РЕСПУБЛИКА КОСМОНАВТА

Не так-то просто оторваться от Волги — притягивает! И прежде чем двинуться дальше за солнцем, мы, покинув Жигули, поднимаемся немного вверх по реке, к Чебоксарам.

Я ездил в Чувашию до полета ее сына в космос, но, думаю, что увиденное там имеет прямое отношение к судьбе Андрияна Николаева.

Перед поездкой, знакомясь с краем по книгам, я нашел запись, сделанную Карлом Марксом, изучавшим присланные ему из России отчеты царских податных комиссий. Он записал в своей тетрадке, выводя некоторые слова по-русски (подчеркнуты мною):

«В Чебоксарском уезде заработки, почти исключительно у лесопромышленников и на пристанях, так ничтожны, что по сообщениям управы, народ здесь от недостатка пищи ослабел…»

Попалось мне и свидетельство человека, которого нельзя было назвать другом чувашей, начальника жандармского корпуса Маслова. Полковник докладывал своему шефу графу Бенкендорфу: «Опыты всех времен доказывают, что легче всего управлять народом невежественным, нежели получившим хотя малейшее просвещение истинное… Чувашский народ до сего времени погружен еще в крайнее невежество, но он от природы добр, бескорыстен, миролюбив; сделанная ему малая услуга обязывает его на целую жизнь благодарностью; трудолюбие его доказывается великим количеством вывозимого на пристани волжского хлеба. С таковыми качествами народ сей должен бы благоденствовать, если бы не был отдан в управление таких начальников, которые не лучшее имеют к нему уважение, как к вьючному скоту…»

Разыскал в Москве старого коммуниста Василия Алексеевича Алексеева. Он рассказал, как в 1920 году был послан из Чебоксар еще с тремя делегатами на заседание Совнаркома. Обсуждался вопрос об образовании Автономной Чувашской области в составе РСФСР (позже она стала республикой). Когда проголосовали, Владимир Ильич сказал делегатам из Чебоксар: «Желаю успеха всем трудящимся чувашам!».

Побывал я у внуков Ивана Яковлевича Яковлева, замечательного просветителя, «чувашского Ломоносова», создавшего для своего народа письменность. Я немало знал о нем и прежде, но теперь, в доме Яковлевых, слушая рассказы Ольги Алексеевны и Ивана Алексеевича, перебирая письма, фотографии, я как бы заново прикоснулся к удивительной судьбе их деда, сиротинки-поводыря из глухой деревушки, пробившегося к знаниям, ставшего патриархом чувашской культуры.

Передо мной в трогательных подробностях прошла история необыкновенной дружбы двух подвижников на ниве просвещения— Ильи Николаевича Ульянова, директора народных училищ Симбирской губернии, и его молодого коллеги Яковлева, инспектора чувашских школ Казанского учебного округа. Он, Яковлев, жил в Симбирске, потому что здесь находилась основанная им Центральная чувашская школа, готовившая учителей для всех остальных, начальных школ, разбросанных по деревням Поволжья. Яковлев был на семнадцать лет моложе Ильи Николаевича и преклонялся перед ним, как перед пастырем и наставником. Разве смог бы Иван Яковлевич без помощи Ульянова сделать столько для просвещения своих сородичей. Ведь и русскую-то школу открыть в селе было делом труднейшим. А уж инородческую, чувашскую — мука! И в преодолении этих мук Илья Николаевич был соратник бесценнейший. Вместе добивались разрешения на закладку школы. Вместе раздобывали строительные материалы, дабы не походила она на курную избу с черным полом. Вместе разъезжали по уездам. Зимой начинали с первого санного пути и до рождественских каникул, а по весне — с первого сухопутья и до конца занятий, инспектируя существующие чувашские школы и подыскивая места для новых. Между прочим, одна из них была открыта в селе Пандикове за месяц до рождения в семье Ульяновых сына Володи и стала, таким образом, ровесницей будущего вождя рабочего класса.

Дружеские, более того, братские отношения между двумя страстными ревнителями просвещения распространились и на их семьи. Жена Ульянова, Мария Александровна, многодетная и многоопытная мать, всячески опекала Катю Яковлеву, сравнительно недавно ступившую на материнскую стезю. Дружили и дети, особенно сверстники, первенец Яковлевых Алеша и Митя, младший сын Ульяновых. Но и гимназист-старшеклассник Володя не прочь был порой примкнуть к ним, составить компанию в заплывах через Свиягу, на берегу которой стоял дом Яковлевых. Однажды в этот дом в печальный январский вечер прибежал Володя Ульянов, разыскивая братишку, и, найдя его играющим с Алешей, взял за руку и сказал:

— Митя, скорей домой…

А в передней шепнул Ивану Яковлевичу:

— Дядя Ваня, папа умер…

После смерти Ильи Николаевича Яковлев оставался для его семьи ближайшим и самым верным другом, на которого вдова могла уповать во всех своих заботах о детях. Двое из них, студенты Анна и Александр, учились в Петербурге, а четверо жили при матери, и старшим был Володя. Иван Яковлевич наблюдал, как удивительно быстро мужает юноша, каким сильным, волевым человеком становится, и однажды попросил Володю об одной услуге: помочь Огородникову. То был чуваш, воспитанник Яковлева, учитель арифметики, самобытный математик, собиравшийся продолжить образование в университете. А для этого ему не хватало знания древних языков.

