трактористы, комбайнеры, не дремлют на путине и рыбаки. Сельдь идет стадами, косяками. У причалов комбината толкутся суденышки. Рыбаки спешат сдать улов, чтобы снова идти в море. Беспрерывно движутся конвейерные ленты, которые разносят по разделочным цехам тысячи и тысячи селедок. Еще живые, мокрые, они подпрыгивают на ленте, бьют хвостами, хотят соскользнуть. Но судьба их уже решена. Всем им — в громадные цементные чаны со льдом. Там их уложат ряд за рядом, пересыплют солью.

Я стоял около такого чана и разговаривал с мастером засолки, маленькой, худенькой совсем еще молодой женщиной. Но мне сказали, что лучше Баженовой никто на комбинате не солит селедку. А это — умение! У каждого сорта свои точные дозы, строгий срок выдержки, определенные температуры. Я отведал селедочки из посоленных Татьяной Тимофеевной. Должен вам сказать — объедение!

Баженова вернулась третьего дня из отпуска. Ездила на родину, в Тобольск. Гостила у деда, старого рыбака, — всю жизнь промышлявшего на Иртыше и Тоболе. Он любит припомнить былые свои удачи на реке. Хвастался внучке: «Я однажды целую лодку форели приволок. Ты хоть раз видела столько рыбы»? Татьяна Тимофеевна стоит у чана, и ей забавно вспоминать слова деда. Сегодня смена еще не кончилась, а конвейер подал уже 190 тонн сельди. Сколько это дедовских лодок? Не одна тысяча. Вот что такое путина!

Но и на путине можно ловить рыбу по-разному. Можно протянуть от берега стальной трос на якорях и подвесить к нему сеть. Сеть с ловушками, которые похожи на чернильницы-непроливашки. Внутрь — милости просим! А обратно — стоп! Неплохая штука этот ставной невод. Может подцепить целый косяк. Но при условии, если рыба пройдет близ берега. Самый длинный невод тянется на два километра. Чуть подальше косяк уже в безопасности. Плывите к нам, милые селедочки! Мы ждем вас, чтобы поймать… А селедка не желает. Она где-то далеко в море.

Да только ли селедка! Треску, окуня, палтуса, камбалу тоже что-то не очень тянет к берегу. В Беринговом и Охотском морях полно, конечно, рыбы. В одном Беринговом до 270 видов. Это говорят ученые, исследовавшие двухсотметровый слой. А глубже? Там тоже, по всем данным, неплохая населенность. Рыбы, словом, много, но воды еще больше, океан огромен, и если хочешь настоящего улова — ищи, не держись бережка, будь активен. Все чаще и чаще уходят камчатские рыбаки подальше от берегов, находят все новые и новые промысловые районы в Олюторском, Аляскинском, Бристольском заливах, в открытом океане. Теперь почти не ищут в одиночку. В море отправляются отряды траулеров, которых ведет «матка», плавучая база. А самая большая «матка», хотя и не плавучая, — это Петропавловск. Он становится базой экспедиционного лова на востоке страны.

Поиск — дело хлопотное. Попробуй разыщи сельдяной косяк! Ночью можно на него набрести: рыба светится в воде, фосфоресцирует. А днем? Днем уходит на глубину, не увидишь. Правда, мне говорили про капитана рыболовного сейнера Бутина, который и днем с успехом ищет рыбу. У него, шутят, особый нюх на сельдяные косяки. Но таких, как Бутин, — один Бутин! Ну, может, еще два-три. А большинство не видит днем рыбы.

Но есть способ ловить сельдь при солнечном свете так же, как при лунном. Самолет! Пусть селедка днем прячется на глубине. Все равно от самолета ей трудно скрыться. С высоты море глубоко просматривается. Вот с воздуха и искать!

Мы узнали, что с аэродрома недалеко от Озерновского комбината должна взлететь «Рыба». Так называют здесь поисковый самолет. Мы — к летчикам, уговорили взять в разведку. И вот летим на поиск жирующей сельди.

Я не ошибся, назвав ее так. Жирной она будет названа позже — в магазине. А пока — жирующая, набирающая жир. Исхудала, отметав икру, и пошла откармливаться. Гуляет в морских полях, в планктоне, жадно поедая водоросли и всякую мелкую плавающую шушеру. Жиреет час от часу. Вот тут ее и бери. Хороша, нежна, даже светится от жира. А чуть присолить — чудо! Недаром воспета в «Книге о вкусной и здоровой пище», этом катехизисе домашних хозяек. Особенно славится жупановская селедка, нареченная так по мысу, близ которого была когда-то впервые обнаружена. Представляете, треть ее веса — жир! Но что-то давно не показывалась у камчатских берегов. Рыбаки, наверно, отпугнули.

А вчера вдруг пришла радиограмма с моря: замечена жупановка. Подходила к Трем Братьям в Авачинской бухте, чуть не к самому холодильнику на берегу. Похоже, что в сети просится. Весть об этом быстро разнеслась по столице Камчатки. Петропавловск, как говорят, рыбой держится и рыбой живет. Здесь про селедку, про чавычу, про кету вы услышите всюду: в парикмахерской, в булочной, на почте, в аптеке. И, конечно же, весть о появлении редкостной сельди взбудоражила город. Но в прибрежных неводах жупановки не оказалось. Видно, не горела она все-таки желанием попадаться рыбакам. Решено было выслать на ее поиск самолеты.

Курс — к северным Курилам. Затем обогнем полуостров и океаном — вдоль восточного побережья. Над Охотским морем низко облака. Мы идем над облаками. В просвете меж ними, как между островами, — рыболовные суда. Самолет делает крутой вираж, кренится на крыло, и кажется, что все суденышки под нами скатываются по наклонной плоскости моря.

