Отчий дом

Пятая часть Обретение дома

Сейф был пуст. Сам сейф не сгорел, конечно, закалился. Сейф был открыт, я, видимо, забыл его запереть. Да и к чему, ведь то была моя прихоть. От самого дома осталась русская печь, кровать моя деревянная сгорела и стол… Что еще осталось? Да ничего. Железки остались. Баня осталась, огород, видимо, остался под снегом, колодец, шест с тряпкой выцветшей…

Непроста деревня… Случается в ней и такое…

«Что же делать?» — думали мы с Савелием. И решили: петь, пока еще поется, не умолкать…

Я старался вспомнить, кто жил до меня в этом доме и что в нем было, из чего он состоял, кто бывал у меня… И все вылетело из головы. Я только помнил, что матери никогда не было здесь.

Слово, пение, рисование — вот действия достойные! Конечно, я имею в виду и работу!

Да, была ярость, но не раздражение.

Пока Савелий куда-то уходил, — да, куда же он уходил? — к Аннам, наверное, я сидел у сгоревшего дома, на лавке. Вспомнились названия картин Савелия, что он показывал мне перед отъездом? «Старое дерево», «Зеленый мост», «Летний луг», «Ночная пряжа». Все в зеленой гамме, в зеленых тонах.

Приехали мы сюда в санях под вечер, — тракторные сани, — но было еще достаточно светло. И в Мифодьеве не остановились, и на лыжи не встали — все торопились в дом, в его тепло: натопить, наварить, наговориться — и спать на печку… Теперь только печь и осталась под звездами. И все стало ясно — надо ехать в Москву, и если не бежать, то торопиться…

Савелий затащил меня в дом к Аннам. Может быть, он был и прав — сегодня уже поздно ехать.

Мы сидели, беседовали. Но как-то все спотыкались. И мы, и они. Анна-старшая, — крепкая нестареющая женщина, которая столько уже раз спасала меня, — была несколько смущена, кажется, что-то хотела мне сказать, но не решалась. Анна-младшая, — хрупкая, мальчишеского склада, учительница литературы, — наблюдала за нами, за своей матерью и все суетилась. Конечно, невесело было. Не так мы предполагали встретиться с ними. Я ни о чем не спрашивал, а они пытались не смотреть мне в глаза. Но смотреть все же приходилось, и в общем даже хотелось. И наконец Анна-старшая, выдержав срок, сказала:

— Подложили мне тут письмо для вас…

Вот, вот, этого я как будто и ждал — записки, бумажонки от Запечника или кого-нибудь подобного ему.

— Я хотела было распечатать, да не стала, — добавила она.

И почему-то с трудом встала и принесла мне конверт, где было написано мое имя и мои клички. Я попросил позволения у всех выйти и прочесть наедине.

Стоял в сенях, держал конвертик в руках и уже думал тут его и сжечь, не читая. Но любопытство победило.

Внутри была бумажка, вырванная из школьной тетрадки в клеточку. Написано мелким почерком, с нажимом: «Все же пожалел тебя, падла, а не надо было. Но будет тебе наука. Бумаги твои, картинки и фото в сундуке, а сундук под яблоней. Подавись своими бумажками. И чтобы ты больше на мои глаза не появлялся. Не хочу, чтобы здесь околачивался, подглядывал да подсматривал. Попадись еще мне…» Далее шла уже непотребная матерщина.

Склад всего явно напоминал Запечника. А буквы корявые, как будто писал не той рукой… Дело его было — еще раз — сделано. Почему именно он? Да больше некому. Перевелись такие. Он, конечно, ждал ответного хода. А я его делать не собирался. Никогда. И покидать эти места навсегда тоже не собирался.

Я пошел на пепелище, пробрался на огород, к яблоне, где летом любил обедать в кругу друзей. Под столом у яблони был действительно кованый сундук, который обычно стоял в чулане. Я попробовал приподнять, ничего не получилось. Постоял немного, пытаясь что-то вспомнить, но ничего не приходило в голову. Надо было возвращаться к Аннам, там меня ждали.

Все сидели хмурые, молчаливые. Я пытался пошутить, но у меня не получилось. Но сделать что-то надо было, чтобы покончить с прошлым, случившимся, отодвинуть его и начать жизнь снова, продолжать ее в радости.

— Мне с вами хорошо, — сказал я. — И ты, дней юности товарищ дорогой, не грусти. Дружба не сгорает. И любовь не проходит. И песни поются всегда? И добро не пропадает. А зло улетучивается, а злоба сгнивает, а мерзость пропадает, как мираж… Нет ничего более долговечного, чем человек, существующий в радости. Как вы к этому расположены?

Все смотрели мне в глаза, кивали и улыбались. Жизнь продолжалась, жизнь была прекрасна.

Весь вечер мы пели песни, как когда-то летом, у костра. И заснул я быстро, спал крепко и хорошо.

Красное солнце поднялось в свое время. Мы с удовольствием позавтракали. Анна-старшая была мастерица на все руки и душевной щедрости необъятной, некогда гонявшая плоты по реке вместе с Марьей. Сундук мы с Савелием отнесли к ней в «летник», и на мои последние предостережения она ответила, что если и ее дом спалят, выстроим новый, да какие еще хоромы! Ярости ей тоже было не занимать. Как и силы. Как и страсти.

Лес темнел, объятый тишиной, в белых полях вдали видна была гора, обросшая кустами. Раздражения у меня так и не возникло, все было как прежде, все было со мной, и я был среди своих, среди друзей. Строил свой дом.

Не по тому, так по другому поводу в доме Анны перебывала уже вся деревня. Спрашивали, когда я вернулся, и что я теперь делаю, и как в Москве, и что в мире. И надавали мне поручений, нагрузили меня заботами, всем тем, что радовало душу.

Книги не сохранились. Они сгорели, как это ни прискорбно. Но рукописи их где-то остались. В конце концов ничто не пропадает, хотя вселенная и расширяется.

Я, кажется, следовал мудрости: нашел соседа, прежде чем строить дом, и нашел друга, прежде чем отправиться в путь. Конечно, я не строил дом, я только въехал и подстраивал этот дом. Каждому приходится строить, но возводят сообща, хотя бы один раз в жизни. На каменном основании.

Кто был в разное время хозяином дома, в котором я изредка жил в деревне? И кто был первый, кто строил этот дом?

Строили всегда Миром.

Дом смотрел некогда глазами своими в озеро, охватывая взором и всю округу — свет в окнах виден был издалека. Лучины, коптилки, свечи.

Хозяин в свое время построил дом из дерева, в основание положил бревна дубовые и камни большие. И двор велик построил, огородил тремя рядами тесаных камней и одним рядом бревен. Потом пригласил художников украсить все внутри и снаружи… Чтобы избавиться от всякого навета. И всякую немощь, и всякую зависть, искушение, чаровство пресечь. Видимо, скорый в заступничестве и крепкий в помощи был хозяин Этой Местности — Народ. Видимо, был могуч, крепок, радостен… И видел Народ все — и судьбу и беду — в бесконечном ходе времени, под общим небом.

Гигантские, титанические группы представлялись мне. Ярость. Сила. Любопытство. Зависть. Достоинство. Ненависть. Гордость. Ужас. Страдание. И Любовь. Да, и любовь. Все это снова и снова ждало, встречало меня впереди.

Я плыл по реке своей. По своей жизни.