И Володя Ульянов, сам чрезвычайно занятый в последних классах гимназии, начал обучать греческому и латыни взрослого, старше его на семь лет, семейного человека. Занятия продолжались две зимы, по три раза в неделю. И Никифор Огородников, с отличием сдав экзамены, получил аттестат зрелости в один год со своим юным репетитором. Огородников был так ему благодарен, что первенца-сына назвал в его честь Владимиром.

В тяжкую годину, когда на семью умершего друга обрушилось чуть ли не вослед еще одно страшное несчастье — арест и смертный приговор Александру Ульянову, — Иван Яковлевич, в отличие от большинства знакомых Марии Александровны, боявшихся даже здороваться с ней на улице, мужественно поддерживал Ульяновых в их беде. Он предпринял через близких ему людей, имевших связи в высших кругах столицы, энергичные, хотя и тщетные хлопоты, чтобы спасти жизнь приговоренному… Об этом хорошо знал Владимир Ульянов и на всю жизнь сохранил теплое чувство к Ивану Яковлевичу.

И был час, когда Владимир Ильич помог старику. Это случилось в первый год существования Советской власти. Ретивые головы в Симбирске хотели отстранить старого Яковлева от заведования чувашской учительской семинарией. Он пожаловался на то в письме сыну, жившему в Москве, профессору-историку. Алексей Иванович, знавший Ильича с детских лет, много раз встречавшийся с ним в эмиграции, отправился с посланием отца в Кремль. И в Симбирский Совдеп ушла телеграмма председателя Совнаркома: «…Меня интересует судьба инспектора Ивана Яковлевича Яковлева, 50 лет работавшего над национальным подъемом чуваш и претерпевшего ряд гонений от царизма. Думаю, что Яковлева надо не отрывать от дела его жизни».

Этот документ широко известен. А недавно, года три назад, внуки Яковлева передали в Институт марксизма-ленинизма еще один бесценный ленинский документ, найденный ими в архивах покойного отца.

В записке управляющему делами Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич просит послать в Симбирский Совдеп вторую телеграмму по поводу старика Яковлева. А на обороте еще просьба: достать подателю пропуск, как гостю, в ЦИК.

— Податель был мой отец, — говорит Ольга Алексеевна, — Он пришел к Владимиру Ильичу проинформировать его, как обстоят дела в Симбирске. И между разговором высказал желание побывать на очередном заседании ЦИКа…

Ольга Алексеевна, как и ее отец, — историк. Она кандидат исторических наук, занимается древнерусским бытом. Ей принадлежит честь открытия ныне знаменитой Пискаревской летописи, по-новому освещающей ряд событий на Руси XVI–XVII веков… Иван Алексеевич, брат, тоже, как отец, профессор Московского университета, но его научные интересы лежат совсем в другой области — он доктор физико-математических наук… Оба, брат и сестра, родились и всегда живут в Москве. Но родина их деда дорога им, они прекрасно знают этот край, там у них множество друзей. Уходя от Яковлевых, я уносил в своем блокноте десятки адресов в Чувашии, где «надо непременно побывать».

* * *

Среди прочих адресов был и такой: село Аликово, школа-десятилетка.

Вхожу на школьный двор, сплошь заставленный ребячьими велосипедами, отворяю дверь и сразу ловлю на себе два строгих взгляда. Два пожилых человека в старинных форменных сюртуках испытующе глядят на меня с портретов на стене: кто такой? откуда явился?

Школе — 88 лет. А считается, что она еще старше, что ей за сто. Но разве то была школа? С пяток ребятишек собиралось у попа в церковной караулке. А потом приехал Яковлев, созвал мужиков на сход, представил им молоденького учителя-чуваша, которого привез с собой из Симбирска, уговорил бревна возить с Волги. Дом, собранный из тех бревен, и ныне стоит, подновленный, голубенький. Тут — младшие классы. Остальные — с пятого — в большом полукаменном здании. Рядом еще один учебный корпус, мастерские, дома для учителей, гараж, своя маленькая электростанция, крольчатник, свинарник — целый школьный городок с собственным стадионом, садом, пасекой, огородом.

