Отказаться от благодати

Глава 19. Предложение

Вернуться домой было приятно. Перелеты всегда меня немного утомляли, а в этот раз за двое суток я в общей сложности спала всего ничего. Пережила несколько часов утомительных переговоров, питалась в основном фастфудом и коротала время в низкосортной гостинице, где пришлось мыться в холодной воде.

А еще Антон…

О нем я старалась не думать, как и о последнем разговоре. После него осталось гнетущее чувство ущербности. И взгляд, от которого захотелось утереться, измазал кожу. Все же хорошо, что Антон остался во Владивостоке, чем дальше мы друг от друга, тем лучше. Прошел год, а становилось только хуже. Остальные молчали и делали вид, что все нормально, даже Роберт – хотя от него я в первую очередь ожидала осуждения – относился к Богдану уважительно.

Антона же бесило все. Визиты охотника – сначала редкие, нерегулярные, а затем вошедшие в привычку, приводили его в ярость, тихую, но ощутимую, и от ярости этой я уставала. Она выматывала похлеще бессонных ночей и сложных переговоров, заставляла разрываться между желаниями и долгом, потому я с радостью села в самолет, оставляя Антона за много километров от дома. Безо всяких зазрений совести.

В гостиной я набрала короткое смс: «Дома». Мы с Богданом редко созванивались, он придерживался мнения, что голос должен прилагаться исключительно к реальным встречам, которые у нас обычно заканчивались бурно, в кровати, и затягивались на много часов. О воспоминаниях о последней ночи в груди разливалось странное тепло, объяснения которому я не находила.

Я не любила его. Знала, что связь эта, осуждаемая и в чем-то порочная, не продлится долго. И будущего вроде как нет. Никакого. Совсем. Но отказать себе в этой слабости не могла.

Ответ ограничился одной строчкой: «Сегодня в восемь».

Дома пахло сдобой. Кофе, корицей и чем-то неуловимо родным, близким, отчего на глаза наворачивались слезы умиления. И воспоминания возвращались, толкались носами в массивную дверь, нерешительно перешагивали порог и разбредались по дому.

Первое время мне казалось, я слышу голос Эрика в коридорах. Я вскидывалась, порывалась проверять, но потом вспоминала тот день, когда он погиб. Посеревшая кожа, глаза закрытые, вязь морщинок на лбу. Умиротворение на лице. Я надеялась, что там, где он сейчас, Эрик счастлив.

Алан повторял его черты, и когда маленькие ручонки искренне обнимали меня за шею, я чувствовала присутствие брата. Оттого, наверное, мне было легче, чем ей.

Полина не сдавалась. Весь последний год моталась по миру в поисках способов вернуть мужа. Влад мотался с ней. Как опытный кочегар, поддерживал тление ее надежды. Пока однажды она не вернулась домой измененной. Притихла и подолгу сидела на чердаке, среди пыльных картин и затянутых паутиной стен, водила пальцами по шершавой поверхности полотен и думала о чем-то своем. Сказала лишь, что поиски окончены, и Эрика не вернуть. Он ушел навсегда.

В душу ей я не лезла. Я в принципе не умела этого – лезть в душу, предлагать поддержку и собирать нужные слова в целительные предложения. Но иногда приходила на чердак – помолчать с ней.

Прошлое здесь обретало четкие контуры. Оно обступало со всех сторон, цеплялось костлявыми пальцами за плечи, давило ворохом сожалений, и иногда мне казалось, Полина не способна выдержать его давления.

Здесь пророчица кардинально менялась. Перед скади она старалась делать вид, что все хорошо, что она смирилась с потерей и живет дальше, а на чердаке позволяла тоске одолеть себя. И я стала приходить туда чаще – разделить с ней эту тоску.

А потом поняла, что жить так дальше не смогу. Если уж прошлое настойчиво скребется в дверь, пора впустить его окончательно и прекратить делать вид, что его не существует.

Сначала мы собрали хлам в большие коробки и перетащили их ближе к выходу. Мусора оказалось больше, чем мы предполагали, отделение зерен от плевел заняло у нас три долгих дня и обернулось ноющей болью в спине и крепатурой в мышцах. Работали мы молча, и молчание Полины умиротворяло. Иногда нужно просто быть рядом с кем-то и в то же время отдаться своему одиночеству, не пытаться придумать фальшивых слов утешения, когда утешиться невозможно. Не делать вид, что все прекрасно, выпустить на волю собственную злость на жизнь, и злость эту обратить в труд.

