Откровенные рассказы странника духовному своему отцу

Прошел уже год со времени последнего свидания со странником, как, наконец, тихий стук в дверь, и молитвенный голос возвестил приход этого благословенного собрата к сердечному удовольствию встретившего его…

– Гряди, возлюбленный брат! Поблагодарим вместе Господа, благословлявшего путь и возврат твой!

– Слава и благодарение Всевышнему Отцу щедрот о всем, что ни устраивает Он по смотрению Своему, – всегда полезному для нас, странников и пришельцев в земле чужой (Пс. 136, 4)! Вот и я, грешник, расставшись с Вами в прошлом году, опять по милости Божией сподобляюсь видеть и слышать радушный привет Ваш. И, конечно, Вы ожидаете от меня подробного рассказа о святом граде Божием – Иерусалиме, куда влеклась душа моя и простиралось непреложное намерение мое, но не всегда исполняется то, чего нам хочется. Так случилось и со мной, да и не удивительно, ибо мне ли, убогому грешнику, быть удостоенному ступать на ту освященную землю, на которой напечатлелись Божественные стопы Господа Иисуса Христа?

Вы, батюшка, припомните, что я отправился отсюда в прошлом году с товарищем, глухим старцем, имея письмо иркутского купца к сыну его в Одессу, чтобы отправить меня в Иерусалим. Так мы благополучно и достигли Одессы в непродолжительном времени. Товарищ мой немедленно нанял место на корабле до Константинополя и отправился, а я, оставшись, пошел искать по письму сына иркутского купца. Скоро найдя его квартиру, я, к удивлению моему и сожалению, не нашел в живых того моего благодетеля: уже три недели прошло, как после кратковременной болезни он скончался и его похоронили. Это меня хотя и сильно опечалило, однако ж я положился на волю Божию. Все домашние были в горести, вдова умершего, оставшись с тремя маленькими детьми, до того тосковала, что беспрестанно плакала, по нескольку раз в день упадала и терзалась; казалось, что и ей недолго уже жить от такой глубокой скорби. Однако, при всем этом, она приняла меня ласково; не имея возможности, по их обстоятельствам, отправить в Иерусалим, оставила меня у себя погостить недели две, покуда отец покойного, по обещанию своему, приедет сюда в Одессу для распоряжения, счета и устройства торговых дел осиротевшего семейства. Так я и остался.

Живу неделю, месяц и другой, но вместо приезда купец прислал письмо, в котором извещает, что он по обстоятельствам своим приехать к ним не может, а советует сделать счет приказчикам и всем им немедленно отправиться к нему в Иркутск. Начались сборы и хлопоты, и как я заметил, что им уже не до меня, то, поблагодарив за странноприятие и распростившись с ними, пошел опять странствовать по России…

Думал, думал: куда мне теперь идти? И, наконец, основался на той мысли, чтобы прежде пойти в Киев, где я уже много лет не был. Так и пошел…

Конечно, хотя вначале и скорбел о том, что не исполнилось мое желание быть в Иерусалиме, но ведь это же не без промысла Божия, размышлял я, и успокаивался тем упованием, что человеколюбивый Господь примет и намерение как дело и не оставит убогий путь мой без назидания и душевной пользы…

Оно так и вышло, ибо встречался с такими людьми, которые открывали мне многое для меня неведомое и просвещали темную душу мою во спасение… Если бы я не был направлен на этот путь необходимостью, то не встретил бы тех душевных моих благодетелей.

Итак, днем я шел с молитвой, а вечером, останавливаясь для ночлега, читал мое «Добротолюбие» для подкрепления и возбуждения души моей в борьбе с невидимыми врагами спасения.

Наконец, отойдя от Одессы верст 70, я встретил чудное происшествие: ехал большой обоз с товарами – подвод 30, и я их нагнал. Один передовой извозчик, как вожатый, шел при своей лошади, а прочие, собравшись в кучу, шли поодаль. Надо было проходить мимо проточного пруда, в котором взломанный весенний лед крутился и расплывался с водою по окружности со страшным шумом. Вдруг передний молодой извозчик остановил свою лошадь, а за ним должен был и весь обоз остановиться. К нему подбежали все извозчики и видят, что остановившийся стал раздеваться. Его спросили, для чего он раздевается. И получили ответ, что ему очень хочется купаться в пруде. Удивленные извозчики – кто начал над ним смеяться, кто бранить, называя его безумным, а старший, родной брат раздевавшегося извозчика, начал препятствовать ему и толкать, чтобы он ехал. Тот оборонялся и никак не хотел послушаться. Некоторые из молодых извозчиков для шутки начали ведерками, из которых поят лошадей, черпать из пруда воду и плескать на желавшего купаться – кто ему на голову, кто за ворот, говоря: «Вот мы тебя выкупаем». Лишь только коснулась его тела вода, он вскрикнул: «Ах, как хорошо!» – и сел на землю, на него еще плескали, потом вскоре он лег и тут же спокойно умер. Все испугались, не понимая, отчего это случилось. Старшие хлопотали и говорили о том, что надо о сем объявить суду, а прочие заключали, что ему на роду такая смерть написана.

Постояв около них с час, я пошел далее. Отойдя верст пять, я увидел село на большой дороге и, вступив в оное, встретил старичка священника, шедшего по улице. Мне вздумалось сказать ему о виденном происшествии и услышать его о том рассуждение. Священник взял меня к себе, и я, рассказав ему, что видел, просил его объяснить мне причину, по которой случилось это происшествие.