В историческом журнале школы, который ведется издавна, я прочел, что в Аликове не раз бывали с инспекторскими смотрами И. Н. Ульянов и И. Я. Яковлев. Оба были строги, взыскательны. И мне подумалось: а что, если Илья Николаевич и Иван Яковлевич нагрянули бы сейчас с инспекцией в Аликовскую школу? Какой нашли бы они ее? Что записали бы в свой инспекторский акт?

Полагаю, что им доставило бы удовольствие познакомиться с директором Дмитриевым, человеком хозяйственным, домовитым. Он преподает географию, которую сам начал изучать практически еще на войне, командуя дивизионом гаубичных пушек, победоносно прошедшим из глубины России до Берлина.

Как сторонники трудового воспитания в школе, употребившие на это немало сил, инспектора нашли бы в Дмитриеве ярого приверженца такого же взгляда. Они узнали бы, что школа выпустила в прошлом году 13 шоферов, 18 киномехаников, 20 столяров, 15 садоводов, чья квалификация удостоверена дипломами; что четверо из прошлогоднего выпуска работают уже бригадирами в колхозе; что на десяти гектарах, предоставленных колхозом школе, ребята вырастили 5000 центнеров кукурузы… Но не перетруждают ли здесь школьников? О, у них только аппетит разгорается от работы! Как приятно ребятишкам прикатить с поля на грузовике, капитально отремонтированном собственными руками, в столовую, где все столы и табуретки сколочены ими же в школьных мастерских, и получить на первое щи, сваренные юными поварами из капусты со «своего» огорода, а на второе котлеты из «своей» свинины и запить все это чайком с вареньем, которое приготовили девочки-«домоводки» из ягод пришкольного сада, взлелеянного, конечно же, ребячьими усилиями.

Думаю, что и завуч Агафонов произвел бы на строгих инспекторов благоприятное впечатление. Им достаточно было бы заглянуть хотя бы в физический кабинет, чтобы убедиться, на каком уровне ведется в школе учебное дело. В распоряжении учителя физики — действующие модели реактивного самолета и ракеты, такой же действующий макет автоматической насосной станции, зарядный агрегат для аккумуляторов, радиоприемники и передатчики разных конструкций, синхронный электродвигатель, динамометр, осциллограф и множество других наглядных пособий. Почти все они сработаны кружком юных физиков.

Сам завуч — преподаватель немецкого языка, первые навыки которого он приобрел в необычных условиях, в лагере для пленных, куда попал контуженным в бою. Из лагеря бежал и изучение языка продолжил уже в качестве начальника штаба партизанского отряда, сражавшегося в Судетах. У чуваша Агафонова чехословацкая медаль «Русскому партизану».

Он показал письмо, недавно полученное из университета города Брно. Кафедра истории просит прислать воспоминания о партизанской поре.

Кстати, о международных связях Аликовской школы. Ученики ее в переписке со школьниками десятков городов Европы и Азии. Наиболее оживленная связь — с ГДР, поскольку аликовцы изучают немецкий. Почтальон кроме писем приносит пачки газет и журналов из Берлина. В школе выходит стенная газета на немецком языке «Фройндшафт». Девочка из 10-го класса читала на школьном вечере стихи Гёте, переведенные ею с оригинала на чувашский язык…

Покидая школу, я снова прохожу мимо портретов Ульянова и Яковлева. И мне кажется, что суровый взгляд Ильи Николаевича смягчился, стал добрее. «Ну, что, — как бы спрашивает этот взгляд, — понравилась вам школа, основанная моим коллегой? Мы с ним считаем, что она находится в хороших руках. Не правда ли, Иван Яковлевич?..»


Заехал я еще в одну из девятисот школ республики — в Пандиковскую, в ту, что — помните? — была открыта за месяц до рождения Володи Ульянова. А к 90-летию со дня его рождения ученики Пандиковской семилетки посадили лес.

Пока он, этот лесок, — с ноготок. В самом деле, с ноготок. На площади в гектар с небольшим высажены две с половиной тысячи лиственниц-однолеток. Каждый саженец в полтора сантиметра ростом. Крошечные, тоненькие веточки. Как легко их растоптать, как легко погубить весь этот лесок. Но никто его не потопчет, не сгубит! Ребячья охрана бдительна — даже цыпленку не проскользнуть на эту поляну.

Хотите представить, какой поднимется здесь лес? Взгляните туда, где темнеет густой, подпирающий небо лесной массив. Там ели, четыре тысячи елей-громадин, стоящие сомкнутым солдатским строем. Кроны высоко взметнулись над землей. Они похожи на корабельные сосны, так высоки и стройны. А тоже ведь были если не с ноготок, так с ладошку. Я видел там на опушке столб с мемориальной доской: «Этот лес заложен в 1925 году в память Владимира Ильича Ленина». Сажали ребята из Пандиковской школы, те, которым сейчас за пятьдесят. У каждого своя судьба, своя жизнь. А вот общее дело их рук — чудесный памятник вождю, могучий, вечно зеленый, ветвями шумящий…

* * *

Я рассказывал о школах.