Обычно экипаж на самолете «ЛИ-2» из пяти человек. А на нашем шесть. У шестого новая в авиации профессия. Он выслеживает рыбу, и еще не придумали, как его назвать. Летчик-наблюдатель? Но ведь он не только наблюдатель, он и разведчик, преследующий рыбу по пятам. А кто будет наводить суда на обнаруженные косяки? Он же. Значит, наводчик. А может быть, назвать его авиарыбаком? Это очень подходит к нашему Михалычу, как величает его вся ловящая рыбу Камчатка. Впрочем, если б во время войны сказать ему, что он будет искать рыбку с самолета, наверняка обиделся бы. Ведь он летал тогда на самолете-разведчике, который разыскивал в море вражеские корабли и наводил на них наши бомбардировщики. А теперь стал заядлым авиарыбаком. И хотя стаж его в этой области еще невелик, он уже не раз отличался. Вместе с капитаном рыболовного сейнера Григорием Сагайдачным «захватил» как-то сельдяной косячок в 2000 центнеров! А сейнер берет только 100. Пришлось вызвать на помощь еще 19 судов…

Облака расступились, и Михалыч, не отрываясь от окна, «читает» море. А я наблюдаю за его подвижным нервным лицом, на котором как бы отражается море и все, что там внизу происходит.

— Эх, — говорит, — северного шторма не хватает! Перемешал бы водичку, рыбу повыше бы поднял…

Кому что! Михалычу подавай шторм. А капитаны торговых судов с тревогой поглядывают сейчас на барометр: как бы штормяга не задул…

Секунду назад лицо авиарыбака было спокойным, невозмутимым, а вот уже заходили желваки, глаза сузились, как у охотника, почуявшего зверя. Высмотрел? Да-да, что-то увидел.

— Косяк!

Где, где косяк? Море по-прежнему как застывшая вулканическая лава. Ничего примечательного не могу разглядеть, как ни стараюсь. А! Вон длинная коричневая полоса с лохматыми, рваными краями.

— Михалыч, — спрашиваю я, — косяк слева? Да?

— Нет, это не косяк. Это — водоросли. Разве сельдь ходит так? Она плотней, собранней держится. Видите впереди круглое фиолетового оттенка пятно? И рядом еще, еще. Вот это косяки… Ого, сколько их тут!

И он бежит в пилотскую. Я за ним. Второй пилот, уступает Михалычу место. Перед ним микрофон. Он сзывает суда:

— Я — «Рыба»… Я — «Рыба»…

— Я — «Изумрудный»… Я — «Изумрудный», — сразу откликаются снизу.

— Кто капитан на «Изумрудном»? — вопрошает Михалыч.

— Дьяченко, — докладывают с моря.

— А, Николай Федорович! Приветствую. А я думал, ты еще в отпуске.

— Здравствуй, Михалыч. Я позавчера прилетел.

— Где отдыхал?

— Под Новгородом. Ох и рыбы ж там в озерах! Удочкой ловил. На мармышку… Целые ночи просиживали.

— И сюда к самой рыбе подоспел. Тут полно косяков. И у Халатырского пляжа и на Сараньей банке. Поработаем? Кошелек в порядке?

— Можем метать…

Это они про кошельковый невод. Очень удобное орудие лова. Сеть с кольцами, которые стягивают ее как «молния» — кошелек. Косяк захлестывают этим неводом, как петлей. Один конец петли на сейнере, другой на шлюпке. Сейнер идет по кругу, а шлюпка на месте. Смыкаются концы невода, стягиваются кольца — и кошелек закрыт. Если метнули удачно, не промахнулись — сельдь в кошельке!

Ходим низко над морем. Высота метров 600. Теперь уже косяки может отличить не только наметанный глаз Михалыча. Я вижу их и больше не путаю с водорослями. Округлые, темноватые, чуть расплывчатые пятна с фиолетовыми разводьями. Словно проплыл танкер и пролил нефть, и она пошла кругами… Пасется селедочка, поедает планктон, не ведая, какая опасность нависла над ней. Вот «Изумрудный» уже приготовился к охоте, спустил шлюпку и ждет распоряжений свыше.

Сейчас они последуют. Михалыч скинул пиджак, засучил рукава, прищурился. Постучал согнутым пальцем в микрофон.

— «Изумрудный»! Внимание! Хочу подобрать вам косячок побольше…

— Ждем, ждем…

— Кажется, вижу подходящий. Прямо по носу у вас. В четырех кабельтовых примерно… Идите средним ходом.

— Есть средний ход!

— Косяк сместился правее. Дайте правее восемь градусов… Теперь четыре левее. Так держать!

— Есть так держать!

— Прибавьте обороты. Какой ветер у воды?

— Норд-вест… Пять баллов…

— Славно! Доверните два градуса левее. Полный вперед!

А косячок, то ли почуяв угрозу, то ли решив перебраться к более аппетитному планктону, стремительно уходит. У него тоже свой «полный вперед». Но «Изумрудный» побыстрее. Вот-вот настигнет, схватит. И вдруг косяк метнулся в сторону. «Изумрудный» за ним. Наступает косяку «на пятки». А тот опять ускользает. Вся эта масса рыбищи, как комок ртути, вывертывается, выскальзывает, не дается. Погоня сложна. Ведь с борта сейнера сельди не видно. Видно ее лишь нам с самолета. Снова и снова выводит Михалыч «Изумрудного» на цель. А цель — живая, ускользает. Вспотел, расстегнул ворот. Наверно, и там внизу капитан весь мокрый.

— Левее, левее!

— Еще левее! — кричу и я в азарте погони, забывая, что я тут лицо постороннее.

— Отставить! — охлаждает мой пыл Михалыч. — Не слушать корреспондента! Держать прежний курс! Можете еще прибавить обороты? Готовьтесь к замету! Отдать шлюпку!

Но что это? Косяк исчез. Где он? Видна только тень от нашего самолета, бегущая по воде, и в этой тени растерянно заметавшийся «Изумрудный».

— Опоздали мы с тобой, Николай Федорович, — говорит в микрофон Михалыч, — сельдь ушла на глубину. Вспугнул ты ее мотором. Или пересек. Очень нервная попалась рыба. Интеллигентная, с тонким чутьем. Ручаюсь, что жупановка. Видна по характеру.

— Я тоже так полагаю, — долетает огорченный голос с моря. — Жаль упустили…

Ну, не горюй, дорогой. Вон еще один на примете. Этот-то возьмем…

Теперь, уже сработавшись, самолет и сейнер мертвой хваткой вцепляются в новый косяк, не давая ему опомниться. «Изумрудный» захлестывает его своей сетью, как лассо. И тут же затягивает петлю.