– Не умею ничего сказать тебе на это, любезный брат, как разве то, что есть в природе много чудесного и непонятного для нашего ума. Это, как я думаю, устроено Богом для того, чтобы яснее показать человеку правление и промысл Божий о природе в неестественных и непосредственных изменениях ее законов при известных случаях… Мне самому однажды случилось быть свидетелем подобного же происшествия: недалеко от нашего села есть весьма глубокий обрывистый овраг, хотя и не широкий, но глубиной сажен в 10 или более; даже страшно посмотреть на темное дно его. Для пешеходов устроен через него кое-как мостик. Крестьянин моего прихода, семейный человек и хорошего поведения, вдруг ни с чего почувствовал непреодолимое желание кинуться с того мостика в оный глубокий ров. Целую неделю боролся он с этой мыслью и стремлением, наконец, не могши более выдерживать такого сильного побуждения, он, встав поутру, поспешно ушел и спрыгнул в ров. Вскоре, услышав стон, с трудом вынесли его изо рва с переломанными ногами. Когда спрашивали о причине его падения, он отвечал, что хотя теперь и чувствует сильную боль, но в душе спокоен, что выполнил свое непреодолимое влечение, которое всю неделю так его возбуждало, что он готов был жизнь свою отдать, только чтобы исполнить свое желание. Больше года он лечился в городской больнице. Я посещал его и нередко, видя около него врачей, хотел бы так же, как и ты, услышать от них о причине того случая. Врачи единогласно ответили мне, что то был «раж»… Когда я просил по науке объяснить мне, что это такое и вследствие чего он постигает человека, я более ничего от них не услышал, как то, что это тайна природы, еще не открытая наукой… А я им со своей стороны заметил, что если бы при сей тайне природы человек обращался к Богу с молитвой да открыл бы добрым людям, то и непреодолимый, по-вашему, «раж» не достиг бы своей цели. Подлинно в жизни нашей человеческой много встреч, не подлежащих ясному уразумению…

Покуда мы так беседовали, сделалось темно, и я остался здесь ночевать. Поутру прислал становой своего писаря, чтобы позволено было похоронить умершего на кладбище, и что лекарь при анатомировании тела никаких признаков умопомешательства не нашел, а относит смерть его к внезапному удару.

– Вот смотри, – сказал мне священник, – и медицина не могла определить причины неудержимого влечения его к воде.

Итак, простившись со священником, я пошел дальше.

Путешествуя несколько дней и довольно утомясь, пришел я в большое торговое местечко, называемое Белая Церковь. Как уже было к вечеру, то я стал искать себе ночлег. На самом базаре встретился мне человек, похожий тоже на путешественника, спрашивающего по лавкам, где находится дом какого-то обывателя. Увидев меня, он подошел да и говорит:

– Видно, что и ты странник, так пойдем же вместе, найдем здешнего мещанина по фамилии Евреинов, он добрый христианин, держит богатый постоялый двор и любит принимать странников; вот у меня о нем и записка…

Я с радостью согласился, и мы скоро отыскали его квартиру. Хотя не застали самого хозяина дома, но жена его, добрая старушка, приняла нас ласково и отвела нам для успокоения на чердаке уединенную особую светелку.

Мы, расположившись, немного отдохнули; пришел хозяин и пригласил нас к себе ужинать. За ужином мы разговорились, кто, откуда и как-то дошло слово до того, почему он называется Евреиновым.

– Я расскажу вам замечательный о том случай, – ответил он и начал свое повествование: – Вот, видите, отец мой был еврей, уроженец города Шклова и был ненавистник христиан. С самых молодых лет он готовился быть раввином и прилежно изучал все еврейские сплетни для опровержения христианства. Однажды случилось ему проходить через христианское кладбище, там он увидел человеческий череп с обеими челюстями (в которых находились обезображенные зубы), извлеченный, должно быть, из недавно выкопанной могилы. Он, по ожесточению своему, начал насмехаться над тем черепом: плевал на него, ругал и попирал ногами. Не удовлетворившись этим, взял его и вонзил на кол, подобно как надевают кости животных для прогнания хищных птиц. Натешившись таким образом, он пошел в свое место.

В следующую же ночь, лишь только он заснул, вдруг предстал пред ним неизвестный ему человек и наступательно укорял его, говоря: «Как ты смел надругаться над бренными останками костей моих? Я христианин, а ты враг Христов!». По нескольку раз в ночь повторялось это видение и лишало его сна и покоя. Потом уже и днем начало мелькать перед ним оное видение и слышаться эхо укорительного голоса. Чем время шло дальше, тем видение повторялось чаще, наконец, начав чувствовать уныние, страх и изнеможение сил, он прибег к своим раввинам, которые и читали над ним молитвы и заклинания, но видение не только его не оставляло, но повторялось еще чаще и наступательнее. И как таковое его положение сделалось гласным, то, узнав об этом, знакомый ему по торговым делам христианин начал ему советовать, чтобы он принял христианскую веру, и убеждал его тем, что кроме сего ничем иным избавиться не может от беспокоящего его видения. Еврею хотя и очень этого не хотелось, однако он сделал такой отзыв: «Я бы рад что хочешь сделать, только бы избавиться от мучительного и невыносимого видения». Христианин обрадовался таким словам, уговорил его подать прошение местному епископу о крещении его и присоединении к христианской Церкви. Написали прошение, и еврей хотя и неохотно, но подписал оное. И вот с этой минуты, как было подписано прошение, видение прекратилось и никогда уже не беспокоило. Он чрезвычайно этому обрадовался и, совершенно успокоившись, ощутил такую пламенную веру в Иисуса Христа, что, немедленно отправившись к епископу, рассказал ему происшествие и объявил сердечное желание креститься. С усердием и быстрым успехом изучив догматы христианской веры и окрестившись, он выехал на житье в сие место, женился здесь на моей матери, доброй христианке, и проводил благочестивую жизнь в довольстве; был щедроподателен бедным, чему подучил и меня, и пред кончиной оставил мне о сем заповедь и благословение. Вот почему я прозываюсь Евреиновым!

С благоговением и умилением выслушал я этот рассказ да и подумал сам в себе: «Боже мой! Сколь милосерд Господь наш Иисус Христос и как велика любовь Его! Какими различными путями привлекает Он к Себе грешников и как премудро обращает маловажные случаи в руководство к великим делам! Кто бы мог предвидеть, что баловство еврея над мертвой костью послужит ему к истинному познанию Иисуса Христа и будет руководством к благочестивой жизни».

