«САМИ УПРАВИМСЯ»

Время на своих невидимых и бесшумных крыльях переносит нас от берегов Сахалина к «дикому брегу Иртыша», в горы Рудного Алтая. Но я должен сделать небольшое отступление в прошлое, в самое начало двадцатых годов.

…И сентября 1921 года Владимир Ильич Ленин, узнав о приезде в Москву управляющего Риддерскими рудниками, попросил в записке к секретарю организовать свидание с этим товарищем.

Встреча произошла, как сказано в комментариях к Ленинскому сборнику, между 12 и 17 сентября. Сохранилась запись этой беседы, сделанная самим Ильичем. Читаешь ее и словно видишь, как Ленин, слушая приезжего, пишет быстро-быстро, отбирая для себя лишь самое главное: факты, цифры, что нужно сделать…

«Англичане залили рудники

— и увезли нек [оторые] важные части

— мы частью откачали

— построили плотину и можем достроить эл[ектрическую] станцию (100000 л[ошадиных] сил)

2 сильные реки, Ульба (?) и Граматуха?

— 500 000 пудов руды

добыли в 4 мес[яца]

7% меди

? 16 свинца

? 10? цинка…»

За этой коротенькой, отрывистой записью — большая, исполненная драматизма история.

Царизм отдавал на откуп пришельцам несметные богатства России.

Так случилось и с сокровищами Рудного Алтая, в частности с самым ценным его месторождением — Риддером, открытым в конце XVIII века братьями-охотниками Федоровыми и названным по имени барнаульского горного инженера Филиппа Риддера, который обследовал этот район и подтвердил находку.

Руду добывали каторжане, ползая в низких забоях, киркой отбивая кусок за куском. Вытаскивали добычу в заплечных мешках, выкатывали на тачках, к которым приковывались цепью. Каторжные и жили под землей. Два раза в год, по праздникам, им разрешали там, внизу, собираться у главного ствола, чтобы они могли, запрокинув головы, увидеть кусочек неба, голубевший далеко вверху. Они жили и умирали под землей и отпевали их в подземной церкви…

Риддер был продан сначала французам, затем немцам, а перед первой мировой войной его прибрал к рукам Лесли Уркарт, предприимчивый англичанин. Прочно обосноваться на Алтае ему помешало непредвиденное событие — революция. Но с приходом в эти места Колчака у Уркарта снова появились виды на будущее. Ненадолго. Колчака изгнали. Уходя с его войсками, агенты Уркарта успели затопить рудники, сломать оборудование.

Но жизнь продолжалась! Горняки чинили насосы для откачки воды, добывали руду с незатопленных горизонтов. Приехал назначенный Советской властью новый управляющий.

Лесли Уркарт у себя в Лондоне следил за событиями на Алтае и прислал в Совнарком ходатайство о предоставлении ему концессии в Риддере. Просьба была изложена деликатно и логично: молодой власти, у которой столько забот и так мало сил, трудно, практически невозможно самой восстановить Риддерские рудники, находящиеся в ужасающем состоянии.

Забот было действительно по горло, а сил недостаточно. И в Совнаркоме склонялись уже к тому, чтобы удовлетворить просьбу англичанина. Пусть будет пока концессия, а когда страна окрепнет, посмотрим… Ленин раздумывал.

И тут заговорил, заволновался трудовой Риддер. Первой подняла голос партийная ячейка.

…Я как бы заново присутствую на заседании тогдашней ячейки, в которой состояло сначала три, шесть, потом семнадцать коммунистов и которая разрослась с годами в нынешнюю многотысячную партийную организацию Лениногорска.

Мало, совсем мало осталось свидетелей тех событий. Сидят теперь тесным кружком, как сидели, наверно, и тогда. И хотя младшему 67, а старшему 92, горячатся по-молодому, спорят, перебивают друг друга.

Первым партийным секретарем в Риддере был слесарь Шипунов. Это ему, Андрею Петровичу, девяносто два. Движется с трудом, почти не выходит на улицу, но узнав, что собираются старики, его товарищи по ячейке, пришел, опираясь на сына, которому 67. Он тоже был членом ячейки.

