Отчий дом

Шестая часть Десять лет спустя

Знали они друг друга давно, еще с той поры юности, когда не расставались днями, — бывало, засиживались в компании далеко за полночь и тут же, где попало, ложились спать. Случалось, оставив занятия, неожиданно на несколько дней забирались в глушь, куда-нибудь под Загорск, и бродили с мешками, в ватниках, резиновых сапогах, потом в дачных поселках находили знакомых или приятелей своих знакомых и там оседали. Работали, делали этюды, зарисовки… А затем снова был город, столица, многоликое и огромное пространство, и они снова двигались по довольно причудливым кругам, но успевали работать, и думать, и оставаться наедине — Василий писал рассказы, а Николай рисовал.

Но потом как-то вдруг неожиданно, они и сами не заметили, что же случилось, кто-то куда-то уехал. По делу. Вот именно, да-да, появились дела. Стали определяться их профессии, направление интересов. И тоже вдруг кончилась лихорадочность отношений — они стали взрослыми. Но встречи продолжались. На какое-то время они опять попадали в один круг, но уже что-то делали или пытались делать вместе: ходили в издательства, придумывали книгу, однажды съездили вместе в командировку — тогда реконструировали Мариинскую водную систему…

И вот как-то весенним днем, когда воздух был пропитан ожиданием, когда вот-вот должны были распуститься почки, друзья встретились в центре Москвы, в Столешниковом переулке. Бросились друг другу в объятия, как бы продолжая последний разговор и последнюю ссору (да, да, бывали и ссоры, а как же им не быть).

Вместе они составляли довольно внушительную пару. Кудлатый, похожий на какую-то птицу Николай, со следами краски на лбу, в куртке меховой и свитере, откуда выглядывал, топорщился конец ворота, белоснежный, накрахмаленный. И Василий — в сером долгополом распахнутом пальто, тоже похожий на птицу, — подергивающий плечом. Ему всегда было тесно в одежде, а напяливал он на себя, отправляясь на прогулки, множество, так как не знал, куда попадет — то ли в жар, то ли в холод, и, может, не на один день, — а потому надевал и свитер, и рубашку, и пиджак… А в карманах у него помимо денег, записных книжек, карандашей всегда находились сетки-авоськи (авось да небось).

— Ты, я вижу, в маскараде, — говорил Николай, довольный сегодняшним днем, встречей с другом, всем. — И вид у тебя определенный. Не знаешь, куда и путь держишь? Пошли со мной, надо бумаги накупить, того-сего… Вот еще где бы пленки отыскать, знаешь, такой пластмассовой, прозрачной — зелень покрывать?

— Это с какой же стати тебе зелень покрывать? Что-то ты чудишь, Николенька, или неудачно шутишь… Что за чушь, какая пленка?

— Да это все с той стати, дорогой Василий Иванович, что я в деревню собирался. Слышал обо мне, что я отчасти дер-ревенский житель?

— Отчасти слышал.

— Ну так вот. И нечего усмехаться, ты ведь у нас тоже только отчасти житель городской. Можешь понять, что без подарков, причем деловых, туда не приедешь, как-то, знаешь, брат, стыдно, не ехать же с пустыми руками в деревенские пространства…

— С пустыми-то руками и на улицу не выйдешь. А ты, стало быть, решил парнички завести — огурчики, помидорчики…

— Да не я, говорю же тебе, крестьянству в подарок, соседям, знакомым… Но и я ведь не отстаю, вот в чем дело. Мысль твоя в общем верна — огородик хочу посадить. Да что говорить, поехали со мной, — вдруг предложил Николай. — Ты ведь ко мне так и не выбрался: приеду да приеду, а и нет тебя. Где пропадал всю зиму? За своей грядой?..

— Да, в деревне был.

— Вот тебе на! Зимой-то?!

— И к тебе собирался и даже отправился…

— Ну и чудак!

— Пошел на лыжах, да не дошел, испугался чего-то. Не зверей, не леших, а может быть, одиночества своего в тех чащобах… Наткнулся на лесную сторожку, давно, видимо, там никого не было, переночевал, а утром не решился дальше идти, обратно вернулся по своему же следу. Себя уговорил, что тебя там все равно нет.

— А меня и не было. Я зимой в деревне не живу. Морока с дровами, с едой, да и кто же поедет со мной зимой-то, а один я не люблю, ты знаешь.

Лет девять-десять назад Николай решил купить дом в деревне, чтобы было куда податься летом. Василий к тому времени уже подолгу засиживался в деревенских пространствах, под Костромой. И как-то предложил Николаю съездить к ним, может, приглянется. Но поездка не состоялась, какие-то дела задержали Николая в Москве. И после он не собрался, а получив письмо от Василия из деревни с предложением приехать, снова тянул-тянул свои городские дела и дни, а когда поехал, уже не застал Василия. Решил отправиться в сторону Чухломы и далее до Солигалича. Но поездка не пошла впрок, Николай не нашел своего места. Вернулся осунувшийся, сердитый. И, находясь в безделье: работа не шла, настроение было мерзкое, — целыми днями валялся, никуда не выходя, как будто был тяжело болен. Читал одну книгу за другой, кусками, отрывками, бросая их тут же у дивана. Приходила с работы Нина, его жена, нагруженная сумками с едой, спокойно, терпеливо кормила его и собаку Тимку, терьера, и спешила к друзьям или к матери, где жила ее сестра с мужем. Там были дети, там тоже нужна была помощь. Да, с собакой он гулял на рассвете и поздней ночью. «Ты скоро придешь?..» — спрашивал он, и в глазах у него была тоска. «Скоро, скоро», — отвечала Нина и уходила, а когда возвращалась, он уже спал.

В один из дней он взял с полки книгу и не стал, как обычно, перелистывать, не стал бросать, все читал и читал — то «На горах», то «В лесах». Это был Мельников-Печерский, давно как будто знакомый ему, но вот… И Николай вроде проснулся. Запахло красками, появилось желание работать. Он уехал на Ветлугу, положив в рюкзак краски, бумагу, картон и Печерского. Была зима, время особое в деревенской жизни. Пробыл Николай там недолго. Но вернулся как будто другим человеком. А на следующее за той зимой лето купил в тех местах дом.

И то, о чем они теперь с Василием говорили, бредя по бульвару, имело длинную историю. Ту далекую местность и дремучий лес, что разделял их деревенские жительства, две области, окраинные пространства, и как они не могли добраться друг к другу, хотя не раз забредали в эти урочища по малым рекам. Там был водораздел, там были болота, чащобы… Что бы еще такое придумать, чтобы найти оправдание, почему и как они не могли соединиться там, в той их жизни?

Теперь они купили бумаги и все, что нужно, двигались к «Трубе», зная оба наперед, что зайдут сейчас в мастерскую к Борису Петровичу, душевному человеку, который там и дневал и ночевал. К нему весь день, а то и ночью заходили на огонек, там и днем был огонек, потому что мастерская помещалась в подвале. И если Борис Петрович в это время работал, то гости располагались сами по себе — разговаривали, пили чай…

— Да, чувствую, куда приведет нас дорога наша, — сказал Василий, отрываясь от разговора, воспоминаний, возвращаясь в реальность. — Но давай мы с тобой погодим… Давнишний мой приятель, школьный, — может, ты помнишь? — Сережа, в садовом хозяйстве работает…

— Это ты о пленке, которой… увлекаются, увлекаются… Не найдем мы ее теперь по такому-то горячему времени нигде. А не вредно ли, как ты думаешь, под пленкой? Как это природа воспринимает, как это она реагирует на пластмассовые всевозможные укрытия?

— Вот пойдем и все узнаем.

Проплутав какое-то время по переулкам и проходным дворам, они подошли к дому в стиле модерн. Решетки, и кафель, и лилии, тут же дом переходил в пристройки, что-то такое классическое, желтое с белым, центр его был с колоннами, с балкончиком, с большими окнами. Свернули в подворотню, мимо ограды, где на остатках въездных ворот, на одной из тумб было выбито как будто навеки — «Свободен от постоя». Они прошли еще дальше, и в двухэтажном домишке, вероятно, флигеле, как раз и размещалась та самая контора озеленения. Здесь все было чисто, размеренно — планы, карты, стук машинки… Приятель детства встретил их в своем чистом кабинете у разноцветных телефонов и взялся сразу за дело. Он вспомнил и Николая: оказывается, он купил у него одну из работ — пейзаж. Не откладывая, принялся за дело, все у него уже было приготовлено — объекты и цифры, — все, что необходимо было… Пока они с Василием разговаривали, Николай стоял у окна и наблюдал двор, примеривался глазом художника, воскрешал прошлое. Вот прошла дама в белом платье под зонтиком; там в закоулке пороли дворового мужика; тут девки ощипывали индюшку; представлял, как Поленов, сидя на скамеечке, делал набросок московского дворика… Увидел Николай и двух девиц, подмазывающих себе губы, шофера в машине, мальчишек на крыше, гоняющих голубей, кошку, затаившуюся у дерева, розовый цвет неба… А в комнате за полированным столом сидели двое мужчин. Один в распахнутом пальто, облокотившись на спинку, второй у телефонов, в отутюженном пиджаке, галстук модно завязанный. В это мгновение он встал, прошел к двери и вытащил из шкафа бутылку минеральной воды.

Потом друг детства куда-то позвонил, договорился о «пленке», после чего они сели в машину и долго куда-то ехали, как будто через всю Москву. В магазине купили, что было нужно, и снова оказались в городе, на привычных улицах. Подъехали к дому, где жил Николай, и все вместе поднялись к нему.

Нины дома не было, терьер бегал, кружил вокруг гостей, требовал еды, игры, прогулки. Николай занялся закусочным хозяйством, а Василий с Сергеем вышли с собакой во двор. Здесь у детской площадки они спустили Тимку с поводка, а сами уселись под грибок, у песочницы.

— Так вот и живем, — сказал Сергей. — А время идет, движется, бежит. Помнишь Екатерину Николаевну, нашу учительницу английского языка, ты еще был влюблен в нее… Она умерла.

— Я знаю, — ответил Василий. — Только откуда ты знаешь, что я ее любил?

Ну как же, мы все знали. И ты, как бы тебе это сказать… Это было хорошо, на вас было любо смотреть, что-то было такое хорошее, честное слово, никогда не забуду. Не знаю, как у других, но у меня это осталось как самое хорошее, самое чистое воспоминание о школе.

— Да, — только и сказал Василий, и они долго сидели молча.

Собака бегала, приносила то палку, то щепку, мотала головой — она хотела играть.

Василий помнил Сергея таким толстячком, с яблоком в портфеле, пугливым и застенчивым, с прыщами на лице. Подружились они в походе, тогда были в моде эдакие походы в лес, туристические маршруты с палатками и кострами. Сергея вдруг за что-то стали бить, а Василий заступился. Вот тогда они и подружились.

Но что же было потом, что это была за дружба, что за приятельство? Сергей ходил к нему домой, пил чай, брал книгу, сидел на трибунах трека, когда Василия сшибли в групповой гонке. От велосипеда остались одни рожки, а сам Василий попал в больницу. И Сергей навещал его, было так трогательно. Потом были еще какие-то случаи, какие-то вечеринки с танцами, девочки. Сергей всегда стеснялся и краснел. Прошли годы учебы, и был обрыв, они не виделись долго. Как-то неожиданно прозвучал звонок, и Сергей пригласил на свадьбу. Было торжественно, чинно, нарядно, празднично. Невеста хороша и, видимо, богата. Вот именно был праздник. И встречались, виделись они потом по праздникам или по делам. Но это уже потом. А на свадьбе от Василия ждали что-нибудь такого, особенного, экспромта, и он сказал пышную речь. Потом у Сергея родился сын, и Василия снова пригласили. Тут он тоже что-то сказал и что-то хорошее. Но что? Надо бы вспомнить…

— Ты вот моего Павлика не видел давно, — говорил школьный друг, — а он, ты знаешь, хорошо учится, как ни странно, и хочет по твоим стопам, ты у него, просто сказать, кумир!

— А как жена?

— Да вроде ничего. Мы ведь не так уж и часто видимся, вот даже в отпуск нынче врозь ездили… не получилось по графику.

Вот как! Она что же, все в институте преподает?

— Да. Но давай не будем на эту тему.

— Поссорились?

— Нет. Знаешь, как-то пусто стало, а день за днем летит, летит… Но нам, видно, пора, что-то холодно здесь сидеть, да и у твоего друга, думаю, заждались. Хотел я с тобой поговорить, да вот что-то не получается…

— Скажите, Николай, какого вы мнения о нынешних портретистах? — спросил Сергей, когда они все сидели за столом на кухне.

— Вы хотели портрет заказать? Я очень хорошего мнения о портретистах и сам жалею, что не владею этой проникновенной техникой. Вот, скажем, фотография…

Сергей перебил его:

— Фотография от времени тускнеет, а картина поднимается в цене.

— Может быть, и так, — сказал Николай, — может существовать и такая точка зрения. Но создавать реальность очень трудно, поверьте мне, я не мастак говорить об искусстве, да и желания большого нет, но портрет — это дело особое, серьезное. Вспомните, например, Гоголя, его повесть… Как ты думаешь, Василий?

— Я думаю, что это хорошо, кстати, вспомнить, как Николай Васильевич проникновенно описывал застолье, как, например, у Пульхерии Ивановны?.. Как это? «В Малороссии как будто и воздух другой, способствующий пищеварению»…

— Это ты точно подметил, — сказал Николай, — у нас не то.

— А что же это за портрет, там вот, над самоваром, мальчик в красном свитере? Сами писали?