По окончании ужина, поблагодарив Бога и хозяина, пошли мы в свою светелку на покой. Спать еще не хотелось, и мы с товарищем разговорились. Он объявил мне, что он могилевский купец, жил два года в Бессарабии послушником в одном из тамошних монастырей, но только по срочному паспорту и теперь идет на родину за тем, чтобы получить от купеческого общества вечное увольнение к монашеству. Хвалил мне тамошние монастыри, их устав и порядки, и строгую жизнь многих благочестивых старцев, там обитающих, и уверял, что бессарабские монастыри против русских, как небо от земли. Подбивал и меня туда же. В это время, как мы занимались сими разговорами, привели к нам и еще третьего ночлежника, это был унтер-офицер, уволенный из армии на время и шедший в домовой отпуск. Мы видели, что он очень утомился от дороги. Помолились вместе Богу, да и легли спать. Вставши рано поутру, мы начали собираться в путь. И лишь только хотели идти поблагодарить хозяина, вдруг услышали благовест к утрени. Мы с купцом стали рассуждать: как же мы пойдем, слышавши благовест и не побывавши в церкви Божией? Лучше отстоим заутреню, помолившись в святом храме, и тогда идти нам будет отраднее. Так и решились да и унтера позвали с собой. А он нам и говорит:

– Какое в дороге богомолье, да и что за прибыль Богу, что мы побываем в церкви? Вот придем домой, так там помолимся! Ступайте, коли хотите вы, а я не пойду. В это время, покуда вы у заутрени простоите, я уйду верст на пять вперед, а домой поскорей хочется…

На это купец сказал ему:

– Смотри, брат, не загадывай вперед, как Бог приведет!

Итак, мы пошли в церковь, а унтер – в дорогу. Отстояв утреню (тут же была и ранняя), мы возвратились в свою светелку и начали приправлять свои сумочки. Глядим, хозяйка принесла нам самовар, да и говорит:

– Куда это вы? Вот напейтесь чайку да пообедайте у нас; пустим ли мы вас голодных?

Так мы и остались. Не прошло и полчаса, как мы сидели за самоваром, вдруг вбегает к нам наш унтер-офицер, весь запыхавшись.

– Я пришел к вам с горестью и с радостью.

– Что такое? – спросили мы его.

– А вот что! Как я с вами простился да пошел, мне вздумалось зайти в корчму разменять ассигнацию на мелкие да и водочки выпить, чтобы легче идти. Зайдя, разменял я деньги да и полетел, как сокол, в путь. Отойдя версты три, мне захотелось посчитать деньги, так ли сдал корчмарь. Я сел к сторонке, вынул свой бумажник, перечел, и все так. Вдруг хватился тут же лежавшего моего паспорта, а его как не бывало; одни записки да деньги. Так я испугался, словно голову потерял. Да и смекнул делом-то: конечно, я оборонил его тогда, когда в корчме рассчитывался. Нужно бежать назад. Бегу, бегу, и опять горе возьмет: ну как его там нет, беда мне будет! Прибежавши, спрашиваю у корчмаря, а он и говорит: «Я не видал». Опять меня взяла печаль. Нутко я искать да шнырять по тем местам, где я стоял да толокся. И что же? По счастью моему, нашел мой паспорт, как он был свернут, так и валялся между соломой и сором на полу, весь затоптанный в грязи. Слава Богу! обрадовался я, словно гора с плеч свалилась! Хотя за неопрятство да за маранье грязью по зубам-то отвозят, да это ничего, по крайней мере, и домой-то и обратно приду с глазами. А к вам-то я зашел, чтобы сказать вам об этом, да еще, в страхе-то бежавши, так стер ногу, до живого мяса, что и идти никак нельзя, и для сего попросить сала, чтобы привязать к ране.

– То-то и есть, брат! Это тебе за то, что не послушался и не пошел с нами помолиться – начал говорить купец. – Вот ты хотел далеко вперед нас уйти, а, напротив, к нам же воротился, да еще и охромел. Я тебе говорил, что не загадывай вперед, вот оно так и вышло! Да мало того, что не пошел в церковь, а еще говорил такие слова: «Что за корысть Богу, что мы будем молиться». Это, брат, нехорошо… Конечно, Бог не нуждается в нашей грешной молитве, однако, по любви Своей к нам, любит, когда мы молимся. И не только священная молитва, которую Сам Дух Святой способствует приносить и возбуждает в нас, Ему приятна, ибо Он этого от нас требует, заповедуя: пребудьте во Мне, и Я в вас (Ин. 15, 4), но ценно пред Ним даже и каждое, по видимости, малое дело, для Него сделанное, каждое намерение, побуждение и даже мысль, направленная к славе Его и ко спасению нашему. За все это беспредельное милосердие Божие награждает щедро.

Любовь Божия воздает благодеяниями тысячекратно более, нежели этого достойно деяние человеческое. Если ты сделаешь для Бога на ничтожную лепту, то Он воздаст тебе златицей. Если ты только вознамеришься пойти к Отцу, то Он уже выходит к тебе навстречу. Ты кратким и сухим словом скажешь: «Приими мя! помилуй мя!» – а Он уже объемлет выю твою и лобызает тебя. Вот какова любовь Отца Небесного к нам недостойным! И по такой только любви Он радуется и о каждом и малейшем спасительном движении нашем. Тебе представляется: какая слава из того Господу и для тебя польза, если ты немного помолишься, а потом опять развлечешься, или хотя и сделаешь какое-нибудь маловажное доброе дело, например прочтешь какую-либо молитву, положишь пять или десять поклонов, вздохнешь от сердца и призовешь имя Иисуса Христа, или заметишь какую-либо добрую мысль, или расположишься прочесть что-либо душеспасительное, или воздержишься от пищи, или перенесешь малую обиду в молчании… Все это представляется тебе недостаточным к совершенному твоему спасению и как бы бесплодным деланием. Нет! Каждое из тех малых деяний не пропадает втуне, будет изочтено всевидящим Оком Божиим и получит сторичную награду не только в вечности, но и в этой жизни. Это утверждает и святой Иоанн Златоустый. «Никакое добро, – говорит он, – как бы маловажно ни было, не будет пренебрежено Судией праведным. Если грехи исследуются с такой подробностью, что мы дадим ответ за слова, за желания и за помышления, то тем более добрые дела, сколь бы они малы ни были, изочтены будут с особенной подробностью и вменятся нам в заслугу пред любвеобильным нашим Судией».

