Отцы

Глава первая

— А теперь убирайтесь! Уби-райтесь! С ума с вами сойдешь!

Три женщины, стоявшие возле постели роженицы, испуганно метнулись к дверям, словно опасаясь, что вот-вот на них обрушится град побоев. За ними ринулась было и кривобокая фрау Рюшер.

— Рюшер!.. Ты, Рюшер, стало быть, останешься! — говорит фрау Хардекопф уже несколько спокойнее. На мгновенье ее самое удивляет это «ты». — Подежурь возле Фриды, а я приведу акушерку. Никого сюда не пускать! — И фрау Хардекопф пулей вылетела вон.

Никогда еще она так быстро не сбегала с этой крутой лестницы. Широко шагая, она идет, почти бежит по Штейнштрассе… «Слыханное ли это дело! Стоят столбом, только ахают да причитают! И Рюшер туда же — умная голова!»

Неподалеку, через десять домов, живет акушерка Нигус, Генриетта Нигус, дипломированная акушерка, которая еще у самой фрау Хардекопф принимала младшего сына. Ее советом не следует пренебрегать и до родов.

Фрау Хардекопф рванула звонок. По квартире разнеслась трель — точно перезвон колокольцев в стаде коров. Но никто не откликнулся. Фрау Хардекопф еще раз дернула звонок. Опять — никого.

— Безобразие! — возмутилась она. — У акушерок кто-нибудь постоянно должен быть дома. Ну, она у меня еще попляшет!

Куда теперь? Она снова выбегает на улицу, соображая, что же предпринять. Фрау Хардекопф уже более или менее примирилась с мыслью, что на худой конец придется ей действовать самой. Не так уж она неопытна. Но ведь всегда возможно осложнение, что тогда? Нет, во что бы то ни стало нужно найти акушерку. Где-то здесь, конечно, должны быть еще акушерки; она смутно припоминает таблички с надписью: «Помощь роженицам», но точно представить себе, где их видела, не может. Не очень-то она ими интересовалась. Ей, надо надеяться, уже не придется прибегать к помощи повивальных бабок. Вдруг она замечает шуцмана. Вот кто должен знать!

Шуцмана Кристиана Мартенса, прозванного на Штейнштрассе — его участке — «пузатым Кришаном», одни считали душой-человеком, другие — идолом и зверем. Бывало, стоит он на углу улицы, балагурит, шутит или благодушно потягивает у Штернберга пиво; но если ему вдруг почудится, что его призывает служебный долг, он как коршун бросается на свою жертву и тащит ее в полицейский участок. Кулаки у него увесистые, а не помогают кулаки — он не колеблясь пускает в ход шашку. Поэтому он внушает не столько доверие, сколько страх. Когда он в духе, с ним раскланиваются, здороваются. Но стоит ему насупиться, и каждый старается обойти его стороной или поскорее прошмыгнуть мимо.

Фрау Хардекопф меньше всего интересует настроение шуцмана. Завидев его тучную фигуру, она решительным шагом направляется к нему и засыпает вопросами.

— Как?.. Что?.. Что вам угодно?

— Мне нужна акушерка, — нетерпеливо повторяет она. — Где тут поблизости есть акушерка?

Пузатый Кришан глядит на нее не то озадаченно, не то сердито и ничего не отвечает; он только отмахивается и хочет пройти мимо. Однако от фрау Хардекопф не так-то легко отделаться. Она уцепилась за рукав его мундира и сердито кричит:

— Да ведь вы же обязаны знать адреса акушерок!

В те времена Штейнштрассе справедливо считалась одной из самых оживленных улиц Гамбурга. Особенно людно было на углу Моленхофштрассе, куда устремлялся главный поток движения из гавани к центру города. В вечерние часы, когда над городом спускался туман, кварталы эти заполнял всякий сброд: кутилы, карманники, сутенеры, проститутки; на Моленхофштрассе и на Шпрингельтвите было много домов терпимости и погребков весьма сомнительной репутации. Громкий, взволнованный голос фрау Хардекопф и смущенное молчание полицейского — все это столь необычно, что вокруг собирается толпа. В одно мгновение фрау Хардекопф и пузатого Кришана окружили несколько десятков человек. Уличное движение застопорилось.

«О чем это она?», «Он хочет ее арестовать?», «А за что?», «Акушерка?», «При чем тут акушерка?», «Отбрей его как следует, мамаша; сегодня он, видно, опять встал с левой ноги!», «Да оставь ты женщину в покое!», «Смотрите, как бы он шашку в ход не пустил!»

Настроение толпы, склонной вначале к смеху и шуткам, быстро менялось и могло принять плохой оборот для пузатого Кришана. Смекнув это, он сразу обрел дар речи и громовым голосом крикнул:

— Эй, кто знает, где тут поблизости живет акушерка? Срочно требуется акушерка!

В ответ раздался дружный взрыв хохота. Толпа перебрасывается игривыми шутками. Мальчуганы задорно распевают: «Весной всегда зовет, манит меня девчонка…»

Сквозь толпу протискивается проститутка.

— Наша Эрна была когда-то акушеркой, — говорит она.

Подруга старается ее остановить.

— Зря это ты.

— Не зря, раз срочно нужно.

— Даже очень срочно, фройляйн, — обращается к ней фрау Хардекопф, которая при других обстоятельствах никогда не заговорила бы с проституткой и уж конечно не назвала бы ее «фройляйн». Она идет с обеими девушками на Шпрингельтвите в сопровождении целой оравы жадных до зрелищ зевак.

— Ах ты, боже мой, вся улица сбежалась, — стонет фрау Хардекопф. Но все-таки она довольна, что нашла наконец акушерку. «Ну, этот вечер я надолго запомню», — бормочет она.

Еще полчаса назад она стояла у себя на кухне у плиты, волнуясь и не зная, что предпринять. К дочери она послала соседку Рюшер. Но разве на эту растяпу можно положиться? Фрау Хардекопф то и дело поглядывала на часы: ее мужчинам давно бы пора быть дома. До ухода она хотела их накормить. Но в то же время и тянуть страшно! Мало ли что может случиться за полчаса? Долго стояла она в нерешительности и вдруг заявила младшему сыну Фрицу:

— Я, мальчик, пойду. Вернусь, может, через час, а может, и раньше. Пусть отец разольет вам суп. Отцу две сосиски, Людвигу, Отто и тебе — по одной. Слышишь?

Фриц утвердительно фыркнул. Голый по пояс, он намыливался, наклонившись над деревянной лоханью с горячей водой.

— И к столу до прихода отца не садиться. Слышишь? И не жадничать.

— Хорошо, мама. А ты не забудь принести мне десять пфеннигов.

— Какие еще десять пфеннигов? — спросила мать.

— А которые мне обещала Фрида.

— Фрида очень больна!

— Больна? — мальчуган поднял намыленную голову и с удивлением посмотрел на мать. — А я думал, она рожает, разве нет?

— Не твоего ума дело! — Фрау Хардекопф сердито захлопнула за собой дверь.

Но на лестнице она невольно усмехнулась. Этакий щенок! Да, дети растут; и оглянуться не успеешь, как станут взрослыми. Вот она уже и бабушка. Рановато; пожалуй, даже слишком рано. А тут еще этот невозможный зятек, сопляк этот, ветрогон, совершенно не ко двору Хардекопфам; да, этот брак — большая неудача, черт знает что, позор для всей семьи.

Стоило ей подумать о зяте, как вся она закипала от злости. Ее воображение рисовало самые ожесточенные схватки «с этим ничтожеством», из которых она неизменно выходила победительницей, а ее враг стоял на коленях и униженно молил о пощаде. Подобные картины так увлекали ее, что она забывала обо всем на свете; зять вставал перед ней как живой; и тут уж каждое слово подбиралось с таким расчетом, чтобы оно разило наповал.

Фрау Хардекопф быстрым, решительным шагом пересекла двор и вышла на Штейнштрассе; энергия била в ней ключом, словно ей еще и тридцати не было. Ниже среднего роста, она так прямо держалась, так высоко и гордо несла свою голову, что казалась выше, чем была на самом деле. Жены рабочих, которые часто рожают и еще чаще, пожалуй, недонашивают, с годами теряют стройность фигуры. Но с фрау Хардекопф этого не случилось. Беспокойный нрав и неутомимая хлопотливость не давали ей полнеть. И к тому же, хотя ей и было за сорок, она любила приодеться. Вместе с Рюшер, своей соседкой, она кроила себе платья по приложениям к журналу «Гамбургская домохозяйка» и шила их на купленной в рассрочку зингеровской машинке. Это позволяло ей не слишком отставать от моды. В тот весенний день на ней было платье из дешевенькой темной ткани в цветочек, с буфами на плечах и белым плиссированным рюшем вокруг шеи и на манжетах; платье, плотно прилегавшее к затянутой в корсет талии и присобранное на бедрах, свободно ниспадало почти до пят. Так как погода стояла туманная и нередко перепадал дождь, фрау Хардекопф накинула на плечи большой шерстяной платок. И причесывалась она тоже по моде: высоко взбитые спереди волосы были подхвачены роговым гребнем, над которым возвышался искусно уложенный узел темно-русых волос.