Идем совсем низко над кораблем. Видим, как рыбаки вытягивают кошелек. Видим, что он полный, кипит.

— Поздравляю с уловом! Что у вас там? Жупановка? — кричит в микрофон Михалыч, хотя его сейчас услышали бы, наверно, и без микрофона.

Не сразу отвечают с «Изумрудного». Видимо, разглядывают добычу. И потом радостно:

— Жупановская! Благоцарим за отличную наводку…

А авиарыбак скликает по радио новые суда:

— Я — «Рыба»!.. Я — «Рыба»…

И в ответ:

— Я — «Ропша», прошу поставить в замет…

— Я — «Жемчуг», вы совсем близко от меня…

— Я — «Нырок», у меня два кошелька…

— Я — «Смелый», я — «Смелый»…

Ого, сколько охотников! Туго придется сегодня селедочке.

Сахалинский этюд

Полет над сельдяными косяками завершил наше путешествие по Камчатке.

Теперь на Сахалин.

Прыжок на ТУ-104 с востока на запад через Охотское море в Хабаровск, еще прыжок на ЛИ-2 через Татарский пролив, с запада на восток, — и мы в Южно-Сахалинске.

Я уже бывал в этом городе, и в моем старом блокноте сохранилась такая запись:

«Южно-Сахалинск — бывшая Владимировка, о которой Чехов писал: «…Еще через пять верст-селение Владимировка, основанное в 1881 г. и названное так в честь одного майора, по имени Владимира, заведовавшего каторжными работами. Поселенцы зовут ее также Черною Речкой. Жителей 91: 55 м. и 36 ж. Хозяев 46, из них 19 живут бобылями и сами доят коров. Из 27 семей только 6 законные…»

Русская Владимировка была много лет японской Тойохарой.

От японцев остались узенькие — можно перешагнуть — улочки и хлипкие домишки, к которым и прикоснуться-то боязно: стены фанерные, а внутренние перегородки из рисовой бумаги. Стояло единственное каменное здание — музей — и несколько как бы каменных: постучишь пальцем по фасаду — дерево, искусно отделанное под камень. В домах печи-времянки, их трубы выводились на улицу через окна. В Тойохаре часто возникали пожары. Власти боролись с ними запросто: если загорался какой домишко, полицейские бросали главу семьи в огонь… Город был и города не было. Ни водопровода, ни канализации, ни электричества. Город нужно было заново строить. И его строят. Кварталы, улицы новых домов. 460 зданий в строительных лесах…»

Это из старого блокнота.

Я снова в Южно-Сахалинске.

Я хотел написать, как хорош сейчас этот большой современный город, привольно раскинувшийся в долине между горами, как широки его улицы, как привлекательны здания, как густы парки. И я написал об этом. А потом мне показали стихотворение о Южно-Сахалинске, сочиненное поэтом Александром Алшутовым:

Ты меня к другим городам не ревнуй,

Слышишь, слышишь ты меня,

умница?

Ты же знаешь, я все равно вернусь

На твои дымные улицы…

— Южно-Сахалинск!

— Вьюжно-Сахалинск!

— Снежно-Сахалинск!

— Нежно-Сахалинск!

Мне оставалось только перечеркнуть собственные бледные строчки о Южно-Сахалинске и заменить их чужими прекрасными строками. Я так и сделал.

Я вспомнил экскурсовода в местном краеведческом музее… Он водил нас по залам и должен был все время говорить, говорить. Я видел, как ему смертельно не хочется это делать, как ему хочется просто постоять с нами около аквариума с удивительными рыбами тихоокеанского бассейна, молча наблюдая за ними. Молча. А он обязан был говорить. Я не знал тогда, что это поэт Алшутов, работающий в экскурсионном бюро музея. Нет, поэт не может быть экскурсоводом, но экскурсовод может быть поэтом…

Теперь о том, как мы выбирали маршрут на Сахалине. В прошлый свой приезд я был у секретаря обкома. В тот раз он отдал при мне несколько распоряжений по телефону, чтобы приезжему корреспонденту оказали содействие, и пожелал удачи. Сейчас он никому не звонил и распоряжений не делал. Он сказал:

— Надо вам, товарищи, лететь в Оху, к нефтяникам. Думаю, нет на земном шаре нефтяного района, где работали бы в таких же условиях, как в Охе. Там зимой бурят скважины и качают нефть в пятидесятиградусный мороз при ветрах в десять-одиннадцать баллов. Человек идет от качалки к качалке, привязавшись веревкой, чтобы бураном не сбило с пути. А народ какой! Случай был с одним оператором. Двадцать лет прожил в Охе и решил вдруг податься в теплые края. Уехал куда-то под Краснодар тоже на нефтепромыслы. Письма писал— доволен. А через год — в Охе! «До чего ж, — говорит друзьям, — хорошо на юге. Теплынь. Зимой в ботиночках ходишь. Ветров нет, дорог не заносит. Не промысел — курорт!» — «А почему же ты вернулся?» — спрашивают. «Соскучился, — говорит. — Да и заболел я там. В Охе никакая хвороба не брала, а на южном-то солнышке радикулит прихватил. Буду здесь вылечиваться»… Нет, к нефтяникам вам нужно непременно!

Соглашаемся лететь в Оху.

— А к угольщикам, к шахтерам? Можно на западное побережье, в Углегорск. Это название понимайте как хотите: уголь и горы или горы угля. И то и другое правильно. Там же — Бошняково. Лекцию по истории Сахалина читать не буду. Знаете, конечно, что уголь на острове открыл лейтенант Бошняк из экспедиции адмирала Невельского… Угля полно и на восточной стороне, вдоль Охотского моря. Уголек у нас разный, есть и коксующийся — доменщикам даем на материк… Сахалин без угля, как и без нефти, — не Сахалин.

Решено — едем к шахтерам.