Я представлю тебе пример, мною самим виденный в прошлом году. В бессарабском монастыре, где я жил, был старец-монах хорошей жизни. Однажды напало на него искушение, – очень захотелось ему сушеной рыбы. И как в монастыре в это время достать было нельзя, то он намеревался пойти на базар и купить… Долго боролся он с этой мыслью и рассуждал, что инок должен довольствоваться общей братской пищей и всемерно удаляться от сластолюбия, да и по базару среди толпы людей ходить также монаху соблазнительно и неприлично.

Наконец, вражеский навет взял верх над его рассуждением, и он, предавшись своеволию, решился и пошел за рыбой. Выйдя из обители и идя по городской улице, он заметил, что у него в руках нет четок, и начал размышлять: «Как же я пойду, как воин без меча? Это неприлично, да и мирские люди, встречаясь, будут осуждать меня и соблазняться, видя монаха без четок». Хотел он вернуться, чтобы взять их, но, посмотрев в карманах, нашел их тут. Вынул, перекрестился, надел на руку и пошел спокойно. Подходя уже к базару, увидел он у лавок стоявшую лошадь с большим возом огромных кадок. Вдруг эта лошадь, чего-то испугавшись, кинулась бежать из всей мочи и бить копытами, наскочила на него и, задевши за плечо, повергнула его на землю, хотя и не очень ушибла. Вслед за тем шагах в двух от него этот воз опрокинулся и телега разлетелась вдребезги. Скоро вставши, он, конечно, испугался, но вместе и удивился, как Бог сохранил жизнь его, ибо если бы одной малой секундой воз упал прежде, то и он был бы расшиблен вдребезги, как и телега. Не размышляя об этом далее, он купил рыбы, возвратился, покушал и, помолясь, лег уснуть… В тонком сне явился пред ним какой-то неизвестный ему благолепный старец и говорит: «Слушай, я покровитель этой обители и хочу вразумить тебя, чтобы ты понял и помнил урок, данный тебе ныне… Вот смотри: слабая твоя борьба с чувственным услаждением и леность к упражнению в самопонимании и самоотвержении дали удобство врагу приступить к тебе, и он приуготовил было для тебя сей погибельный случай, разразившийся пред твоими глазами. Но Ангел твой Хранитель предусмотрел это, внушил тебе мысль сотворить молитву, вспомнить о четках, и как ты внял этому внушению, послушался и выразил его на самом деле, то это самое и спасло тебя от смерти. Видишь ли человеколюбие Божие и щедрое Его воздаяние и за малое к Нему обращение?» Сказав это, явившийся старец поспешно пошел из кельи, а монах поклонился ему в ноги и с тем пробудился, ощутив себя уже не на одре, а коленопреклоненно простертым у порога двери. Это видение он тут же рассказал на пользу душевную многим, в том числе и мне.

Подлинно беспредельна любовь Божия к нам, грешным! Не удивительно ли то, что за такое малейшее дело, за то, что вынул из кармана четки и надел на руку и призвал один раз имя Божие, за это малое дана жизнь человеку! И на весах судьбы человеческой одна краткая минута призывания Иисуса Христа перевесила многие часы, истощенные в лености. Поистине воздано здесь за малую лепту – златицею. Видишь ли, брат, как сильна молитва и как могущественно имя Иисуса Христа, призываемое нами! Святой Иоанн Карпафийский в книге «Добротолюбие» говорит, что когда мы в молитве Иисусовой призываем имя Иисусово и говорим: «Помилуй мя, грешного», – то на каждое таковое прошение ответствует тайный глас Божий: «Чадо, отпускаются тебе грехи твои»… И он же продолжает, что в тот час, когда мы говорим молитву, то ничем не различествуем от святых, преподобных и мучеников, ибо, как говорит и святой Златоуст, «молитва, хотя бы произносилась от нас, преисполненных грехами, тотчас очищает». Великое милосердие Божие к нам, а мы-то, грешные и нерадивые, не хотим и малого часа отдать Ему на благодарение и меняем время молитвы, которая всего важнее, на житейские хлопоты и заботы, забывая Бога и свой долг! За то нередко подвергаемся бедам и напастям, но и это ко вразумлению нашему и к обращению к Богу определяет любвеобильный промысл Божий.

Как кончил купец свою беседу с унтером, я ему и говорю:

– Ну, почтенный, как ты усладил и мою грешную душу, так тебе и поклонился в ноги.

Услышав это, он начал и со мной говорить.

– А видно ты охотник до духовных повестей? Постой же, я сейчас прочту тебе подобное тому, что я рассказывал. Вот со мной есть дорожная книжка, называемая «Агапий, или Грешных спасение». В ней много чудесных происшествий.