Она быстро шла по улице и почти не замечала знакомых, которые здоровались с ней, ибо в голове у нее бурлили маленькие ядовитые пузырьки. Мысли ее кружились исключительно вокруг почтенного зятька, этого «ветреника», этого «чудовища», который наверняка сделает ее дочь несчастной: ведь он осмеливается даже ей, Паулине Хардекопф, перечить. Чем больше она думала о всяких возмутительных случаях, которыми изобиловала столь недолгая семейная жизнь дочери, тем сильнее и неукротимей разгорались в ной негодование и ненависть против этого забулдыги, которого его спесивая родня на веревочке водит по всем гамбургским кабакам. Сколько раз — и в каком виде! — он только на рассвете приходил домой. Надо же было, чтобы девчонка именно ему досталась! И всего только восемнадцать годков сравнялось ей! (Для фрау Хардекопф ее дочь, хотя уже и замужняя, и родить вот-вот должна, все еще была девчонкой.) О, только попадись мне! — думала она, опять мысленно обращаясь к зятю. — Уж я тебя, ветрогона, кутилу этакого, обломаю, до тех пор буду учить, пока ты, наконец, станешь таким, каким надлежит быть мужу моей дочери. А если она застанет его дома, возле Фриды, она скажет: «Ступай в пивную, веселись! Лучше всего возвращайся под утро, когда все будет кончено и ты станешь отцом, хоть толком и не знаешь, как это случилось!» Так она ему и скажет, пусть хоть лопнет от злости!

Разговаривая сама с собой и облегчая душу, фрау Хардекопф не заметила, как прошла короткий путь к дому, где жила дочь, снимавшая маленькую квартирку с окнами на улицу на той же Штейнштрассе. Она поднялась по узкой крутой лестнице и вошла к Фриде — решительная, уверенная, проникнутая сознанием своей правоты.

При ее появлении из груди дочери вырвался вздох облегчения. Теперь уж не так страшно, а главное, теперь все будет сделано как надо: пришла мама, мама всегда найдет средство помочь. Безгранично было доверие дочери к матери. Фрида успокоилась, почувствовала себя спасенной; улыбка пробежала по ее искаженному страданиями лицу.

Фрау Хардекопф отстранила горбатую соседку фрау Боллерс, которая недостаточно поспешно уступила ей место.

— Ну, дочь моя, как ты себя чувствуешь? — это было сказано намеренно сухо, даже резко.

— Ничего, мамочка! — Дочь знала, что в присутствии матери надо держать себя в руках, мать не терпела «комедий». — Скоро уж, должно быть… Только бы схватки… еще не усилились.

Горбунья Боллерс и толстая еврейка фрау Клингенталь, не отходившие от постели роженицы, скулили и стонали при каждой схватке, точно им самим предстояло рожать. Фрау Хардекопф резко повернулась и отрывисто приказала:

— Причитания прошу прекратить. И вообще, что вы тут делаете? Лучше помогли бы, чем завывать без толку.

— Акушерки-то ведь еще нет, — нерешительно прошептала Рюшер.

— Как, акушерка еще не приходила? — Фрау Хардекопф с удивлением подняла глаза.

— Ее нет дома, мама, и никто не знает, куда она делась. — В то же мгновение Фрида натянула простыню до самого рта, закатила глаза и застонала. В следующую секунду раздался страшный крик, который она хотела, но не смогла сдержать.

Акушерки нет. С минуты на минуту могут начаться роды. А тут еще эти проклятые дуры скулят и заламывают руки. Фрау Хардекопф выпрямилась и с полминуты стояла неподвижно, размышляя. Но всего лишь полминуты, затем она выгнала женщин из комнаты, помчалась к акушерке Нигус, набросилась на шуцмана — и вот уже она в сопровождении толпы любопытных направляется к «аварийной» акушерке.

На Шпрингельтвите, улочке, прилегающей к Штейнштрассе, фрау Хардекопф останавливается перед домом с деревянными жалюзи на окнах. В тесном подъезде одинокая лампочка бросает тусклый красный свет на покрытую дорожкой лестницу. Теплый, приторный запах дешевых духов ударяет в нос. Подозревая недоброе, фрау Хардекопф поворачивается к обеим женщинам, которые привели ее сюда.

— Скажите, фройляйн, эта особа зарегистрированная?..

— Да вы не беспокойтесь, — неопределенно отвечают женщины.

— Так-так! Ну, стало быть, ладно!

Толстая, пышногрудая особа с огненно-рыжими волосами, услышав, чего от нее хотят, начинает упираться и много раз переспрашивает, действительно ли нет другого выхода. В конце концов она все-таки отправляется с фрау Хардекопф.

Любопытные, дожидавшиеся у подъезда борделя, встречают вышедших оттуда, особенно толстуху хозяйку, которая, как оказывается, владеет и искусством повивальной бабки, громкими, веселыми возгласами. Сначала по узкому переулку, а затем по Штейнштрассе движется нечто вроде торжественной процессии. С каждой минутой она растет. В воздухе носятся самые невероятные слухи. Лицо пузатого Кришана, когда он увидел женщин, расцветает счастливой улыбкой. Наконец-то шествие подходит к дому, где ждет помощи Фрида Брентен. Несколько зевак вбегают за женщинами в подъезд и любопытствуют, на какой этаж они поднимаются.

— Четвертый этаж! — кричит один из наблюдателей.

Люди, стоящие на улице, смотрят на окна четвертого этажа, где не терпится увидеть свет новому гражданину Земли.

Фрау Рюшер, бледная, дрожащая, идет навстречу женщинам. Рыжая Эрна видит, что, задержись она минут на пять, и было бы уже поздно. Фрау Хардекопф протягивает ей передник. «Акушерка» надевает его и громко, несколько волнуясь, приказывает:

— Простыни и вату! И воду вот сюда.

Ее пышный бюст колышется. Она нагнулась над роженицей и уже собирается откинуть одеяло, но тут раздается громкий возглас фрау Хардекопф:

— Стало быть, не угодно ли вымыть сначала руки?

Рыжая Эрна в задумчивости долго вытирает на кухне руки; только теперь она начинает понимать, в какую историю ввязалась. Раздается душераздирающий вопль. Дверь распахивается, и фрау Хардекопф яростно бросает Эрне:

— Да идите же наконец, или вы уже не понадобитесь!

«Аварийная» повивальная бабка поднимает к свету крошечное фиолетового цвета создание, с хлипким тельцем и большой головой, и своей мясистой ладонью хлопает его по задку, так как оно не проявляет ни малейшей склонности жить и даже отказывается дышать. Рыжая Эрна, в последние минуты хлопотавшая изо всех сил, довольна, что все сошло благополучно, но теперь румянец быстро сбегает с ее лица. Движения женщины, похлопывающей по задку и спинке безжизненно лежащего на ее руках младенца, становятся все нервознее. Она начинает дрожать, бросает испуганные взгляды на бабушку и беспомощно, как бы извиняясь, пожимает плечами.

Фрау Хардекопф уже несколько минут молча, с плотно сжатыми губами, следит за усилиями рыжей Эрны. Она еще не может оправиться от испуга, вызванного видом новорожденного. Огромная голова, по-обезьяньи сморщенное личико на тоненькой шейке и безжизненные, неестественно короткие ручки и ножки. Сама она родила пятерых детей, но ни один из них не казался ей таким уродливым, как этот внук, быть может — калека. Ну, чему тут удивляться, — достаточно вспомнить коротконогого, короткошеего забулдыгу-папашу. Тем не менее, видя, что старания растерявшейся акушерки ни к чему не приводят, она осторожно берет из ее рук новорожденного, который все еще не проявляет признаков жизни, и решительно погружает его в таз с холодной водой. Маленькое тельце конвульсивно вздрагивает, ручки и ножки шевелятся, испуганно открываются глаза, и отчаянный крик оглашает воздух.

В это мгновение в «Ганзейском погребке» большое зеркало позади стойки разлетелось вдребезги: метко брошенная пивная кружка со звоном расколола стекло. Невысокого роста кругленький человек с веселым юношеским лицом гордо огляделся вокруг, чрезвычайно довольный своим подвигом, и присоединился к громкому хохоту собутыльника.

— Великолепно, Карл! — кричал тот, задыхаясь от смеха. — Никогда бы не поверил, что ты способен на такое! Ну и молодчина, будь я трижды проклят!

И оба снова беспечно и весело захохотали. Они не замечали растерянных посетителей, не видели и не слышали взволнованного хозяина.

— Черт возьми, с какой ты яростью швырнул… С какой яростью… — Он не мог договорить: так душил его смех.

