От составителя

4

Зощенко.

Редкий писатель приобретал такую популярность. Легендарный успех 20—30‑х годов. Зловещие последствия ждановской критики. Дальнейшее сумрачное забвение. И — новое открытие писателя, к которому мы, пожалуй, лишь подошли.

Стала общим местом мысль о том, что Зощенко не понимали, видели в нём развлекателя, отождествляли с его косноязычными персонажами, тогда как он был художником высоких нравственных задач.

Это, конечно, так. Но подобные оценки писателя ни в коей мере не могут объяснить его успеха у самых разных слоёв читателей.

Сколько недоумевали: почему невинные «Похождения обезьяны» навлекли на себя столь грозный гнев? Меж тем А. А. Жданову не откажешь в своеобразном политическом «чутье». И время выбрано неслучайное. После войны, может быть, именно Зощенко суждено было вновь стать самым популярным советским прозаиком. Если не ему, то кому?

Так что совсем не случайно первый послевоенный год стал годом разгрома культуры и началом потока романов, который даже в те годы, и даже Фадееву, представился бедствием.

Потенциальное значение, а стало быть, и опасность М. М. Зощенко были угаданы А. А. Ждановым безукоризненно. Ведь ни самому писателю, никому другому, думаю, не могло показаться возможным создание в то время произведений, напрямую противостоящих тому, что творилось. Стало быть, реальная опасность содержалась в том, что не прямо, а в тонком настрое чувства, в грустной усмешке воспитывает человека в неугодном культу духе — вот отсюда удар именно по Ахматовой и именно по Зощенко.

В четырёх (!) предисловиях к изданиям «Сентиментальных повестей» автор то ли защищался, то ли нападал, во всяком случае сражался с заведомым непониманием и извращением его творчества: «На общем фоне громадных масштабов и идей эти повести о мелких, слабых людях и обывателях, эта книга о жалкой уходящей жизни действительно, надо полагать, зазвучит для некоторых критиков какой-то визгливой флейтой, какой-то сентиментальной оскорбительной требухой.

Однако ничего не поделаешь. Придётся записать так, как с этим обстояло в первые годы революции. Тем более мы смеем думать, что эти люди, эта вышеуказанная прослойка пока что весьма сильно распространена на свете. В силу чего мы и предлагаем вашему высокому вниманию подобную малогероическую книгу».

Из восьми «Сентиментальных повестей» нами выбрана одна: «О чём пел соловей». Повести образуют цикл, потому выбор был достаточно затруднительным, его определило то, что «О чём пел соловей», пожалуй, наименее сентиментальная из сентиментальных повестей. В том, уже цитировавшемся предисловии к первому изданию есть строки, как бы прямо относящиеся к этой повести: «А что в этом сочинении бодрости, может быть, кому-нибудь покажется маловато, то это неверно. Бодрость тут есть. Не через край, конечно, но есть».

Ибо начинается повесть словами: «А ведь посмеются над нами лет через триста! Странно, скажут, людишки жили. Какие-то, скажут, у них были деньги, паспорта. Какие-то акты гражданского состояния и квадратные метры жилой площади»…

Зощенко — писатель, буквально одержимый нравственными идеалами. Мечты о будущей светлой жизни, подозрения, что будет она вовсе не так прекрасна, сумрачные опасения невозможности переделать заскорузлость человеческих отношений — редкий писатель наш был «нравственнее» Зощенки. Посмотрим, как тему человека проводит он в этой маленькой повести об «истинной любви и подлинном трепете чувств», о «совершенно необыкновенной любви».

Поразмыслив в начале о «будущей прекрасной жизни», автор всё-таки задаётся вопросом: «Да будет ли она прекрасна?» Расхожий вариант светлого будущего он тут же рисует: «Может быть: всё будет бесплатно, даром. Скажем, даром будут навязывать какие-нибудь шубы или кашне в Гостином дворе». И приступает к человеку.

Непосредственно, прямо, пародийно наигравшись в громкие слова, которыми пестрили газеты, обговорив собственную несозвучность эпохе и т. д., русский писатель, исполняя старый завет, приступает к человеку. Недалёкому, вроде бы невидимому за частоколом служебных функций и чужих слов. Рядовой из рядовых Василий Былинкин.

Автор вовсе не так потешается над его чувством, как может показаться. Нет-нет, писатель серьёзен, когда утверждает, что Былинкин страстно влюбился в Лизу Рундукову. И нарастание гадостей в их отношениях, которое кончается разрывом из-за недоданного невестиной мамашей комода (здесь, конечно, можно припомнить и героя чеховского рассказа «Брак по расчёту»), это отвратительно-смешное действо для его участников — серьёзная драма.

Где та точка отсчёта, по одну сторону которой комедия, по другую — драма? Не подменяем ли мы качество количеством? Мы упиваемся драмой у Достоевского, видя, как горят деньги, и смеёмся над комодом, вставшим на пути чувства.

Я намеренно развёл примеры подальше — для наглядности.

Нет, отношение Зощенко к персонажам, к тем чувствам, которые их посещают, совсем не так просто. Он знает, сколько всякого стоит на пути человека к истинной, предназначенной человечности, как труден путь к ней, и не хочет обольщаться и обольщать читателя радостными посулами. Он знает, что пока Вася Былинкин на вопрос: «О чём поёт этот соловей?» — отвечает сдержанно: «Жрать хочет, оттого и поёт»,— пока эта правда жизни управляет людьми, далеко ещё до тех райских картин, которые в изобилии обещали и теоретики и художники. Не надо даже предельного внимания, чтобы увидеть: скептицизм Зощенко отнюдь не «правого», реакционного свойства — нет для него идеала в прошлом (достаточно перечесть «Голубую книгу»), просто он знает, сколько тяжких веков за плечами человечества, и понимает, что надеяться враз очистить от худшего и привести человека за ручку к лучшему — вредная утопия.