— Это как будто я и как будто в отрочестве моем, — ответил, улыбаясь, Николай. — А портрет писал Борис Петрович, к которому мы сегодня собирались.

Портрет был — голова вполоборота, на темно-зеленом, глубоком фоне, лицо светилось, обрамленное мазками светло-рыжих волос.

— И что вы, Сережа, стесняетесь, — все улыбался Николай, — так прямо и скажите, что вам портрет нужен. Правда, Борис Петрович более женские головки теперь предпочитает писать.

— Как кстати! Это как раз, именно это мне и нужно…

— Так в чем же дело! Звоните мне завтра, и я вас сведу. А хотите, так и прямо теперь записку напишу? Сами разыщите, будет занятие…

— Хочу.

— Вот и отлично, заказ, можно сказать!

Николай встал, подошел к буфету и на большом куске ватмана написал размашистыми буквами: «Борис Петрович, дорогой, не откажи в портретировании подателю сего». И адрес.

— Вот вам, — протянул Сергею.

Сергей спрятал лист ватмана в портфель, потом попросил разрешения позвонить. Из коридора слышно, что он звонил жене, говорил, что встретил Василия, что у них разговор и что придет он поздно. Нам сказал, отводя глаза в сторону:

— Вы уж простите, ребята, тут у меня встреча одна намечается, так я это… должен идти. Да, вижу, что и вам надо многое обговорить, собираться в такую даль, как вы мне рассказывали, не так-то просто… — все тараторил он. — А ты, Василий, не поминай лихом, и так уж, при случае, скажи, что это мы с тобой были, ну, ты понимаешь… — Он еще раз попрощался, уже надевая пальто и подхватывая свой портфель.

— Ну, дела, — сказал Николай, захлопывая дверь. — Ну, народ.

— Да и ему трудно тебя понять, — сказал Василий. — У человека свой образ мыслей.

— Нет, я не о том. Я о скрытности…

— Ну, я думаю, ты обобщаешь. Показал бы лучше свои новые работы, пока никто не пришел.

— А тебе интересно, ты еще не устал от всего этого? — сказал Николай, пристально вглядываясь в Друга.

— Может быть, и устал. Да мне там, в твоих работах, видней, какой ты, можно ли с тобой ехать, — улыбнулся Василий.

— Ну что же, если ты так ставишь вопрос, то полюбопытствую тоже и я… в свое время…

Конечно, Василий не знал в точности, поедет он с Николаем или не поедет, — пока что это было лишь предположение, можно сказать даже, что почти шутка, желание, мечта, расположение к другу. К тому же он успел узнать многие подробности поездки, которые его насторожили. К тому же он сам был в работе и находился в системе определенного образа жизни, связанного с этой работой. Большая часть времени проходила за столом, где по кусочкам собирались вымышленные лица, где витало прошлое, и он, описывая действия, поступки людей, картины природы, не замечал, как уходило время. Он, кажется, не видел, что и весна проходила, она пока что его не коснулась.

Секрет поездки заключался в том, что Николай ехал не один. С ним собирался его свояк, довольно известный актер, по имени Петр. Василий знал его отчасти, по делам на студии и в театре, но совершенно не в связи с Николаем. В течение того ускользающего времени, когда они не виделись, сестра жены Николая — Елена вышла за Петра замуж. Василий еще помнил ее мужа Коленьку, эдакого беспутного паренька.

На свадьбе он у них не был, он тогда много ездил по командировкам от газет, — Николай с Ниной отъединились от родительского дома, поселились отдельно. Это значит, к тому времени уже года два прошло, потому что как-то, гуляя по улицам, он позвонил. К телефону подошла Елена, сказала, что вот он их совсем забыл, и сказала, что у нее родился сын, — пусть приходит посмотреть. Ну как было не прийти, как не взглянуть, хотя сердце вдруг защемило, беспокойство и тревога проникли в него, как будто что-то не состоялось, что-то потерял. Конечно, все было красиво и мило, и мальчик, и Елена, привлекательна была посторонняя жизнь.

А примерно через год он встретил Елену случайно на улице. Была зима, но слякотная, мрачно-грязная. Василий тогда был влюблен, и все ему виделось прекрасным, все было нипочем. И тут он встретил Елену, она брела, казалось, без цели. Он догнал ее, и они долго шли вместе. Она рассказала, что рассталась с Коленькой, что он ее мучил, истязал, что не был тем человеком, на которого можно было опереться… И вот они расстались. Вначале вроде было хорошо, что она решилась на это, избавилась от муки, от слез. Но вот прошло уже больше месяца, и ей снова стало тоскливо, да еще старики ворчат, и она ничего не успевает делать, все у нее валится из рук. Елена говорила, путаясь, перебивая свои мысли, и плакала, все повторяла: «Ты понимаешь, ты понимаешь…» Он-то понимал и успокаивал, но того, что хотела она, он сделать не мог. Проводил ее тогда домой и остался до глубокого вечера.

И вот теперь она, Елена, была замужем за Петром, с которым, видимо, познакомилась на студии, а может быть, и еще где. У Петра вроде тоже неудачно складывалась жизнь. Он долгое время работал в провинциальных театрах, но наконец его заметили или, вернее, так сложилось, его пригласили в Москву, на студию, а потом и в театр. Вероятно, он проявил характер. Но вот семейная жизнь не устраивалась или устраивалась как-то странно — ушла жена, оставив ему сына. Это так просто говорить, но представьте, что за всем этим было. И вот теперь они жили вместе с Еленой, с двумя сыновьями. Елена вела хозяйство, жила при больных своих родителях. А у Петра никого из родных уже не было. Был у него сын, ходил в школу, пропадал обычно там весь день — и ел, и готовил уроки. Мало радости. А тут Елена взялась за воспитание, мальчишки подружились, им было хорошо вместе. И семья настроилась, наладилась. Вот так-то обстояли дела.

Николай с Василием сидели на кухне, разговор шел о поездке. Мысли их скользили плавно, не получая никакого сопротивления, не натыкаясь на преграды. С ними был еще один художник, Евгений, график, иллюстратор. Скромный, застенчивый здоровяк, с большими руками, с добрыми и нежными глазами. Василий впервые видел его, их представили друг другу. Николай сделал это как можно проникновенней, и они сами наговорили друг другу кучу комплиментов, так как работы друг друга знали. И тут же оказалось, что он, этот художник, прошлым летом купил дом в той деревне, где уже давно проживал Николай, и тоже собирался приехать по весне, чтобы приготовить дом к летней жизни и работе, проветриться. Но в те числа, о которых говорил Николай, он не мог поехать: какой-то заказ задерживал его в Москве. Николай настойчиво собирался именно послезавтра, так они договорились с Петром, у которого был как раз перерыв в съемках. И теперь все вместе гадали и придумывали, как же быть, потому что вначале весь план был рассчитан, имея в виду машину Евгения. В нее предполагалось загрузить многое для летней жизни в деревне.

— Подождите, я что-то ничего из вашего разговора не понимаю, кто все же едет? — спросил Василий. — И что же такое есть ваша поездка?

— Ты задаешь сразу слишком много вопросов, — сказал Николай. — Я еду немедленно, на чем угодно и как угодно, потому что я больше не могу, я переработал, мне нужна передышка… Хочу поработать руками, посадить картошку, то да сё… Ну и завезти красок, холстов… Вот я и рассчитывал на этого человека, которому, видите ли, дела мешают, вдруг он о них вспомнил! А о чем думал раньше, когда договаривались?

— Но я приеду потом, следом за вами, со всем скарбом, — обещал Евгений. — Мне-то самому не справиться с домом.

— Ну вот, еще одно дитя, — сказал Николай. — Хитер, хитер…

— Я-то пока в стороне. Ты на меня не кивай, — говорил Василий. — Я ничего не решил. Кто еще едет? Давайте уж все до конца.

Николай усмехнулся?

— Вот и скажу. Как один брат обрел другого.

— Так что же, Василий ничего не знает? — удивился Евгений. — А мы-то тут говорим, а мы-то тут раскручиваем…

— А все потому, что оторвался, оторвался наш Василий, редко показывается на людях, — упрекнул Николай.

— Нет, ты все же расскажи!..

— Моего свояка ты знаешь, мужа нашей Елены. Человек он известный, в театре играет, во многих телевизионных передачах участвует… Я хочу рассказать, собственно, о братьях. Жил Петр, жил, ни о чем таком и не подозревал. Жил, что называется, в искусстве, как серый волк, а тут вдруг раз — Елена, — и так это у них вдруг хорошо наладилось, по-семейному, да… А тут неожиданно брат появился. У него ведь никогошеньки на целом белом свете. И вдруг — брат. Двоюродный, конечно, по отцам братья. Они и сами еще не во всем разобрались…

— Как же это так? — спросил Василий. — Что это ты мне рассказываешь?

— Ты не сердись, не волнуйся, так оно и есть. Этот Павел, двоюродный-то брат, из дипломатической семьи, долгое время работал за границей по экономической или торговой части. Теперь приехал в Москву, по телевизору увидел брата, прочитал фамилию его в титрах. Как азарт, что ли, это, ну поначалу-то, или, может, уже сразу — тоска, предчувствие по родному, близкому… Вот они-то и собираются ехать со мной, провести вместе неделю, порыбачить. Не знаю уж, какая теперь рыбалка будет, со сроками-то мы опаздываем. Пока они отпуск вместе подгадывали, пока мы вот Евгения уламывали, время ушло, теперь и не знаю, что делать.

Василий гладил собаку, она вертелась возле ног его, но вдруг сорвалась и бросилась в коридор — там хлопнула дверь. Появилась Нина, и не одна, с ней пришли женщина и девочка лет шести.

— О, у нас гость, да какой! — заметила она Василия. — Ну так вот и я с гостьей, — говорила она, раздеваясь. — Была у мамы, ну, там все приветы передают, а Павел спрашивает, что с поездкой, что с транспортом… Ну вот, встретила Танечку. Она тоже, как и ты, Василий, куда-то пропадает, не показывается, говорит, гуляю с дочерью. Привела ее. Я сейчас вам поесть приготовлю, а то вижу, сидите как на вокзале…

Пока Таня рассказывала о чем-то своем, наболевшем, но прикрытом светским щебетаньем, Василий с девочкой рассматривали камни из коллекции Николая. Он ей объяснял названия, а она вспоминала, как этим летом с мамой в Крыму под Феодосией они нашли череп чайки. Их разговору мешала собака: пыталась играть с ними, пряталась под кровать, под кресла, тянула поводок и терзала мяч. Василия звали к столу, к общему разговору. Но ему было тягостно, хотелось уединиться. И он шепотом сказал Николаю, что хотел бы выйти на воздух, что, мол, и девочке не совсем хорошо присутствовать при разговорах взрослых, да и собаке надо погулять… Николай понимающе кивнул: конечно, пусть идет, а они тут о нем посудачат…

Василий, девочка и собака пришли на детскую площадку. Откуда-то появились мальчишки, пытались затеять игру с собакой, но Настя — так звали девочку — была строгая, взяла собаку на поводок, изображая и всем видом показывая, что это ее собака и что она не привыкла к чужим.

— А у тебя есть собака? — спросила она, когда мальчишки отстали.

— Была у меня собака, да она умерла, — говорил он, думая о своей жизни, о своих днях, прожитых в одиночестве, — они ведь недолго живут, Настенька, десять лет проскочило, я и не заметил.

— Это как будто я, — сказала девочка, — мне ведь тоже скоро столько станет. А папы у меня нет.

Василий знал об этом. Он помнил, как когда-то давным-давно, когда еще не было на свете Настеньки, провожал Татьяну домой из шумных гостей, именин, которые устраивала Елена, и хотел ее поцеловать, но вместо этого опустился на колено. Она засмущалась и убежала вверх по лестнице, он так и не сказал то, что хотел. И теперь он думал, что если бы тогда он сказал заветное и она бы что-то ответила, то их жизнь могла быть совсем другой.

Они с Настей бродили дворами, переходя из одного в другой арками. Между строениями, нагромождениями разных эпох вдруг попадался старинный особняк с колоннами, который соседствовал с ремонтной конторой, с вагончиками на колесах. Вставала громада доходного дома начала века в стиле модерн, скрывала небо, сдавливала пространство. Василий любил этот город, эти переулки, дворы, мешанину строений, где так явно одновременно соседствовали все времена этого тысячеликого города.

— Так у тебя что же, никого нет? Совсем никого? — спрашивала девочка.

— Как тебе сказать?.. — он смотрел на ее лицо, подмечая в нем черты Татьяны.

— Мы сейчас вернемся, — говорила она, — потому что я немного устала и мне есть захотелось. Ну и, конечно, мама сказала, чтобы мы недолго гуляли. Нам домой пора, там дедушка и бабушка, и мне спать рано ложиться, и еще разное… Мы все время ходим пешком. — Она как будто торопилась выговориться, прежде чем они вернутся. — Я тебе все это рассказываю, потому что ты мне очень понравился, и я хочу, чтобы ты проводил нас домой, зашел ко мне. Я тебе что-то покажу, сейчас не буду говорить что. Ты ведь пойдешь с нами, правда? Тебе не надо торопиться, тебя никто не ждет? У тебя ведь даже собаки нет… У меня тоже нет собаки, дедушка не разрешает, но у нас есть птички. Но это совсем другое, ты знаешь, я даже боюсь их… Пойдем скорей, а то мама, пожалуй, станет волноваться, нас так долго не было. Ты обязательно должен проводить нас, ты обязательно с нами должен пойти…

Она еще что-то говорила, но он изо всех сил пытался ее больше не слушать, только кивал головой и смотрел ей в глаза. Он не мог больше слышать всего этого, потому что у него сердце разрывалось, потому что он хотел заплакать вместе с ней, обнять ее, прижать к себе и больше не отпускать…

Когда они вернулись, в доме было шумно, весело, во всяком случае все смеялись и их не сразу заметили. Потом как-то все притихли. Татьяна сказала, что они уже долго засиделись, им пора собираться домой, им еще далеко идти. Она вдруг как-то взъерошилась, заполошилась. Василию сказали, что уже перезвонились с братьями, дело решено окончательно — завтра надо непременно ехать в деревню, и что без него поездка не состоится, и что он не имеет права подводить людей…

Он все слышал как бы издалека, понимая и чувствуя, что вот они, его друзья, его жизнь. Он как бы со стороны слышал, как течет его жизнь. Девочка сидела у него на коленях, и они вместе что-то ели, и улыбались, и смотрели друг на друга.