Да, Карл Брентен с отчаянной решимостью метнул в зеркало пивную кружку, негодуя на весь мир, на самого себя и особенно на свою злосчастную судьбу. Как жало, засела в его мозгу мысль, которую сестры при каждом удобном и неудобном случае ему нашептывали:

«Нечего сказать, женился… Какого счастья ждать от такого брака? В люди не выйдешь, будешь опускаться все ниже и ниже… Мог бы сделать партию получше. А ты навеки связал себя с какой-то коробочницей, дочерью рабочего верфей. Не ровня они нам. Тут и спорить нечего… Конечно, мы всегда тебя любили и будем любить, но эту женщину — запомни раз и навсегда, — эту женщину лучше к нам и не приводи. Выйдут одни неприятности…»

Молодой супруг, вступивший в брак всего лишь год тому назад, был младшим в семье, и всякий раз, когда он заговаривал о своей женитьбе с сестрами Мими или Лизбет, с зятьями Хинрихом или Феликсом, — все они дружно набрасывались на него с упреками. И, конечно, с ними заодно был и брат, таможенный чиновник Матиас Брентен, и его жена, — словом, вся родня ополчилась на Карла. Как тут не швырнуть пивной кружкой в зеркало! Каждый день, и это было известно молодому супругу, он мог стать отцом. Родные его, однако, ничего не знали. Они бы с ума сошли. И Феликс, заячья душа, еще посмел вообразить, что он, Карл, не способен вдребезги расколотить это идиотское зеркало, которое передразнивает его, как обезьяна!

— Сударь, это вы разбили зеркало?

Чувствуя себя героем после совершенного подвига, Карл Брентен, которого в эту минуту вряд ли кто рискнул бы назвать трезвым, небрежно обернулся и увидел перед собой шуцмана.

— Да, я, — мужественно признался он.

— А почему? — поинтересовался блюститель порядка.

— Со злости, — ответил герой и ударил себя кулаком в грудь.

— Со злости? — непонимающе переспросил шуцман. — То есть как это со злости?

Это было уж слишком. Карл Брентен возмутился. Какая наглость! Все, кому только вздумается, командуют им, делают замечания. Кровь бросилась ему в голову. Он крикнул в лицо бестактному шуцману:

— Ответьте мне, сударь: вы за буров или за англичан?

— Прекратите ваш глупый смех, — грозно одернул полицейский Феликса. Тот сразу присмирел, но продолжал подмигивать посетителям, с любопытством окружившим столик. — Вам придется уплатить хозяину за причиненный убыток.

— Само собой, — с достоинством ответил Брентен, — разве я отказывался? Но вы еще не ответили на мой вопрос.

— Зеркало стоит по меньшей мере восемьдесят марок, — подал голос хозяин.

— Феликс, — воскликнул, слегка пошатываясь, разрушитель зеркал, — одолжи мне синенькую!

Феликс снова затрясся в приступе неудержимого смеха и сделал вид, что шарит по карманам. Он выворачивал их один за другим, и когда все обыскал, не обнаружив ни пфеннига, снова захохотал: до того все это показалось ему потешным.

Шуцман несколько смешался, услышав, как небрежно гость попросил сотню. Видно, эти пьянчуги — люди со средствами. Он наклонился над стойкой и о чем-то пошептался с хозяином. Тот требовал гарантий.

— Ваши документы! — обратился шуцман к нарушителям порядка.

— Пожалуйста! — в один голос воскликнули оба.

— Профессия? — спросил шуцман.

— Управляющий фирмой, — гордо ответил Феликс.

— Фабрикант сигар, — с неменьшей важностью ответил его собутыльник. Этот ответ вызвал у Феликса новый взрыв веселья.

Оба показали удостоверения личности со штампом полиции, а Феликс, кроме того, предъявил еще и воинский билет. Воинский билет шуцман просмотрел с особой тщательностью и, возвращая документ, с почтением взглянул на его владельца и даже на мгновение приложил руку к каске. В документе значилось, что Феликс Штримель уволен с действительной службы в чине вице-фельдфебеля. Тут уж все пошло быстро, без задержек. Друзья подписали протокол и заверили хозяина, что в течение недели возместят ему убыток.

— Но вы не ответили на мой вопрос! — И Брентен встал перед шуцманом в вызывающей позе.

— Какой вопрос?

— Вот видите, самое важное-то вы и забыли! — воскликнул Брентен, с укором взглянув на «синего». — Ведь я спрашивал вас: за кого вы — за буров или за англичан?

— Здесь что, был политический спор? — спросил шуцман и нахмурился.

— Вижу, что вы за англичан, — сказал Брентен, — раз вы увиливаете от прямого ответа. Стыдитесь! Ваш кайзер, который платит вам жалованье, за буров. Разве вы не знаете о его телеграмме президенту Крюгеру? Не знаете? Как вам не стыдно!

Приятели с победоносным видом покинули пивную. Феликс, который был выше ростом и лучше одет, подхватил своего шурина под руку, и так, поддерживая друг друга и бросая вызывающие взгляды встречным, они зашагали по Штейндаму. Вдруг Феликс остановился, лихо подкрутил кончики своих щегольских усиков и, посмотрев прямо в глаза Карлу, сказал:

— Эту шутку с бурами ты здорово отмочил. Бедный малый совсем растерялся. А теперь — серьезный вопрос: куда мы направим свои стопы, Карл?

Брентен был чуть не на целую голову ниже своего спутника. Лихо сдвинутый на затылок черный котелок, который вице-фельдфебель запаса Феликс Штримель именовал «цивильной каской», оставлял открытыми начесанные на лоб волосы. Усиков он еще не завел — Карлу еще и двадцати одного года не было. Однако верхнюю губу покрывала жиденькая неровная растительность, за которой Брентен любовно ухаживал, смазывая ее «фиксолином». Карл глубокомысленно сдвинул брови. Феликс предложил:

— Едем на лоно природы. На конке до Ютхорна…

Карл энергично замотал головой.

— Бр-бр… Б-р-р. Только не за город! Пошли лучше в «Летучую мышь»!

— Великолепно! — тотчас согласился Феликс, снова подхватил приятеля под руку и на потеху Прохожий затянул громким, отнюдь не пленительным голосом: «Я бродячий певец… крыс, мышей я ловец…»

Карл, вспоминая зеркало и своих сестер Мими и Лизбет, пел: «Счастлив тот, кто сожрет все, что он не пропьет».

И так, упорно распевая всяк свое, они потащились в бар «Летучая мышь».

Поздно вечером Карл Брентен волей-неволей направился домой. Его гнала неодолимая потребность выспаться. Двое суток он кутил без просыпу: в субботу, отпраздновав день рождения Мими, они вчетвером пошли шататься по пивным. Но последние десять часов путешествовали только Карл и Феликс. Густав и Хинрих, дрессированные муженьки, как презрительно называл их Брентен, вернулись, точно послушные собачонки, к своим женам. Карл Брентен презирал всех женщин мира, и в особенности свою собственную супругу. Минутная слабость — и ад на целый век. Кто это сказал? Гм… Феликс, конечно. Пошляк этот Феликс. Но он прав.

Карл подошел к дому и уже собрался было войти в подъезд, как вдруг откуда-то из темного угла навстречу ему выскочила соседка, фрау Боллерс. Он испуганно отшатнулся.

— Господин Брентен, господин Брентен, вам лучше в таком виде не подниматься наверх. Ваша жена родила мальчика.

— И поэтому мне туда не ходить? — возмутился Брентен. — Очень мило!

— Дорогой господин Брентен, — убеждала соседка, — всего несколько часов как она родила. Ваша жена очень измучена. Надо же понимать. И потом — ваша теща там. Она уже несколько раз о вас спрашивала.

При слове «теща» Карл Брентен вздрогнул и попятился. Сразу присмирев, он обалдело смотрел на соседку. Только теперь, по-видимому, слова ее дошли до его сознания.

— Да, да, тогда, значит, я… Гм! Гм! Так вы говорите, фрау Боллерс, мальчик? Боже ты мой, у меня сын! Да, да, тогда я… тогда я лучше… — Он крепко ухватился за косяк двери, круто повернулся и, шатаясь, вышел на улицу. Но тут же возвратился и позвал фрау Боллерс, уже поднимавшуюся по лестнице.

— Фрау Боллерс, вы… Вы оказали бы мне большую услугу… Я был бы вам весьма признателен… Вы ведь видите, что я… Понимаете… у сестры моей сегодня день рождения… Может быть, вы проследите, когда старуха уйдет?

— Хорошо, с удовольствием, господин Брентен!

— Не будет же она там торчать целую вечность. И я хотел вас просить… Да… Не дадите ли вы мне как-нибудь знать… Когда путь будет свободен… Знаете что? Когда путь будет свободен, начертите мелом тут вот, на двери, крестик… Сделаете? Буду вам страшно признателен, страшно признателен!

— Хорошо, как только фрау Хардекопф уйдет, я непременно дам вам знать.

— Вот спасибо, фрау Боллерс, большое спасибо!

Говорят, что, если пьяный свалится в реку, он тотчас протрезвеет. Карлу Брентену казалось, что его окунули в ледяную воду. В его отяжелевшей голове неумолимо стучало: «Я отец… у меня сын…» Он, конечно, знал, что это скоро случится, но представить себе этого не мог. И вот свершилось: он стал отцом.