— Но Сахалин, друзья, и без рыбы не Сахалин. На Камчатке повидали рыбу? Жирующую сельдь? А разве у нас в Чехове она хуже? Вы, говорите, над северными Курилами пролетали. Чьи там суда вокруг? Наши суда! Наш сахалинский траловый флот вышел на путину. Читаешь радиограммы — ох, и здорово берут рыбку! Жаль, на Курилах не будете. А как же, это наша Сахалинская область! Вот у меня сводка на столе — с китобоев. У них сейчас самая охота, самый кит пошел на Курилах!.. На Тюлений остров, к котикам, не собираетесь? Ах, были уже у котиков? У нас, на Тюленьем, лежбище, пожалуй, побольше, чем на Командорах… А сельское хозяйство области? Найдет у вас отражение? Только не сравнивайте нас, пожалуйста, с Кубанью. До Кубани далеко. Бахчей нет. Хотя под одеялом можно и не арбуз, можно и банан вырастить. И на выставке показать: дескать, бананы на Сахалине. Но картошка, между прочим, давно своя. Даже на севере, в Охе. Мы уже на самых подступах, чтобы полностью отказаться от завоза картошки с материка. Себя прокормим да еще и с материком, с Магаданом, поделимся. Сахалинского молочка рекомендую отведать! Тоже — не Кострома, но на Дальнем Востоке первыми идем по удоям… Товарищи дорогие, нельзя ж, побывав на Сахалине, миновать леспромхозы с их механизацией. Да и просто так по лесу пройдитесь. Японцы хоть и повырубали тут, но леса еще хватает! Где вы видели ель, чтобы ее в два обхвата не обнять? У нас такая елочка! И бамбук, и пробковое дерево, и кедровый стланик, и дикий виноград. Березка? Растет милая. Кленок и осинка зеленеют. В лес, товарищи, в лес! Медведя не бойтесь, коль встретите. Наш медведь — особый медведь, добрый, никогда человека не тронет, довольствуется ягодами и рыбой в лесных речушках… Из лесу прямая дорожка на бумажные комбинаты — в Чехове, Макарове, Синегорске. Школьники страны пишут в тетрадях из сахалинской бумаги. Чернила расплываются? Бывает, принимаем эту претензию. Бумагу даем и типографскую, и писчую, и технический картон. Вместе с рыбой это главный предмет нашего вывоза на материк. В портах все причалы в бумажных рулонах… Да, в портах-то будете, в Корсакове, в Холмске? Корсаков по грузообороту в первом десятке океанских портов страны. Если б еще и не замерзал! Льды с Охотского моря. Холмску повезло — у теплого течения стоит, круглый год навигация. В Холмске — мореходное училище, сами моряков, пестуем. Ходят они у нас во все концы света. И к нам идут корабли со всего света. Маловато ворот в океан, начинаем задыхаться. Скоро распахнем еще — на севере, в Моокальво, по соседству с Охой… А поблизости с Корсаковой — лагуна Буссе, помощник был у Невельского. Озеро, как болото, все мхом заросло. А нам тот мох — богатство! Анфельция, редкая водоросль. Выпаривают, вымораживают — ценнейший получают продукт, агар-агар. Слово малайское — студень, желе. Он идет кондитерам на мармелады, пастилу, медикам — для антибиотиков. Виноделы берут, хлебопеки, текстильщики, авиационной промышленности требуется. В шутку величаем: Агар Агарыч, почти как Егор Егорыч… Заговорил я вас? Одно только словцо о наших железнодорожниках. Водят составы по полторы-две тысячи тонн. Понимаю, на материке этой цифрой никого не удивишь, но здесь дороги какие? По сопкам. На километр пути двадцать пять метров подъема. И повороты, повороты. Туманы не сходят, мучают. Это вам не Московско-Курская. Вы уж, прошу, воздайте должное нашим машинистам… Ну, хватит с вас. Сами выбирайте, куда вам ехать, к кому…

Я с удовольствием выслушал эту маленькую вдохновенную оду о Сахалине. Было интересно не только, что говорил секретарь обкома, но и как говорил. В том, как он старался всячески, жестами, интонацией, возвысить свой Сахалин, были и какое-то молодечество и наивность, которые только украшали этого пожилого грузного человека, показавшегося мне в первую встречу мрачноватым. А когда теперь один из нас усомнился, что Курильские острова лежат восточнее Командорских, он взметнулся, с легкостью необычайной подхватил тяжелое, массивное кресло, поставил его около огромной карты, закрывавшей стену, взобрался и начал карандашом отмерять расстояния. Потом, обернувшись, сказал огорченно:

— Кажется, вы правы.

Но тут же, по-мальчишески хитро прищурившись, добавил: Карта у меня неверная. Курилы все-таки восточней…

Люди, влюбленные в свой край, в свой город, есть повсюду. Но больше всего их, по-моему, на Камчатке, на Сахалине. Я не кривлю душой: видел тут случайных, наезжих, равнодушных к земле, на которой живут временно, по контракту. И все же утверждаю: патриотов в этом краю больше, чем в других местах. И они какие-то особенно активные. Помните нашего камчатского соседа по самолету, человека из Милькова с «лучшей в мире капустой»?.. Мне, честно говоря, больше по душе патриотизм иного плана, не столь броский и наступательный, но не менее убежденный и органичный. Люди, исполненные такого патриотизма, не требуют от вас признания исключительности их края, их города. Наоборот, им претит всякое умиление в этом смысле.

Я давно собираю вырезки из газет с интересующими меня фактами. И всякий раз, получив очередную командировку, ворошу этот архив — нет ли там чего о местах, куда еду. Перед первой поездкой в Южно-Сахалинск я обнаружил среди вырезок заметку, кажется, из «Комсомольской правды» под заголовком «Татьяна Зимина едет на Сахалин». Речь шла о молодой аспирантке-тимирязевке — был и ее портрет, — отлично защитившей кандидатскую диссертацию и пожелавшей работать на Сахалине. Редакция призывала читателей следовать такому благородному примеру. После опубликования информации прошло лет шесть, и я не надеялся застать эту женщину в Южно-Сахалинске. Но она была там, работала в филиале Академии наук в отделе биологии. Встретившись с Татьяной Алексеевной, я спросил:

— Вы та самая Зимина?