Теперь об одном ученике, который стал ученым.

Он был в своей семье первым научившимся читать и писать, первым грамотным во всем их роду.

Школа, в которую он ходил, называлась земской начальной. Четырехклассная.

Учитель приехал из города Чистополя. Он не знал ни слова по-чувашски, ученики ни слова по-русски. Учитель ставил на стол стакан с водой, говорил, постукивая по стеклу:

— Ста-кан.

Встряхивал, вода булькала. Говорил:

— Во-да.

Показывал кусок хлеба:

— Х-леб.

Клал в рот, двигал челюстями, говорил:

— Жу-ю, ем.

Он их учил русскому, они его — чувашскому.

Ребята любили учителя, жалели, когда он ушел на войну. Все их отцы ушли на войну. Это была первая мировая.

Отец Саши вернулся калекой. Мальчик был главный работник в доме, поле.

В поле он увидел раз людей в синих шинелях. Вся шинель темно-синяя, а по краю зеленая кайма, кант. Пуговицы золотые, козырек фуражки сверкает… Землемеры пришли! Будут наделы людям отмерять. По-новому, по-справедливому. Потому что — революция!

У землемеров — деревянная тренога, на треноге труба. Мальчик глянул в трубу: поле наверху, небо внизу. Корова вверх ногами, деревья верхушками вниз, дома тоже крышами вниз. Голова закружилась.

Потом помогал землемерам. Таскал треногу с трубой, которая называлась теодолит. Натягивал длинную металлическую цепочку — мерную ленту. Тянули ее от одного межевого столба к другому.

На каждом столбе орел двуглавый. Орла сбивали, приколачивали серп с молотом, вырезанные из жести. Столбы переставляли на новые места. На справедливые. Чтобы земля— всем поровну.

Мальчик спросил у землемера, которому помогал:

— А можно измерить весь земной шар?

Тот сказал:

— Он уже измерен. Но не очень точно. Подрастешь, точно вымеришь…

Пошутил землемер? Или угадал его судьбу?

Ветер занес во двор клочок газеты. Можно отшвырнуть ногой, а можно нагнуться, поднять. Поднял, расправил на коленях, прочел. Страничка объявлений. Словно кто-то специально подкинул: в Казани открылся рабфак. Принимают с четырьмя классами. После рабфака — в любой институт.

Отец не пускал, мать не пускала. Ушел ночью, не прихватив и куска хлеба.

В приемной комиссии сказали двум юношам-чувашам:

— Осталась одна стипендия. Или тяните жребий, или делите пополам.

Поделили.

Койки стояли рядом. Все было на двоих. Их дружбе удивлялись: такие разные. Один витает в облаках, идет по улице и бормочет, сочиняет стихи, по ночам не спит, сочиняет. Другой твердо стоит на земле, привержен к точным наукам, но по ночам тоже долго не ложится, корпит над математикой.

Сейчас их дружбе без малого сорок лет. Один — Петр Хузангай, народный поэт республики, человек, который перевел на чувашский язык «Евгения Онегина». Другой…

Продолжаю рассказ о нем.

Он — в Москве, в Межевом институте. Угадал землемер его судьбу. Заронил в душу зернышко, которое проросло.

Землеустроительный факультет. Прекрасное, по-моему, слово: земле-устроитель. Тот, кто землю устраивает. Это всегда было сложно. И проще не становится.

Межевым институт назвали при открытии. Он старейший в Москве, второй по возрасту за университетом. И давно перерос свое название. Теперь это Институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии.

В науках происходит резкое размежевание отраслей, направлений, превращение их в отдельные, самостоятельные-науки. Наблюдается и обратный процесс: объединение. Есть астрономия, изучающая небесные тела. Есть геодезия, занимающаяся формой и размерами земли. И появился гибрид: астрономия-геодезия, наука, вобравшая в себя и небо и землю. Но главный все-таки ее интерес — земля. Астрономия; помогает геодезии точнее определить форму земли, измерить ее.

Земля не шар, мы это знаем уже двести лет. Она шар-., сплюснутый по полюсам, эллипсоид. Тот, кто ее сплющивал, сделал это впопыхах, эллипсоид получился не классический, с отклонениями.

Многие ученые пытались установить истинную математическую фигуру земли. Для этого нужны, собственно, два размера, два радиуса. Первый — от центра земли до поверхности на экваторе. Второй — от центра до полюса.

Чтобы получить два размера, требовались тысячи измерений, астрономических и геодезических.

Существует несколько земных эллипсоидов, выведенных учеными. Наиболее близким к истине считался эллипсоид Бесселя, немецкого астронома. Он дал такие размеры: радиус до экватора — 6 377 397 метров, радиус до полюса — 6 356 079 метров. Этими расчетами пользовалась с 1841 года вся мировая, картография. Но они устарели. Появилось много данных, которые Бессель не мог учесть.