А потом Татьяна все же собралась уходить, девочка держалась за его куртку, не отпускала его:

— Он с нами пойдет, он мне обещал, ему тоже надо уходить, он нас должен проводить.

И Василий кивал и улыбался, прощался со всеми.

— Ну что же, — говорил Николай, — прощаюсь до завтра. Только ты не забудь — едем завтра. Или я тебе позвоню попозже, или ты сам, как придешь домой, в любое время, или приходи сразу, как соберешься. Я ведь все равно сегодня спать не лягу, не засну. Все буду перебирать да перекладывать, а уж в поезде и высплюсь. Ты же знаешь меня, я перед дорогой нервный… — И еще что-то говорил и все как-то косился на Татьяну, на девочку.

Они распрощались со всеми и вышли. Долгое время шли молча, то есть они, наверное, вспоминали об одном и том же. Пауза затягивалась. Правда, Настенька не умолкала, говорила о дороге, о попадающихся домах, предметах и людях и спрашивала, и так доверчиво она держалась за его руку, что он успокоился и подумал: все же он правильно сделал, что пошел с ними.

— Мы всегда так ходим, — говорила девочка, — мы теперь много гуляем, по скверам и садам, по галереям, где развешаны картины, и там смотрим людей и разные сцены… А вчера мы попали в пустой дом, там никого не было, всех уже выселили. Там бегали человечки, и я играла с ними. Мне не было страшно. Мама меня искала, а потом нашла…

— Это Настя все придумывает, — откликнулась наконец Татьяна. — Она любит говорить, развлекать, чтобы всем было весело. А ты все путешествуешь, в бегах да разъездах?

— Да, — отозвался он, хотел добавить, что все понимает, что у нее чудесная дочь. Но сдержался. Стал рассказывать, как он прожил зиму в деревне, как там было хорошо, какие — там чудесные и заботливые люди…

Татьяна улыбалась, она была благодарна ему за то, что он весело рассказывает, и дочь ее так заинтересована, все спрашивает: «А ты и печку сам топил? и ловил зимой на льду рыбу? и там, наверное, очень, очень много снега?»

— Я никогда не была в деревне зимой, — сказала Настя. — Ты меня когда-нибудь возьмешь с собой, когда поедешь, правда?

— Конечно, возьму, — говорил Василий. — Когда-нибудь, если сам поеду. Если ничего не случится… Если вдруг что-нибудь не произойдет… Ты понимаешь, вот мы с тобой вдруг встретились и познакомились, мы с тобой идем вместе и разговариваем, нам всем хорошо…

— Да. Но ты обязательно должен зайти к нам.

Он и не заметил, что они так много уже прошли, так, держась за руки. За станцией метро был их дом, он хорошо это помнил, как будто не годы прошли, пролетели, а было только вчера.

— Сейчас уже поздно, — сказал Василий. — И все должна решить мама, ты же знаешь. — Он понимал, что не то говорит, что нельзя было так распускаться, так раскрыть все свои чувства, в радости, веселье утопить свою боль и тоску, чтобы потом оставить девочку, оставить Татьяну.

«Но так ли это? — тут же думал он. — Нам хорошо, так почему мы, взрослые, должны сдерживаться и думать, что будет дальше, что случится потом, когда-нибудь, так ничего и не сделать теперь».

Он сказал:

— Мы вместе попросим у мамы, чтобы она разрешила.

А Татьяна улыбалась. Она как будто прислушивалась к тому, о чем он думал, всматривалась в его лицо. Они уже были совсем рядом, вошли во двор, прошли вдоль теннисных кортов и детской площадки. Настя все придумывала что-то, все щебетала. Вот уже был подъезд. И так они друг на друга посмотрели — Татьяна и Василий. Но девочка ничего не знала, она тянула его за руку, все объясняла и говорила, что сейчас он пусть не боится ни дедушки, ни бабушки (они, наверное, уже спать легли), но она все равно их разбудит и познакомит. А потом они будут пить чай, она ведь тоже очень проголодалась с дороги, и она покажет свои игрушки.

Когда вошли в квартиру, Настя тут же потащила Василия в комнату к дедушке и бабушке. Они смотрели телевизор — спортивное обозрение — и были, конечно, удивлены, смущены, как и Василий. Он им пожелал спокойной ночи и как-то невпопад и сбивчиво сказал, что уже поздно, что он проводил Татьяну с Настей. А потом они пили чай на кухне. Татьяна суетилась, что-то прибирала, рассовывала по углам, а Настя все вносила кукол и показывала свою комнату, где она спит, где спит мама, и ему тоже найдется место. В комнате тихо-тихо. Она сказала, пригнув его голову: «Может быть, ты когда-нибудь согласишься стать моим папой?» И сама испугалась этих слов.

Василий потрогал ее лоб, потому что девочка горела вся. «Неужели все это накрепко остается?» — думал он. Конечно, она его не отпускала, и были слезы. Но потом успокоилась, потому что они договорились, что когда он вернется из деревни, сразу же придет к ней.

Поезд отходил утром. Василий так и не заснул.

Под утро позвонил Николай. Это уже когда Василий собирался. Не слишком торопясь, он походил по квартире, открыл чемодан и долго перекладывал вещи с места на место. Наконец оставил это пустое занятие, быстро насовал в сумку теплое белье, свитер, пару чистых тетрадей, носки шерстяные, кусок мыла, щетку, пасту и вывалил из холодильника продукты, заготовленные на неделю. На себя надел все то же, в чем был вчера днем, сменил только белье, ботинки переменил на сапоги, тщательно намотав портянки. Потом, уже одетый, открыл балконную дверь, сделал еще круг по квартире и вышел.

Весь путь до Николая проделал пешком, наверное, около десяти километров. Видел, как солнце поднималось над городом и как тени уходили. Николай возился с рюкзаками, громадными, как будто надутыми, и еще какие-то узлы были тут же перетянуты ремнями.

— Вот и хорошо, — откликнулся Николай, — вот и молодец, давай помогай. Вот это мы на себя, а это в руки… Сейчас Евгений должен приехать, он и подкинет нас до вокзала, ну а там уж как-нибудь сами. Наши-то братья налегке, удочки, то да сё… Да ты что же весь мокрый? Бежал, за тобой кто-нибудь гнался?

— Я шел пешком.

— Ну и хорошо. Вот этот узел перетянем, и все готово. Они нас там будут ждать, на вокзале. А Нина пошла с собачкой гулять. Не люблю, когда женщина вмешивается в сборы…

Он был возбужден, лицо его светилось радостью. И так это было хорошо — смотреть на него, что и Василий, заразившись его состоянием, разулыбался… Когда пришла Нина с собакой, то застала двух смеющихся во весь голос мужчин, похожих на детей.

— Я понимаю, вы так рады, — говорила она, — но меня-то хоть пожалейте, — а сама смеялась вместе с ними.

Потом приехал Евгений. Они загрузили машину и снова балагурили, и Евгений сказал, что это великолепно, что он так рад, как будто сам едет, и непременно приедет следом.

Поезд уже стоял, как говорится, под парами. Но, конечно, никакого пара и в помине не было, никакого паровоза их детства, только от вагона-ресторана поднимался дымок. Людей собралось много у вагонов, но ни Петра, ни Павла не было, Николай и Василий все загрузили в купе, такое чистенькое, хорошенькое, на четверых; и хотя билеты были у Петра, а его самого еще не было, проводница поверила, приняла их — так уж все было основательно и такие Нина с Евгением были представительные и внушающие доверие. Наконец хлопоты кончились, и они вышли на перрон.

— Ну что же, где ваши попутчики? — Нина начинала волноваться, находясь уже в том нервном состоянии расставания, когда и слова все сказаны, и что-то надо делать, а дел никаких нет. — Я же, ты знаешь, не люблю провожать. А кто это любит? Я думала, они уже здесь, а их все нет и нет…

— Будут, куда им деться, — успокаивал ее Николай, как бы извиняясь, что вот он уезжает, а она остается.

И тут на перроне появился Петр, быстро шествуя с двумя сумками в руках. Но не торопился, не бежал, как они только что, а плавно скользил, как будто плыл. Подошел, чинно раскланялся со всеми, сказал, что Павел идет следом, покупает в киоске газеты. Порылся в карманах, достал билеты и протянул их проводнице. Она его тут же узнала, известного актера, засмущалась, покраснела. Девушка, чего уж там…

Одет он был по-спортивному, прогулочно, как будто играл роль юноши. Но лицо выдавало его, холеное, уверенное, большое, красивое. Петр был готов к тому, что его узнают и что он нравится.

— Да что это вы? — сказал Петр. — Что это вы на меня смотрите? Нечего волноваться. Да и времени еще осталось, — он посмотрел на часы, — вполне осталось, и Павел никуда не денется. Он точен и пунктуален, могу вас заверить. Да вот и сам он. Видите? Такой респектабельный!

Да, это приближался действительно уверенный в себе человек, таким его делали стать, походка. Ну, казалось бы, яловые сапоги. Но они по-особому были смяты, по ноге его большой, привыкшей ступать спокойно, уверенно и быстро. Он шел прямо, не сгибаясь, но и не выпячивая грудь. Руки его, в меру длинные, плавно скользили, как будто держали что-то, как будто производили какую-то работу.

Мне кажется, что путь к цели может быть так же интересен, как и сама цель. Тут складывается каламбур, и возникает масса вопросов… Но все же начнем. Итак — они сели в купе. Поезд тронулся, а они продолжали сидеть. Василий с Николаем на одной лавке, а Павел с Петром на противоположной. Пока они не знали, с чего начать, что предпринять, потому что все осознали вдруг, что путешествие началось. Каждый думал: с чего бы начать, что бы такое выкинуть, чтобы запомнилось это начало и вспомнилось потом. Они искали подходы друг к другу.

А в это время из прохода к дверям приблизилась проводница. Было время ей выходить на «сцену»: раскладывать билеты, брать деньги за белье. Она преобразилась с тех пор, как стояла на перроне. Теперь на лацканах куртки лежал белоснежный воротник, волосы вились локонами, губы подкрашены, на носу трогательно белел явный след пудры. Но в руках ее было что-то совершенно невероятное, противоестественное — раскрашенный и отдающий глянцем портрет Петра.

— Как вас звать, незнакомка? — тут же спросил, предупредил, но почтительно, робко Николай. Он хотел опередить и каким-то образом сгладить следующую, накатывающую лавиной сцену, от которой, казалось, было уже невозможно увильнуть, не впасть в неловкость…

— Людмила, — сказала девушка, отчего и сквозь пудру бросился румянец. Просто катастрофа, а не девушка.

— Должен вам сказать, Людмила, — заторопился Николай, — то, что вы делаете, и то, как вы делаете, — это с ума сойти… Только не смущайте Петра Игнатьевича, потому что он стеснительный. Я хочу попросить… Да, как бы так устроить, конечно, с согласия Петра Игнатьевича, — и Николай посмотрел на него, улыбаясь, — чтобы вы нас закрыли, что ли, не в буквальном, а как тему, как серию, как представление. Может быть, я что-то не то говорю? — Николай обратился к Петру.

Вопрос был каверзный, и Петр промолчал.

— Да я же все понимаю, — сказала Людмила, словно в раздумье. — Вы такие смешные, надо же. Никто вам мешать и не будет, я уж всех предупредила…

Любовь и сострадание соседствовали в ее голосе. А что же может быть лучше этих качеств, встреченных в самом начале путешествия! Это был знак.

— Куда же вы! — сказал было Василий, но смолк. Потому что Людмила-проводница лукаво приложила палец к губам. И дверь закрылась, щелкнув. И тут сразу как-то грустно сделалось всем.

Петр, с серьезным видом, достал книгу, очки и стал читать. Но быстро оставил это занятие — его явно тяготила повисшая тишина.

— Но я же не виноват, — сказал он. — Что я мог поделать! Что я мог сказать? Что я должен был сделать?

— Да нет, ничего особенного не случилось, — сказал робко и медленно Николай, сдерживая улыбку.

— Ты должен был задержать эту девушку, — сказал Павел, тоже сохраняя серьезность. — Не знаю, каким образом, но надо было сказать ей несколько очень хороших слов.

Павел вытащил из глубокого кармана своей куртки дорожные шахматы и молча принялся расставлять фигуры.

Василий с Николаем вышли в тамбур покурить, оставив братьев наедине.

— Если и дальше будет так продолжаться, — сказал Василий, — мы не пропадем…

— Это как же? Что ты имеешь в виду?..

— Значит, везде и всюду мы будем окружены прекрасными девушками, нам будут открыты все входы и выходы, на нас теперь проба приятелей Петра… Если и не золотая, то серебряная точно.

— Ну и шутник! — ответил ему в тон Николай. — А я подумал, тебя стала раздражать компания…

— Меня? Да ты с ума сошел, никогда мне не было так весело. И я с надеждой думаю о компании, о том, что нам предстоит. Обычно, ты знаешь, ожидание, оно утомительно, а тут… Только вот о чем хочу спросить тебя: что это Петя так пристально на меня смотрит?