Она рассердилась:

— Надоело! Извините за резкость, но действительно надоело. Вы не первый корреспондент, спрашивающий, та ли я самая Зимина. Интересно, какой смысл вы вкладываете в эти слова? Та самая, которая совершила подвиг, уехав на Сахалин? Или та самая, которая сделала глупость, приняв такое решение? Так или иначе, вы полны сочувствия ко мне, да? Знаете, меня очень мама жалела. Но она жалела, и когда я в город уезжала из деревни. Все двенадцать лет, пока я занималась в техникуме, в институте, в аспирантуре, мама дивилась, зачем это столько времени учиться выращивать картошку, которую она всю жизнь безо всякого образования сажала у себя в огороде. А узнала про Сахалин, заохала. «Доченька, говорит, ты ж всегда отличница была. За что же на Сахалин? За какую провинность?» На вокзале, провожая, отвела в сторонку: «Теперь-то хоть признайся. Кому не потрафила? Объясни, сердце мое успокой». А через год приехала сюда, осмотрелась, говорит: «И чего я этого Сахалина пугалась?» Живет со мной. И обе картошкой по-прежнему занимаемся. Мама в огороде, я тут, в Академии. Вот мой урожай.

И показала толстую рукопись: «Картофель на Сахалине».

Во второй свой приезд в Южно-Сахалинск я Зиминой не застал. Уехала. Улетела на несколько дней в Москву защищать докторскую диссертацию.

Сейчас в моем архиве нет той старой вырезки. Затерялась. Но я только что вырезал заметку из «Известий». Она имеет некоторое отношение и к Татьяне Алексеевне, и к ее матери:

Сахалинский картофель

Труженики сельского хозяйства Сахалинской области перевыполнили план продажи картофеля государству. Родина получила 39,4 тысячи тонн картофеля. Впервые население области обеспечено картофелем собственного производства.

Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР горячо поздравили тружеников села и всех трудящихся Сахалинской области с этой победой.

Их опыт показывает, что все области и края Дальнего Востока при правильном использовании земли и внедрении достижений науки и передового опыта в производство могут обеспечить себя картофелем и овощами, произведенными на месте, и отказаться от завоза этих продуктов из других районов страны».


Но читатель вправе поторопить автора. Пора в дорогу.

Едем, едем!

К угольщикам, в поселок Вахрушев. Выбираем на этот раз необычный для нашего путешествия способ передвижения — пассажирский поезд. Дорога — вдоль Охотского моря, сначала вдали от него, но так, что оно все время видно, и лишь за станцией Взморье подходит к нему вплотную, долго держится его, а на последних перегонах снова уходит в сторону. Море справа. Слева — поросшие лесом горы, Западно-Сахалинский хребет, чьи склоны, спускаясь к морю, отжимают к береговой черте железную дорогу. Она не занимает много места, ее колеи гораздо уже, чем на материке. Но все равно тесно, и дорога часто карабкается по сопкам, обвивает 48 их. Высунувшись из окна вагона, порой не видишь ни паровоза, ни последних вагонов.

Мимо многих станций едешь будто на воинской перекличке. Командир батальона Смирных, ефрейтор Чаплаков, солдаты Волков, Симаков, Николайчук погибли здесь в боях с японцами летом 1945 года. Но, отдав свои имена железнодорожным станциям, они как бы остались в строю живых. Чудится, что они принимают и отправляют поезда. А проносящимся мимо откликаются, словно на вечерней поверке…

Ночуем в Макарове, районном центре на берегу залива Терпения. Море близ порога гостиницы, между ними нет и полсотни шагов. Всю ночь океан в бессоннице. Ворочается, перекатывается с боку на бок, вздыхает и даже стонет в своей каменно-песчаной постели. И прислушиваясь к нему, тоже не можешь заснуть. К утру вроде бы стихает, и, выглянув в окно, видишь: море отошло от порога, отступило. Отлив.

Из Макарова можно и дальше поездом. Но поддаемся соблазну проехать на машине вдоль моря, собственно морем, но полосе отлива. Никакая автострада не может сравниться с этой укатанной океаном дорогой. Только выезжать надо пораньше утром, чтобы не застал в пути прилив. А мы замешкались с полчаса и попали в «маниху» — в короткий промежуток между отливом и приливом, когда море вот-вот начнет подступать, прижимая нас к береговым скалам. Пока идет накат: волны заливают берег, но тут же уходят, оставляя на песке пену, которая лежит большими, похожими на хлопок комьями. Спешит наш шофер, торопится выскочить из узкой прогалины между скалами и морем, — пока оно не уляжется у самых скал.

И вдруг неожиданное препятствие: стадо телят. Гонит их на коне мальчишечка с ноготок, лет десяти, в старенькой военной, видно отцовской, фуражке, с ружьем за спиной. Взмахнул хворостинкой — и телята ступили, повинуясь ему, в Охотское море, потолкались-потолкались и побрели по воде. Им что? Разве понимают, что топчут океан? А мальчонка сбоку, со стороны моря, теснил их к берегу, чтобы не заходили глубоко, чтобы только дорогу дали машине.

— Васятка! — кричит шофер. — Куда стадо гонишь?

— В Лазо на откормочную…

— А ружье зачем?

— Уток бить. А может, медведь попадется… Куда пошли? Куда пошли? — это уже относилось к телятам, и он погнал их на берег.

— Сынишка пастуха из Макаровского совхоза, — сказал шофер. — Отец на материк уехал, в санаторий. Вот и оставил заместителя!

Прилив нас не достал, и газик бодро выкатился на шоссе, ведущее в Вахрушев…

В Вахрушеве есть шахта, но, в отличие от остальных угольных месторождений на Сахалине, тут большая часть угля, как и в Коркине на Урале, как в узбекском Ангрене, припрятана неглубоко. Лезть за ним не надо. То есть надо лезть, но не вниз, не в шахту, а вверх — на сопки. Тут они все вокруг с черной начинкой. И лежит уголек под тонким слоем земли. Вскрывай, вспарывай и… Я хотел сказать: доставай вволю, черпай ковшами. Да не всегда черпается. Идут и пустые ковши. Ну, не пустые — с породой, с землей. Без угля. Шел, шел угольный пласт, и по всем законам геологии полагалось ему и еще тянуться — оборвался, растворился, исчез. Камень, земля — все, что угодно, только не уголь. Куда же девался пласт? Где-то он тут, должен обнаружиться. И снова терпеливо рыщет-ищет разведка. Недаром тут залив Терпения… Нигде: ни в Донбассе, ни в Кузбассе, ни в Воркуте — нет таких, как на Сахалине, капризных, изломанных пластов, которые то ускользают, то вновь возникают. Это результат каких-то давних «волнений» земли. В каждом забое свой «рисунок» залегания. Трудно вывести единую закономерность для всего месторождения. Одно хорошо: неглубоко лежит клад, если уж его обнаружишь. Не на-гора, а с горы идет уголь. Открытый разрез. Главные силы на добыче — взрывчатка, экскаваторы.