Карл Брентен свернул на Шпрингельтвите и на узкой Нидернштрассе смешался с густой толпой прохожих. Куда он шел? Он знал одно — домой ему еще нельзя. Итак, он стал отцом. У сестер глаза на лоб вылезут. До сих пор они еще как-то надеялись его спасти; теперь они поставят на нем крест: безнадежен, мол… Черт бы их взял, всю эту благородную семейку! Мнят о себе невесть что. Только и знают что подпускать шпильки и издеваться. А помочь ему — это никому не пришло в голову. И Феликса — к дьяволу! Он один виноват, что и сегодня весь день прокутили. Он же и на дебош подбил: подуськивал до тех пор, пока не вышла эта история с зеркалом. А если действительно придется платить, Феликс скорее всего увильнет. Наверняка увильнет: он уже намекал… Я для всех мальчишка. Все думают, что меня нужно опекать. Будь они трижды прокляты! Какое кому дело, когда и на ком я женился? И кого касается, что я стал отцом? Непонятная слабость овладела Карлом. У него родился сын, а он весь день прокутил, пропьянствовал. «Не забывай, что ты Брентен». Подумаешь! «Брентен — это кое-что значит…» Ха-ха! Сейчас все они прикидываются, будто страшно озабочены его судьбой. Раньше надо было позаботиться о своем «младшем братце», как они говорят, а то довели до того, что он стал пролетарием. А теперь шипят: «Ты ведь не пролетарий, Карлхен. Не забудь все-таки, что наш папа был не кто-нибудь, а известный и всеми уважаемый цеховой мастер, в бюргершафте[1] заседал. И как ты мог так опуститься…» Черти! Заграбастали его долю наследства, а теперь вот довели до того, что он сделался пролетарием. Окончательного расчета ему так ни разу и не показали. Он в глаза его не видел. Его обливали грязью. Чванливый старший брат, этот господин секретарь таможни, выгнал его, Карла, «социалиста», из своего дома. «Труд — не позор, но с социалистами я дела иметь не желаю…» Все ложь и обман! С их точки зрения, быть простым рабочим, ходить на фабрику, быть социалистом, красным — непростительно и позорно. Цеховой мастер — пожалуйста, это они признают, секретарь таможни — пожалуйста!.. Но сигарщик, социалист, красный-раскрасный… Б-р-р! «Хорошо же! Теперь назло буду этим щеголять. Буду громко кричать об этом. Чтоб они тряслись от страха. Трусы все мои родственнички. Ничтожества».

Путь Карла Брентена, блуждавшего в этот вечерний час по мглистым улицам, был вымощен упреками, адресованными самому себе, и горькими обвинениями в адрес родни. До странности быстро наступило отрезвление и рассеялась усталость. Ему казалось, что самые лучшие дни его позади и пришла пора распрощаться со всеми радостями жизни, которыми он так охотно и так широко наслаждался. Нет еще и двадцати одного года, а уж все, что красит жизнь, ушло безвозвратно, вздохнул он. Теперь только и знай гни спину, думай о семье, а о том, чтобы пожить в свое удовольствие, забудь… Ушли безвозвратно чудесные дни скитаний по Рейну! Никогда бы их не было, если бы он после полутора лет ученичества не сбежал. Ведь все равно он бы ничему больше не научился, только увеличивал бы доходы хозяина. А все-таки сигарщиком он сделался, да еще каким, с кем угодно поспорит. Брюссель! Воспоминания о прекрасной поре странствий бередили ему душу. Мечтой его был Париж. Париж!.. Но деньги кончились. Сестра Мими управляла остатками его наследства. Он просил и умолял, но она так ему ничего и не выслала. В конце концов он получил по почте только железнодорожный билет Брюссель — Гамбург. И ничего больше. Пришлось продать часы и костюм, чтобы уплатить за гостиницу. А из его доли наследства оставалось еще почти две тысячи марок.

Одного воспоминания об этом было достаточно, чтобы еще больше разжечь злобу против «семейки» и укрепить уже созревшее в глубине души решение — плюнуть на всю родню и больше с ней не встречаться.

Тысяча восемьсот марок — вообще ничтожная сумма. А отец ведь тридцать тысяч оставил. Его, Карла, доля наследства прилипла к их рукам: только он ее и видел.

— Опутали они меня! — выкрикнул он. — Они орудовали моими деньгами как хотели. Обделывали свои делишки, возможно даже, — его распаленное воображение разыгралось, — купили на эти деньги дом…

Не впервые охватывало его негодование при мысли о такой несправедливости, но сейчас, очнувшись от пьяного дурмана, он с особенной силой почувствовал, какую с ним сыграли скверную штуку: ведь теперь он отец, глава семьи. Глава семьи, а в кармане у него от недельной получки звякают каких-то три марки. И ни Хинрих Вильмерс — домовладелец, ни Феликс, управляющий, даже двадцати марок не захотели дать ему взаймы. Сволочи! Сперва оберут человека, а потом еще пинка в зад дадут. Этого я вам не прощу! — поклялся Карл Брентен… Мысли его опять вернулись к тому, что произошло дома. У него — сын. Скоро он начнет ходить и станет приставать со всякими вопросами. Отец будет гулять с ним по набережной Эльбы или Альстера. Ни за что не допустит он, чтобы сын стал простым рабочим, каким-нибудь сигарщиком. Пусть лучше учится. Нет, только не сигарщиком.

Так размечтался озабоченный папаша, который в пьяном угаре пропустил момент, когда стал отцом, и даже не видел еще продолжателя рода своего, страшась укоризненных взглядов дражайшей половины, но еще больше — тещи, этого «дракона», дежурившего у постели его супруги.

А бабушка Хардекопф уже давно ушла от дочери. Чтобы не волновать молодую мать, она решила не спрашивать ее об отце ребенка. Это далось ей не легко, — ведь она не верила и никогда не поверит басне, которую преподнесла ей дочь: муж, мол, работает на фабрике сверхурочно. Примерно через час после родов примчалась акушерка Нигус. Бабушка Хардекопф только бросила на нее уничтожающий взгляд, не ответив даже на поклон, и вообще хранила гордое молчание. Акушерка нашла, что все в полном порядке, принесла извинения, дала несколько советов и быстро ретировалась. Супруг, однако, все еще не появлялся. Фрау Хардекопф и в голову не приходило, что он, страшась встречи с ней, слоняется по улицам.

— Фрау Боллерс, — попросила она соседку, — не подежурите ли вы около дочки до прихода ее муженька? Ведь когда-нибудь он вернется в свое стойло. Мне необходимо поглядеть, как там мои мужчины.

Не успела фрау Хардекопф закрыть за собой дверь, как маленькая горбунья шепнула Фриде Брентен, что ее муж давно уже здесь, но боится подняться наверх.

— Где он? — спросила Фрида.

— Наверное, где-нибудь бродит по улицам и ждет, когда можно будет войти. Я обещала ему, как только фрау Хардекопф уйдет, поставить мелом крестик на дверях.

— Крестик? — молодая мать улыбнулась. — Тогда, фрау Боллерс, идите и сделайте это, и поскорей, чтобы ему зря не ждать.

Мужчины ждали прихода фрау Хардекопф с нетерпением. Папаша Хардекопф беспокойно ходил взад и вперед по комнате, теребя свою холеную, красиво подстриженную бороду. Он охотно побежал бы следом за женой, чтобы в эту минуту быть возле дочери. Сыновья дразнили отца, величая его дедушкой, четырнадцатилетнему Отто и девятилетнему Фрицу казалось невероятно смешным, что отныне они могут разыгрывать из себя дядюшек. Старший, Людвиг, лишь снисходительно улыбался и уже воображал себя настоящим «дядей Людвигом». Когда наконец в дверях показалась мать, навстречу ей раздалось многоголосое:

— Ну, как там? Что?

Она махнула рукой и в изнеможении опустилась на стул. И только после этого ответила, обращаясь к мужу:

— Все благополучно. Мальчик.

Дружное «ура» вырвалось у всех, лица расплылись в довольной улыбке. Хардекопф поглаживал бороду. Ну конечно, мальчик! Но вот бабушка Хардекопф приступила к рассказу: никак нельзя было найти акушерку, даже к шуцману пришлось обратиться, новорожденный не подавал сначала признаков жизни, его шлепали-шлепали — и все-таки он не дышал и ожил только, когда его окунули в холодную воду. И, конечно, папаша его, этот кретин, до сих пор домой не явился. Одному дьяволу известно, где его носит.

— А мальчик хорошенький, мама? — спросил Людвиг.

— Уродина! — отрезала мать. — Никогда в жизни такого урода не видела.

Мужчины фрау Хардекопф разочарованно взглянули на нее.

— Мне сперва показалось, что у него уж очень руки и ноги короткие, а голова как у рахитика. Но акушерка говорит, что нет, все в порядке. А безобразен, лицо… ужас один!

Все печально переглянулись. Неужели такой безобразный? Почему это, отчего? Дедушка Хардекопф сказал спокойно:

— Ты, мать, наверное, преувеличиваешь! Не такие уж у него уроды родители.

— Сам увидишь, — ответила ему жена. — Вы мне суп оставили?

— Сиди уж, сиди, — сказал Хардекопф. — Отдышись!.. — Он взял кастрюлю с плиты, налил тарелку супа и подал жене, которая сегодня в виде исключения позволила себя обслуживать.