— Может, тебе показалось? — Николай явно уходил от вопроса.

— Ну хорошо, давай переменим тему. Я, ты знаешь, люблю присматриваться к людям, люблю сталкивать их, чуть-чуть тормошить… Скажу тебе, что Павел произвел на меня впечатление. Сильный и умеет держать себя в руках. Как бы он твоего Петеньку не подмял. Но, думаю, Петя станет только крепче, да и впечатлений наберется от такого общения. Души, способные чувствовать, встречаешь все реже и реже, а число образованных людей все увеличивается… Отвлекся, но к чему и веду…

— Это ты о своем будущем фильме печешься? — прервал Николай. — Тебе хочется, чтобы Петр получше сыграл, что ли… То, что ты еще как следует не написал… Когда начнутся съемки? Предполагаются в Костроме, а? И ты поедешь?

— Многовато вопросов! Как-то вы стали подозрительны с годами, как-то боитесь, как бы чего-нибудь не приключилось, чего не придумано заранее… Я не знаю, может, мы и не поладим с Петром. Ну и что! Потом помиримся, и каждый что-то приобретет, и, может быть, очень существенное… Я ничего не знаю. Я еду с тобой. Хочу побыть с тобой, посмотреть, как ты живешь, и, конечно, понаблюдаю за братьями, куда же тут деться! Или ты предложишь что-нибудь другое? Что-нибудь почитать! Поиграть в теннис! Кстати, у тебя, наверное, собралась там приличная библиотека, и всякие там письма, земельные акты, прошения, постановления?..

— Найдется, — сказал Николай, — как не найтись! И тебе будет что наблюдать — у меня там такие приятели и такие приятельницы, что только держись!

— Самое удивительное, что мы как будто собрались отдохнуть. Как это?.. «Исхоженные ногами тро-пы соединяли его деревни…» Я слышал, братья были на войне?

— Но мы-то не были, до нас еще очередь не дошла…

Они стояли у окна, смотрели на мелькающие полустанки. Вот и Абрамцево промелькнуло, где там, за лесом, почти безвыездно жил их друг — Савелий и где однажды они встречали один из тех Новых годов. Не звенигородский, а абрамцевский… Они помнили о нем, значит, он не совсем ушел… Они тогда бегали по снегу, топили баню, говорили глупости, мечтали о будущем. И за этим молчаливым воспоминанием пришло совсем другое, совсем давнее — первая совместная поездка в пору юности…

Тогда впервые появились мысли о своем месте, о своей деревне, хотя бы на лето… Их, щурят, вместе послали в командировку. Они были решительны, не верили в то, что им могут отказать. И эта их уверенность сделала свое дело. Они поехали на Мариинские каналы. Они примерно представляли, что это значит. Но не представляли, с чем и с кем столкнутся… Они погрузились во времена молодости своих отцов. Люди, что окружали их там, были до того трогательны, что хотелось плакать. Искренность, неискушенная хитрость, чувствительность были той силы и того свойства, как в сказках, как в легендах, как в былинах. Такого они еще никогда не встречали, не встретили и потом…

— И голубизна в глазах, конечно, поразительна… Тут-то у меня все черненькие, — улыбнулся Николай. — Я ведь тогда еще не привык к путешествиям, двор на Басманной, где я все и о всех знал и обо мне знали. Да летом Ока под Тарусой, и там все было просто, ясно. А тут…

— Конечно, помню.

— Но потом было не до улыбок, умиления, правда? — сказал Николай. — Помнишь, как на барже плыли по протокам и шлюзовались в деревянных колодцах, как бродили по лесным топям… Боже мой, надо же… А потом вышли у Вытегры, и ноги нас не держали, укачало нас изрядно, мы с трудом одолели деревянные настилы. Но все же забрели на танцевальную площадку. Помню, как нас лихо поколотили, пришельцев, а потом, объявив мир, рассказывали нам всякие небылицы…

— Мы с тобой заняты воспоминанием, — прервал друга Василий, — а что там у них?

— Может быть, как ты сказал, сталкиваются?.. Ты вот лучше расскажи, чем теперь живешь… чем дышишь?..

— Успеется… Теперь мы друг от друга никуда не денемся.

— И то правда, еще наговоримся. Я к тому, что пора нам и возвращаться в купе, а то получается какое-то длительное отсутствие. Да и ноги, скажу тебе, не держат меня, в движении, как ты знаешь, укачивает… А вот в лодке почему-то нет, когда сам гребу. Ботики называются, долбленки, из целого куска дерева. Гавайские острова, Самоа… В таких не плавал сам-то, батюшка, нет, не плавал? Вот увидишь, как это славно…

Когда они вошли, постучавшись, — как будто дверь туго открывалась, — застали братьев не в воспоминаниях, не в беседе. Они не расхаживали — да тут и расхаживать было негде, — и не сидели друг перед другом, вперившись брат в брата, и не рядом, и не в обнимку. Они застали Петра, лежащего в блаженстве, улыбающегося, а рядом с ним, у ног его, сидел Павел и читал вслух газетные объявления из приложения к «Вечерней Москве». Читал приятным низким голосом, чуть даже нараспев, не торопясь. Роговые очки еще больше подчеркивали его достоинство и усердие и в то же время некоторую снисходительность. Улыбка бродила по его лицу:

— …у населения следующие вещи: пенсне, часы карманные на цепочке, веер, папиросницу-портсигар… И еще, для работников театра снимут отдельные квартиры в центре… Что значит — отдельные? Ну хорошо. А вот — складское помещение. Организация арендует, желательно с хозяйственным двором…

Павел прервал на мгновение чтение и затем, пригласив Николая и Василия садиться, продолжал все тем же голосом:

— …организация продает кресла зрительного зала, бывшие в употреблении…

— Достаточно! — откликнулся Петр.

— Хорошо, как угодно. Так. — Павел аккуратно пересложил страницы и сложил всю газету в колонку. — Что же хочешь, продать или купить?

— Хочу продать.

— Какая строка сверху?

— Это они играют, — догадался Николай. — Я тоже хочу.

— Не мешай, — откликнулся Петр, приоткрывая один глаз, — вы опоздали на игру, ставки сделаны. Понаблюдайте лучше, чтобы мы Лавру не проехали, хочется посмотреть. — И снова закрыл глаза. — Седьмая строка сверху.

— Пожалуйста! — отозвался, чуть подумав, Павел. — Старинный веер слоновой кости, из города Кантона, девятнадцатый век.

— Хм… А что вы можете предложить взамен? В обмен? Смотри в графе «куплю» — тринадцатая строка сверху.

— Так-так… Домик в деревне или дачу. Ну и хитер! Это за веер-то!

— Но из Кантона, — промурлыкал Петр. — Тургенев там был… Так, домик в деревне, неплохо… Пожалуйста, ты теперь продаешь — десятая сверху.

— Дачу…

— Да? И дачу продаешь? Ну, вот видишь, а я что говорил! Я так и говорил. Зачем тебе дача, ты в деревню едешь. А я тебе взамен, у меня, брат, все взамен — двадцатая снизу.

— Двадцатая? Это не совсем хорошо, но довольно остроумно. Так-так, двадцатая — неисправную импортную стереосистему «Хи-Фи». Ну ты ловкач! Два дома у меня купил за веер и «Хи-Фи».

— А зачем тебе два дома? У тебя семья небольшая, ты да жена, дочь замужем. Это мне надо бы…

— Прекрати.

— Вот именно. Пожалуйста, дальше, ваш ход.

— Хорошо, — сказал Павел. — Часть дачи — на дом в деревне. В придачу прошу грушевую спальню девятнадцатого века, люстру и сундук. Там еще у вас стиральная машина, но я ее выброшу, не люблю шума.

— Откуда же в деревне грушевая спальня? Это уже усадьба, а не деревня… И откуда у тебя еще часть дачи?..

— А не пора ли нам выйти? — сказал Петр, приподнимаясь, — размяться, получить благословение небес да на боковую…

— Увиливаешь, — Павел снял очки. — Хитер…

Лес стал раздвигаться от колеи, вот-вот должен был показаться Загорск. Они все вышли из купе в проход. И как раз в это время появилась река, первая зелень в ивах вдоль оврага, и вот блеснули в лучах солнца золото и синь небесная. Открылось как бы чудо.

И так они стояли долго, уже исчезли купола соборов, колокольня… Кругом снова были поля, лес…

Что же было дальше?.. О чем они думали?

— Вот река еще не спит, — сказал Петр, когда они вернулись в купе. — Еще бурлит и клокочет. Рыбы, я думаю, будет много.

— Река, конечно, она не спит, — заметил Николай, взбираясь на верхнюю полку, — а вам очень даже пора вздремнуть. У нас завтра день не из легких. Мы тут с Василием договорились, что будем наверху, а вам — нижние полки.

— Нет, так дело не пойдет, — не согласился Павел. — Я люблю наверху, если, конечно, я никому не помешаю, если никто специально не жаждет верхней полки.

— Ну что же, — оживился Петр, — наконец-то у нас и происшествие, столкновение сторон. А вы говорите, в поезде не бывает происшествий…

— Кто такое мог сказать! — Василий старался говорить серьезно. — Да знаете ли вы, Лоренс Стерн или Карамзин так бы расписали наши дорожные мелочи, что уже бы составилась целая книга характеров.

— А вы? — спросил Павел.

Но Василий не отозвался, и разговор сам собой стих.

И вот наступило это серое утро. Николай проснулся задолго до остановки, — а может, он и не спал? — разбудил Василия. Они вытащили узлы, рюкзаки и сумки в тамбур. Поезд в Шарье стоял всего несколько минут, и надо было успеть все сделать вовремя. Поднялись и Петр с Павлом и тоже принялись помогать, и когда поезд остановился, спускали вещи вниз, на утоптанную землю, а Николай с Василием подхватывали.

Здание вокзала казалось уютным, еще стародавнее, с обширными деревянными скамьями, стены выкрашены под трафарет, цветами, висели натюрморты.

Через вокзал они вышли на пустынную площадь. Было тихо, безлюдно, но, как во всех маленьких городах, прилегающих к железной дороге, здесь уже началась утренняя жизнь. Зримых примет весны как будто еще не замечалось, но воздух был упоителен своей прохладой и чистотой. Они были бодры, крепки, в меру веселы, как и полагалось таким ранним утром, с ощущением надежды, что светит нам, пока мы живы. Сказывалась привычка городской жизни, городского делового утра. Они знали, что еще предстоит путь неблизкий. «Хорошо бы управиться засветло», — думал Николай, который, конечно, достаточно знал здешние порядки и случайности. Он куда-то бегал, что-то узнавал, наконец явился довольно успокоенный. Пароход еще ходил, корабль еще скользил по водам: но этот был последним, вода быстро убывала.

— Сейчас придет такси, — говорил он, — погрузимся, отвезем все на пристань, и тогда я буду спокоен.

Все молча приняли его решение. Как раз в это мгновение на площадь уже выруливала машина.

— Оказывается, мы еще не совсем отрезаны от цивилизации? — сказал Петр. — Работает телефон, появляется такси…

Николай мельком на них посмотрел. Но говорить ничего не стал.

Водитель такси был, конечно, знакомым Николая. Он улыбался, с уважением и пониманием поглядывал на всех, помог загрузить вещи в багажник.

— Это дело, это дело, — все повторял он. — Запастись никогда не мешает. И продуктами и материалами. Профессия ваша хлопотная, столько всяческих приспособлений… — говорил он и, оглядев всех, добавил. — С друзьями — это хорошо! Тоже художники, из одного как бы цеха?

— Да, — откликнулся Николай, — вот именно, из одного цеха, Михаил Михайлович, вы сразу догадались, — и взглянул на Петра. Тот сник: его не узнали. — Стараниями Михаила Михайловича, — продолжал Николай, — и его друзей многое сделано в моей здешней жизни, да иначе, наверное, я бы не так и любил эту местность, не будь здесь таких людей. А вы еще не слышали, как здесь поют…

— Это есть, — сказал Михаил Михайлович, и его лицо покрылось румянцем. — Этого не отнимешь. И кто же, живя на реке, не поет? Правда, река наша Ветлуга — небольшая, но красавица, с норовом. Теперь разлилась, а летом — все песок, да дубовые рощи, да сосновые боры… И вьется, играет чистая вода… Так что же, — заметил, что все слушают его, — потихонечку, не торопясь, и двинемся. Времени-то у нас еще много. Я думаю так — часа через три-четыре, не раньше, появится наш стремительный экипаж. В последний раз пройдет по реке, промчится и станет до осени. В самую-то вы пору, конечно, можно было бы пораньше… — и не стал развивать тему, сказал только, что рыбы в этом году было немного, куда-то она вся подевалась.

В дороге Михаил Михайлович продолжал говорить, не переставая: об огороде, цветах, рыбной ловле, зимней охоте на лис, но все время поглядывал на Николая. Его ровный голос убаюкивал:

— Все мы надеемся, все уповаем, а без этого и радость не в радость, и грусть холодна и безвкусна…

— А как тут с рынком? — неожиданно спросил Петр.

— Это с базаром-то? Да как с ним, ничего, как всегда. Вот мы вещички доставим, и я вас подвезу, как раз к открытию, посмотрите сами. Конечно, любопытно — день базарный, воскресенье.

— Да, сегодня же воскресенье! — радостно согласился Петр.