Он вынул из кармана книжку да и стал читать прекрасную повесть о каком-то благочестивом Агафонике, который был с детства приучен благочестивыми родителями каждый день непременно прочитывать перед иконой Божией Матери молитву «Богородице Дево, радуйся» и прочее. Это он исполнял каждодневно. Потом, придя в совершенный возраст, стал жить сам по себе и, осуетившись заботами и хлопотами житейскими, редко уже читал сказанную молитву, а наконец, и вовсе оставил. В один вечер он принял к себе переночевать странника, который объявил ему, что он пустынник из Фиваиды и видел видение, чтобы пойти к Агафонику и упрекнуть его за оставление молитвы Божией Матери. Агафоник представлял причину оставления ту, что он много лет читал эту молитву и не видел никакой пользы. Тогда пустынник сказал ему: «Вспомни, слепой и неблагодарный, сколько раз помогала тебе молитва сия и избавляла от бедствий? Вспомни, как в отрочестве ты чудно спасен был от потопления! Помнишь ли, как повальная заразная болезнь многих соседей твоих свела во гроб, а ты остался цел! Помнишь ли, как ты, ехавши с товарищем, упал вместе с ним с повозки? Он переломил ногу, а ты ничего не потерпел. Не знаешь ли, что известный тебе бывший здоровый молодой человек ныне лежит в расслаблении, а ты здоров и не чувствуешь страдания?». И еще многое напомнив Агафонику, наконец сказал: «Знай, что все таковые случаи отвращены от тебя покровительством Пресвятой Богородицы за краткую молитву, которой ты каждодневно возбуждал свою душу к соединению с Богом… Смотри же, продолжай впредь и не оставляй той молитвою прославлять Царицу Небесную, доколе не оставлен Ею».

По окончании этого чтения позвали нас обедать, и мы, подкрепившись и поблагодаривши хозяина, отправились в путь и разошлись каждый в свою сторону, кому куда было надобно.

После этого шел я дней пять, утешаясь вспоминанием рассказов, которые слышал от благочестивого купца из Белой Церкви, потом стал уже подходить к Киеву, как вдруг ни с чего почувствовал какую-то тягость, расслабление и мрачные мысли; молитва шла с трудом, напало какое-то разленение. Итак, чтобы отдохнуть, увидев по стороне дороги лесок и густой кустарник, пошел туда, чтобы где-нибудь сесть за уединенным кустом и почитать «Добротолюбие» для подкрепления ослабевшей души и успокоения моего малодушия. Найдя безмолвное местечко, я начал читать преподобного Кассиана Римлянина, в 4-й части «Добротолюбия» о восьми помыслах. Почитавши с полчаса с отрадою, я неожиданно увидел саженях в 50 от себя, в глубине леса, человека, который неподвижно стоял на коленях. Я порадовался сему, подумав, что, конечно, он молится Богу, и опять начал читать. Почитавши с час или более, я опять взглянул на этого человека, и он все также неподвижно стоял на коленях. Мне это стало очень умилительно, и я подумал: «Вот какие есть благочестивые рабы Божии». Пока я размышлял о том, вдруг этот человек упал на землю и лежал смирно. Это меня удивило и, как я не видал его в лицо, ибо он стоял на коленях ко мне задом, меня и взяло любопытство пойти и посмотреть, какой это человек. Подойдя, я нашел его в тонком сне. Это был деревенский парень лет 25, чистый лицом и благообразный, но бледный собой, в крестьянском кафтане, подпоясанный мочальной веревкой, и больше при нем ничего не было – ни котомки, ни даже посошка. Услышав шорох моего прихода, он проснулся и встал. Я спросил его, кто он такой. Он сказал мне, что он государственный крестьянин Смоленской губернии, идущий из Киева.

– Куда же ты теперь путешествуешь? – спросил я.

– И сам не знаю, – ответил он, – куда Бог приведет.

– Давно ли ты из двора?

– Да уж пятый год.

– Где же ты проживал это время?

– Ходил по разным святым местам, по монастырям да по церквам, ибо дома-то жить не у чего: я безродный сирота, да к тому же у меня нога хрома, так я и скитаюсь по белу свету!

– Видно, богоугодный какой-нибудь человек научил ходить-то тебя не просто по миру, а по святым местам, – сказал я ему.

– Вот видишь ли, – отвечал он, – я с малолетства, по сиротству моему, ходил по пастухам в нашем селе, и лет 10 все было благополучно. Наконец, однажды, пригнав стадо домой, я не догадался, что нет Старостиной самой лучшей овцы. А староста наш был злой и бесчеловечный мужик. Как он пришел по вечеру домой да увидел, что овцы-то его нет, прибежал ко мне, стал меня ругать и грозить, чтобы я пошел и сыскал его овцу, а то сулился: «Изобью тебя до смерти, руки и ноги переломаю». Зная, что он такой злой, я пошел за овцой по тем местам, где пас стадо днем. Искал, искал, искал далее полуночи, но нигде и слуху нет. Ночь была такая темная, ибо время было под осень. Как зашел я в самую глубь леса, а леса по нашей губернии непроходимые, вдруг поднялась буря. Словно деревья все зашатались! Вдали завыли волки, и на меня напал такой страх, что волосы стали дыбом; что дальше, то становилось ужаснее и пришло хоть упасть от страха и ужаса. Вот я и пал на колени, перекрестился да из всех сил и сказал: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Только что я сказал это, вдруг стало легко мне, как будто никакой скорби и не бывало, и робость вся прошла, а на сердце-то так почувствовал хорошо, как будто бы на небеса взлетел. Я обрадовался этому, да нуко беспрестанно говорить сию молитву. И уже не помню, долго ли была буря и как ночь прошла, а гляжу – уже настал и белый день, а я все стою на одном месте на коленях. Вот я встал спокойно, вижу, что не найти мне овцы, так и пошел домой, а на сердце-то у меня все хорошо и молитву-то говорить так и хочется. Как только пришел я в село, то староста, увидев, что я овцы не привел, избил меня до полусмерти, вот и ногу тогда он вывихнул. Так я после тех побоев шесть недель и лежал почти недвижимый, только и знал, что творил молитву, и она меня утешала. Потом я маленько поправился да и стал ходить по миру, а как мне между народом беспрестанно толкаться показалось скучно, да и много греха, то я и пошел странствовать по святым местам да по лесам. Вот так и хожу теперь пятый год.