Вон он стоит, старый знакомый, — «уралец». Где я его только не видел! Верная, спокойная, на все готовая машина. Прикажут котлован рыть — роет. Поставят в рудный карьер — копает. На уголь бросили — старается. Любит только быть в хороших руках. В таких, как у Николая Севастьяныча. Сейчас он, Лебедев, в кабине. Я вижу его руки, лежащие на рычагах, и вспоминаю то, что мне рассказывали о нем. Как его после войны поставили на руководящую должность. Все-таки Герой Советского Союза. А должность такая: помощник начальника по общим вопросам. С полгода мучился с этими вопросами, страдал, бессонница извела. Пришел к начальнику, положил на стол свои большие, в синих узлах руки, и сразу стало тесно на столе. Взмолился: «Отпустите. Не гоже мне с такими кулачищами общими вопросами заниматься!» Отпустили. И вон как хорошо, как удобно этим рукам на рычагах экскаватора!

Про Лебедева мне рассказывал Яков Никитич Гладких. Он машинистом на «ковровце», который всегда идет следом за «уральцем» Лебедева. «Уралец» на вскрыше, а «ковровец» на добыче… Гладких «на воздушок», как он говорит, недавно выбрался. Полжизни провел на донбасских шахтах. Он перечислил мне свои подземные профессии: подкатчик, вагонщик, бутчик, органщик, бурильщик, врубмашинист. Мы говорили в забое, пользуясь свободной минутой, выдавшейся у Якова Никитича. Он ждал, пока взрывники разрыхлят ему новое угольное поле. Вот грохнуло у нас за спиной. Взметнулась высоко черная туча.

— Отладили! — сказал Гладких. — Хороший там старший взрывник. Между прочим, из саперов. Всю войну мосты взрывал в немецких тылах. Вон он идет.

Подошел маленький, плотный человек в зеленой куртке и с такой же сумкой через плечо. Там, наверно, шнур, капсюли.

— Закурить дашь, Никитич?

— Прошу! — Гладких протянул пачку «Беломорканала».

— Славно я тебе отладил, — сказал взрывник, аппетитно затягиваясь папиросой. — Мягенько. Уголек аж сам в рот пойдет…

Гладких сел в кабину, повел экскаватор в забой, где уже выстроились в очередь самосвалы. Выбрал позицию, приноровился. И пошел ковш за ковшом!

Уголь в Вахрушёве — не высшей кондиции. Не антрацит, не коксующийся. Но его много, и добыча не так уж сложна. Этим компенсируется в какой-то степени неродовитость угля. А тепловые электростанции берут его с большой охотой — и обогащать не надо, идет в топки как есть. Скоро у вахрушевского уголька должна появиться рядышком, тут же в поселке, мощная клиентура — ГРЭС.

В шахту я не опускался. «Она у нас обычная, — сказали мне. — Как где-нибудь в Кадиевке, в Чистякове. Та же техника». Да и все тут вокруг как на других месторождениях. Пласт капризный? Но везде есть Свои особенности. А машины те же. Люди такие же. Почему бы им быть иными? Сахалин? Далекая земля? А я не чувствую, что она далекая…

Второй наш сахалинский маршрут — в Оху, к нефтяникам.

В самолете, как всегда, присматриваюсь к пассажирам. Половина их — футболисты. Команда охинского «Нефтяника» возвращается из Хабаровска с зональных соревнований. Ребята в миноре: все шло хорошо, «законно», «железно» выигрывали, а в финале «случайно» проиграли. В сумках, в заплечных мешках у них много чего-то круглого. Я думал — мячи. А это капуста. В Охе плоховато с капустой… Впереди сидит бойкий, языкастый паренек. Он уже познакомился с молоденькой медицинской сестрой, возвращающейся из Риги. Отвозила в санаторий больных ребятишек. А он — из Хабаровска, тоже с соревнований, как и футболисты. Но в отличие от них он — победитель. Занял первое место в состязании радистов на дальность и быстроту приема. Он говорит слушающей восторженно соседке, что у него знакомства по всему миру. И в доказательство высыпает ей на колени пачку ярких, многоцветных открыток, которыми обмениваются радисты, установившие между собой связь. Открытки из Австралии, из Африки, из Южной Америки. Из своей Охи этот юнец и в самом деле перезнакомился чуть не со всем светом. Но похоже, что это вот его последнее знакомство, в самолете, отодвинет на второй план все остальные…

Летим с юга острова на север, а кажется, что с севера на юг. Из Южно-Сахалинска вылетали в холодину, в дождь. А уже на полпути, пока самолет подкармливали, нежились мы в траве на солнышке. Сели в Охе: батюшки, жарища, дышать невозможно. В озере около аэродрома черным-черно от купающихся. Вот тебе и зона вечной мерзлоты!

По дороге с аэродрома и слева, и справа, и впереди — всюду, куда хватает глаз, новые дома. Наш спутник, секретарь горкома партии, поспевает только называть их:

— Школа. Жилой. Объединение «Сахалиннефть». Гостиница. Еще школа. Еще жилой. Универмаг. Нефтяной техникум. Жилой, жилой, жилой…

Подъехали к горкому — старый деревянный домишко.

— Что ж так? — спрашиваем.

— А мы, — говорит, — особым решением записали: горкому в новый дом, когда уже ни одного деревянного вокруг не останется…

Из окон горкома видны розовые отблески в южной стороне неба. И то ли облака, то ли дым. Скорее, дым.