Ехали по утренним, еще пустынным улицам, городок был чист, уютен: наличники на окнах, резьба по карнизам, кое-где попадались резные русалки, фараонки, солнце и луна… И само солнце уже поднималось над городом, пока они ехали, минуя товарные склады, к дебаркадеру — эдакому сколоченному плоту с висящими по бортам рваными покрышками.

На досках сидел старик в тулупе и валенках с глубокими галошами. Увидел приближающуюся машину, не торопясь приподнялся, поправил на голове шапку-треух, подобрав под нее жидкие свои волосы.

— Раненько прибыли, никого еще и нету, — здороваясь, сообщил он.

— Ну вот и будете первыми, — откликнулся Михаил Михайлович. — Народу-то наладится, ой! Ты уж, Иван Алексеевич, поспособствуй нашим гостям, присмотри за вещами, а то они вот хотят еще на базар успеть. Так я говорю, Николай Сергеевич?

Николай кивнул, поздоровался со стариком.

— А я тебя, батюшка, и не признал сразу, думаю, кто это такой подъезжает. Богатым будешь.

— Буду, — улыбнулся Николай.

Разгрузились. Подошли к реке, она уже значительно отошла от прежнего своего берега, и особенно за эту ночь; были видны бревна, щепка в пене — все, что река оставила на берегу за эту ночь.

— Да у тебя тут все знакомцы, — сказал тихо Павел.

— Приятели, друзья, — так же тихо ответил Николай. — Ему, может, хотелось меня не сразу узнать… А все равно признал сразу, вспомнил. Ну что, поедем на базар? За снасти и все прочее не беспокойтесь…

— Да я и не беспокоюсь, — Павел явно горячился. — С чего бы! А вот что это ты помрачнел?

— Я не мрачный, я напряженный, — ответил, чуть улыбнувшись, Николай, взглянув при этом на Василия, тот сидел на корточках у воды и о чем-то беседовал со стариком. — Я хочу, чтобы было хорошо, а мне все кажется, что вам неловко, неуютно. Как будто я что-то не так делаю.

— Э, не годится, — сказал Павел, — совсем никуда… не пойдет… если ты так думать будешь… Дело не пойдет. Не годится, — Павел улыбался. — Должны же мы и поссориться и помириться, и смех будет тогда сладостней, как это заметил вот Михаил Михайлович, и жизнь прекрасней. Не думай о нас. Или, может быть, Петя что-нибудь сказал тебе?

— Ничего он не говорил. Я и сам не знаю, что со мной, никогда такого не было…

— Поступай, как сам знаешь. Ты художник, артист! Мы уж подладимся. А то еще и побьем все вместе! Мне, во всяком случае, нравится здесь, потому что встретил хороших людей. А это ведь редкость теперь, Николай. Ты даже и не представляешь, какая это теперь редкость…

К ним приближались Петр с Михаилом Михайловичем.

— Ну что же, — обрадованно заговорил Петр, когда они подошли, — я так думаю, что-то такое надо совершить… с приездом к этой прекрасной реке. Прекрасна река, и утро божественно.

— Непременно надо, — поддержал его Михаил Михайлович. — А то что же так… Со встречей, а как же! Я вот предлагаю вам всем поехать ко мне, щей бы откушали, согрелись…

— Мысль дельная, — откликнулся Николай, — и спасибо тебе большое, Михаил Михайлович, за приглашение. Нашим-то новичкам хотелось бы город посмотреть, на базаре прицениться. Так что спасибо, в другой раз. Идите все к реке, я сейчас достану еду…

Все встали полукругом у воды, смотрели на реку. Она не бурлила, весенняя сила завершилась в ней. Старик был доволен, что его уважали, что он был в компании. Он приосанился, встрепенулся весь от незначительной, казалось бы, встречи и разговора. Обещал непременно задержать пароход, если они будут запаздывать.

По дороге к базару все же заехали к Михаилу Михайловичу, он хотел передать Петру необыкновенных самодельных блесен и крючков, — без такого, сказал, и ехать глупо. День уже был в разгаре, когда наши герои оказались у рыночной площади. Здесь, собственно, и была вся суть старого города — и неизменная каланча, и лабазы, и несколько зданий красного кирпича…

И снова разбрелись по двое — Петр с Павлом, Николай с Василием. Одна пара, постарше, направлялась к магазинчикам, что окружали пространство рынка, а другая — глазеть и прицениваться по рядам, где были выставлены семена, рассада, продавали лук, чеснок… Вообще-то не густо было в рядах, не то что на московских дорогих рынках, где бытует пугающее изобилие овощей, фруктов, грибов, засолов всевозможных, баранины, телятины, свинины и говядины, творога и сметаны вперемежку с петрушкой, сельдереем, пастернаком…

Николай с Василием остановились у «грузинских вин». Собственно, направлялись туда вспомнить былое, но вывеска с кистью винограда пообветшала от ветра, дождя и солнца — ларек был закрыт. Замок висел прочно: чувствовалось, этот вид промысла в русской провинции отходил в прошлое. Остановились и у «Фотографии», где были выставлены пожелтевшие изображения местных красавиц и кавалеров, несколько свадебных пар, несколько военных, молодой человек со шведской бородкой… И снова пошли к рядам с семенами: розовые женщины и задубевшие старики толковали о всходах, о почвах, об удобрениях, о всех превратностях судьбы и видах на урожай. Семена и рассада — все это буйно расцветет скоро, даже здесь, под этим северным небом. Николай купил несколько кульков с семенами цветов — анютины глазки, львиный зев, душистый горошек… А Василий углядел коврик круглый, сплетенный из разноцветных лоскутов, — он, подобно солнцу Ван Гога, вдруг открылся ему из-под прилавка.

— Это тебе, в твой дом, — Василий внимательно посмотрел на Николая.

— Спасибо. У нас и плетут. Да и у вас, где ты там — за горами, долами, наверное, тоже…

— Конечно! Но этот очень уж хорош! Да ты… что-то не вёсел, парень, или как-то лихорадочно весел… Не нравишься мне.

— Волнуюсь. Чтоб там без меня не сглазили, не растащили домишко по бревнышкам. Пройдет. Да и тащить там нечего. Да и некому, а всякая пакость в голову лезет. Я уж Павлу объяснил, он тоже все спрашивал, что со мной. Устал я с вами. Вы такие внимательные!

— Понимаю, — кивнул Василий. — В такое весеннее время, конечно, настроение переменчиво, понимаю, я и сам чувствую… А смотри-ка, наши идут, нагруженные покупками — что-то такое отхватили. И как дети!

— Военные дети, сиротские. Да и мы ведь тоже с тобой…

Братья подошли и наперебой стали рассказывать, что они купили: каких-то невероятных лезвий для бритья и массу всякой мелочи из уцененных товаров. Видно, что-то напомнило им о молодости. Но лезвия были их обоюдной страстью — «Жиллет», как тройка — господину, как галстук — чиновнику, — тут можно было понять. Служба Павла требовала опрятности, собранности, ритуала бритья перед выходом — необходима была свежесть и опрятность лица. И может быть, даже больше, чем Петру, потому что Павел сам должен был совершать эти превращения, это колдовство, а над образом Петра трудились столько людей, столько мастеров! Братья с детским восторгом показывали и бумажник еще для «тех» денег, и флакон духов «Пиковая дама» — на стекле печальные карты из повести Александра Сергеевича, — и что-то еще… Все это развлекло Николая и отогнало от него гнетущие мысли.

— Ну что же, посидим, понаблюдаем? Время есть, — сказал довольный теперь Василий, когда страсти утихли и его друг как будто избавился на время от хандры.

— Мы хотели еще и «хохлому» купить, но при ближайшем рассмотрении она оказалась подделкой, — говорил, еще не остыв, Павел.

Все были довольны, всем было хорошо.

В это время на обозрение любителям базарной сутолоки выступила компания человек из пяти — семи. Ядро было компактно, но края расплывчаты, — как засада у наступающей армии, как птички, что окружают большое животное, следуя за ним постоянно, но оставаясь чуть сбоку, чуть в стороне. Великолепное зрелище! Все они были разукрашены, подобно скоморохам, в каких-то наклейках, лентах, бахроме… Чуть впереди шествовал высокий блондин. Волосы его развевались на ветру. Лицо прекрасно, если бы поубавить краски, убрать маску напускной надменности, на шее синий в клетку платок, бросались в глаза невероятных размеров красная куртка до колен и желтые брюки с бубенчиками.

Вдруг и девушки неожиданно вынырнули на это пространство — прелестные девушки, откуда только и появились… Четверка москвичей со вниманием смотрела на это зрелище, еще ничего не понимая. А те, красавицы, шли не торопясь. И было в их движении, в поворотах что-то сказочное и трогательное. Как будто весь базар преобразился, и торговля пошла оживленней, и товару прибавилось.

Павел с Петром вначале было насторожились, вспомнив, вероятно, свою юность. Но теперь все было другое (оставался лишь след, намек), тут был один только вызов, кураж: смотрите, любуйтесь; тут были зов, веселье и потеха. Пройдя круг, они вновь показались на виду четверки москвичей… И в это мгновение взгляды встретились.

— Мы были узнаны как нездешние, — предположил Василий. — И, кажется, они почувствовали достойных соперников…

— По-моему, ты преувеличиваешь, — откликнулся Николай.

— Ничего подобного, — сказал Павел. — Вы оба не правы. Вы и сами не знаете, кто вы такие. На вас посмотришь со стороны… Когда мы с Петром выходили из магазина, я стал искать вас глазами. И вот я посмотрел туда, куда все смотрели. А там были вы: стояли посреди базара, заняв, казалось, всю площадь, такие колоритнейшие фигуры… как бы из кукольного балагана. И о чем-то с воодушевлением беседовали, именно страстность вашего разговора, эмоциональность невероятная… Вы словно в живых картинах изображали то, чем мы живем, только скрываем. И я вспомнил, как в детстве отец рассказывал мне о живых картинах, а теперь увидел это своими глазами. «Сократ, беседующий с Платоном» — так, например, можно было бы назвать. Это было потрясающее зрелище. Мы с Петром получили огромное удовольствие. И я подумал еще: что это за «персонажи» стоят, беседуя, не Иван ли Никифорович с Иваном Ивановичем? А потом подумал: а может, это Иван Васильевич с Василием Ивановичем? Но где же их тарантас?

Опять все долго смеялись.

«Ватага» на мгновение остановилась, замерла в своем победоносном движении, как бы раздумывая, принимать ли этот смех на свой счет… Гитарист тронул струны, словно призывая к наступлению. Главарь мотнул головой, уже готовый было ринуться в бой. Но тут невольное обстоятельство нарушило все планы — к гитаристу подошла миловидная девушка, хрупкая, нежная, и что-то сказала такое, от чего все там рассмеялись, и так хорошо… Они вдруг все преобразились.

Петя хмыкнул, а за ним и Василий, а потом и Николай с Павлом.

Главарь взял из рук прелестной девушки корзинку, покрытую белоснежным полотенцем, и вся компания стала удаляться. Но гитарист все же оглянулся и сделал сидящим на ящике путешественникам нос. Как говорится, победа была одержана без сражений. Пора было собираться в путь, они могли теперь спокойно покинуть этот городок. Снова разобрались парами и двинулись к реке.

У дебаркадера раскачивался теплоход на подводных крыльях: он назывался «Стрела», и это говорило о многом. Теплоход был заполнен до отказа. И тут наши путешественники оказались в некотором смущении оттого, что не было на месте старика-караульщика.

Вдруг звонкий голос, как полковая труба, прокричал:

— Артисты прибыли!

Капитан, не раздумывая, дал протяжную торжественную сирену — к отплытию, к отходу. Со своего высока он, приветливо улыбаясь, махнул им рукой, а те, что сидели или стояли у чемоданов, мешков, узлов, посторонились и дали дорогу. Один из диванов салона был уставлен их вещами. Они смущенно пробрались туда. И Петру ничего не оставалось, как исполнить то, на что он был мастер.

Он громко сказал:

— Я вам песню спою, дайте гитару!

Не буду описывать, что дальше происходило на теплоходе. Восторженность пассажиров постепенно спадала от духоты, беспрерывного воя моторов. Всех клонило ко сну, и многие уже спали.

Несколько раз теплоход приставал к берегу — правый берег был почти везде высокий и холмистый, поросший елью и березами.

Скоро теплоход подошел к мосткам, бросили доску с борта, и все гуськом, передавая друг другу вещи, прошли к берегу. Кроме москвичей здесь никто не выходил. С палубы что-то кричали, улыбались и махали руками.

Они стояли у рюкзаков и узлов под холмом, на который им предстояло взобраться. Но не думали сейчас ни о чем, стояли, завороженные тишиной и прохладой, необозримыми далями. Как будто слышно было, как спускаются на землю капли дождя, как пар поднимается от земли. Они долго так стояли, всматриваясь в окрестности, вдыхали воздух, напоенный влажным нежным запахом сосны, прелых листьев, травы, смотрели друг на друга. Им всем дано было еще раз ощутить состояние юности.

— Ну, дорогие мои, — позвал Николай чуть дрогнувшим голосом, — пора и в путь.

Они поднимались все выше и выше, переходя ручьи, прыгая с кочки на кочку. Земля оттаивала, набухала, готовая принять усилия человека и родить. Время от времени приезжие останавливались, чтобы передохнуть, посмотреть на пройденный путь, друг на друга, увидеть лесное пространство за рекой.

— Вот там должен быть приток, — говорил Василий. — И мне кажется, если по нему идти, то можно добраться до водораздела. А там уже мое хозяйство. Моя деревня. Как будто так, Николай? То, что я увидел здесь, невероятно — такие дали, такой лес!