Уже взявшись за ложку, она, прежде чем поднести ее ко рту, повторила:

— А много бы я все-таки дала, чтобы узнать, где этот негодяй шляется?

А негодяй тем временем крадучись поднимался по лестнице к себе домой. Когда он увидел сигнал «путь свободен», на душе у него стало еще тяжелее. Но ничего не поделаешь. Медленно взбирался он по ступенькам, ломая голову, что бы такое сказать Фриде. Какие-нибудь полные любви, трогательные слова от сердца к сердцу, потом он ее обнимет и поцелует. Да, поцелуем он все искупит и выкажет свое раскаянье, радость, счастье, даст клятву исправиться. В одной руке у него букет душистой сирени, а в другой — жирный копченый угорь, любимая рыба Фриды.

Едва он появился в дверях, смущенно прикрывая сиренью лицо, как соседка Боллерс испарилась. Он на цыпочках вошел в спальню, положил на кровать цветы и рядом с ними копченого угря. Но угря он с гордостью тотчас поднял и, сияя, показал жене:

— Посмотри, какой жирный! И очень свежий!

Она тихо ответила:

— Спасибо, милый!

Он подошел к бельевой корзине, где спал его первенец.

— Все благополучно?

— Да. А у тебя?

— У меня? — Он рассмеялся. — У меня — слава богу!

— Ну, тогда, значит, все прекрасно!

Глава вторая

Пока вконец измотанный Карл Брентен, подтянув колени чуть не до подбородка, спал сном праведника на коротенькой кушетке и отчаянно храпел, фрау Хардекопф в широкой двуспальной кровати вела длинный разговор со своим мужем. Впрочем, слово «разговор» не совсем точно передает фактическое положение вещей, ибо, как всегда, говорила только она; он слушал и время от времени издавал какое-то неопределенное мычание, не то соглашаясь, не то возражая; жена всегда принимала это за согласие. Само собой разумеется, что на этот раз вся ее многословная и взволнованная речь касалась дочери, ее ребенка и мужа.

— Короче говоря, так дальше продолжаться не может. Иначе это плохо кончится. С рождением ребенка все переменилось… Понятно?

— Гм… Гм…

— Стало быть, о разводе не приходится думать. Фрида, само собой, бросать работу не захочет. Малыш окажется у меня на шее. Все теперь зависит только от этого бездельника отца. Стало быть, необходимо что-то предпринять. Надо его разлучить с его теперешними дружками. Сойдись с ним поближе, постарайся на него повлиять. Ты понял?

От удивления дедушка Хардекопф даже забыл промычать свое «гм».

— Господи боже мой, да ты спишь, что ли? — окликнула его жена.

— Нет, нет, — поспешил он ее заверить.

— Так отвечай же!

— Гм!.. Гм!!

— Стало быть… Стало быть, это дело ты возьмешь на себя. Придется быть с ним помягче. Может, еще и спасем его. Речь идет о счастье нашей дочери, а теперь еще и ребенка. Карл ведь тоже социал-демократ. Брал бы ты его с собой почаще на ваши районные собрания. Потолкуй с руководителем района, Альмер человек умный. Пусть на него повлияет. Как, по-твоему?

Громкое продолжительное кряхтение, выражающее явное неудовольствие.

— И потом надо ввести его в сберегательный ферейн. Пусть приучится копить; это будет ему на пользу. Хорошо бы еще, если бы ты нашел несколько партнеров для игры в скат. Собираться можно раз в неделю, ну, хотя бы у нас. Надо сделать все, что в наших силах. Так дальше продолжаться не может. Мы в ответе за дочь. Ну, что же ты молчишь?

Хардекопф заворочался под одеялом. Что только не придет в голову этой женщине? И до чего круто она меняет курс! Только вчера она готова была задушить зятя, называла его негодяем, забулдыгой, наказанием господним, а сегодня — пожалуйте: социал-демократ, сберегательный ферейн, скат. Все перевернулось в одну минуту. Хардекопф никак не мог поспеть за ней.

— О господи, да ты слышишь меня?

Нечленораздельное мычание.

— Ну, стало быть, договорились, теперь повернись и спи. Спокойной ночи!

— Гм!.. Гм!..

Семейная жизнь Хардекопфов могла считаться благополучной: в этой семье почти никогда не ссорились, тут царили мир и согласие, ибо все определялось волей одного человека — Паулины Хардекопф. Мужчины, Иоганн Хардекопф и его сыновья, добровольно подчинялись ее тирании и ничего на этом не теряли: Паулина жила и работала только для них. С неисчерпаемой энергией и неутомимым трудолюбием отдавала она всю себя дому и семье. Она обеспечивала своих мужчин всем необходимым. Обед и ужин всегда были на столе вовремя, минута в минуту. Одежда — всегда в полном порядке. Обувь починена. Взносы в ферейн, в партию, в профессиональный союз своевременно уплачены, точно так же, как и взносы в «Гармонию» — кассу, выплачивающую пособие на похороны, — членом которой она состояла тайком от мужа. Когда муж и сыновья в субботу отдавали ей получку, она каждому выделяла деньги на карманные расходы и проезд, и каждый знал, что до конца недели он ни в чем не будет испытывать нужды.

Вся провизия закупалась в открывшемся тогда на Штейнштрассе первом кооперативном магазине. Это отнюдь не значило, однако, что фрау Хардекопф не покупала иногда украдкой кое-какие мелочи у лавочника Пинлендера. Пинлендер выдавал специальные талоны, которые можно было потом обменять на хорошенький кофейный сервиз или масленку.

Хардекопфам приходилось вставать очень рано, в половине шестого, и уже через полчаса выходить из дому, чтобы вовремя поспеть на верфи «Блом и Фосс», расположенные на противоположном берегу реки. Фрау Паулина поднималась на полчаса раньше мужчин, готовила бутерброды, кипятила кофе, наполняла жестяные фляги и насыпала мужу табак в кисет. Курение трубки было единственной роскошью, которую он себе позволял.

Проводив мужа и сыновей, фрау Хардекопф могла бы еще прилечь, но ей это и в голову не приходило. Мужчины работают, а она будет нежиться в постели? Ну, нет! Фрау Виттенбринк, ее соседка, та — любительница поваляться, спит до одури. Зато живущая на том же этаже Рюшер — бедная замученная кляча — поднимается раньше всех, разносит по квартирам свежие булочки и потом спешит в Северогерманский кредитный банк, где работает уборщицей. От этой необходимости она, Паулина Хардекопф, слава богу, избавлена, но в шесть утра, проводив мужчин, она принимается убирать, скрести, чистить горшки, мыть посуду, наводить блеск на медные кастрюли и тяжелую керосиновую лампу — богатейшая вещь! — которую старик Хардекопф и сын Людвиг украдкой сработали на верфях.

Да, у Паулины дел достаточно; она занята с раннего утра и до поздней ночи; ее день рассчитан по часам и минутам. Ровно в семь она будит своего младшего сына Фрица, худенького бледного парнишку, который ничего не унаследовал от крепкой, властной матери, он весь в отца: такой же кроткий, мечтательный, тихий. Послушанием и домовитостью Фриц напоминает девочку; мать, правда, хвалила его за примерное поведение, но такие тихони были не в ее вкусе. Ей нравились мальчики более озорные и своевольные, хотя она не решилась бы признаться в этом даже себе самой. Но когда она сталкивалась со своеволием, принимающим уродливые формы упрямства, если не того хуже, она действовала решительно, не щадя и собственной плоти и крови. Это мог подтвердить ее старший сын Эмиль. Он был удален из семьи и отдан в учение к деревенскому портному.

Бесконечно тянулся день для маленького Отто; грустно стоял он у тисков и зачищал заусенцы с чугунных болванок, вгонял заклепки в металлические диски и при этом так живо грезил порой о невозвратном прошлом, об играх в прятки и кошки-мышки, в лапту и пятнашки, что слезы выступали у него на глазах, и молоток вместо заклепки ударял по пальцам.

Его старший брат Людвиг, на редкость постоянный в своих привязанностях, тихий, флегматичный и робкий юноша, уже работал у токарного станка. Людвиг полностью примирился с тем, что весь его мир — это его рабочее место у машины. И хотя работа, требовавшая ловкости, давалась ему нелегко, он до такой степени уходил в нее, что она даже начинала ему нравиться. Вместе с братом они работали в механическом цехе, но, в противоположность Отто, который после гудка сразу же исчезал, словно надеялся раз и навсегда убежать от ненавистной работы, Людвиг обычно дожидался отца, позже них добиравшегося до проходной, так как литейный цех был расположен на отдаленном участке верфей. Неумытый, с закопченным лицом и грязными руками, перекинув через плечо пустую флягу для кофе, чуть сдвинув на левое ухо промасленную кепку, он, молодой рабочий, еще не закончивший ученичества, гордо шагал рядом со своим всеми уважаемым отцом.

Карл Брентен, хотя голова у него еще ужасно гудела и была тяжела, как чугун, вскочил утром быстрее обычного и стал одеваться. Фрида наблюдала за ним.

— Хоть немного поспал, Карл?

— Немного? — воскликнул он. — Отлично выспался. Замечательно!