Старый эллипсоид нуждался в замене: он был неверен. Геодезисты и картографы не могли отнестись к нему с полным доверием.

Среди тех, кто взялся уточнить размеры земли, ее форму, был Феодосий Николаевич Красовский, создатель советской школы астрономов-геодезистов.

Красовскому помогал студент чуваш, ставший аспирантом, затем кандидатом наук. Когда учитель умер, его ученик, сподвижник продолжил и завершил работу, которая отняла в общей сложности десять лет.

Эллипсоид земли выглядит теперь немного иначе: он больше, чем у Бесселя и по радиусу до экватора, и по радиусу до полюса.

Приятно все-таки, что земля, родная наша планета, оказалась объемистей, чем думали… Если же говорить серьезно, исправление ошибки имело неоценимое значение для геодезии, для картографии.

Полеты искусственных спутников, полеты космонавтов подтвердили, что новый эллипсоид точнее прежнего.

В нашей стране данные Красовского и его ученика приняты как основа для всех геодезических и картографических работ. Признаны они и мировой наукой.


Вот и весь короткий рассказ о мальчике из чувашской деревни, который носил у землемеров треногу с трубой, а когда вырос, и сам измерил планету Земля.

Остается назвать его полное имя: Александр Александрович Изотов, профессор, доктор технических наук, лауреат Государственной премии.

* * *

В чебоксарских архивах обнаружили прелюбопытнейший документ.

Рапортом за № 148-12 от 1911 года полицейский чин доносит своему начальству: «В 25 верстах от Чебоксар в селении Томак-кассы некий валяльщик сапог и плетенщик тарантасных корзин Гаврил Федоров занимается распеванием вольнодумных песен…» На донесении резолюция: «Оному еретику не позволять распевать песни. Пусть занимается у себя плетением и валянием…»

Спрашиваю в Союзе композиторов Чувашии:

— А что сталось с тем Федоровым?

— Как что? Продолжал петь. И нынче поет. Там же, в своей деревне.

— Сколько ему сейчас?

— Восемьдесят третий. Юрсти, народный певец республики. Хотите повидать старика? Можем съездить.

По дороге мой спутник, музыковед, рассказывал о Федорове. О нем впервые услышали в начале тридцатых годов. В то время директором Чебоксарского музыкального училища был композитор Максимов, знаток народной музыки. Узнал он, что в Томак-кассы живет человек, знающий на память множество песен. Забрал учеников, поехали поглядеть на певца и застряли в деревне на месяц, вызвав к себе на помощь еще и студентов ленинградской консерватории.

В тот раз записали 424 мелодии. Сокровище необыкновенное! Песни трудовые, рекрутские, гостевые, свадебные, масленичные, посиделочные, хороводные, игровые. Федоров не сочинял их, а ловил всю жизнь с губ поющих. Родится песенка на посиделках, прозимует зиму и растает, уступив место другой. Но Федоров ту, прежнюю, уже успел упрятать в свой невидимый музыкальный сундучок. Ох, сколько их там набралось! И какой в сундучке порядок! Каждая песенка знает свой шесток, свою полочку. Вот услышанные в детстве. Вот подобранные в своей деревне. А вот подслушанные в деревнях, которые на восток от Томак-кассы. А эти — с берегов реки Цивиль. А те — северянки.

Певца не собьешь, у него абсолютная музыкальная память. Перетасуйте его песни, спойте их в любой последовательности, пропустив одну, и он тут же обнаружит пропажу. Или назовите только номер, под которым много лет назад записали мелодию, и певец сразу найдет ее в глубинах своей феноменальной памяти. Он как бы приоткрывает крышку волшебной шкатулки, и уже вспорхнула, взлетела нужная вам песня. Их записано ныне от Федорова 750! Готовится к выпуску полное собрание его песен. Но говорят, что запасы этой редчайшей песенной кладовой далеко не исчерпаны.

…Старик он еще крепкий. Борода седая, а в густой шевелюре каждую сединку нужно выискивать. Глаза широко раскрытые, по-детски ясные. Но, здороваясь, протягивает руку мимо моей. Слепой. Зрение потерял 42 года назад. Вот судьба! Полжизни, в темную глухую пору, прожил зрячим, а посветлела жизнь, стали глаза слепнуть. А голос, голос почти не утратил былой свежести — не очень сильный, но чистый, как слезинка, тенорок.

Знает ли он о найденной в архивах бумаге? Нет, не слышал об этом. Но помнит, как явился к нему урядник и запретил петь. Да разве упрячешь песню в клетку? С ней, с пес-128 ней, как бывает? И старик поет по-чувашски про песенку, которую один певец держал меж зубов, долго ее не выпуская, а поплел в дремучий лес, раскрыл рот и потерял свою пленницу, и пошел дальше в чащу искать песню, и вдруг увидел сторожку лесника, постучался. Выглянула в окно лесникова дочка с найденною ею песенкой в зубах, и только открыла рот, как та взмахнула крыльями, и в небо — лови!