Николай улыбался, он был доволен. Теперь говорил уверенным, хозяйским голосом, довольный тем, что рядом его друзья. Казалось, и вещи не были тяжелы, и подъем не крут — так хорошо они шли. Вот и первая изба показалась на склоне. Они вышли к размытой дороге, глина была красноватого цвета, уперлись в изгородь. Николай отодвинул слегу, пропустил всех и снова задвинул ее.

— Теперь, дорогие мои гости, вон там, видите, крыша с чердачным окном и балконом. Это мой дом и моя крыша…

— Там все твое… и за лесом тоже… — смеялся Василий, он был в восторге.

Они уже шли по деревне, кто-то из деревенских выходил на крыльцо, поздороваться. Николай раскланивался, низко опуская голову, степенно, представлял своих друзей.

— С приездом, с приездом, Николай Сергеевич, заждались, да и помощники у тебя хороши для весенней-то работы. Может, дашь кого на времечко? — шутили женщины.

Деревня располагалась углом — ряд домов стоял вдоль склона, обращенный к реке, а другой ряд уходил от реки к возвышенности, кладбищу и далее в поля.

Через калитку прошли двором, оставили вещи внизу, поднялись по ступенькам под навесом к двери. Николай достал ключ, повернул им в замке, отодвинул щеколду, и дверь со скрипом отошла. Зимой повеяло сразу, холодом застоявшимся. Прошли дальше сенями. Дом был обширен, пятистенок, со скотной половиной, где Николай предполагал сделать мастерскую.

— Вот мы и дома, — сказал хозяин. — Сейчас откроем все окна. Затопим печь. К вечеру будет хорошо.

Помолчали. Сидели, отдыхали на лавке у растворенного окна.

— Пока не остыли, — предложил Николай, — давайте избу выметем, дров принесем, воды натаскаем и печь протопим.

Петр с Павлом пошли по воду, а Николай с Василием остались делать приборку.

— Ну как? — спросил Николай.

— У тебя просто, достойно… — ответил Василий. — Можно сказать — функционально. Рассказывай, рассказывай, я знаю, тебе хочется все показать.

— Как не хочется! Здесь у меня зимняя половина. Тут зимой, знаешь, даже жарко, форточку открываю. А там, у сеней, — летняя часть и комнатка для Нины. Наверху, у чердака, — летние спальни. Там и окошко я прорубил — можно читать, писать, а внизу — мастерская во весь двор.

Вымыли пол, натаскали дров, сняли с окон зимние рамы, затопили печь. Не сразу она занялась после зимнего застоя, но потом разбушевалась как следует.

— Гнезда у тебя не было в дымоходе? — спросил Василий.

— Теперь нет, я решетку поставил. А как приехал, в первый год, было. И у тебя тоже?

— И у меня было.

Скоро изба проветрилась, запахло смолистым деревом. Они сидели на лавке у распахнутого окна. Василий нарезал хлеб, Николай мыл посуду.

— Все хорошо, — говорил он, — но иногда так грустно бывает вдруг, выть хочется. Понимаешь?

— Да, — согласился Василий.

Пришли Петр с Павлом с полными ведрами. Уже смеркалось.

— Время-то как быстро скачет, — удивлению Павла не было предела. — А я-то собирался еще к реке сходить. Но сил уже нету, нету. Вот прошел в последний раз до колодца, а обратно и ноги не идут. И от воздуха опьянел. Так со мной только в горах было.

— Вы все себя не узнаете дня через два, — пообе-шал Николай, — такими здоровяками сделаетесь от воздуха здешнего, да вот я еще молока парного принесу… Но пока не стемнело, давайте к ночи приготовимся. Кто хочет в избе, места хватит всем, а я так на сеновале. Натаскаю сейчас тюфяков, тепло будет и душисто на сене.

Его стали отговаривать. Ясно было, что остальные хотели остаться в тепле. Николай предложил:

— Может, ты, Василий, рискнешь?

— Не рискну. И тебе не советую.

— Тогда выбирайте места по вкусу. Кровать, сундук да лавка.

Решили тянуть спички, каждый хотел испытать свою судьбу, потому что было совершенно все равно, где спать, лишь бы спать здесь, в тепле. И выпало — Павлу на кровати, Петру на сундуке, а Василию на лавке. Как в сказке, все сходилось.

Посмеялись такому раскладу, потому что в приметы не верили, а верили в удачу.

Уже в печи кипел кулеш, уже Павел ставил на стол самовар. И вот наконец все было готово — стол накрыт.

— Ну что же, — сказал Николай, — начнем нашу холостяцкую жизнь.

— Разрешите, — Павел встал, — я сегодня буду дежурным, разливающим, ибо нахожусь ближе других к самовару.

Все улыбнулись ему.

Павел передал каждому по ломтю хлеба, наполнил деревянные миски кулешом из тушенки и перловой крупы. Еда немного пригорела в черном от копоти чугуне, но запах очага и острая приправа из перца, мяты и барбариса прекрасно подействовали. Павел так бережно и со знанием дела орудовал черпаком, чуть согнув его, чтобы было удобнее наливать, что, казалось, он всегда этим занимался.

Потом наполнил стаканы заваркой из чайника, с наслаждением глядя на его расколотый носик, залил его снова кипятком и поставил на самовар, накрыв бабой-грелкой. Вскрыл ножом банку с солеными огурцами и передал каждому по огурцу, после чего старательно наполнил стаканчики из своей походной фляжки, закутанной фетровым чехлом.

— Ну вот, кажется, все. Остальное берите сами — соль, масло, картошку… Скажу немного — давайте радоваться тому, что мы здесь, и всему, что мы увидим и с чем столкнемся, что мы в этом уголке земли русской, что мы здоровы, крепки. И пусть дружба и радость не покидают нас. Хочу сказать еще: мы благодарны Николаю, что он вывез нас сюда.

Все встали, выпили и принялись за дымящийся кулеш, поглядывая друг на друга.

Мерно тикали заведенные часы-ходики с кукушкой. Потрескивало в печи, мерцание огня отражалось на стенах, потолке, на почерневшем от времени гладком дереве, не закрытом ни обоями, ни штукатуркой.

Невзначай вздохнул Павел, потом Петр, улыбнулся Василий и зевнул, и Николай хмыкнул и протер глаза рукой. Но поскольку был хозяином дома и потому, что менее других устал от впечатлений, стал было рассказывать о хитром и умелом Акиме-Иоакиме, своем друге деревенском, который возьмет все теперь в свои руки, все руководство деятельностью. О Зинаиде — маковом цвете, что прискачет на лошади…

Павел поддержал беседу, вспомнил любимого своего писателя Карамзина, его восхитительное начало «Бедной Лизы» — описание Москвы с холмов Симонова монастыря (повесть эту он перечитывал перед отъездом вслух своей взрослой дочери, а она плакала, потому что не сложилась ее жизнь с мужем).

Петр загрустил, представив свою молодую жену и своего сына. Василий хотел было что-то сказать, заметив грусть в глазах Петра, но тихо поднялся, проговорив, что пойдет подышит, а то как бы не угореть от первой топки. За ним потянулись остальные. Ночь стояла тихая, звездная, запахи весны волнами накатывались из необозримого пространства, омытая дождем земля дышала покоем. Далеко внизу за рекой, где-то в чащобе лесов блестели огни далеких селений.

Когда возвратились в теплоту дома, нашли живые запахи: они вернулись в дом, где уже начали жить.

Николай еще раз позвал к себе на сеновал и пошел, пожелав всем спокойной ночи. Разбрелись по своим местам. Василий устроил себе на лавке лежанку из тюфяка, набитого сеном, взбил подушку, пристроил на столе лампу и, раздевшись, забрался под ватное одеяло. Его дорожная тетрадь и карандаш были под боком.

«Двойной смысл во всем, — писал Василий, — предметах, деревьях, людях. Женщина, мужчина, деревья, вода, огонь… Каждый человек, животное, дерево и каждое слово заключают в себе двойственность. Волшебство и реальность…»

«Подъем тяжел, — было в следующей записи, — но прекрасен, как и отъезд из Москвы. Местность понравилась. Пришлась по душе. Как будто я уже здесь бывал. Кажется, мы подружились с П. Барин. Хорош в проявлении чувств. Дом понравился. Надо бы присмотреть…» — так и заснул с тетрадью в руке глубочайшим сном.

Проснулся Василий через час. В избе темно, тепло, жаром тянуло от печи. Поднялся, сунул ноги в сапоги, приоткрыл окно. Проверил заслонку в печи. Петр сопел тихо и мирно, удобно устроившись на перине. Павел что-то бормотал. Василий осторожно коснулся его вытянутой рукой и положил ее поверх одеяла. Потом надел телогрейку, вышел в сени и по лесенке стал пробираться к Николаю.

— Не спится? — спросил Николай, отрываясь от книги.

— Заснул да проснулся, — Василий опустился в сухое сено. — Там жарко, а тут у тебя действительно привольно. Звуки слышны.

— В деревне еще не все спят. Может быть, выйдем? Сходим к Акиму-Иоакиму, он будет рад, ведь знает, что приехал. Я к нему обычно всегда захожу в тот же вечер.

— Пройтись не мешает…

— Он, я тебе скажу, чудной старик, — рассказывал Николай. — Да это и понятно, скажешь ты, с какой бы стати дружил с ним и вспоминал о нем… — Николай тихо засмеялся. — Он, конечно, личность не героическая, но память у него сказочная и руки золотые… Он — задира, поэтому его и побаиваются, как бы чего-нибудь не сболтнул лишнего, как бы не столкнул кого-нибудь друг с другом. Ты, может, скажешь: вот снова старики да старики…

— Нет, не скажу. А думаю даже, что пока это поколение еще не совсем ушло, его надо как следует рассмотреть и прислушаться к нему. Запомнить…

— Вот именно. Есть у меня еще один друг — Алексей Федорович, местный лесник… Но только одно спасение с ним в лес уйти, тогда с ним здорово. И собаки его лайки, сроду таких собак не видел, хороши собаки… Аким-Иоаким же хитер, коварен то есть, но открыт нараспашку. Его деревенская хитрость выработалась за многие годы. Он теперь один живет, дети разбежались — кто на лесоразработки, кто в город. Но к огороду приезжают, помогают ему. Да и без огорода наведываются, — Николай махнул рукой. — Коварство его настолько простодушно и так на поверхности, что провести его ничего не стоит… Чем и пользуются. Да что я тебе все объясняю, у тебя там вряд ли что другое… Все хотел спросить, не надоело тебе, писателю, ворошить все это — скудость, лень и вот такую «хитрость», а? Что же получается? Выходит, если криво посмотреть, со стороны — изжил себя человек, несет его куда-то в другие пространства… Возьми, к примеру, себя. Во что превратился? В какого-то странника, эколога культуры. — Говоря так, Николай улыбался.

— Действует деревенский воздух на сеновале! — улыбался в блаженстве и Василий. — Пошли-ка скорей, развеем, передадим свой заряд Иоакиму. — Неожиданно серьезно добавил: — Знаешь, какое я слово хитрое нашел — «заповедник». Нравится? Место духовной оседлости…

— Пожалуй, смысл есть, — согласился Николай, уже поднимаясь. — Собирайся. На рыбалку-то все равно завтра не пойдем, рано вставать не станем.

— Какая теперь рыбалка…

Все спали в деревне, когда они вышли на улицу, но в одном доме горел свет, и очень ярко, — в доме Акима-Иоакима. Настольная лампа под металлическим колпаком, какую обычно встретишь в конторах, стояла на подоконнике и освещала не саму комнату, а часть улицы. Ее специально так поставили, чтобы видели: здесь не спят, кого-то ждут… Они постучали, дверь оказалась незапертой. Вся изба была в деревянных перегородках, а посреди белела большая печь. Василий предполагал, что хозяин сейчас спустится к ним с печи, вперед валенками, но голос громкий на их шаги донесся из глубины:

— Кто там, не ты ли, Николай?

— Да, — откликнулся Николай, — это я со своим приятелем. Пришел тебя навестить, сказать, что приехал. Хоть поздно, а все же, думаю, зайду.

— А я не сплю, жду тебя. Мысли ворочаются… Я слышал, что ты прибыл со своими друзьями. Думал, уж не зайдешь. А потом так решил: нет, зайдет, — голос старика слегка дрожал, и этого нельзя было не заметить. Василий с Николаем переглянулись.

— Ну, думаю, прокручусь, а уж с утра к тебе отправлюсь. Соскучился, что говорить. Зима-то у нас тяжела была. Но, смотри, выжили некоторые… — пошутил старик.

Пахло травами, может быть, старым, но чистым запахом. Старик был рыбак, и вода и ветер, наверное, приносили в его дом запах простора. Бревна стен были могучи, даже удивительно, что росли такие сосны, висела карта Советского Союза, а также портрет самого старика, писанный Николаем, как сразу отметил Василий. На красном фоне — лицо старика цвета предрассветного, белая рубаха. Картина, кажется, не была окончена, виделось в ней что-то незавершенное. В углу, рядом с киотом, были фотографии — и пожелтевшие, и совсем новые. Старинные часы французской работы отмеряли русское время. И швейная машина «Зингер» соседствовала с этими часами.

Николай сразу прошел к кровати старика, Василий чуть задержался.

— Я с зимы все дожидался тебя. Вытрусил, проветрил, обиходил в твоем доме, — рассказывал старик, — чтобы не душно было. Ну что же, рад тебе, — сказал старик и, вздохнув, спросил: — Кто же с тобой?

— Василий, мой друг, — сказал Николай и присел к старику на кровать.

Василий рассматривал фотографии.