Он мгновенно натянул брюки и застегнул подтяжки. Фрида не сомневалась, что он хорошо спал. Его громкий храп долго не давал ей уснуть.

— Вскипяти себе кофе, — сказала она. — Кофейник на плите.

Он мотнул головой.

— Не стоит. Незачем.

Фрида заметила в нем какое-то беспокойство, но не могла понять причины. Он сегодня не хочет опоздать, — подумала она и с чувством облегчения улыбнулась.

— Дай-ка сюда малютку, Карл!

Брентен бросился к бельевой корзине и вынул оттуда крохотное существо. Незнакомое чувство охватило его, когда он поднес ребенка жене. Из конверта высовывалось только маленькое личико с темно-карими глазами и крохотным носиком; тельце, казалось, было помещено в белый кокон. Фрида приложила ребенка к груди, и маленький рот, жадно чмокая, стал искать сосок, но не нашел его; матери пришлось прийти на помощь. Все это было так удивительно. Брентен подумал: не попросить ли прощения у жены? Но у него ничего не получилось: слова не шли с языка. Некоторое время Карл молча разглядывал мать и дитя, словно какое-то необъяснимое чудо, потом опять с испугом вспомнил о теще. Он знал, что фрау Хардекопф имеет обыкновение подниматься рано и каждую минуту может явиться сюда. «Надо удирать и как можно скорей!» Брентен был уже у порога, но вдруг вернулся, протянул жене руку и с трудом выдавил из себя:

— До свиданья, Фрида!

Она подала ему мягкую белую руку и ответила:

— До свиданья, Карл!

Он был счастлив. Еще никогда они не прощались за руку, когда он уходил по утрам на работу. Да, это примирение. Она его простила. Все хорошо, все устроилось. И он, красный как кумач, выскочил за дверь, сбежал с лестницы и вздохнул свободно только на улице, когда миновала опасность встречи с тещей.

«Два дня прогулял. Как посмотрит на это Шапер? Какие причины привести в свое оправдание?» — размышлял Брентен. Боже мой, что за тупая, невыносимая боль в голове, и как ломит все тело — точно он камни таскал. Надо надеяться, что эту ночь ему не придется спать, скрючившись на коротенькой кушетке. Сейчас надо наверстывать, черт возьми! Наверстывать два пропущенных дня, но он справится. Не впервой ему прогуливать. Но именно потому, что не впервой, у него кошки скребут на сердце. Если на то пошло… Шапер ведь и сам не прочь покутить денек-другой. А Карл мог смело утверждать, что он мастер своего дела, его специальность — самые дорогие, требующие большого искусства сигары «Гамбургской ручной свертки», марка «Кайзеркроне», суматровый оберточный лист, сигара пряная и крепкая, с большой примесью бразильской крошки. Шаперу нет смысла выгонять его, а он-то, он все наверстает и постарается к концу недели выгнать полную норму.

Фабрикант Шапер владел не только фабрикой сигар, но и рядом крупных табачных магазинов в Гамбурге, Бремене и Берлине. В Гамбурге на Германштрассе находился главный магазин, в том же доме на трех верхних этажах разместились производство сигар, сортировка и коробочное производство. Таким образом, Рихард Шапер сам был основным потребителем и розничным торговцем собственной продукции. Шаперские сигары пользовались доброй славой; их покупателями были исключительно состоятельные люди. В кругах гамбургской буржуазии Рихард Шапер занимал видное место; он входил в партию крупных землевладельцев и некогда являлся членом бюргершафта — гамбургского городского и земельного парламента. В последние годы, однако, он отошел от политики и посвятил себя исключительно радостям спорта. На ипподроме «Мельничная Поляна» он держал несколько лошадей. Но с наибольшей страстью Шапер отдавался парусному спорту. На своей яхте он завоевал несколько медалей и с честью вышел из последних больших состязаний на «Кильской неделе», получив там третью премию. Спортсмен, высокий и стройный, холеный и элегантный, он даже в зимние месяцы сохранял на лице загар. И все же никто не мог бы его упрекнуть в том, что он пренебрегает делами ради своей страсти к спорту. Напротив. Каждое утро ровно в семь, минута в минуту, когда начинался рабочий день на фабрике и открывали магазин, Шапер входил в свою контору, оставаясь там, как правило, до двенадцати. Покончив с корреспонденцией, обходил все цеха своего предприятия. В послеобеденные часы хозяина заменял первый управляющий, господин Раттиг, прозванный рабочими «гад».

Ровно в семь Карл Брентен постучал в дверь хозяйской конторы, еще не зная твердо, какую басню преподнесет хозяину. Учитывая вкус принципала к легкой жизни, полной удовольствий, Карл решил было сказать, что в его прогуле виноват Иоганн Штраус: вальсы и вино свели-де его с пути истинного. А потом признается, что праздновал день рождения сестры, правда несколько усерднее и дольше, чем следовало бы, этого он отрицать не станет. Но бог ты мой, когда тебе двадцать лет…

Так примерно он, Карл, скажет, и надо надеяться, что у Шапера хватит чувства юмора, чтобы все кончилось выговором, и только.

— А, это вы? Где же вы опять пропадали? — сердито спросил хозяин, едва Карл переступил порог конторы.

— Я… я, — запинаясь начал Брентен, медленно подходя к огромному письменному столу Шапера. — Я… Я стал отцом.

— Да что вы говорите? Правда? — Шапер встал, протянул Карлу руку. — Ну, поздравляю. Мальчик или девочка?

— Мальчик! — гордо ответил молодой отец.

— Примите мои наилучшие пожелания.

Карл Брентен пожал руку принципала.

— А счастливая мамаша в полном здравии?

— Да, благодарю. Все в порядке.

— Очень рад. В честь столь торжественного дня ставлю угощение всему вашему цеху — по пол-литра пива на человека.

— Большое спасибо, господин Шапер!

У дверей Карла осенила идея, что следует воспользоваться таким неожиданно благоприятным оборотом дела. Не долго думая он вернулся.

— Что еще? — спросил хозяин.

— Господин Шапер… нельзя ли по случаю столь радостного события… нельзя ли мне аванс?

— Сколько?

— Я думал так… марок пятьдесят?

— Хорошо, согласен. Скажите Раттигу, чтоб он выдал вам. Погашать по пять марок еженедельно. Идет?

— Да, конечно. Еще раз большое спасибо.

Как и на всех сигарных фабриках, у Шапера в каждом цехе за длинным столом сидело по пятнадцать человек. У каждого рабочего было свое определенное место, и перед каждым лежала горка табака, нарезанный полосками листовой табак для обертки, миска с клейстером, нож и катальная доска. Если в цехе царил дух товарищества, работалось хорошо. Рабочие близко знали друг друга, каждый принимал участие в радостях и горестях своих товарищей, а перед хозяином все держались сомкнутым строем. Каждый цех выбирал у себя старосту. На него возлагались самые разнообразные обязанности. Староста следил за тем, чтобы кладовщик не задерживал выдачу табака, чтобы обертка, клейстер и все прочее всегда были на месте, а в конце дня он заносил в книгу выработку рабочих, так как оплата была сдельной.

Каждый цех имел своего чтеца. Обычно в этой роли попеременно выступали рабочие, умевшие хорошо и внятно читать вслух. Чтецу выписывался средний дневной заработок. Выходило так, что за него работали все остальные.

Книги для чтения выбирались по общему согласию. Если в цехе преобладал интерес к политике, каждое утро прочитывалось наиболее важное и интересное из «Гамбургского эха», ежедневной социал-демократической газеты, и из буржуазной «Генераль-Анцайгер». После газет читались политические книги или статьи. Наибольший интерес вызывали отчеты заседаний рейхстага и бюргершафта, речи, последние новости и прочее. Там, где интерес к политике был слабее, после газет читали главным образом беллетристику: стихи и новеллы Лилиенкрона и Отто Эрнста, порой и пьесы Герхардта Гауптмана или Макса Гальбе, если они в это время шли на сцене гамбургских театров.

В цехе, где работал Брентен, преобладала политическая нотка; все его товарищи были членами социал-демократической партии; именно здесь Карл Брентен и стал социал-демократом. Сегодня, естественно, политическая литература была забыта: чествовали молодого отца. Когда было выпито поставленное хозяином угощение, Брентен, у которого в кармане лежало пятьдесят марок аванса, не поскупился и послал за повторной порцией пива. Из соседних цехов тоже явились с поздравлениями; никого не приходилось долго упрашивать спрыснуть радостное событие. Прибежали и коробочницы поздравить молодого отца.