— Скважина горит. Это километров тридцать отсюда. Там у нас, на озере Тунгор, новое месторождение открыто. Богатейший район. Первая же разведочная фонтаном ударила. Двести тонн в сутки. Пробурили вторую, третью, четвертую. Нефть! Седьмая попала в газовую «шапку». 1734 метра прошли, до нефти не добрались, а газу — пласт за пластом. Колоссальное давление снизу. Рвется газ наружу. Расслабил глинистый раствор, который сдерживал его, выбил бурильные трубы и, неся с собой песок, вырвался из скважины. Люди бросились спасать лебедки, дизели, насосы. А тут еще и еще струи газа. И опять выбило трубы. Ударились о металлический фонарь вышки. Искры. Газ вспыхнул и взметнулся уже огненным столбом метров на сто в высоту. И вот две недели бушует на Тунгоре пожар. Стреляли из пушек. Да-да, из самых настоящих пушек, артиллерию позвали на помощь. Пробовали взрывчаткой… Хотели сбить огонь, а он чуть только притих, а потом с новой силой. Но главное не пламя побороть. Главное газ задавить на глубине, в пластах. Сейчас качают в скважину воду из озера. Пять тысяч кубов воды в сутки. Должна она обрушить породу. Бурят наклонную скважину рядом, чтобы сбоку подобраться к газовому пласту. Можем съездить сейчас на Тунгор.

— А нельзя ли попозже? Когда стемнеет. Чтобы сделать вечерний снимок пожара…

— Что ж, давайте к вечеру. А пока проедем по промыслам.

Весь день колесили меж буровых вышек и стальных журавлей, которые клюют себе и клюют, посасывая нефть.

Поклонились самой старой в этих местах буровой, которая сохранена как памятник первооткрывателям и перворазведчикам охинской нефти. Вышку зовут изотовской, по имени геолога Изотова, который когда-то в одиночку с лопатой и ломиком копал здесь мерзлую, пахнувшую керосином землю. Пахла и вода в озерах, в реках. А одна из речек так и называлась Оха, что на языке нивхов, местного населения, значит керосин.

Поднимались на Сахарную сопку, которую давно бы надо переименовать в Нефтяную: вся ее сахарно-светлая песчаная макушка, все склоны в вышках и качалках.

Спускались к морю, к буровым, которые подошли уже вплотную к воде и шагнули бы дальше, как в Баку, если б не буйный штормовой характер Охотского: оно погрознее Каспийского. Но в этот час море спокойно. И пустынно. Лишь бежит в одиночестве катерок, спеша куда-то по своим делам.

— Сейсмологи, — говорит, показывая на катер, наш спутник.

Сейсмологи, специалисты по землетрясениям? Что им тут делать?

— Разве у вас бывают землетрясения? — спрашиваю.

— А мы их сами время от времени устраиваем… Нефть ищут по-всякому. Есть и сейсмический поиск, один из вернейших. Надо потрясти землю, рвануть взрывчатку. И сейсмографы запишут волны от взрыва. А уж по ним, по волнам, по их характеру, как они легли на ленту, несложно определить, какова тут структура земной коры — нефтеносная или «пустая». Катерок вон тот — сейсмическая станция. Вышел с аппаратурой взрывы слушать. Рвут и на суше и на море.

Долго ехали лесом. Буровые и в лесу. Они теснят деревья, верхушки которых печально наклонены — все в одну сторону, по ветру, а он тут всегда с моря. Мы попали в Оху в жаркую душную погоду, и только по этим никогда не разгибающимся верхушкам деревьев могли прочесть здешнюю жестокую «розу ветров».

И снова поднимались на сопку. Она в стороне от других. Возвышается над всеми своей остро заточенной, прокалывающей облака макушкой. Они, облака-то, и не дают разглядеть сразу буровую вышку, которая там, на самом верху, как бы слилась с сопкой, став ее естественным продолжением. Эта буровая — разведочная. Она на переднем клине новой поисковой площади. Ищут нефть глубокого залегания. Просверлили сопку сверху донизу, но до нефти еще не добрались, идут глубже, глубже.

Мы приехали в неурочный час. Бригада буровиков потеряла давление. То есть скважина потеряла давление, а мастер искал, куда оно девалось. Где-то на глубине, видно, пробило трубу. И нужно поднять, просмотреть все 78 бурильных «свечей», а в каждой «свече» по две-три длинных трубы.

Мастер нервничал, сердился, изливал душу приехавшему с нами секретарю горкома:

— Черт те что, товарищ секретарь! Опять глинистый раствор с опозданием привозят. Вы ж знаете, нам без него — как без крови. И турбобур стоит, лопасти не вращаются, и долота не охладишь, и скважины не прочистишь. Нельзя нам без глины, без раствору. На чем экономят? На глине? На крови нашей экономят? Во сто раз дороже обходится, когда вся буровая на простое. И с турбобурами — то же. Материк не обижает, наилучшую технику шлет. Что в Баку, что на Сахалине — никакой разницы. Лежат на складе турбобуры, а сюда запасные не дают, на голодном пайке держат. Опять же экономия — с кровью! И ремней не хватает для прокладок. А на складе — до потолка! Требуешь, начальство недовольно. Не давите, говорят, на нас, сами знаем. Что ж сидеть под колодой и помалкивать, товарищ секретарь?

Кто-то крикнул:

— Есть! Нашлась!

Нашлась эта маленькая дырочка, съевшая давление. Трубу сменить — дело нехитрое, и мастер подобрел. Улыбнулся. И тут выяснилось, что он гораздо моложе, чем казался, когда был в сердцах.

Подошел к рычагам, крикнул бригаде:

— Ну, понеслись!

Сейчас там, на глубине 1814 метров, турбобур, послушный мастеру, повинуясь его рукам, вздрогнет, наберет обороты и заставит долото вгрызаться в породу.

— Сколько бурите за сутки? — спросил я мастера.

— Когда семь метров, когда пяток, когда один…

— Один метр — за сутки?

— При эдакой породе и то неплохо. Кремень! Ничего, прогрыземся. Чую, нефтью пахнет!

Наш спутник сказал:

— Пора на Тунгор. Доедем — свечереет.

И я понял, что, пока мы находились на этой буровой, он думал про другую, про ту, где бушует пламя.

Весь день мы видели в стороне, где озеро Тунгор, зарево и черное облако дыма. А сейчас, когда подъезжали к Тунгору, зарево начало вдруг бледнеть, бледнеть. Совсем исчезло. А с ним и облако.

— Кажется, погасили!

То, что открылось нам на Тунгоре, напоминало дорогу, по которой мы ехали на Камчатке к вулканам. Такой же серый песок, выброшенный из глубины земли. Обожженные и обгоревшие деревья. Скрюченные, как вареные макароны, трубы. Пахнет гарью.