Песня не может принадлежать одному человеку. Вот он, старик, счастлив, когда радио приносит к нему обратно напетые им мелодии. Он подслушал их у людей и людям отдал, и, облетев родную его землю, песни обновленными возвращаются в этот дом… А вчера радио принесло совершенно новую, незнакомую мелодию. Старик напевает нам ее.

— О, — восклицает музыковед. — Как вы верно схватили, Гаврил Федорович… Это «Шывармань», первая чувашская опера, — поясняет он мне. — Действие происходит в чувашской деревне накануне революции 1905 года. Шывармань — водяная мельница… Вчера передавали фрагменты. Скоро премьера в нашем музыкально-драматическом театре.

Старик еще и еще раз повторяет понравившуюся ему мелодию.

— Хорошая музыка, очень хорошая, — говорит он.

И мне приятно было передать эти его слова автору «Шывармани», композитору Федору Васильеву, который музыкальную свою карьеру начинал когда-то с пастушьей дудочки. Мы встретились на репетиции. А представляете, что такое репетиция, когда до объявленной премьеры осталась неделя? Крик, душераздирающий крик дирижера: «Ужасно, ужасно! Вы губите меня!» И падающая вдруг с грохотом декорация, которой потребовалось рухнуть в самый трагический момент действия. И застрявшая так же вдруг на полпути платформа с артистами: театр тут старенький, с примитивной техникой.

Васильев рассеянно отвечает на какие-то мои вопросы, внезапно вскакивает и бежит через темный зал на сцену, и я, не слыша его голоса, вижу его руки, возмущенно взлетающие перед носом главного тенора, возвращается, что-то опять говорит мне и, на полслове обрывая, снова бежит через зал, но уже не на сцену, а в оркестр, к дирижеру.

Убедившись, что брать интервью у композитора во время репетиции его собственной оперы — предприятие безнадежное, пробую разыскать главного режиссера театра. Застиг его в перерыве между репетициями двух сцен уже заполночь. Он сидел с закатанными рукавами ковбойки, небритый, очень усталый.

Разговор с Борисом Семеновичем Марковым был мне интересен не только как с постановщиком спектакля, но и как с выпускником Аликовской школы, где мы уже побывали с вами, читатель. Эту школу кончили и два брата Маркова, и две его сестры. Братья — экономист и физик, сестры — филологи. Два кандидата наук и два аспиранта. Вот какой серьезный, ученый народ, в отличие от него, Бориса. Он с юных, комсомольских лет — деревенский «комит», балагур, весельчак, гармонист. Он и в армии был таким. И в силу этого обстоятельства принес с войны оружие в дом — охотничье ружье, которым наградил его командующий армией за участие в самодеятельности. Образование? Он даже опередил своих братьев и сестер. У него два высших образования. Он кончил два факультета московского ГИТИСа: актерский и режиссерский. Второй с музыкальным уклоном. В Чувашии был только драматический театр. Теперь он становится музыкально-драматическим. Чуваши — народ певучий. В республике сотни хоров. Какие здесь чудесные праздники песен! А оперы своей не было. И вот рождается первая чувашская опера. Трудно быть ее повивальной бабкой… Но опера будет!

На столе у главного режиссера список лиц, которых он собирается пригласить на премьеру. Первым в этом списке значится старик Федоров.

* * *

— Взгляните!.. Взгляните!.. — то и дело слышу я от моей спутницы, маленькой стремительной женщины в светлом костюме строгого английского покроя со значком депутата Верховного Совета СССР.

Мы идем по цехам Чебоксарского хлопчатобумажного комбината, одного из самых молодых в стране.

— Взгляните!

И я должен запрокинуть голову, чтобы увидеть стальной канат, по которому движутся люльки. Это напоминает воздушную канатную дорогу в Жигулях, на строительстве гидростанции. Там в таких люльках — они были побольше — перебрасывали с левого берега на правый песок, а с правого на левый — щебень. Здесь в люльках — разрыхленный пушистый хлопок, похожий на… Но я не успеваю сообразить, на что он похож, как снова слышу:

— Взгляните!

И теперь надо глядеть вниз, где ползет конвейер, уносящий тазы с ровницей.

— Взгляните!

Ольга Даниловна увлекает меня все дальше и дальше, мы поднимаемся и опускаемся с этажа на этаж, не пользуясь лифтами, потому что лифт надо ждать, а Данилова не хочет ждать, она спешит, спешит показать весь комбинат. И мы из прядильной попадаем на ткацкую, в цех, где три тысячи станков и каждый может оглушить своим стуком, а стучат все три тысячи, и я не слышу, что кричит мне в самое ухо спутница. А она, как выяснилось позже, прокричала:

— На повестке дня у нас борьба с шумом в ткацких цехах!