Маленькая Фрида, их бывшая товарка, была общей любимицей. Она краснела и смущалась, когда рабочие отпускали при ней какую-нибудь двусмысленную шутку, а мужчинам это очень нравилось. Когда же стали замечать, что Брентен на нее заглядывается, пошли разговоры, намеки. Один говорил: «У тебя есть шансы, Карл!»; другой: «Послушай, Карл, нельзя же так робеть!» Вскоре все решили, что между Карлом и Фридой «что-то есть». Но на самом деле между ними ничего не было. Их тянуло друг к другу, при встрече они краснели и смущались до сердцебиения. Карл много раз хотел пригласить Фриду провести с ним вечер, но никак не решался. Слов нет, она ему нравилась, и день ото дня все больше. И вот Брентен, незаметно для самого себя, оказался обрученным, а затем и женатым. Как-то он встретился с Фридой в коридоре у штабелей готовых коробок, взял ее за руку, заговорил с ней и пригласил в театр. Коробочница Хенни Рейтер, случайно подслушавшая их разговор, вмиг передала интересную новость в цех Брентена, и товарищи его тут же стали приставать к нему, требуя отпраздновать обручение, другими словами — Брентену пришлось послать за пивом. Не успел Карл опомниться, как он оказался обрученным. Через полгода молодые люди поженились, и в мастерской распили еще жбан пива. Все это походило на какую-то веселую игру. Ну, а теперь Брентен, на двадцать первом году жизни, стал отцом, а восемнадцатилетняя Фрида — матерью.

Шуткам сегодня не было конца. Порой в ответ на не совсем пристойный намек мастерскую оглашал дружный хохот. Не раз коробочницы, под веселое улюлюканье мужчин, выбегали в коридор. Дело дошло до того, что в цехе собственной персоной явился «гад». Он снял пенсне и укоризненно сказал:

— Я вас прекрасно понимаю, уважаемые. Даже сочувствую. Однако все хорошо в меру, не так ли?

И хотя все снова принялись за работу, Карл Брентен продолжал оставаться в центре внимания и был немало польщен этим обстоятельством. Он уже не ощущал свое отцовство как тяжкий крест, каким оно сначала показалось ему.

Единственное, что огорчало его сегодня, это скудная растительность на лице. Все его товарищи — он переводил взгляд с одного на другого — были старше. Все, без исключения, носили усы, у большинства они были даже очень густые, затейливые — кончики штопором закручены вверх. Это были так называемые кайзерские усы, придающие особенно мужественный вид. Толстый Антон, чрезвычайно гордившийся своими усами, чуть не ежеминутно помадил их и всегда ходил в наусниках. «Вот еще! Смешно! Я тоже парень хоть куда!» — утешал себя Брентен. В самом деле, кто еще мог, сидя, толкнуть одновременно правой и левой рукой двадцатипятикилограммовый шар? (Такими тяжестями пригнетались уложенные в ящики сигары.) Никто из его товарищей не мог этого сделать. Это был силовой рекорд, за который коренастого Брентена наградили почетным прозвищем «коротконогий богатырь». И все же сегодня Брентен особенно болезненно ощущал безусость, такие соответствующую его новой роли отца семейства.

Вечером того же дня семейство Хардекопф собралось нанести молодой матери визит и поздравить ее. После ужина начались тщательные приготовления, Иоганн Хардекопф надел новую сорочку с крахмальной грудью и пристегивающимся воротничком, оба старших сына нацепили полосатые манишки, которые заменяли им верхние сорочки, заполняя вырез жилета. Отрывая узкую полоску от старой полотняной рубашки, фрау Хардекопф сердито говорила:

— Не понимаю, как это тебя опять угораздило?

Отто стоял перед матерью с удрученным видом, протягивая ей большой и указательный пальцы левой руки, на которых темнели багровые кровоподтеки.

— Ты бы мелом помечал заклепки, — посоветовал Людвиг.

— Идиот, — буркнул Отто, глядя, как мать ловко перевязывает ему руку.

— А разве нет у вас там резиновых молотков? — подлил масла в огонь Фриц.

— Вот я тебя сейчас как стукну! — крикнул Отто.

— Да перестаньте вы, — вмешалась мать. — Стукнуть могу только я. Ты бы лучше молотком стукал куда надо.

Мальчик застонал и умолк, скрипнув зубами.

Но вот пальцы Отто перевязаны, Фриц одет и причесан; вся семья тронулась в путь. Впереди, под ручку, папаша и мамаша Хардекопф, за ними все три сына. Так шли они вниз по Штейнштрассе.

— Почтеннейшая публика, смотрите и удивляйтесь, вот идут дедушка с бабушкой, а с ними трое дядюшек, — объявил Фриц, что вызвало громкий взрыв смеха у братьев. Да и старики не могли удержаться от улыбки.

Когда Хардекопфы появились в дверях, Карл Брентен стоял, наклонившись над бельевой корзиной, и водил указательным пальцем перед личиком сына. Фрида сидела в постели, и вид у нее был значительно бодрее, чем вчера.

Дедушка Хардекопф, увидев молодую чету, с удивлением посмотрел на жену, словно говоря: чего же ты хочешь, ведь все в порядке! Как только гости вошли, Карл Брентен решительно выпрямился, готовый отразить любое нападение. Бабушка Хардекопф первая подошла к нему.

— Добрый день, Карл!.. Стало быть, поздравляю!

— Спасибо! — Карл Брентен смешался. Странно! Неужели все его опасения напрасны?

— Шаль, что тебе вчера пришлось работать сверхурочно, — все же не удержалась и подпустила шпильку теща.

Очередь была за дедушкой Хардекопфом. Поглаживая левой рукой бороду, словно подчеркивая свое дедовское достоинство, он подал правую руку зятю.

— От души желаю счастья, Карл! Очень рад за тебя!

— Спасибо, отец, большое спасибо!

Затем по старшинству потянулись друг за дружкой с поздравлениями юные Хардекопфы. Карл Брентен каждому пожимал руку. Та же церемония повторилась у постели матери. Наконец очередь дошла и до наследника, который отвечал на все приветствия оглушительным криком. Бабушка взяла внука на руки, чтобы все могли его лицезреть. Все нашли громко орущего младенца очень милым, хотя искаженное от крика личико отнюдь не блистало красотою. Дедушка заявил, что голос у внука многообещающий: сильный и полнозвучный.

— Уж не хочешь ли ты записать его в герберовский певческий ферейн? — пошутила бабушка, и все рассмеялись. — Мы лучше перейдем в соседнюю комнату, — предложила фрау Хардекопф. — Тебя, Фрида, наверное, утомляет весь этот шум. Впрочем, нам скоро и домой пора.

— Но почему же, — запротестовал зять, изобразив на лице испуг. — Я думал, мы ради торжественного дня выпьем по чашке хорошего кофе с пирожным.

— Ты что, разбогател? — спросила, насторожившись, теща.

— Ну, уж на пирожные у меня денег хватит.

«Ну как же, от твоих «сверхурочных» разбогатеешь», — усмехнулась про себя фрау Хардекопф.

— Ладно, но тогда, стало быть, крикуна — в соседнюю комнату, — распорядилась она.

Дочь запротестовала. Она не хотела расставаться с ребенком. Ему будет скучно одному.

— Скучно? — Фрау Хардекопф расхохоталась. — Хорошо же ты начинаешь. Так ты и оглянуться не успеешь, как станешь рабой своего ребенка. Вон отсюда крикуна! — И тут же бельевая корзина вместе с ее горластым обитателем оказалась у нее под мышкой. Вернувшись из соседней комнаты, она сказала с довольным видом:

— Ну вот, теперь мы отдохнем друг от друга: мы от него, а он от нас.

Карл Брентен подчеркнуто небрежным жестом извлек из жилетного кармана золотую двадцатимарковую монету, протянул ее Отто и непринужденно сказал:

— Купи на две марки пирожных!

Фрау Хардекопф была искренне удивлена. У него и в самом деле есть деньги! Может быть, ее опасения преувеличены? Она вернула Отто, который уже ринулся к дверям:

— Постой! Накупишь еще всякой дряни. Пойди-ка сюда! Стало быть, ступай к Вирту, у него самые лучшие пирожные. И возьми… — Она стала считать: — Один, два, три, четыре… значит, семь шоколадных трубочек со взбитыми сливками, семь кусков ванильного торта и семь бисквитных с белым кремом. За все это заплатишь две марки десять пфеннигов.

— Я хочу сахарную трубочку, — умоляюще сказал Фриц.

— Фриц заработал десять пфеннигов, Карл! — сказала Фрида. — Он принес мне белье.

— Ну, теперь успокоился? Получил свои десять пфеннигов? — заметила фрау Хардекопф и снова обратилась к Отто. — Возьмешь еще три сдобные булочки. Смотри, чтобы тебе правильно дали сдачу. И не потеряй деньги.

— Я думаю, Карл, что, пока сварят кофе и Отто принесет пирожные, мы успеем с тобой выпить по кружке пива у Штернберга, — предложил папаша Хардекопф.

Раньше, чем Брентен успел ответить, фрау Хардекопф, поняв намерение мужа, крикнула из кухни:

— Да, да, ступайте! Но через полчаса будьте дома!

Карл Брентен с радостью согласился: с похмелья его мучила жажда.

Хардекопф старший говорил редко и неохотно. Да ему и не было нужды много разглагольствовать: за него это всегда делала жена. А теперь предстояло произнести целую речь. Он понимал, какая нелегкая задача возложена на него. Несколько раз он безуспешно приступал к делу. Лишь за второй кружкой язык у него развязался.

— Карл, — начал он, положив руку на плечо зятю. — Карл, это важная перемена, можно сказать, переворот в твоей жизни.