Это хорошо, потому что Полина, готовая захлебнуться собственными переживаниями, ненадолго их отпускала. И выглядела почти нормальной. В иные моменты она напоминала мне маму после смерти отца – такие же тусклые глаза, опущенные уголки губ и отсутствующее выражение лица. Я боялась этого выражения и того, что, как я думала, неизменно следует за ним – полного отказа от жизни. Капитуляции перед горем.

Иногда мне казалось, Полина была на грани этой капитуляции. Она закрылась в собственной раковине, за стенки которой не проникали звуки внешнего мира, отгородилась ото всех, почти не обращала внимания на сына. Алан свою потребность в матери перенес на меня, и мне ничего не оставалось, как дать ему то, чего он хотел – любовь и ласку, будто он был мне родным сыном. Дети не должны страдать из-за слабости родителей.

Но осуждать Полину я просто не могла.

Чердак преобразился. Исчезли сваленные в угол полотна – я велела Эльвире очистить их от пыли, а затем Роберт распорядился, чтобы их развесили в доме. Мамины картины снова заняли свое законное место в жизни племени. Стены и свод крыши избавились от грязно-серого оттенка и вскоре вновь заблестели лаковым покрытием, через начисто вымытые окна в помещение проникал солнечный свет, разливая белые пятна по натертому воском паркету.

Сегодня я снова нашла Полину там, среди залитого светом пустого помещения, в ореоле летающих пылинок – задумчивую и грустную. Больше нечему было отвлекать ее от тоски, грызущей изнутри, словно ржавчина.

Но у меня остался еще один аргумент. Последний.

Не могу сказать, что «отдавать» Влада было просто. С детства я была уверена, что он – тот самый, мой и для меня. Старалась, ждала, поддерживала его во всем, помогала и даже лгала ради него. И вот настал момент его отпустить.

Нет, мне не было чертовски больно. Если сравнить, то ощущение сродни тому, когда срываешь подсохшую корку с затянувшейся раны – неприятно, но не смертельно. К тому же, давно пора было признать, что Влад никогда моим не был. И не будет. Особенно теперь, когда и он, и Полина оказались свободными от обязательств. Как бы цинично это ни звучало, жизнь продолжается.

И я предложила ей съездить в город. К нему.

Знала, что я лишь посредник, и понимание это оказалось горько-сладким, терпким и пряным, как глинтвейн. Полина, немного поколебавшись, согласилась, и мы вторглись в суетливый, пыльный город, с вечными пробками, плохими дорогами и путанными улочками, с загнивающими остатками социализма в виде полуразрушенных заводов и старых машин.

Влад купил квартиру в центре. Просторные комнаты, балкон с небольшое футбольное поле и великолепный вид на усыпанную огнями спину города. Романтика, и Полине сегодня не помешает порция. Двойная.

Я оставила их наедине. Не без сожаления, но собственные эгоистичные порывы удалось подавить. И такси вызвать, больше из чувства долга, чем по желанию. Обещания я старалась выполнять всегда.

На город опустились сумерки. Заволокли серой дымкой улицы, заставили ползущие по спинам дорог машины включить фары, а жавшиеся к тротуарам здания – зажечь витрины. В сумерках проще прятать слезы, пусть они больше были вызваны досадой, чем реальной обидой. Обижаться на Влада было глупо, и я всю дорогу до квартиры Богдана убеждала себя, что поступила правильно. Получалось плохо – наверное, мешала дикая усталость. Хотелось себя жалеть. И расплакаться у подъезда, спрятавшись в тени раскидистого абрикоса. Расплатившись с таксистом, я дала себе несколько минут передышки.

В подъезде воняло кислой капустой и табачным дымом. Запыленные ступеньки были усыпаны крошками и фантиками от конфет, на обшарпанных стенах пестрели нецензурные надписи. Пока я поднималась, изучила личную жизнь некой Люськи до самых интимных подробностей, узнала телефон водопроводчика Василия и размер скидки на мексиканскую пиццу. В общем, забила мозг ненужными вещами, отчего голова начала буквально раскалываться.

Квартира Богдана встретила теплом. Запахом кофе и мятного освежителя, который я заставляла его покупать. Меня закутали в тесные объятия, окружили теплом и поцеловали в висок. Скверное настроение пришлось оставить за порогом. А головная боль прошла сама собой. Наверное, тоскливые мысли все же влияют на самочувствие. А хороший секс прекрасно лечит.

– Что это значит для тебя?

Богдан на меня не смотрел. Пялился в окно, жевал булку и старательно делал вид, что задал будничный, несущественный вопрос, отвечать на который необязательно. Однако, ответа все-таки ждал.