Слушая сие, я радовался душой, что Господь сподобил меня увидеть такого благодатного человека, да и спросил его:

– Так и ныне ты часто занимаешься той молитвой?

– Да нельзя без того и быть, – ответил он, – если только вспомню, как было мне хорошо в лесу-то, так словно кто-нибудь толкнет меня на колени, и я стану молиться… Не знаю, угодна ли моя грешная молитва, ибо, помолившись, чувствую иногда великую радость, и сам не знаю отчего, легкость и веселое успокоение, а иногда тягость, скуку и уныние, но при всем том всегда до смерти молиться все хочется.

– Не смущайся, любезный брат: все благоугодно Богу и все спасительно, что бы ни последовало во время молитвы, говорят святые отцы, легкость ли, тяжесть ли – все хорошо; никакая молитва, ни хорошая, ни худая, не пропадает пред Богом. Легкость, теплота и сладость показывают, что Бог награждает и утешает за этот подвиг, а тягость, мрачность, сухость означают, что Бог очищает и укрепляет душу и сим полезным терпением спасает ее, приуготовляя со смирением ко вкушению будущей благодатной сладости. Вот в доказательство этого я прочту тебе из святого Иоанна Лествичника.

Я отыскал тут сию статью и прочел ему. Он выслушал со вниманием и удовольствием и очень благодарил меня за оное. Итак, мы простились. Он пошел целиком в глубь леса, а я, выйдя на дорогу, продолжал путь мой, благодаря Бога, сподобившего меня, грешного, получить таковое назидание.

На другой день, с помощью Божией, пришел я в Киев. Первое и главное желание мое было, чтобы поговеть, исповедаться и причаститься Святых Тайн Христовых в этом благодатном месте, а потому я и остановился поближе к угодникам Божиим, дабы удобнее было ходить в храм Божий.

Меня принял в свою хижину добрый старый казак, и так как он жил одиноко, мне у него было спокойно и безмолвно. В продолжение недели, в которую я готовился к исповеди, мне пришла мысль, чтобы как можно подробней исповедаться. Я и начал от юности моей вспоминать и перебирать все мои грехи в самой подробности, чтобы все это не забыть. Я начал все, что вспомню, записывать до самых даже мелочей и написал большой лист. Услышал я, что за 7 верст от Киева, в Китаевой Пустыни, есть духовник подвижнической жизни и весьма мудрый и благоразумный, – кто ни побывает у него на духу, приходит в чувство умиления и возвращается со спасительным наставлением и легкостью в душе. Это очень меня возрадовало, и я немедленно пошел к нему. Посоветовавшись и побеседовав, я подал ему свой листок на рассмотрение. Прочитав оный, он сказал мне:

– Ты, любезный друг, написал много пустого. Выслушай:

1) не должно на исповеди произносить тех грехов, в которых ты прежде каялся и был разрешен и не повторял их, а иначе это будет недоверчивость к силе Таинства исповедания;

2) не должно вспоминать других лиц, соприкосновенных к грехам твоим, а только себя осуждать;

3) святые отцы запрещают произносить грехи со всеми околичностями, а признаваться в них вообще, дабы частным разбором оных не возбуждать соблазна в себе и в духовнике;

4) ты пришел каяться, а не каешься в том, что не умеешь каяться, то есть хладно и небрежно приносишь покаяние;

5) мелочи ты все перечел, а самое главное опустил из вида – не объявил самых тяжких грехов, не сознал и не записал, что ты не любишь Бога, ненавидишь ближнего, не веруешь слову Божию и преисполнен гордостью и честолюбием. В этих четырех грехах вмещается вся бездна зла и все наше душевное развращение. Они – главные корни, от которых происходят все отростки наших грехопадений.

Услышавши это, я удивился, да и начал говорить:

– Помилуйте, преподобный батюшка, как же можно не любить Бога, Создателя и Покровителя нашего! Чему же и верить, как не слову Божию, – в нем все истинно и свято. А каждому ближнему я желаю добра, да и за что же мне его ненавидеть? Гордиться же мне нечем: кроме бесчисленных грехов моих, я ничего похвального не имею. И куда мне по моей бедности и хворости сластолюбствовать и похотствовать? Конечно, если бы я был образованный или богатый, то неспорно, что был бы и виноват против сказанного Вами.

– Жалко, любезный, что ты мало понял то, что я тебе объяснял. Дабы скорее вразумить тебя, вот дам я тебе списочек, по которому я и сам всегда исповедаюсь. Прочти его, и ты ясно увидишь точные доказательства всего того, что я тебе сейчас говорил.

Духовник подал мне списочек, и я стал читать его.

Исповедь внутреннего человека, ведущая ко смирению

«Внимательно обращая взор мой на самого себя и наблюдая ход внутреннего моего состояния, я опытно уверился, что я не люблю Бога, не имею любви к ближнему, не верю ничему религиозному и преисполнен гордостью и сластолюбием. Все это я действительно нахожу в себе посредством подробного рассматривания моих чувств и поступков, как-то:

1. Я не люблю Бога. Ибо если бы я любил Его, то непрестанно размышлял бы о Нем с сердечным удовольствием, каждая мысль о Боге доставляла бы мне отрадное наслаждение. Напротив, я гораздо чаще и гораздо охотнее размышляю о житейском, а помышление о Боге составляет для меня труд и сухость. Если бы я любил Его, то собеседование с Ним через молитву питало бы меня, наслаждало и влекло к непрерывному общению с Ним, но, напротив, я не только не наслаждаюсь молитвой, но еще при занятии ею чувствую труд, борюсь с неохотой, расслабляюсь леностью и готов с охотою чем-нибудь маловажным заняться, чтобы только сократить или престать от молитвы. В пустых занятиях время мое летит неприметно, а при занятии Богом, при поставлении себя в Его присутствие, каждый час мне кажется годом. Кто кого любит, тот в продолжение дня беспрестанно о нем мыслит, воображает его, заботится о нем и при всех занятиях любимый друг его не выходит из его мыслей, а я в продолжение дня едва ли отделяю и один час, чтобы глубоко погрузиться в размышление о Боге и воспламенить себя в Его любви, а двадцать три часа охотно приношу ревностные жертвы страстным моим идолам!.. В беседах о предметах суетных, о предметах низких для духа я бодр, я чувствую удовольствие, а при рассуждении о Боге я сух, скучлив и ленив. Если же и невольно бываю увлечен другими к беседе божественной, то стараюсь скорее переходить к беседе, льстящей страстям моим. Неутомимо любопытствую о новостях, о гражданских постановлениях, о политических происшествиях, алчно ищу удовлетворения моей любознательности в светских науках, в художествах, в приобретениях, а поучение в Законе Господнем, познании о Боге, о религии не делает на меня впечатления, не питает души моей, и я это почитаю не только несущественным занятием христианина, но как бы сторонним и побочным предметом, которым я должен заниматься разве только в свободное время, на досуге. Кратко сказать, если любовь к Богу познается по исполнению Его заповедей: если любите Меня, соблюдите Мои заповеди, говорит Господь Иисус Христос (Ин. 14, 15), а я заповедей Его не только не соблюдаю, но даже и мало стараюсь о сем, то по самой чистой истине следует заключить, что я не люблю Бога… Это утверждает и Василий Великий, говоря: «Доказательством, что человек не любит Бога и Христа Его есть то, что он не соблюдает заповедей Его» (Нрав. прав. 3).

2. Я не имею любви к ближнему. Ибо не только не могу решиться для блага ближнего положить душу мою (по Евангелию), но даже и не пожертвую моей честью, благом и спокойствием для блага ближнего. Если бы я любил его по евангельской заповеди, как самого себя (см. Мф. 22, 39), то несчастье его поражало бы и меня, благополучие его приводило бы и меня в восхищение. А, напротив, я выслушиваю любопытнее несчастные повести о ближнем, не сокрушаюсь, а бываю равнодушным или, что еще преступнее, нахожу как бы удовольствие в оном и худые поступки брата моего не покрываю любовью, но с осуждением их разглашаю. Благосостояние, честь и счастье его не восхищают меня, как собственные, а совершенно, как все чуждое, не производят во мне радостного чувства, но еще тонко возбуждают во мне как бы зависть или презрение.

3. Я не верю ничему религиозному. Ни бессмертию, ни Евангелию. Если бы я был твердо убежден и несомненно верил, что за гробом есть жизнь вечная с возмездием за дела земные, то я беспрестанно размышлял бы об этом, самая мысль о бессмертии ужасала бы меня, и я провождал бы жизнь сию как пришлец, готовящийся вступить в свое отечество. Напротив, я и не думаю о вечности и конец настоящей жизни почитаю как бы пределом моего существования. Тайная мысль гнездится во мне: кто знает, что будет по смерти? Если и говорю, что верю бессмертию, то это говорю только по разуму, а сердце мое далече отстоит от твердого убеждения в оном, что открыто свидетельствуют поступки мои и постоянная забота о благоустройстве чувственной жизни. Когда бы святое Евангелие, как слово Божие, было с верою принято в мое сердце, я бы беспрестанно занимался оным, изучал бы его, наслаждался бы им и с глубоким благоговением даже взирал бы на него. Премудрость, благость и любовь, в нем сокрытые, приводили бы меня в восхищение, я наслаждался бы поучением в Законе Божием день и ночь, питался бы им, как повседневной пищей, и сердечно влекся бы к исполнению его правил. Ничто земное не сильно было бы отклонить меня от оного. Напротив, если я изредка и читаю или слушаю слово Божие, то и то или по необходимости, или по любознательности и притом не входя в глубочайшее внимание, чувствую сухость, незанимательность и, как бы обыкновенное чтение, оставляю без всякого плода и охотно готов заменить его чтением светским, в котором нахожу более удовольствия, более новых занимательных предметов.

4. Я преисполнен гордости и чувственного себялюбия. Все поступки мои это подтверждают. Видя в себе доброе, желаю поставить его на вид, или превозношусь им пред другими, или внутренне любуюсь собой. Хотя и показываю наружное смирение, но приписываю все своим силам и почитаю себя превосходнейшим других или, по крайней мере, не худшим. Если замечу в себе порок, стараюсь извинить его, покрыть личиной необходимости или невинности. Сержусь на неуважающих меня, почитая их неумеющими ценить людей. Дарованиями тщеславлюсь, неудачи в предприятиях почитаю для себя оскорбительными, ропщу и радуюсь несчастью врагов моих. Если и стремлюсь к чему-либо доброму, то имею целью или похвалу, или своекорыстие духовное, или светское утешение. Словом, я непрестанно творю из себя собственного кумира, которому совершаю непрерывное служение, ища во всем услаждений чувственных и пищи для сластолюбивых моих страстей и похотений.

Из всего перечисленного я вижу себя гордым, любодейным, неверующим, нелюбящим Бога и ненавидящим ближнего. Какое состояние может быть греховнее? Состояние духов тьмы лучше моего положения: они хотя не любят Бога, ненавидят человека, живут и питаются гордостью, но по крайней мере веруют, трепещут от веры. А я? Может ли быть участь бедственнее той, которая предстоит мне? И за что строже и наказательнее будет определение суда, как не за таковую невнимательность и безрассудную жизнь, которую я сознаю в себе!»

Прочитав это данное мне духовником исповедание, я ужаснулся да и подумал сам в себе: «Боже мой, какие страшные кроются во мне грехи, и до сих пор я их не замечал!» Итак, желание очистить их заставило меня просить наставления у того великого отца духовного, каким бы образом, познав причины всех зол, найти способ к исправлению. Вот он и начал мне толковать.

