От составителя

5

Не так давно о судьбе Андрея Платонова было сказано: «Читатель разминулся с А. Платоновым при его жизни, чтоб познакомиться с ним в 60‑е годы и открыть его заново уже в наше время» (В. Васильев). По-моему, лучше не скажешь.

Появление «Ювенильного моря», «Котлована», «Чевенгура», пьес расширило наши представления о Платонове. Но эти, в основном посвящённые «великому перелому», произведения в чём-то временно и сузили восприятие писателя, повышенное к ним внимание как бы отодвинуло ранее изданные произведения. И среди них — сатирическую повесть «Город Градов».

Что же такое этот Градов — наследник ли щедринского Глупова, порождение ли извращений советской власти или просто плод воображения сатирика?

Разумеется, и то, и другое, и третье, вернее, Градов — это платоновская фантазия на материале трудного рождения нового общества.

Общность Градова с прошлым двоякого происхождения — общность реальной действительности, сохранившей вековечные черты российского захолустья и восстановившей в новой бюрократии множество черт бюрократии царской, да ещё и подразвившей их удивительно быстро. Второе — из авторской связи с русской классикой. То есть тут и жизнь, и писатель — наследники, взявшие каждый своё: действительность — старые нравы, писатель — традиционную гражданскую злость писателя на засилье бюрократии, на утверждение ею в жизни бумажного абсурда.

А. Платонов в повести выступает как наследник весьма творческий. Перед нами несомненно Платонов, ни на кого не похожий Платонов, и вместе с тем мы видим связь градовской хроники с теми листами русской прозы, на которых воспитывались поколения русских демократов.

Случайно ли, что в 30‑е годы Андрей Платонов уже не обращался к сатире и даже каялся в сатирических грехах? То был не акт показной или во спасение, Платонов поверил, что его пути — другие.

Меж тем «Город Градов» говорит о блистательных его возможностях сатирика. Достаточно небольшую его повесть сравнить с другими вошедшими в нашу книгу, чтобы увидеть, что Платонов несомненно социальнее, ядовитее, глобальнее, беспощаднее остальных. Не сведёшь повесть к «теме», даже и столь огромной, как власть бюрократии. А ведь последняя раскрыта прямо-таки в эпических масштабах, от кропотливых методов ежедневной работы до духовных идеалов её «лучших представителей»: «И как идеал зиждется перед моим истомлённым взором то общество, где деловая официальная бумага проела и проконтролировала людей настолько, что, будучи по существу порочными, они стали нравственными». Идеал, как мы знаем, был осуществлён на практике Сталиным, думается, вовсе не случайно враждебно внимательно относившимся к А. Платонову.

От какого же идеала шёл сам писатель, когда обличал пороки действительности? (Насколько проще звучит этот вопрос по отношению к М. Булгакову!)

М. Горький по поводу романа «Чевенгур» писал Платонову: «…при неоспоримых достоинствах работы Вашей, я не думаю, что её напечатают, издадут. Этому помешает анархическое Ваше умонастроение, видимо свойственное природе Вашего „духа“».

Анархический? Не случайно ли легло на бумагу это слово у Горького? Если рассуждать от противного, то не случайность, а обдуманность горьковского определения станет очевидной.

Вскоре, уже в другом письме, Горький напишет:

Знал ли М. Горький «Город Градов», предлагая Платонову комедию? Во всяком случае, всегдашняя его чуткость к творческой индивидуальности художника и здесь была направлена на пользу писателю, и можно лишь жалеть о том, что с годами Платонов не развил, а затомил в себе великолепный сатирический дар, проявившийся не только в «Городе Градове», но и в рассказе «Усомнившийся Макар», пьесе «14 красных избушек», романе «Чевенгур».

Герой повести «Город Градов» — и поэт канцелярского дела, из наслаждения переписывающий бумаги. Башмачкина мы жалеем вместе с Гоголем. А Шмакова?