— Да, да, я знаю… Я знаю, отец…

— Стало быть, — с новым приливом энергии продолжал Хардекопф, бессознательно употребляя любимое присловье своей властной супруги, — стало быть, ты должен начать новую жизнь.

Брентен насторожился. Этого он не ожидал. Значит, его все-таки угостят проповедью, да еще кто — старик? Подумать только! Хардекопф уставился на бледно-желтую пивную пену, задумчиво поглаживая бороду.

— Стало быть, я полагаю, — сказал он, улыбаясь, и посмотрел на зятя. — Я полагаю, что тебе следует вступить в наш сберегательный ферейн.

— Что? — воскликнул Карл Брентен. Ему показалось, что он ослышался.

Горячность, с которой Брентен переспросил его, ввела Хардекопфа в заблуждение.

— Ты не согласен? Но почему же? Тебе придется вносить еженедельно только пятьдесят пфеннигов, если большую сумму трудно будет выкроить… Вдвоем с Фридой вы будете вносить всего марку в неделю. Ведь это же вам по карману?

— Ну, разумеется, — ответил Брентен. — Разумеется, я вступлю в твой сберегательный ферейн, отец. Да я уж и сам давно собирался.

— Вот и прекрасно, Карл! — воскликнул Хардекопф, чрезвычайно обрадованный тем, что все идет так быстро и гладко. Первый успех придал ему храбрости, он вторично бросился в атаку:

— А ты в скат играешь, Карл?

— Еще бы! В прошлом году я на турнире выиграл три кило копченой корейки!

— Вот как? В таком случае, я думаю, что… что нам следовало бы время от времени перекинуться в картишки… У нас. Или у вас.

— Превосходная идея, тестюшка! Вполне с тобой согласен.

Как это все ловко вышло, просто замечательно! Хардекопф чувствовал себя, как дипломат после выигранного словесного поединка. Вот удивится Паулина! Хардекопф совсем осмелел.

— Карл, — сказал он, — не находишь ли ты, что мы с тобой должны сблизиться по-настоящему… Сейчас, когда появился ребенок… До сих пор мы как-то мало знали друг друга. А ведь мы — одна семья, не так ли?

— Совершенно верно, отец! Ты прямо-таки прочел мои мысли!

Кружки звякнули, новый союз был скреплен. Посидев еще немного, старик Хардекопф вынул свои тяжелые никелевые часы.

— Ах ты боже мой, — с ужасом воскликнул он. — Мы здесь сидим уже целый час!

Они расплатились и вышли. Решено было в следующую субботу собраться для партии в скат. Старик Хардекопф был против игры на деньги. Брентен же, наоборот, считал, что без денег играть неинтересно. Обирать друг друга нет надобности, но без видов на выигрыш скучно. Уговорились ставить по десятой пфеннига. На обратном пути Карл Брентен вспоминал о курьезных партиях, сыгранных им.

Тесть кивал и молча слушал, — уж что-что, а слушать он умел. А в эту минуту он был еще и необычайно доволен собой. Он добился всего, чего хотел.

Их встретили без единого слова упрека, хотя они опоздали почти на двадцать минут. Хардекопф не узнавал свою жену: со вчерашнего вечера ее точно подменили. Интересно, надолго ли это? Он не верил в прочность наступившего мира.

Они сидели у постели молодой матери, с наслаждением пили настоящий крепкий кофе, лакомились шоколадными трубочками, и Брентен, разговорившись, стал рисовать картины «новой жизни», рассказал о своих планах и намерениях. Дедушка Хардекопф ласково смотрел на зятя. Фрау Хардекопф сидела молча, не веря своим ушам. Она с удивлением поглядывала на мужа, который, слушая зятя, с победоносным видом кивал головой и поглаживал бороду.

— А затем, Фрида, мы с тобой вступим в сберегательный ферейн «Майский цветок». Никак не пойму, почему мы давно в нем не состоим? Приятно ведь к концу года получить кругленькую сумму. На рождество и на Новый год денег ведь всегда в обрез.

— Ты сегодня… ты сегодня какой-то праздничный, — вырвалось у Фриды.

— Да, не правда ли? — подтвердил он. — Я сам это чувствую. Как это ты верно сказала. У меня словно глаза раскрылись.

Фрау Хардекопф не помнила, чтобы она когда-нибудь в жизни так долго сидела молча. То, что тут происходило, лишило ее дара речи. Она непрерывно переводила взгляд с мужа на зятя, с зятя на мужа и только диву давалась.

Так, в мире и согласии, протекало это скромное семейное торжество. Когда кто-то упомянул о крошке Вальтере — так собирались назвать новорожденного, — все встали и на цыпочках пошли в соседнюю комнату. Малютка, накричавшись, крепко спал, уперев в щечку крохотный кулачок. Фрау Хардекопф не могла не заметить, что он сегодня уже не такой… не такой страшный урод, как вчера, и даже обещает стать забавным мальчуганом.

Без четверти десять, минута в минуту, семейство Хардекопф собралось уходить: мальчики, которым приходилось рано вставать, ложились всегда ровно в десять. Карл Брентен взял керосиновую лампу, проводил гостей до дверей подъезда, так как лестница плохо освещалась маленьким, мигавшим огоньком ночника. В последний раз пожелав доброй ночи, гости расстались с хозяином.

Тут уж фрау Хардекопф дала волю своим чувствам.

— Замечательно! Как ты, скажи мне, бога ради, добился этого?

Хардекопф распрямил плечи.

— Ну, чего уж там такого добился? — с ложной скромностью ответил он. А затем добавил, лукаво улыбаясь: — Я его здорово пристыдил. В конце концов в нем заговорила совесть, он на все согласен.

— Замечательно! — повторила она. И все же недоверчиво прибавила: — Будем надеяться, что это надолго. — И закончила с удовлетворением. — Начало, во всяком случае, положено.

— У Фрица живот болит, — злорадствуя крикнул Отто.

— Ну вот, ведь говорила я, — огорченно запричитала мать, сразу впадая в свой обычный тон. — Никогда этот мальчишка меры не знает!

К великой досаде Отто, Фрида отдала Фрицу свою долю ванильных пирожных.

— Сильно болит? — спросила мать.

— Да, здорово, — признался Фриц.

Отто хихикал: так и надо этому Фрицу, пусть не дразнит резиновым молотком и не ест так бессовестно пирожные.

— Выпьешь дома ложку рицинки — и все пройдет. Ну, не предупреждала я тебя? А ты — ничего, ничего, и ешь, и ешь — до тошноты.

…Да, будем надеяться, что это надолго, — вслух продолжала Паулина прерванные размышления. — Копить деньги хорошо. Это воспитывает. Кто копит, тот научается считать, научается думать и жить домовито, как полагается семьянину. Я рада за Фриду. Может, все-таки жизнь у них наладится.

Подходя к своей двери, Хардекопфы услышали грохот, доносившийся из квартиры соседей Виттенбринков. Мужской задыхающийся голос кричал: «Дрянь вонючая! Стерва! Вот погоди у меня! Я тебя изукрашу!» Вслед за тем раздался звук пощечины, грохот падающих стульев, столов, звон летящей на пол посуды. Женщина истошно кричала, а потом притихла и только выла и причитала под сыпавшимися на нее ударами.

Фрау Хардекопф хотя и полагала, что этой неряхе не мешало бы иногда всыпать, но Виттенбринк ведь изобьет ее до полусмерти.

— Подлая скотина этот Виттенбринк!

Когда Хардекопф запер входную дверь, Паулина, зажигая керосиновую лампу, сказала со злостью:

— Этому животному я давно подсыпала бы крысиного яду в суп.

Было поздно, и все тотчас же улеглись спать. Грохот в соседней квартире прекратился. Раньше, чем улечься рядом с мужем, фрау Хардекопф на кухне три раза постучала в стену. За этой стеной находилась спальня Рюшер. Рюшер немедленно ответила такими же тремя ударами. Своим стуком фрау Хардекопф как бы говорила соседке Рюшер, которая, несомненно, слышала шум из квартиры Виттенбринков: «Не бойся, Рюшер, мы уже дома!»

Спальни Хардекопфов и Виттенбринков были расположены рядом. Хотя эти старые дома строились еще в ту пору, когда кирпич экономить не приходилось, до Хардекопфов достаточно отчетливо доносилась ночная супружеская жизнь соседей, в особенности, когда супруги, как первобытные богатыри, ворочались на своей кровати.

Едва фрау Хардекопф улеглась, как послышались знакомые звуки: «Меня, наверное, обманывает слух, это же немыслимо, — подумала она. — Только что он тузил ее почем зря, а сейчас…» Она прислушалась, потом подтолкнула мужа.

— Иоганн, Иоганн, — зашептала она, — слышишь? Слышишь?

Старый Хардекопф приподнялся и начал вслушиваться.

— Чего там слушать?

— Не слышишь разве, как эти двое милуются?

— А тебе что, Паулина? Предоставь им это удовольствие.

— Стало быть, ты слышишь?

— А то как же! Знакомая музыка!

— Стало быть, этакое бессовестное чудовище!