— Постарел ты за зиму, Аким-Иоаким…

— Есть немного. Чуть было богу душу не отдал, но обошлось. Теперь жить буду еще. Василий, и ты присаживайся, дай на тебя посмотреть. А хочешь, так достань нам из шкафчика, что в кухонном притворе, там есть что.

Василий подошел к кухонному простенку, открыл резные дверцы шкафа старинной деревенской работы. На большом подносе стояли штоф зеленого стекла и несколько стаканчиков. А еще мед, немного вяленой рыбы, кусок сала, хлеб… К горлу подступило у Василия. Он представил, как старик лежал и ждал, когда придет Николай. Василий взял поднос и перенес его к изголовью кровати.

— Ну вот и хорошо управился, — сказал старик, подмигивая ему. — А рыба в этом году плохо шла… Правда, попробовать и теперь можно…

— Да будет тебе, Аким-Иоаким! Мы, конечное дело, «поботаем», наделаем шума, но я вот приехал, огляделся, зашел к тебе, и хорошо мне.

— Баньку истопим, попаритесь всласть…

— А вот это обязательно, непременно. Как она у тебя, существует еще?

— Славно мы с тобой тогда поработали, хоть всю деревню заводи, пару хватит. Угощайтесь, ребятки. А мне на донышке, я теперь слаб.

Старик говорил, что вскоре уже должны прибыть и сыновья, что время самое заниматься огородничеством.

Он рассказывал о новостях деревенских, об умерших, родившихся. Что оползнем подточило овраг и снесло несколько бань, его чудом сохранилась. И стоит теперь одна-одинешенька в старом исконном ряду под липами, новый же ряд устроился по другую сторону оврага и далеко от пруда, но и ряд-то теперь невелик — три бани… Узнав, что у Василия дом в деревне по ту сторону гряды, увала, старик вспомнил, как в юности прошел туда пешком, на Макарьевскую ярмарку. Там, неподалеку от Макарьева, где жили его дальние родичи, в деревне Никола на Взгорье нашел себе Анну, жену свою, которая теперь уже третье лето как померла, оставив его одного…

Старик смотрел на них грустно-пронзительными глазами и улыбался доброй улыбкой.

Обратно Николай и Василий шли молча. Николай принес свою постель с сеновала и устроился рядом с Василием на лавках у приоткрытого окна, вместе со всеми.

Василий сидел под солнцем на лавочке у дома, уже поработав лопатой. Он покуривал самокрутку махорочную, пот стекал по лицу. Подумал, что рука, которая теперь держала карандаш и дневник, приобретает к вечеру мозоль. И вовсе не от писания, а от трудов праведных. Перед ним на огороде мелькал Николай. Одна грядка была уже вскопана, перелопачена их стараниями. И Николай на другом конце огорода, у соседнего пустого дома, перебирал, нарезал картошку для посадки. Василий записал: «Вспомнил юность. Сибирское голодное существование. Благолепие утреннего часа. Пока Николай топил печь, а братья собирали снаряжение для рыбной ловли, сходил к соседке (обаяние и предупредительность) договориться о молоке. Получил больше — сметану и мед. Благодарил, балагурил и обещал не остаться в долгу. Предложил свои услуги и помощь в огороде. Женщина опрятная, душевная. Две девочки — не робкого десятка. Отец сбежал в город. Якобы на заработки. Но кто теперь этому поверит. Хотя она его ждет. Несправедливость судьбы (историю записать потом). Пили молоко. С большим удовольствием беседовали, наблюдая друг за другом. Были внимательны. Посмотрим, что будет вечером. Уже полдень, а нас еще никто не посетил. Конечно, видели, как братья пошли на рыбную ловлю, и, наверное, подумали, что у нас есть дело. Как не быть!»

В это самое время послышались стук телеги, ржание лошади и крик женщины — будто неслась нечистая сила на своем помеле.

— Слышишь, — Николай поднялся от своих грядок, — Зинаида скачет. Хочет первой быть. Но что-то она запоздала. Ей бы полагалось к завтраку нагрянуть… Может, что случилось? Необыкновенное. Или наша Зинаида с очередной драки с мужем… Ну, держись! — и тут же замолчал, прикусил, что называется, удила, потому что в это мгновение Зинаида осаживала лошадь у забора. Отряхнулась, подняла голову:

— А вот и я, мальчики! Да у вас тут, смотрю, работа вовсю кипит. Однако вашу грядку вроде занесло, завело, как головку подсолнуха. Или вы, может, нарочно хотели? Покрасивше?!

— Да, — Николай улыбался во весь рот. — Именно нарочно. И покрасивше…

— А я как сказала? Не так, что ли? Может, у меня глаз кривой?

— Вот именно, — сказал Николай. — А как же иначе!

— А где же мой ненаглядный Евгений? — спросила Зинаида, подсаживаясь к Василию.

Николай отошел в сторону и с удивлением увидел кривизну грядки.

— Неужто рыбачить отправился? И меня не дождался! Вы, думаю, знаете, как меня зовут? — обратилась она к Василию, — Зинаидой, а вас я не знаю, хотя и могу догадаться.

Василий улыбался.

— Евгений, наверное, прибудет через неделю, я так думаю, его дела задержали… Он о вас многое рассказывал, я помню, говорил, что вы его опора. И вот теперь вижу, он совершенно прав.

— Ну уж вы скажете! — она сделала хитрое лицо, но улыбка при этом не могла совсем сойти с него. — Николай, миленький, да иди же ты сюда поскорей! Этот твой друг, он меня погубит… Как же получается, нет моего ненаглядного Евгения? А я-то надеялась…

— Будет твой Евгений, прилетит, недолго удержится в Москве. Ради одного любопытства и то приедет. Ты бы хоть письма почаще писала… Или, я думаю, не совсем ты готова к его приезду… Потому и сегодня запоздала… Догадываюсь, ничего и не сделано, что было обещано, — говорил Николай, подходя к Зинаиде. — Ну, расцелуемся, Матрена Патрикеевна!

— Да меня не так же звать, — смеялась Зинаида, увертываясь.

— Ну хорошо, Алиса Тимофеевна, — говорил Николай, пристраиваясь с другого боку и счищая с рук землю. — Как же ты могла все успеть?..

— Опять! Да что ты испытуешь меня!

— Дом-то хотя бы стоит?

— Куда ему деться!

— Вот и славно. Остальное приложится. Пристроим, надстроим, огородим… Мы как будто хотели Евгению забор поставить, если ты помнишь?..

— И помню, и знаю, и все уже приготовлено… Кстати, когда вы к нам думаете нагостить?

— Не знаю, — ответил Николай, — может, завтра. Когда пригласишь. Нам бы гряды вскопать да картошку посадить. Еще я рассады привез — салат, редиска, цветы… Двор прибрать не мешает. Кусты, смотри-ка, разрослись — малина, крыжовник, смородина…

— Хозяин, хозяин, — говорила Зинаида, мотая головой. — А вы, Василий, что же не поспеваете, домиком не обзаводитесь? Вот приедете в нашу деревеньку, я вам один дом покажу, загляденье, не хуже, чем у Евгения. У нас-то получше, чем здесь. И река рядом. Отсюда-то пока до нее доберешься, до нашей красавицы!

— Надо будет подумать, — Василий с интересом поглядывал на Николая.

— Перемаргиваетесь, мужики? А нет бы гостью в дом пригласить…

— Еще не пора, — засмеялся Николай. — Еще и полдня нет…

— Как это так нет!

— Говорю, не время. И можешь обижаться, сколь хочешь, а я знаю, что и у тебя дела, и нам не время прохлаждаться. А то сами же потом скажете, что это Николай посреди лета вздумал огород распахивать… Как твой Сергей Александрович?

— Да пусто бы ему было, серому. Все-то ему не так, всем-то недоволен…

— А ведь живете вместе, никуда друг от друга не деваетесь. Хотя и детей у вас нет. Но это я лишнее…

— Ясное дело, лишнее… Заладил свое. Наше это дело, понял, и не суйся, не перешептывайся… Так хотим, так и живем. У тебя-то есть дети? То-то, сразу уставился. Ну ладно, не в духе я сегодня, сердитая, не с той ноги встала… Вот, мчалась на этом мерине, хотела вам помочь, развеселить. А теперь… Поеду со своими делами управляться. Но уж после, под вечер — на обратной-то дороге, — ждите, угощайте, приголубливайте… Аким-Иоаким-то еще не объявлялся? Все выжидает… Или вы уже пошептались вчера?.. Ох, не люблю его хитрости… И что только ты в нем отыскал, в пустомеле!

— Ну, я бы так не сказал, — откликнулся Василий и тут же пожалел, что не смог сдержаться.

— Ага, и ты туда же!

— Да она так не думает, это у нее ревность к Иоакиму, — пояснил Николай.

— Ты мне зубы не заговаривай. И имя-то какое выдумал ему, надо же! Вернее-то — Шум Иванович.

Так получается, что уже была у вас встреча. И много же он успел наговорить?

— Много, — улыбался Николай.

— А ты, Василий, не иди на поводу у этого чудовища, — засмеялась и Зинаида. — Ты мужик простой, бесхитростный, не то что те гуси… Я уж видела, как они с удочками-то своими, такие чопорные путешественники шли киселя хлебать. Годков-то на десять старше вас будут приятели?

— Родственники, — сказал Николай. — Нашли друг друга в море житейском.

— Ах вот оно что! Тем более приду. Порасспрошу, расшевелю вас всех… Думаю, что не одна я буду гостьей у вас. Ну хватит, побежала, огородничайте. — И Зинаиду, как ветром сдуло, она уже была на своей бричке, взмахивала кнутом и кричала: — Председатель тебе привет шлет! Перетянул ты все же и его на свою сторону! Вечером свидимся, я все расскажу. Мне твой Василий понравился, — она стояла в телеге во весь свой огромный рост. — Бывайте, землепашцы! — и стегнула кнутовищем по воздуху.

Повозка загромыхала пустыми бидонами, а Зинаида запела что-то похожее по ладу на частушку.

И тут из-за сарая, с противоположной стороны усадьбы, где по кромке огородов пролегала тропка, ведущая в магазин и село, вынырнул Аким-Иоаким. Или это получилось случайно, или он дожидался, покуривая, когда скроется Зинаида. Однако ясно было, что он ее заметил и слышал ее крик. Шел не торопясь, качая головой, как будто говорил сам с собой. И как бы продолжая вчерашний разговор с Николаем и Василием, — они стояли у вспаханной грядки и ждали его приближения, — сказал:

— Ну что же, подсобить вам? Давайте развернем работу…

И так они больше ничего пока не говорили, не обсуждали. Николай взялся перекапывать следующую грядку, заранее отметив ее колышками и натянув веревку. А Василий с Акимом-Иоакимом принялись сажать картошку. Василий выгребал лопатой лунку, Аким-Иоаким кидал из ведра нарезанные на глазки картофелины, и они точно попадали глазком кверху. Земля снова обрушивалась, чтобы там, в темноте, дать картофелинам погибнуть и родиться новыми всходами. Она дышала и как будто даже охала, ей, видимо, нравилось усердие этих людей, склоненных к ней. Пот прошибал их под ясным весенним небом.

— Тут когда-то жил добрый хозяин, — говорил Иоаким, наблюдая, как Николай докапывает грядку. — И семья у него была большая, и дом в достатке. Тогда у нас артель только появилась, я еще молод был. Дружно мы работали… Второй-то дом, что теперь ощетинившись стоит, — это одна усадьба была. Потом старший сын выделился… Ну а после все полетело, покатилось… Войны, раздоры, перемещение во времени и пространстве… Край наш забросили, забыли о нем на время. Оставили как бы под паром. И разбрелись все по белу свету — в города да на стройки. Тут только те и остались, кто никак не мог сдвинуться с места. Или не хотел. Не мог оторваться от земли, так, что ли… Ты, я думаю, и сам знаешь побольше. Мне оправдаться перед тобой хочется, чувством своим поделиться: забыли мы о своей земле… В тех местах, где уединение твое деревенское, за увалом, — там ведь такая же летопись, не одинокие мы… Как будто нам надо было, вроде этих картофелин, погибнуть, чтобы потом возродиться… Места тупиковые — ни дорог, ни подъездов. Одни лишь реки. Реки и леса.