Память не та, язык не всегда слушается, и все же с помощью друзей Шипунов-старший постепенно вспоминает, как было…

— Узнали мы, коммунисты, что Лесли, черт заморский, снова желат к нам пожаловать… Собрались, как сейчас. Кто был, запамятовал…

— Ты был, однако, Семен Львович был, Степан Шишкин и Саша Карпусенко покойные, я пришел… — говорит Александр Петрович Иванов, бывший в свое время председателем Риддерского волисполкома.

— Черепанова забыл, — добавляет Семен Львович Тихоновский.

— Ну вот, собрались… Думаем, что делать? Как от Лесли избавиться. То ли ты, Семен, то ли Карпусенко говорит: «Давайте петицию пошлем Ленину…»

— Вот уж петицию… — перебивает Иванов. — Петиции: царям направляли. А Ленину решили отписать письмо, как близким пишут.

В тот же вечер сообща и сочинили. Всю историю Риддера вспомнили, как мы тут натерпелись от разных приблудных. «А теперь уж, — писали, — как-нибудь сами управимся, дорогой Ильич. Не бессильные…» А на другой день прочли это. письмо всему народу на митинге. Одобрили люди да еще пару крепких словечек вставили по адресу Лесли… Запечатали конвертик и — в Москву! А скоро поехал туда наш управляющий.

И письмо дошло, и управляющий доехал. Выслушав его, Ленин решил направить в Риддер авторитетную комиссию, сам подбирал в нее людей. А когда Ильичу сообщили, что-комиссия все еще в Москве, он написал сердитую записку:

«Случайно я узнал, ч[то] к[омис]сия (по делу о концессии Уркарта) до сих пор не уехала!

Это чудовищная волокита, верх безобразия…

Если ВСНХ будет терпеть такую волокиту, тогда надо бросать всякое «строительство».

Комиссия поехала, и ее председатель увозил с собой мандат, в котором Ленин, обращаясь к «партийным товарищам Сибири, Урала и Киргизстана», просил «оказать комиссии и всем ее членам всяческое и всестороннее содействие. Дело имеет громадную общегосударственную и общефедеративную важность».

В Риддере москвичи увидели затопленные стволы шахт, поломанные машины. Но они увидели и горняков, которые вручную откачивали воду, таскали в мешках руду. И все говорили: «Сами управимся! Без Уркарта».

Комиссия доложила об этом Ленину. Правительство отказало в концессии.

Вот было радости на рудниках!

Владимир Ильич сказал по этому поводу так:

«Мотивировка нашего отклонения договора с Уркартом выразила непосредственно, можно сказать, не только общепартийное, но именно общенародное настроение, т. е. настроение всей рабочей и всей крестьянской массы».

Старики говорят, что Ленин спас Риддер, который стал Лениногороком.

Иду в Лениногорске по следам ленинской записи.


«2 сильные реки, Ульба (?) и Граматуха?»

Владимир Ильич жирно обвел эту строчку, придавая ей, видимо, особое значение.

Реки действительно сильные. Особенно Громатуха. Она потому и прозвана так, что весной, с удивительной легкостью неся с горы огромные глыбы и 1разбрасывая их по пути, как шишки сосновые, грохочет, гремит на всю округу.

Эту бурливую алтайку впрягли в упряжку по плану ГОЭЛРО почти одновременно с Волховом, чуть позже.

|Громатухе немного обидно: плотиной перегорожена она, и вода, которая идет по деривационному каналу, вращает колеса турбин, вся до последней капельки ее, громатухинская, а станция называется Хариузовской. И только потому, что из-за рельефа местности здание ГЭС поставили поближе к этой маленькой слабосильной речушке, славящейся лишь рыбой — хариусом. Несправедливо поступили с Громатухой. Но она, невзирая на это, честно и бескорыстно трудится на пользу человечеству с 28 июня 1928 года.

В тот день у главного щита управления Хариузовской ГЭС дежурил молоденький монтер Ваня Бердус, за месяц до этого закончивший Омский политехникум. Он и включил тогда рубильник…

А сейчас мы едем по алтайским горам с директором Лениногорского каскада гидроэлектрических станций Иваном Васильевичем Бердусом, и он охотно знакомит с обширным своим хозяйством.