Вдруг мы оказываемся в царстве тишины и света, в просторном зале, где стоят на треногах большие доски, похожие на чертежные, но они не чертежные, они из стекла. И хотя в зале светло, их подсвечивают снизу. Луч падает на белые полотнища, которые ползут по стеклянным доскам. И сидящие возле них девушки словно бы колдуют над полотнищами. Так заняты, так погружены в дело, что не замечают вошедших. Стоим в сторонке, и Данилова шепчет мне:

— Учет и разбраковка суровья. И доделка. Устраняют изъяны, чистят кромку. Доводят товар до полной кондиции. Ответственная работа! Самая высокая квалификация. Внимательный глаз, чутье на товар, быстрые руки! Бригада коммунистического труда. Бригадиром вон та светленькая. На вид девчонка, а по характеру — хозяйка!

Ольга Даниловна задумчиво, влюбленно глядит на девушек, и они, заметив ее, кивают, не отрываясь от полотнищ, которые ползут и ползут по стеклянным доскам…

А я вспоминаю вчерашний разговор с Даниловой. О себе рассказывала, о своей жизни.

Про детство в чувашской деревне:

— Ох и старая же я, как подсчитать. Бабий век — сорок через год… В школу лесом бегала, обратно — страшно, темно… Химию любила — Агриппину Даниловну, биологию тоже — Вавилу Васильевича… Мечтаний было много — куда пойти. Как про что узнаю — туда и собираюсь. Сперва хотела в бухгалтера, потом, в ткачихи. Ни туда, ни сюда не попала. Семья большая. Отец сказал: «Пока по дому помоги…» Поплакала-поплакала, осталась. В доярки пошла.

Про войну:

— Первую зиму окопы рыла… А весной и сама на войну. Еф-рей-тор! На аэродроме, на оружейном складе. Бомбы подвозили к самолетам. Бывало, что и на руках таскали. Не глядите, что маленькая. Сильная! После войны в лес ушла, на заготовки. Наравне с мужчинами. У меня напарник был, Алешка. Пилим-пилим бревна, взмолится: «Давай передохнем, Ольга!» Он отдыхал, а я другого звала. Не хвалюсь. Говорю, как было.

Про работу:

— Я после текстильного техникума могла в контору. Такое и направление было, бумажка. Со скуки умереть! Я — в слесари, в ремонтировщики. Зато теперь, когда помощником мастера на комплекте, никто уж не упрекнет, что станки плохо знаю. А их у меня 287…

Про семью:

— У меня мужиков полный дом. Супруг, двое своих мальчишек и один приемный, покойной сестры сынок, с семи лет у меня, нынче семнадцатый пошел, в литейном у нас на комбинате. Все мои мужики — работяги! Муж — строитель, и дома все время чего-нибудь строит… Они у меня приученные. Задержусь где по депутатским делам — думаете, обеда не сготовят, голодными останутся? Приду — меня за стол, кушай, мама! Почему маленького, Игорька, в детский сад не отдаю? Бориса, старшего, отдавала. Но я тогда депутатом не была. А теперь что ж, властью пользоваться? Сынка, значит, в сад, а избирательнице моей отказ — место занято… Ничего, сама воспитаю. Детский вопрос самый трудный для депутата. Ребятишки — как грибы! Прошлый год 687 родилось на комбинате, из них близнецов восемь пар. А нынче идем с перевыполнением. В мае 56, в июне — 82. И близнецов уже с десяток. И это все депутату забота! Сады, ясли…

…Белые, терпко пахнущие полотнища ползут и ползут по стеклянным доскам, мелькают быстрые пальцы девушек.

— Взгляните! — слышу я, и Ольга Даниловна увлекает меня куда-то дальше, в соседний цех.

* * *

Встретил в Чебоксарах знакомого из Москвы. Инженер-электрик. Я думал, он в командировке. Оказывается, переехал, работает в управлении электротехнической промышленности. Перехватив мой недоуменный взгляд, спросил:

— Удивляетесь, что в Чебоксарах такое управление?

— Признаться, немного удивлен.

— Считали, что край лесной, деревянный? И откуда взяться электротехнике? У вас, дорогой, устаревшее представление об этом экономическом районе. Формируется и почти уже определился новый его индустриальный облик. Главная примета — электротехника. Тут догоняют славу ленинградцев и харьковчан, для которых электротехника всегда была фамильной гордостью. Харьковчане и посеяли в Чувашии первые электротехнические семена. Приехали в войну группкой в двадцать человек, а какой оставили после себя электроаппаратный завод! И не так уж по размерам он велик, как по техническому своему размаху. Магнитные его станции повсюду знают. Собирали для Бхилаи… Отправили на прошлой неделе в Аргентину… Для атомного ледокола «Ленин» реле делали. Сказал про реле, дальше похвастаю. Всесоюзная-то научно-техническая конференция по релестроению на нашем электроаппаратном проходила! Съехались электрики в Чебоксары вроде как в релейную Мекку… А наш завод исполнительных механизмов! Первокласснейшее предприятие, скажу вам, и с каким будущим! А завод измерительных приборов… А кабельный, который в проекте… Считайте, раздолье тут для электрика или не раздолье? Вы обязательно пройдитесь по нашим заводам.