Ответа не было, потому я просто пожала плечами.

– Серьезно или так?

– Серьезно… наверное. А для тебя?

– Наверное? – Усмехнулся. И глаза к потолку поднял, делая скорбное лицо. Мне совершенно не хотелось сложных разговоров, усталость брала свое, и глаза нещадно слипались. Хотелось спать. Утонуть в ворохе подушек, одетых в цветастые наволочки, укрыться одеялом с головой и потеряться на несколько часов. Горечь, возникшая после отъезда из квартиры Влада, растворилась в поцелуях Богдана, и я старалась не будить ее, запретив себя представлять, что происходило после моего ухода. Решила ведь уже, поздно отступать. А сожалеть – так и вовсе бессмысленно.

Сон – то, что было мне нужно. Однако Богдан не спешил замолкать и ждал, что я отвечу.

– Мне хорошо с тобой.

– Но…

– Но не думаю, что у этого есть будущее, – честно призналась я. – Пройдут годы, я постарею, и ты меня бросишь. К тому же, мне нужно питаться. Однажды нужно будет, и ты прекрасно понимаешь, что это значит.

– Ника обещала помочь, – нахмурился он. Взглянул из-под сведенных бровей, становясь похожим на капризного ребенка. Разговор начинал меня утомлять.

– Я не могу бежать к Нике каждый раз, когда мне нужно подпитать жилу. К тому же, что будет, если она вдруг уедет из города?

– Ну понятно, очередная отговорка…

Он снова отвернулся, и мне стало отчего-то гадко на душе. Тошно. Безнадежно даже. Все мои отношения – безнадежны, и виновата в этом лишь я сама. Встать бы, выбраться из-под одеяла, одеться и уйти, забыть, что когда-либо приходила. И встречи эти, бессмысленные и нелепые, похоронить в памяти. Так нет же, лежу, слушаю, отвечаю что-то, пытаюсь продлить агонию – и его, и собственную. А он говорит и не понимает, насколько тяжело мне понимать, что мы никогда… И он уйдет однажды, а значит, я потеряю еще одного близкого человека. Только вот я больше не хочу никого терять. Проще не иметь, чем потом расставаться с чем-то важным. Для Богдана это все игра в нормальную жизнь: работа, быт, встречи эти, которые он старательно превращает в иллюзию отношений. Правда в том, что нет никаких отношений. И не будет. Никогда.

– Я детей хочу, понятно! – выдохнула я резко. – Семью. Определенность какую-то. А ты…

– Не могу этого дать, – глухо отрапортовал он.

– Ты не виноват, – устало вздохнула я. – Никто не виноват.

– У тебя ведь есть племянник – отличный пацан растет, путевый. И тебя как мать любит.

Есть. Любит. И я люблю Алана до беспамятства. Только вот я его не рожала, не носила в себе, не взращивала, как положено матери. Богдану этого не понять. Наверное, мужчина в принципе не поймет, да и объяснять не хочется.

– Я денег скопил. Думал ремонт тут сделать. Как ты любишь, чтобы занавесочки всякие там, скатерти. Сама бы придумала и сделала, как нравится. Может, оставалась бы ненадолго, зубную щетку я уже купил.

– Смелый шаг, – пошутила я. Хорошо бы весь этот разговор к шутке свести…

– Не смейся, – обиделся он. – Я ведь правда хочу жить тут с тобой.

– Я не могу тут с тобой жить. У меня работа, племя, Алан.

– Ну и жили бы тут втроем. Я бы за малым смотрел, когда ты по командировкам мотаешься. Я ж не против работы твоей, понимаю, эмансипация, все дела…

– С ума сошел? Кто меня с ребенком к тебе отпустит-то? К охотнику домой, ага. Он же наследник!

– Я ж не сделаю ему ничего, – насупился Богдан. – Наоборот, защищать буду вас, как положено мужику.

– Скади не позволят Алану жить с тобой, – вздохнула я. – Совет выступит против, я ничего сделать не смогу. Законы никто не отменял. К тому же, у него есть мать…

Номинально, но все же. Нельзя просто взять и присвоить чужого ребенка, даже если привязался к нему всей душой.

– Хорошо, пусть без него, но ты смогла бы оставаться ненадолго.

– Ненадолго останусь, – улыбнулась я и притянула его к себе, чтобы наконец закончить неприятный разговор.

– До утра, – шепнул он мне на ухо, и я рассмеялась от щекотки. – Или дольше?

– Или дольше…

Домой я попала следующим вечером.