Старик присел на корточки, захватил ладонью горсть земли и стал ее перебирать, ссыпал с ладони на ладонь. Заметив, что Николай увлекся и вовсю, насколько есть упор его силе, поднимает землю, как будто он ее всю хотел поднять, старик сказал:

— Николай, ты так-то глубоко не забирай. Под нашим северным небом когда еще росток пробьется, ему не успеть, да и земля там, поглубже, не та. Эту ведь натаскали, что сверху — образовалась она таким слоем малым… — И уже тихо, обращаясь к Василию: — Вот старуха, она меня, пожалуй, годками постарше, Матрена, что дом Николаю продала, теперь в городе, у дочек своих, а муж ее в войну погиб. Она часто домой-то наведывается, скучает… Бродим мы с ней по взгорью, разговариваем, а то и молчим, вспоминая былое и недавнее… Она, видишь ли, Василий, тогда настояла на собрании, чтобы Николаю-то дом продали. Откуда и силы взялись, всех-то на свою сторону перетянула, сговорила, и председатель сколько упорствовал, а все же и он согласился и даже выгоду для колхоза нашел в этом поселении Николая… Нашел выгоду в художестве его. Ну вот, еще чуточку, и грядки наши прибраны будут, можно и за зелень приниматься. Только навряд ли рыболовы ваши что поймают, хотя, кто знает, бывает и удача. Так чем же это Матрена всех расшевелила, удивила и воодушевила? А вот чем. Она говорила: вот вы там утверждаете, мол, для чего здесь чужой, на нашу жизнь смотреть?.. Не наш, не местный. Не из нашей земли рожденный… Все равно на снос пойдем да травой зарастем… А ведь человек этот — художник. Это Матрена так говорила. Он нашу местность в своих картинах запечатлит, запомнит, и станем мы обретаться в истории. Конечно, может, такое и не случится, совсем то есть. Это он нам знак, говорила она, и тут надо не раздумывать, а ухватиться за него и не отпускать, ибо он для нас может быть единственным выходом, единственной возможностью сохраниться. И не только сохраниться и уцелеть, но и воспрянуть, как из пламени, подобно фениксу… Конечно, Матрена красиво умеет говорить, словами она всегда кого хочешь привораживает. Но дело пошло, все правление проголосовало. Существо поняли, то, о чем она думала и о чем все когда-нибудь да задумывались… И еще Матрена говорила о надежде: нельзя терять ее, даже когда она отворачивается от человека, даже когда ее и не сыщешь, забывать о ней не следует все равно. Вы посмотрите, убеждала она, — художник приехал из столицы, из самого лучшего города, и увидел красоту наших мест, ту, что когда-то нашли, откопали, обрели наши деды… И этот художник увидел, в нас самих что-то такое заметил, о чем мы и сами, может быть, забыли. Что-то такое важное, главное. Он, может быть, увидел, что это пробуждение…

Старик замолчал, смотрел куда-то вдаль, выпрямившись, потом взглянул Василию в глаза:

— Все меньше и меньше людей от земли рождаются… Смотри-ка, Николай и дело закончил, только что-то смотрит недовольно, не доволен моим разговором… А что тут поделаешь… Конечно, может, я и не далеко ушел…

Павел сидел на пне и смотрел на реку, где были расставлены удочки, а Петр разжигал костер. В ивняке, где они находились, только что — дня два-три назад — бурлила своим половодьем, стояла река. Костер разгорался нехотя, как Петр ни старался, а ведь умел разжигать костры. Сушняк он принес издалека, наломал соснового хвороста и слышал, что где-то скулит собака. Он видел, что собак в деревне нету, и он стал прикидывать, откуда бы этой взяться. Он хотел, чтобы костер поскорее разгорелся не потому, что ему непременно надо было увидеть языки пламени, и не для того, чтобы удивить брата. Он любил как раз не это состояние костра, а то, когда соберутся угли и можно будет что-нибудь подогреть, или поджарить, или провести в тепле целую ночь.

Павел обернулся к нему и сказал, что, видимо, рыба уже больше клевать не будет. Несколько ершей, что им достались, спокойно уместились бы в котелке Павла и их хватило бы или для кошки, или для аквариума. Но, кажется, тут была другая охота, тут была другая игра, и тут была совсем другая жизнь, отличная от таких понятий, как, скажем, промысел или браконьерство. Братья, при всем том, что они были довольны и природой, и тем, что оказалось здесь и неожиданно рядом, никак не могли еще осмыслить ту радость, о которой они мечтали, когда узнали, что оба живы, что существуют. Им было хорошо вместе, и то, о чем они мечтали, когда ждали друг друга и когда собирались ехать сюда, все это уже было позади. Они сполна получили от этого ожидания и от тех воспоминаний, которые появились у каждого. Но теперь им все еще казалось, что должно появиться уже сверх отпущенного. Им было хорошо, до боли хорошо, они еще не могли поверить, что все это происходит с ними, что это они — брат собратом — сидят на песке, где только что отошла от своего весеннего буйства река…

— Где-то тут бродит собака, — сказал Петр, подходя к Павлу. У того были закрыты глаза, и он что-то шептал, шевелил губами. — О чем-то думаешь? — Петру хотелось и это знать.

— Нет, Петя, ни о чем не думаю. За многие, может быть, годы. Вот сижу спокойно у реки, слышу ее журчание, как ветерок играет, и ни о чем не думаю, слушаю, как природа живет.

— Ходил сейчас за хворостом, набрел на избушку.

Так близко от воды, на холме в соснах, и окна заколочены… Надо бы у Николая спросить.

Павел сидел без движения, только открыл глаза, как будто и не слышал брата. Петр поправил еще костер, расстелил брезентовый плащ на песке и лёг навзничь, лицом к солнцу. Так они молчали некоторое время. Тишина кругом была разлита, только река журчала, птицы пели, шелестела трава, первые бабочки летали, опускаясь на желтые цветы, и пыльца сыпалась на траву, и трава клонилась к земле.

— Люблю песчаный косогор, перед избушкой две рябины, калитку, сломанный забор… — тихо прошептал Петр. И это неожиданно ясно и звонко разнеслось по реке.

— Ты очень хорошо декламируешь, — сказал Павел, — и там, на пароходе, пел от души, во весь голос.

— Признателен, когда меня слушают. Все готов сделать, чтобы людям было хорошо, чтобы у них чувства пробуждались, не дремали. А как там, в Европе?..

— Я теперь долго никуда не поеду. Так решил. Мне заново надо понять страну, гражданином которой я являюсь. Может, это звучит здесь несколько высокопарно, но дело, Петр, очень серьезное. Я могу там работать, когда у меня почва, опора в душе. Да и в семье, как ты знаешь, у меня не все ладно.

— Но твоя дочь, кажется, успокоилась, приняла какое-то решение…

— Может, мне надо было взять ее сюда, не знаю, ничего не успокоилась. Она сошлась с парнем, я принял это как должное, пошел на поводу у настроения, времени. И сделал ошибку, которой делать было нельзя. Она-то от меня ждала взглядов моего поколения, чтобы от них оттолкнуться, принять свое решение, а я оказался как бы вроде того безответственного мальчишки… Я давал им деньги, не спрашивал, для чего они им. Отправлял их туда, куда они хотели. Устроил его на работу, которая казалась ему привлекательной и престижной. Бродил по городам Европы и думал, что бы им такое привезти, чтобы порадовать их… И все это — вместо того чтобы сопротивляться их мимолетным увлечениям, вместо того чтобы держать их в строгости, натягивая тетиву до предела, но думая и о том, чтобы эта тетива не оборвалась, чтобы она была в меру натянута, чтобы можно было пустить стрелу. Надо было им предоставить то действие, которое формирует характер, закаляет волю, позволяет делать ошибки, радоваться успехам, оказываться в отчаянии… То есть жить. Парень воспитывался теткой в провинциальном городе, и жалость моя к нему переросла в преступление… Теперь они расстались. Нет, расстались уже давно, когда у него появились интрижки, безответственность и когда она тоже попыталась пойти по такому же пути… Вот тогда я очнулся… Я приезжал в Москву, и для меня это было праздником. Мне казалось, что все должны быть радостны и счастливы…

— А твоя жена?

— С моей женой худо… Она оказалась и без меня, и без дочери. Но я надеюсь…

— Моя жена просто отдала мне сына, а сама стала порхать…

— Тебе в каком-то смысле повезло — она оставила сына. Он все же был с тобой.

— Я вел плохую жизнь, пока не нашел Елену и пока она не взяла нас с сыном в свою семью.

— Но и у нее, — сам говорил — не очень удачно в прошлом складывалась жизнь…

— Там был дед, ее отец, со своими строгими понятиями, строго регламентированными правилами, распорядком жизни… Я попал в налаженную стезю, которую можно изменять, корректировать, чуть отходить в сторону, но которая сама по себе, в своей основе была незыблема, имела ценность и знание не одного какого-нибудь человека, а традиций целого поколения, и имела преемственность… Ты мне рассказывал много интересного, значительного из твоего существования и того, что тебя окружало. Но я заметил, что у тебя не было друзей. Были приятели, знакомые, люди долга, с которыми ты вместе двигался по жизни — во времени, в удачах, сомнениях, падениях, взлетах… Но у тебя не было друзей, не было тех отношений, которые сложились, например, у Василия с Николаем.

— Ты это заметил потому, что с тобой произошло то же самое.

— Ну хорошо, теперь не хочешь отвечать или не можешь… Я не задаю тебе вопрос, я говорю так потому, что это приходит мне в голову, потому что я сам хочу понять, почему мы так ухватились за предложение Николая и поехали с ними… Мы хотим понять и что-то взять у них, у Василия с Николаем?

— Ты хочешь признаний. И я тоже жду от тебя многого, постарайся выдержать… Мы приобрели то, на что уже не надеялись…

В кустарнике послышались шорохи. Потом появилась собака, это была лайка чистокровной породы. Она стороной, вдоль кустов приближалась к воде и легла неподалеку от того места, где у костра братья устроили привал.

«День удался на славу, — писал в своей тетради Василий. — Необыкновенное тепло для этого времени года. Ни дуновения ветерка. Впадаю в подражание описаниям деревенского старожила, дяди Тимоши. Братья пришли необыкновенно веселые. Что ни скажешь им — смеются. Рыбалкой были довольны, хотя ничего не принесли. Говорят, раздали по дворам кошкам. У кого это они молоко пили, братья? Были в восторге от нашей работы. Полезли в разрушенный дом. В поисках народной старины. Нашли кусок прялки, деталь станка ткацкого. Один лапоть. Несколько порванных книг по математике, школьную программу. Все, что сохранилось. Петр вывихнул себе ногу. Не совсем кстати. Придется заняться лечением. Братья пришли поздно. Может, это и оправдание. Пошел на прогулку. Дорога сказочная. Полем. Потом овраг, лог, поросший деревьями. Ручей, папоротники. Березки. Сосны. Прохлада. Невероятное умиротворение. Некоторое время сидел на пеньке и размышлял о радостях жизни. Никуда дальше идти не хотелось. Так бы и просидел до сумерек. Обратно шел и пел. Гонялся за птицами. Не заметил, как прошел овраг. У фермы, при виде молодых бычков, взял себя в руки. Попался родник, испил живой воды. Когда появился во дворе Николая, с удивлением узнал, что вернулся необыкновенно быстро. В глазах друга ласковая улыбка, предвещающая издевательский разнос.

На протяжении дня приходили многие поселяне: поздравить с приездом, послушать о столичной жизни, предложить свои услуги, получить то, что просили привезти из Москвы. Запомнилось: у многих черные глаза, белизна кожи и певучий говор. Но несколько отличался от крестьян, которые живут там, где мой дом. У них гласные протяжней.

Приходил Иван Иванович из „Рыбнадзора“, приглашал в гости. Николай привез его жене „мануфактуру“, трикотажные ночные рубашки. Самому — лезвия для бритья, кое-какие детали для мотоцикла и прочие мужские забавы. Человек симпатичный, небольшого росточка и, кажется, обладает невероятной силой. Дым пускает колечками. Каким-то чудом тут же вылечил ногу Петра, вправил ее. Неразговорчив. Когда смеется, показывает крупные нижние зубы.

Иоаким пробыл почти весь день. Ушел только под вечер, когда появились братья. Сказал, что у него дела и к тому же надо вычистить баню. Но, думаю, не хотел встречи с Зинаидой.

Приходил мальчик, сын нашей соседки. Лет двенадцати. Принес молока, творога и яиц. Передал приглашение матери — вечером смотреть телевизор. Вот такие дела.

Братья пришли с собакой. Необыкновенной красоты лайка. Рыже-красная. Кобель, двухлетка, удивительно сообразительный. Почему-то никуда не ушел, а лёг у порога, как будто или часто здесь находился, или кого-то ждал. Николай отметил, что это собака Алексея Федоровича, лесника, и что в деревне собак не держат. Только у него и есть две лайки.

Вскоре появился и Алексей Федорович. С другой собакой. Сам рыжий, и собаки его рыжие. Весельчак. Как дитя. Все говорил о своей матери. Он живет в другой деревне, там, где Зинаида, а мать его здесь, со своим младшим сыном. Говорил о превратностях жизни. Во всем видит смысл. Дошел до Берлина. В Австрии чуть было не женился, так он говорит. Часто ночует в лесу. И летом и зимой. Нашли общий язык с Павлом. Шушукались и куда-то ходили. Вернулись с рыбным пирогом. Так что можно считать, что рыбалка удалась. Может быть, завидую. Хотел бы вести такую жизнь, какую ведет Алексей Федорович. Кажется, поздно. Но, вероятно, ничего поздно не бывает. Главное — каков человек, каковы его стремления и воля. А также свободен он выстроить свою жизнь так, как он сам того хочет.

Снова явилась Зинаида и все перевернула. Куда только девалась прыть Алексея Федоровича. То есть в том смысле — каков актер! Вдруг переменился. Сделался эдаким тихоней. В чем ему, правда, хорошо подыгрывал Павел. Но Зинаида разошлась вволю. Заигрывала со всеми тремя, обещала вскружить голову Павлу. Петр, в свою очередь, пытался играть. У него по сценарию примерно та же роль. Хорош он будет в роли художника, решившего поселиться в деревне! Только работы предстоит много. И мне придется несколько переписать сцены, где он появляется. Сделанный монолог никуда не годится. Театральщина…

Господи, как же образовать, воспитать женщину, которая задавала бы глупые вопросы, на которые не надо отвечать? Чтобы делать ей всяческое приятное и получать от этого наслаждение? И чтобы она весела была и выступала будто пава?.. Отвлекся в мечтаниях, а мои дети растут, и им нужна моя помощь. И опять отвлекся, хотя намеревался записать этот вечер. Потому что говорили как раз о течении времени, о том, что жизнь человеческая бесценна, хотя на поверхности и кажется бессмысленной. Но теперь устал, в голове другие мысли. Лежу на сеновале, Николай остался в избе. Чувство локтя. Поезда в ночи… Белые пароходы… Сейчас почитаю Пушкина. Тут есть его сказки. „О мертвой царевне и семи богатырях“. Что же завтра?