К сожалению, нельзя попасть в это время года на самую высокогорную станцию каскада, на его первую ступень, Малоульбинскую ГЭС. Она стоит на вершине белка (а белками здесь зовут горы, на которых никогда не тает снег) и вырабатывает электричество за облаками, на высоте 1800 метров от уровня моря. Все перевалы забиты снегом, хребты обледенели, и проникнуть к Малоульбинке могут только самые рискованные лыжники. К таким принадлежит и Бердус, который изредка навещает зимовщиков. Их там шестнадцать. Им вверена не только станция. Они наблюдают также и за большим искусственным водохранилищем, образованным из горных речушек и питающим зимой весь каскад.

Сегодня утром Иван Васильевич звонил при мне туда, за облака, интересовался, как ведет себя Громатуха. Ее весеннее пробуждение нельзя прозевать. Нужно вовремя закрыть щиты на деривационных каналах, чтобы камни и льдины, которые река потащит с верхотуры, пронеслись прямо в Иртыш, не задев гидротехнических сооружений.

Вторая ступень каскада — Хариузовская, старшая в четверке. Она стала сильнее, чем была в молодости: ей прибавили недавно еще одну турбину. Из первых трех две были шведские, а одна своя, отечественная, с ленинградского Металлического завода, который не был еще тогда в состоянии изготовить машину для Волхова, а для Проматухи уже смог. «Шведки» оказались хороши: продержались без замены рабочего колеса 22 года, а ленинградская еще лучше, она и сейчас не сдает: ее запасное колесо лежит пока без надобности на складе.

Дежурный по главному щиту сообщает Ивану Васильевичу о состоянии дел на станции. Все в ажуре: напор воды вполне достаточный. А в зимнее время это самая большая забота — чтобы воды хватило.

— Как на Тишинке? — спрашивает Бердус.

— Тоже нормально. Вот взгляните…

И мы подходим к доске с приборами. Они «докладывают» обо всем, что делается в эту минуту на Тишинской ГЭС, третьей ступени каскада. Станция полностью телеуправляема. Командуют ею отсюда, с Хариузовки, за семь километров. А если что-нибудь срочное, требующее немедленного вмешательства? Машины не растеряются, сами поднимут тревогу, зазвонят во все звонки, и сигнал услышит у себя дома дежурный техник. Добежать ему — две минуты. Но пока еще за шесть лет ни разу не было такой тревоги. Мы проезжали потом мимо Тишинки, двери на замке. Подошли к дверям, прислушались. Из машинного зала доносилось спокойное, ровное дыхание генераторов.

Четвертая, нижняя, ступень каскада — на Ульбе, с которой сливается Громатуха. Петляли и кружили в горах, долго бежали навстречу друг другу и наконец, взявшись за руки, собрались было неторопливо пересечь долину, чтобы вынести свои воды в Иртыш. А путь перекрыт плотиной. Ульбе это в диковинку: ей еще никто не мешал в дороге. Громатуха же испытанный боец. Была у нее на пути и плотина, были и трубы, куда ее загоняли, а она опять вырывалась на простор, были турбины — всякое, словом, было. Ей ничего не боязно. Она увлекает, подхватывает за собой подружку Ульбу, и обе, одна бесстрашно, другая безрассудно, устремляются вниз, падая на лопасти турбин.

Их на Ульбинской три, все ленинградские, с Металлического завода. Эта станция была до недавнего времени самой мощной в Казахстане. Пальму первенства перехватила у нее Усть-Каменогорская, родоначальница Иртышского каскада.

— Когда шла на Иртыше стройка, мы ей электроэнергию подавали. — говорит Бердус. — А теперь наш каскад в одном кольце с Усть-Каменогорской. И в содружестве с ней питаем новое строительство, Бухтарминское.

В машинном зале — старый Дюсимбек. По тому, как он, неслышно ступая, склонив набок голову, идет вдоль генераторов, можно угадать в нем былого охотника. Почему былого? Дюсимбек и в свои шестьдесят не упустит рыси в горах и не прозевает беркута в небе. Сегодня он насторожен, как на охоте. Уехал в отпуск старший машинист и оставил Дюсимбека за себя. Ответственная вахта у старика! Не будем его отвлекать. Постоим в сторонке и понаблюдаем, как обходит он генераторы. Остановился, еще сильнее склонил голову и приставил ладонь к уху. Видно, хочет услышать, как рож-цается электричество.

Электричество!