На Электроаппаратном я видел, как монтируют магнитные станции. Это, кажется, единственный участок на заводе, где человеческие руки не уступают своих функций машине, автомату. В отделе кадров, подбирая монтажниц, непременно спрашивают: «Вышивать умеешь?» Только чуткие, гибкие пальцы вышивальщицы, привыкшие плести тончайший узор, могут разобраться в этом хитросплетении проводков, образующих кровеносную систему магнитной станции.

А вышивать чувашские девушки умеют! Прежде учились этому в деревнях с семи лет, а в тринадцать начинали вышивать в подарок суженому жениховый платок, которым накрывался на свадьбе ковш с пивом. Я видел эскизы и образцы вышивок в республиканской экспериментальной мастерской и знаю, что такое «мудреный шов», образующий двусторонний рисунок. Таким швом владеют только в Чувашии. Теперь я влюблен в филигранный чувашский орнамент, и мне понятен восторг, который он вызывает на мировых выставках.

Но я сошел с электротехнической тропы, отвлекли вышивки. Спешу на завод исполнительных механизмов. Окунаюсь в мир автоматики, в мир электроники.

Показывают системы автоматического регулирования. «Регулировать» приходится многое в жизни — отношения между людьми, например. В шутку говоря, это трудней, чем отрегулировать температуру в плавильной печи, или давление в паровом котле, или расход горючего в топке. Но и с неодушевленными предметами довольно сложно иметь дело. Человек крутил-крутил рычаги, нажимал кнопки. Устал человек, захотел, чтобы его сменили автоматы. И появилась автоматическая система регулирования производственных процессов. Это набор, цепь приборов, замыкает которые исполнительный механизм. Он исполняет дошедшую до него по цепи команду: поднять температуру на столько-то градусов!

Система хороша, но, рискуя скаламбурить, скажу: в применении ее не было системы. В каждой отрасли промышленности имелась своя схема регулирования: у металлургов — одна, у химиков — другая, у энергетиков — третья. Принцип схожий — исполнение разное. Правда, и производства разные. И все-таки, можно сконструировать систему регулирования, годную для любого производства. Такую, из приборов которой, как из кубиков, складывается любая схема. Универсальную эту систему и собирает завод в Чебоксарах.

В наше время никого не удивишь автоматической линией станков. Но та, что я увидел, привлечет внимание не только дилетанта.

Станки шлифуют деталь, передавая ее из рук в руки. Что ж, это дело обычное. Наладил автоматы, и они пошли, пошли. Подналаживай, если собьются с размера. Но вот тут-то и вся хитрость. Эти в подналадке не нуждаются. Они приняли на себя часть обязанностей наладчика. Электронные контролеры следят за размерами и сами командуют шлифовальным кругам сблизиться! Абразивы-то стираются, зазор между кругами увеличивается. Разве уследить за этим человеческому глазу? Микроны… «Контролеры» стоят по всей линии, и самому махонькому микрончику не проскользнуть у них «между рук». А наиболее бдительный караульщик в конце линии — на приемке. Подержите деталь в ладони, суньте «контролеру» — не примет, отшвырнет в сторону. Вы нагрели ее, она «потолстела» на 4 микрона, и такую «толстуху» аппарат бракует. Он ощупывает детали придирчиво, проверяя по всем статьям. А статьи такие: овальность, конусность, бочкообразность, корытность. Чуть «фигурой» не вышла — брак, загорается красная лампочка. Такой контрольный аппарат работает на электронике, на полупроводниках. Устройство настолько сложное, что инженер сказал мне:

— Принцип могу объяснить, а о деталях — слово наладчику!

Наладчик — молоденький, бойкий, чуточку с гордецой. Еще бы, такая машина в руках! Записываю о нем: побывал уже в армии, служил радистом в авиации. И сейчас в авиации: летчик-спортсмен, планерист. Откуда родом? Есть такая деревня Томак-кассы. Ого, так он земляк старика Федорова. Он из деревни, где когда-то родилась песенка, упрятанная ныне в федоровской «шкатулке»:

Чем приметны такие, как мы, бедняки?

Подолом шубенки в грязи — тем мы и приметны.

Попробуйте сказать такое про этого юного хранителя электронных тайн!..


Я узнал Чувашию еще до того, как ее сын Андриян Николаев взлетел в космос.

Но, думается, имею право назвать этот очерк: «Республика космонавта».

Загрузка...