Понять Шмакова, отношение к нему автора можно во всей раме градовского действия, в хороводе шмаковских собратьев, увлечённых бюрократическим переустройством действительности. Эти лица слиты воедино и, словно сказочное чудище, обладают тремя вполне автономными головами и лицами. Одно — для начальства и народа — лицо социально-озабоченное, имеющее в глазах непреходящую веру в социализм и неустанную заботу о трудящихся, второе лицо — друг для друга: феноменально-бюрократическое, осознающее себя как важнейшую, даже ведущую силу любого общества, меж которыми для них нет принципиального различия — им по плечу любое; и наконец, лицо просто человеческое, бытовое, с разными мелкими симпатичными и несимпатичными чёрточками, привычками и слабостями.

Все они — идеологи. И почти патологически чуждый нормальной жизни Шмаков, сочиняющий «Записки государственного человека», и бойкий Бормотов, высказывающийся на вечеринке перед сослуживцами. Они отлично понимают и друг друга и роль свою, ибо «не было бы в Градове учреждений и канцелярий, не уцелела бы советская власть и не сохранилось бы деловой родственности от старого времени, без чего нельзя нам жить». Сцена «в условном доме вдовы Жмаковой» исполнена зловещей энергии, которую сообщает ей впечатление неостановимой силы бюрократического бумажного племени. Они и сами свою силу осознают: «История текла над их головами, а они сидели в родном городе, прижукнувшись, и наблюдали, усмехаясь, за тем, что течёт. Усмехались они потому, что были уверены, что то, что течёт, потечёт-потечёт и — остановится».

Разумеется, увиденное художником абсурдное для здравого человеческого смысла их бытие содержит тьму смешного. Андрей Платонов вводит это смешное как бы равнодушно, без малейшего нажима, и оттого оно лишь убедительней, при всей абсурдности:

Коммуна под названием «Импорт» строит железную дорогу к другой коммуне, но «железная дорога осталась недостроенной: коммуна „Вера, Надежда, Любовь“ была ликвидирована губернией за своё название, а член правления „Импорта“, посланный в Москву купить за двести рублей паровоз, почему-то не вернулся».

Впрочем, так ли нереальны все эти дикие «новшества»?

Смешно, конечно, что, вычитав из газеты «Градовские известия» заметку о «пролетарском Илье Пророке», профессоре — изобретателе аэропланов для орошения, жители хутора Девьи Дубравы требуют прислать им волшебную машину. Только разве не похожи на хуторян те многочисленные руководители, что с готовностью кидались на любую затею, обещавшую при помощи сказочных превращений мгновенно справиться с любыми задачами: оросить, соединить, накормить,— словом, то, что в реальности требовало ежедневных усилий, работы и терпенья? Разве не пришли мы в конце ⅩⅩ века к необходимости расчистки навороченных этими «сказочниками» завалов?

Разве так уж фантастичны нелепые претензии градовской комиссии к набору техников: «…чтобы построить деревенский колодезь, техник должен знать всего Карла Маркса»? Кто посчитает, сколько драгоценного времени убито было на то, чтобы вбить в голову домохозяек политграмоту, чтобы заставить верующего человека притворяться марксистом; сколько миллионов трудовых часов было потрачено на заполнение всяческих анкет, удостоверяющих то же «знание всего Карла Маркса» — то есть внешнюю политическую благонадёжность.

Манифестом этого абсурдного, но очень стойкого на практике бытия выступают в повести отмеченные в отрывном календаре «беспрерывные обязанности», венцом которых является знаменитое: «Не забыть составить 25‑летний перспективный план народного хозяйства — осталось 2 дня».

Смеяться ли нам, разглядевшим в деталях светлое общество благоденствия каких-то 25 лет назад, нам, привыкшим всё и вся сдавать непременно к дате, будь то новый год или пионерский праздник,— нам ли смеяться безмятежно над глупыми градовцами?

Придя к нам заново, во всём величии своего таланта, Андрей Платонович Платонов выступил хранителем здравого смысла русского народа.