Ого, сколько его нужно этому городу Лениногорску, который со своими рудниками, обогатительными фабриками, свинцовым заводом, кварталами жилых домов, парками, домами культуры широко раскинулся в Алтайских горах, где когда-то прозябал темный и грязный каторжный Риддер…


«500 000 пудов руды добыли в 4 мес[яца]».

Эту строку из ленинской записи я попросил прокомментировать Константина Алексеевича Миронова, бурильщика с Быструшинского свинцового рудника.

— Восемь тысяч тонн? — сказал, прикинув в голове, Миронов. — Это при той-то технике — за четыре месяца? Здорово, однако… Молодцы, ребята!

Мы стоим с ним в забое возле машины, которая похожа на буровой станок с нефтепромысла. Да и цель у нее такая же: пробурить вертикальную, глубокую, метров на сто, скважину. Таких машин я еще на шахтах не видел, хотя и полазил в них. Обычно под землей бурят под взрывчатку короткие отверстия, и чаще всего горизонтальные. А это — новинка. Проделав много стометровых скважин, заложат в каждую на всю глубину взрывчатку, установят взрыватели, проведут шнуры и где-то на командном пункте включат рубильник. Взрыв обрушит сразу сотни тысяч тонн руды. Повторяю: сотни тысяч. За один раз. Это метод массового обрушения. Он рожден здесь, в Лениногорске.

Константин Миронов — один из троих братьев-бурильщиков. Они сыновья, внуки и правнуки рудокопов. Их прадед — каторжанин, вышедший «на вольную». Все трое в одной бригаде. Бригадиром — средний, Константин. Он самый разговорчивый из братьев. У меня записан его рассказ о том, как он «перед младшим брательником осрамился»:

«…Я братишек долго не видел — всю войну и несколько лет после войны, когда на сверхсрочной оставался. Про младшего знал, что он в шахтерах. Когда воевать уходил, он еще в пятом классе учился. Так и стоял в моей памяти пацан пацаном, нос в веснушках. Никак не мог представить его себе в забое, с буром, с карбидкой. И вот как-то в полковой читальне— это уже после войны было — попалась мне газета, кажется, «Известия». Смотрю — на первой странице Мишка мой. В полной шахтерской форме. Читаю, глазам не верю: «М. А. Миронов, инициатор комплексных методов работы на полиметаллических рудниках…» Вот тебе и нос в веснушках! Завидно было, глядя на Мишкину физиономию, распечатанную в тысячах экземпляров.

Демобилизовался и куда, думаете, попал? В подчинение к младшему брательнику. Старший, тот после армии по канцелярской линии двинулся, в райсовете работал. А я решил — в шахтеры. Как-никак бурильщик с довоенным стажем. Курсы кончил… Пришел наниматься на рудник. Мишка посоветовал.

— К нам, — говорит, — новую технику прислали, познакомишься.

И добавляет с ухмылочкой:

— Ко мне попадешь, быстро подучу.

Ничего я на эти слова не ответил. Но подумал: «Давно ли ты за мамкину юбку держался?..»

А в отделе кадров так и получилось.

— Вакансия, — сказали, — есть только в бригаде Миронова. Если вы, конечно, бурильщик.

Что ж, дал согласие.

Выходил я первый раз в ночную. Мишка провел меня в забой, показал рабочее место, велел пробурить восемь горизонтальных шпуров. Потом еще что-то хотел сказать по инструкции, но я перебил.

— Ладно, Михаил Алексеевич. Бурили и мы когда-то, разберемся, что к чему.

Повернулся братишка, ушел. И вот я один в забое. Чуточку не по себе стало. Но сразу подтянулся, сказал себе: «Товарищ сержант! Вы пол-Европы прошли, не растерялись…»

В углу лежит перфоратор. Я таких прежде не видал. Слышал, что называется телескопным. Ага, значит, ставить его надо вертикально. Подожди, подожди, как же вертикально, если бурить я должен горизонтальные шпуры. Вот так задачка! Мишка еще близко — может, окликнуть его, спросить? Нет, не буду спрашивать. Гордость взыграла во мне. Мишка же бурит этим телескопом горизонтально. И я смогу! Но как? Оглянулся, никаких приспособлений. Эх, была не была! Взвалил машину на плечи и вот так, сгибаясь под трехпудовой тяжестью, начал бурить. Отдача страшная, плечи бьет, руки трясутся, но силенка у меня всегда была. Все шесть часов пробурил в таком положении, перекладывая перфоратор с левого плеча на правое и обратно. Как велел бригадир, Мишка мой, все восемь шпуров проделал, один к одному. Но к концу смены еле на ногах держался, все тело ныло. Положил наконец проклятую машину, вытер пот. А у входа в забой Михаил.