Вокруг скважины песчаная гора с широкой и глубокой впадиной. Это как кратер. На дне его плещется еще пламя. Газ еще прорывается, но на последнем своем издыхании. На него силой воды обрушили тысячи тонн породы, и он задавлен.

По краю кратера — люди. Две недели держали они здесь битву. Усталые, много дней не спавшие, обрызганные грязью, мокрые. Но победившие. Сейчас смеются, шутят. Будто и не было двух этих трудных недель. Кто-то, увидев фотокорреспондента, говорит весело:

— Вот не знали, что приедете. Могли бы подождать вас часок. Великолепный пропал у вас кадр…

— Почему пропал? — откликнулся другой. — Можно позаимствовать у Кирилла Ивановича. Он снимал в самый момент выброса пламени. И при этом пострадал. Поскользнулся, ногу вывихнул. Лежит дома.

Но когда мы пришли к Кириллу Ивановичу Гнедину, главному геологу «Сахалиннефти», он не лежал. Большой, тучный, не похожий на человека, который вдоволь полазил и по тайге и по сопкам, весь какой-то очень домашний, он прохаживался по комнате в пижаме, опираясь на костыль, разминал больную ногу. Мы собирались, извинившись, попросить редкий снимок и удалиться. Но узнав, что мы с Тунгора, он усадил нас, стал расспрашивать. Мы первые принесли ему весть, что с пожаром покончено.

— Ну, слава богу! — сказал Кирилл Иванович, вручая нам цветную фотографию пожара. — С газом, значит, сладили… Тунгор! Нет, нет, — повторил он, словно споря с кем-то. — Мы от Тунгора не откажемся. Хватит, отступили раз, послушались скептиков, бросили поиск, побурив немного. А как копнули поглубже — фонтанами нефть брызнула! Союзного значения запасы на Тунгоре. А говорили: бесперспективный район. Под гипотезу, видите ли, не подходил. А гипотеза такая: нефть пришла на Сахалин с Охотского моря. Мы говорим: мигрировала. Как про рыб. Так вот считалось, что она мигрировала с Охотского. И остановилась вдоль побережья, в прибрежной приподнятой зоне, в так называемых антиклинальных «ловушках». Ни на западе, ни на юге искать-де нечего. Провели воображаемую «демаркационную» черту и — стоп! Дальше не шли. А Тунгор как раз за этой линией — строго на юг. Не укладывался в одну гипотезу, зато блестяще подтвердил другую. Нефть пришла и с Охотского моря, и родилась в самих сахалинских недрах. Кстати, Сахалин тоже бывшее море… Убежден, что нефтяные залегания по всему острову. Об этом говорит местная геологическая структура. Она довольно сложная, я бы сказал, хитрая. Термин не научный: хитрая, но вы не геологи, и я хочу, чтобы вам было понятно, хотя бы в примитиве. У нас тут загадка на загадке. Две буровые рядом, в полсотне метров друг от друга. Одна дает обильную нефть, другая — впустую. Стандарта нет, как, скажем, в Татарии или под Грозным, где на большой площади одинаковая геологическая характеристика. Мы не можем искать в каком-то одном кутке и строить, на этом обобщения. Мы — и вдоль моря и далеко от моря, на севере и на юге. По всему острову! — резко повернулся Гнедин и при этом, наверно, потревожил ногу, потому что лицо его сморщилось от боли.


Короткой была встреча с Сахалином. Но я все же решился предложить читателям эту эскизную главку, этот беглый сахалинский этюд. Я завершаю его, а вместе с ним все наше-путешествие по Командорам, Камчатке и Сахалину, в порту Москальво на берегу залива Байкал.

Почему залив — Байкал? Откуда у него это имя? От знаменитого озера? Нет, от военного парусника, которым командовал в середине прошлого века адмирал Невельской, доказавший, что Сахалин — остров. Он, Невельской, острым носом своего «Байкала» как бы перерубил перешеек между Сахалином и материком, изображавшийся раньше на картах. И вместо перешейка лег на карты семикилометровый пролив, который принял имя открывшего его адмирала.

Мы сейчас близ пролива Невельского, немного севернее, на мысе Скобликова. А это чье имя? Не сподвижника ли адмирала, не участника ли его походов? Нет, это память о другом времени, другой эпохе, о тридцатых годах нашего века. Это — схватки советских пограничников с японскими самураями. Это — подвиг красноармейца Скобликова, защищавшего свою землю.

А Москальво — Москва на языке нивхов, коренных островитян. Так назвали они свое стойбище, считая его маленькой Москвой.

Помните, секретарь обкома рекомендовал нам порт Москальво, как новые, вслед за Корсаковой, Холмском, морские ворота на Сахалине. Ворота, которые еще только распахиваются в океан.

Первые железобетонные причалы. Первый портальный кран, прибывший из Ленинграда, с завода имени Кирова. И второй портальный кран, он еще в монтаже, присланный из Лейпцига, тоже с завода имени Кирова. Первые пароходы. Впрочем, не первые. За месяц, как открылась навигация, пришло 28 судов. Привезли буровые станки, автомобили, тракторы, сейсмические станции, цемент, трубы, стекло, шпунты, дизельное топливо. Это последнее уже в прямой обмен на нефть, которую шлет Оха нефтеперегонным заводам на материке…

Вон он, материк, за туманной дымкой над проливом. Там — Амур. Нам — туда.

Но прежде чем покинуть остров и завершить маршрут, хочу поблагодарить всех наших друзей, причастных к этому путешествию, и прежде всего:

экипажи двенадцати самолетов, двух пограничных сторожевых кораблей, мотоботов «Отвесный» и «Витус Беринг», паромщика Кима с реки Паужетки, колхозного перевозчика через реку Озерную дядю Степана;

38 сахалинских и камчатских шоферов и тракториста Васю, который вытаскивал нашу машину по дороге на Паужетку;

южносахалинскую паровозную бригаду, которая везла нас до Макарова;

водителя дрезины на пути Оха — Москальво Алексея Першина;

всех, всех, кто помогал нам преодолевать расстояния, кто и сейчас, наверно, находится в дороге…

Загрузка...