— Готово? — спрашивает.

— Готово.

— А как ты бурил?

— Вот так, — показываю.

А он вдруг как захохочет.

— Чудило ты, — говорит и задыхается в смехе. — Чудило ты гороховое. Кто же так делает? Смотри. Берется доска, ставится враспор между крышей и низом. А к ней молоток. Ясно? Легко и просто…

И тут же, перестав смеяться, добавляет серьезно так, нажимая на каждое слово:

— Имейте в виду, товарищ Миронов, моей бригаде нужен квалифицированный бурильщик. Придется вам подучиться… У нас теперь техника!

Теперь, когда я сам в бригадирах, а Михаил у меня в звеньевых, мне легко рассказывать про тот случай. А тогда коломутно было на душе. Начинать на шахте все снова… Не горько ли? Хотел уж податься на какую-нибудь канцелярскую должность. А потом сказал себе: «А ну-ка, вперед, Костя!» Я сейчас бригадиром не потому, что обогнал в мастерстве Михаила. Нет, и он не стоял на месте. Просто меня первым перевели на этот новый рудник, а Михаила позже. Вот он и попал ко мне в бригаду, чтобы подучиться. И Николай тоже с нами. Не выдержал в канцелярии-то, сбежал…»

Мы стоим с Мироновым в забое, и он, поглядывая на новую машину, снова говорит:

— Здорово однако… Сами управились!

И это уже относилось, наверно, не только к рудокопам двадцатых годов, а и к изобретателям этой машины, и к авторам метода массового обрушения, и к нему самому, бурильщику Миронову с братьями…

* * *

«Сами управимся!»

Я вспомнил снова эти слова, читая в газетах о трубах. О стальных трубах большого диаметра, по которым гонят на дальние расстояния нефть, газ и которые оказались вдруг в центре напряженной экономической, точнее говоря, политической схватки.

Вот как об этом сказал Никита Сергеевич Хрущев:

«Недавно правительство Соединенных Штатов предприняло грубый нажим на Западную Германию, Японию, Швецию и другие страны, чтобы сорвать выполнение ими договора о поставке стальных труб в Советский Союз. Американское правительство, видимо, так напугано коммунизмом, что не только отказывает себе в выгоде торговать с нами, но и другим странам мешает».

В связи с этим припоминается и письмо рудокопов Рид-дера и то, что я увидел недавно на Южном Урале, на челябинском Трубном заводе.

У него, у Трубного, подобно многим уральским заводам, две жизни, два возраста. Как бывший Мариупольский он справил тридцатилетие, а под небом Челябинска живет с войны. Начинал с одинокого прокатного стана, вывезенного с Мариуполя, да наспех сколоченного барака, половину которого отвели под заводскую контору, а другую под жилье эвакуированных.

И вон как вымахал! Я смотрю на завод, склонившись над столом в одной из комнат московского Гипромеза. Проектировщики знакомят меня с планом реконструкции и расширения Трубного. Они показывают чертеж, исполненный в две краски. Синие прямоугольники — существующие цехи. Красные — те, что должны быть построены в семилетку. Красный цвет преобладает над синим.

Завод, объяснили мне, и сейчас не из малых. А превратится в трубную Магнитку. Хотя это не совсем точно сказано. В общесоюзном балансе выпуска труб ему предстоит сыграть большую роль, чем Магнитке в производстве металла. Почти треть всех стальных труб страны будут давать челябинцы. От малютки диаметром в мизинец до такой, что и обеими руками не обхватишь.

Оглянитесь вокруг себя. Всюду трубы, это простейшее и гениальное изобретение человека. Воду, пар, нефть, природный газ несут они нам. Жизнь без них была бы затруднительной. Без трубы и в космос не взлетишь…

Ох, как много нужно нам всяких труб! Потому и преобладает на плане завода красный цвет, огненные бруски строящихся цехов. Есть и сине-красный прямоугольник: трубоэлектросварочный, гордость и главная забота челябинцев.

Трубы идут отсюда на строительство магистральных газопроводов, которые растягиваются обычно на сотни, а то и на тысячи километров. Ставрополь — Москва. Или того дальше: Бухара — Свердловск. По узенькому горлышку газ на этакую даль не подашь. Нужна труба большая, в метр и шире. А такую, да еще с тонкой стенкой, трудно получить из слитка цельной, без шва. Газовые трубы формуют из широких стальных листов. А как кромки соединить? Нагревали их на газовых горелках, и по расплавленному металлу-молотом! Внахлестку, старинным кузнечным способом. Сваривали так трубы на Харцызском заводе в Донбассе. Жуткая была работа! Человека обдает нестерпимым жаром. Шум от горелок такой, что за три версты слышно. А темпы? Шесть коротких труб за день…

А в стране то тут, то там находили все новые и новые месторождения природного газа. И росла потребность в трубах большого диаметра. Со всех сторон атаковали Харцызский завод. А что он мог поделать? Труба была с трубами. Пока не вмешался старый академик Патон, пока не предложил трубникам автоматическую электросварку под слоем флюса. Сомневались: будет ли шов, сваренный электрической дугой, достаточно прочен? Выдержит ли он давление, которое возникает — в газопроводе? Расчеты показывали, что выдержит.

Создали стан-автомат, варивший трубы в две электрические дуги. Скорость! Да и заготовки автомат брал гораздо длиннее тех, что сваривали на горелках. Это сразу же почувствовали на трассах — строящихся газопроводов. Туда пошли трубы длиной не в шесть метров, а в двенадцать. И это вдвое облегчало труд сварщиков, соединяющих трубы в единую нить. Автомат Патона многое за собой потянул. Прежде стальной лист гнули, не торопясь, на вальцах. За газовыми горелками они вполне поспевали. Темпы же автомата были им не по плечу. Нужен был пресс, который угнался бы за патоновской машиной, годился бы ей в соратники.

Так родилось новое направление в трубной промышленности, возникла новая отрасль производства. Автоматическая электросварка труб широкого диаметра. В стенах старого цеха в Харцызске ей было тесно, задыхалась она там. Решили проектировать специальный цех. Построили его в Челябинске. Вот он на чертеже, сине-красный прямоугольник. Но почему в две краски? Я спросил об этом у гипромезовцев.

— Две краски, — объяснили они, — означают реконструкцию. Цех молодой, а собираемся уже реконструировать, расширять, прибавлять ему мощности, хотя и сейчас она у него велика… Но сорок магистральных газопроводов, которые построят в семилетку, растянутся на двадцать шесть тысяч километров! Одному Челябинску уже не справиться. На по-70 мощь ему должны подоспеть еще несколько трубоэлектросварочных цехов, сооружаемых в разных районах страны. А пока усилим челябинский. Товарищи с завода предложили установить дополнительное оборудование. И сделать это на старых площадях. Предложение приняли. Мы составили технический проект, который предусматривал удвоение производственной мощности цеха. Реконструкция уже началась, заводам заказаны новые машины. И тут возникло одно обстоятельство. Какое? Знаете что… Вы, кажется, собираетесь в Челябинск? Там, на месте, вы, пожалуй, лучше поймете, о чем идет речь…

И вот я «на месте», в Челябинске.

Я провел неделю в трубоэлектросварочном. Много раз прошел вдоль машин, наблюдая за превращениями стального листа. Поначалу обхождение с ним весьма деликатное. Центруют, выравнивают, слегка, конечно, надавливая, но только слегка. Потом он попадает под резцы, под двадцать четыре резца, стоящих в два ряда. И нечего упрекать их в жестокости, если у проходящего меж ними листа неровные кромки. Где выступ, безжалостно обрежут, так им и поручено. Ну, а затем давление на лист усиливается. Сперва ему загнут края — и он превратится в огромный, широкий противень для пирогов. Листу еще идти под прессы. Два их, оба гидравлические. Уже у первого хватает силенки. Штампует с усилием в тысячу восемьсот тонн. А второй обрушивает на жертву все двенадцать тысяч. Двести шестьдесят пять атмосфер давления! После первого пресса лист хотя уже и загнут подковой, может еще считаться листом. А после «ласк» второго богатыря— нет листа! Стал трубой? Еще не совсем: приобрел форму трубы. Меж кромок остался узенький прогал. Вот как разделались со стальным листом дружные эти машины, работающие в крепчайшем сговоре между собой, в теснейшем союзе, послушные все одной кнопке. Линия-то полностью на автоматике! Лист гонят почти без передышки, только чуть, только самую малость задерживается он перед каждой машиной. Но к этому «чуть» мы еще вернемся…

А пока — на участок сварки, куда рольганги и самодвижущиеся тележки уже понесли трубу-заготовку. Вот они, патоновские станки-автоматы, младшие братья харцызского первенца. Бесшумно исполняют свою огненную работу. Подплывает труба. Валки «дожимают» ее кромки, вплотную стыкуют их. Сверху сыплется порошок — флюс, образуя по стыку желтоватую дорожку. Кончики электродов не видны: они укрыты флюсом, корочкой. Ни ослепительных вспышек, ни брызг раскаленного металла. Не очень эффектно, но очень здорово. Сварщик сидит перед автоматом и тоже выглядит буднично, не так, я бы сказал, романтично, как сварщик, работающий вручную. Нет синих очков, нет в руках держателя с электродом, на конце которого трепещет лиловый цветок. Но зато как удобно! И какая превосходная электрическая машина в полной твоей власти!

Плывут и плывут заготовки, подставляя незаштопанные бока сварочным автоматам. А тем только дай работу! Вмиг наложат шов. Могут варить непрерывно. И им все равно, какой длины труба: в десять метров или в сто… Лишь бы электродной проволоки хватило. За этими работягами не так просто угнаться. Тем более, что их шестеро. По три в линии. И вот эти две сварочные так и подгоняют формовочную линию. Трудновато ей было на первых порах, в дни становления цеха.

Об этом многие мне рассказывали.

Рассказывал Иван Алексеевич Дудинов, коммунист, инженер-механик с многолетним стажем, через чьи руки прошло все оборудование, поступавшее в цех. Через руки! Иван Алексеевич из тех инженеров, ладони которых всегда в мозолях и машинном масле. Может быть, такое и не обязательно для инженера. Но у Дудинова твердое мнение по этому поводу. Грош цена, считает он, инженеру, не умеющем; держать в руках напильник.

Рассказывал «юный бог автоматики», как называют в цехе комсомольца Владилена Ковзуна, инженера-электрика, «директора-распорядителя» двух тысяч моторов, десятков тысяч реле, контакторов, магнитных усилителей. У молодого человека, недавнего выпускника московского Энергетического института, нервное, подвижное лицо, всклокоченная шевелюра. И пожалуйста, не обижайтесь на его немножко отсутствующий взгляд во время разговора с вами. Просто он подумал в эту минуту о том, как бы упростить схему одного из автоматических устройств, и, кажется, нашел оригинальное решение…

Я слушаю их и переношусь мысленно в памятное для цеха лето, когда шел монтаж и запуск оборудования. Даже сей-72 час, вспоминая события тех дней, Иван Алексеевич, человек сдержанных чувств, волнуется. Пуск цеха совпадал с завершающими работами на строительстве газопровода Ставрополь— Москва. Трубы туда поставлял Харцызск с его единственным станом-автоматом: магистраль была на голодном пайке. И строители с мольбой во взоре, с надеждой поглядывали в сторону Урала, в сторону Челябинска. А там, как говорят моряки, была полундра. Машины, каждую в отдельности, собрали, смонтировали, а целиком формовочную линию никак не могли пустить. Со сваркой, поскольку имелся уже опыт Харцызска, сразу пошло. А на формовке все станки, все прессы были людям в новинку. Да и сами люди, собравшиеся с разных заводов, из разных городов, не притерлись еще друг к другу. Но неудачи обычно объединяют. Сколачивался коллектив, околачивался вокруг коммунистов, становившихся его ядром. И это словно ощутили машины, ощутили и поддались… В августе на трассе газопровода уложили первые тринадцать километров челябинских труб, в сентябре — сорок. Глубокой зимой, когда строители, сдавшие магистраль в эксплуатацию, собрались в Кремле, добрые слова сказаны были и в адрес челябинцев.

Но сами они были настроены критически. Формовка оставалась их бедой. Вот пресс, который стоит на левом фланге, окончательно доштамповывая прошедшую через всю линию заготовку. Делал он это за сто пятнадцать секунд. Не так уж, кажется, много. Меньше двух минут. Заготовочка-то в полторы тонны. Да, две минуты в жизни — невелико время! А сто пятнадцать секунд — это целая вечность для скоростных сварочных автоматов, с нетерпением поджидающих заготовку.

— Все мы бредили секундами, — вспоминает Дудинов. — Все! От начальника цеха до уборщицы. То у одной машины вырвем секунду, то на другой выгадаем четыре, то третья подарит нам шесть. Чуть там, чуть здесь — и набегает этих, «чуть». А «Руденко» преподнес все пятнадцать!

«Руденко» — кромкострогальный станок, тот, у которого двадцать четыре резца, приводящих стальные листы в христианский вид перед тем как им штамповаться. Над станиной плакат: «Кромкострогальный имени Николая Руденко». Кто он, этот Руденко? Почему его именем назван станок? Был он мариупольский парнишка, комсомолец, приехавший в Челябинск с эвакуированным заводом. Подручный прокатчика. Ушел на войну в добровольческом танковом корпусе. Погиб в первом же бою на Курской дуге… Заводские комсомольцы пишут сейчас историю своего Трубного. Нашли в архиве личное дело Руденко. Позвали на собрание людей, воевавших вместе с ним. И, выслушав рассказ о геройской смерти танкиста, постановили: «Просить дирекцию о присвоении имени Коли Руденко одному из станков». Выбор пал на кромкострогальный. Теперь его иначе и не называют, как «Руденко». Слышишь в цехе это имя, и кажется, что не умирал на Курщине подручный прокатчика, только одет нынче в стальную одежду…

Потребовался год, чтобы сбросить сорок три секунды. За двенадцать месяцев вырвали у машины меньше минуты. И это был колоссальный рывок. Цех перешагнул через проектную мощность. Заговорили об ее удвоении. Проектировщики сели за чертежи.

А на Трубном продолжала бить, пульсировать живая человеческая мысль. Секунда за секундой, секунда за секундой сбросили еще двадцать семь секунд! И еще… И подошли уже почти к двум мощностям.

Вот что имели в виду в Гипромезе, когда перед моей поездкой в Челябинск говорили об «одном обстоятельстве», возникшем на Трубном заводе. Что ж, хорошее обстоятельство! Взлет мысли, особенно коллективной, не предусмотришь никакими проектами, не ограничишь никаким планом.

Но как все же с проектом реконструкции? А кто сказал, что цеху противопоказаны четыре мощности? Есть куда идти трубам!

…Пора и уезжать. В последний раз обхожу полюбившийся мне цех. Рядом Владилен Ковзун, с которым мы сошлись, подружились. Идем мимо участка, где маркируют трубы. Девушка бьет по клейму молоточком: нужно выбить двенадцать цифр. Морщится мой Владилен, морщится, словно от боли, словно это ему по пальцам бьют.

— В царстве автоматики — и этакий каменный век! — восклицает он сердито. — Нет, нет, мы тут что-нибудь придумаем! Какой-нибудь электронный счетчик, который будет и считать и маркировать.

Но вот повеселел, заулыбался. Перед нами самодвижущаяся тележка, которая обслуживает сварку.

— Смотрите, смотрите! — чуть не кричит Владилен. — Знаете, какая здесь раньше была схема автоматики? Тележка подходила к аппаратам по очереди. К первому, второму, третьему. Только в таком порядке. Подойдет, а труба еще не сварена. Ждет тележка. А теперь она сама выглядывает, где готово. Хотите проверить? Наблюдайте. Вон она пошла! Ага, ага! Проскочила мимо аппарата, который еще варит. Стоп! Остановилась у того, который сварил… Умница! Здорово, а?

Задумался.

— Ох, сколько еще дел! На год, наверно, наберется. Нет, на всю семилетку. А может, и целой жизни не хватит!..


Последнее сообщение из Челябинска.

На Трубном пущен новый прокатный стан «1020». 1020 миллиметров — диаметр трубы. Партия таких труб была заказана западногерманским фирмам. Они сорвали договор: трубы остались на их складах.

А на наших появились другие трубы, челябинские!

Сами управились!

Загрузка...