– Видишь ли, любезный брат, причина нелюбви к Богу есть неверие, причина неверия – неубеждение, а причина неубеждения – неискание светлых истинных познаний, нерадение о просвещении духовном. Словом сказать, не веря, нельзя любить; не убедившись, нельзя верить. А чтобы убедиться, необходимо снискать полные и обстоятельные познания предположенного предмета; необходимо следует посредством размышлений, изучения слова Божия и опытных наблюдений возбудить в душе жажду и вожделение или, как иные выражаются, «удивление», которое производит неутолимое желание ближе и совершеннее познавать вещи, глубже проникать в свойства предмета.

Один духовный писатель рассуждает об этом так:

«Любовь, – говорит он, – обыкновенно развивается познанием, и чем больше будет глубины и пространства в познании, тем более будет любви и тем удобнее размягчается душа и располагается к любви Божественной, прилежно рассматривая самое пресовершеннейшее и преизящнейшее существо Божие и беспредельную Его любовь к человекам».

Вот теперь видишь, что причина прочитанных тобой грехов есть леность к мышлению о духовных предметах, погашающая чувство самой потребности оного. Если ты желаешь узнать и средства к побеждению этого зла, то всемерно старайся о просвещении духовном, достигай его прилежным занятием словом Божиим, учением святых отцов – размышлениями и духовным советом или собеседованием с мудрыми во Христе. Ах, любезный брат, сколько бедствий встречаем мы от того, что ленимся просвещать душу нашу словом истины, не поучаемся в законе Господнем день и ночь и не молимся о том прилежно и неотступно! А от этого и внутренний человек наш и гладен, и хладен, и истощен, не имея силы к бодрственному шествию путем правды к спасению. Итак, чтобы воспользоваться этими средствами, решимся, возлюбленный, сколько можно чаще наполнять ум свой размышлениями о предметах небесных, и любовь, излиянная свыше на сердца наши, разовьется и воспламенится в нас. Будем вместе с тем и сколько можно чаще молиться, ибо молитва есть главнейший способ и сильнейшее средство к нашему обновлению и преуспеянию. Будем молиться, взывая так, как учит святая Церковь: «Господи, сподоби мя ныне возлюбити Тя, якоже иногда возлюбих той самый грех!».

Со вниманием выслушав все это, я умиленно просил того святого отца исповедовать меня и сподобить святых Христовых Таин. Итак наутро, удостоившись причащения, я хотел возвратиться в Киев с этим благодатным напутствием, но тот добрый мой отец, намереваясь идти на днях в Лавру, оставил меня на это время в своей пустынной келье, дабы я мог беспрепятственно предаться молитве в том безмолвии. И подлинно, все эти дни я провел как бы на небе: по молитвам старца моего, я, недостойный, наслаждался совершенным успокоением. Молитва так легко и усладительно изливалась в сердце моем, что я в то время, кажется, забыл обо всем и о себе, только и помышлял я о едином Иисусе Христе!

Наконец, духовник возвратился, и я просил его наставления и совета, куда бы теперь продолжать мне страннический путь мой. Он благословил меня так: «Поди-ка ты в Почаев, поклонись там Чудотворной Стопе Пречистой Божией Матери, и Она направит стопы твои на путь мирный». Так я, с верою принявши совет его, через три дня и пошел в Почаев.

Не без скуки шел я верст 200, ибо дорога пролегала через корчмы и слободы еврейские и редко встречались христианские жилища. В одном хуторе увидел я русский христианский постоялый двор и, обрадовавшись ему, зашел туда переночевать и попросить на дорогу хлеба, ибо сухари мои подходили уже к концу. Здесь увидел я хозяина – старика, по-видимому зажиточного, и услышал, что он одной со мной Орловской губернии. Как скоро вошел я в горницу, то первый вопрос его был: «Какой ты веры?»

Я отвечал, что православной христианской.

– Какое у вас православие! – с усмешкой сказал он, – у вас православие-то только на языке, а в делах-то у вас басурманское поверье. Знаю, брат, вашу-то веру! Меня самого один ученый поп соблазнил было и ввел во искушение, и я пришел в вашу Церковь да, побывши полгода, опять возвратился в наше согласие. В вашу церковь соблазнительно прийти: службу Божию дьячки кое-как бормочут и все с пропусками и беспонятицей, а певчие-то по селам не лучше, как в корчмах, а народ-то стоит как попало – мужчины вместе с женщинами, во время службы разговаривают, вертятся по сторонам, оглядываются и ходят взад и вперед, так что не дадут спокойно и в тишине помолиться. Так что это за служба Божия? Это один только грех! А у нас-то как благочестиво служба-то: внятно, без пропуска, пение-то умилительно, да и народ-то стоит тихо – мужчины особо, женщины особо, и все знают, где и какой поклон положить по уставу Святой Церкви. Именно, как придешь в нашу церковь, то чувствуешь, что на службу Божию пришел, а в вашу церковь придя, не образумишься, куда пришел: в храм или на базар!..

Слушая это, я понял, что тот старик старообрядец, но так как говорил он правдоподобно, то я и не мог с ним спорить и обращать его, а только сам в себе подумал, что нельзя обращать старообрядцев к истинной Церкви до тех пор, покуда у нас не исправится церковное богослужение и не покажет сему примера, в особенности духовный чин. Старообрядец ничего внутреннего не знает, он опирается на наружности, а у нас-то и небрегут о ней.

Итак, я хотел отсюда уйти и вышел уже в сени, как неожиданно увидел в растворенную дверь в особой каморке человека, по виду не русского, лежавшего на кровати и читавшего книгу. Он поманил меня к себе и спросил, кто я такой. Я объявил ему. Вот он и начал говорить:

– Послушай, любезный, не согласишься ли мне, больному, послужить хоть неделю, покуда я при помощи Божией поправлюсь? Я грек, монах со святой Афонской горы, живший в России для сбора на обитель, и вот, возвращаясь к своему месту, сделался болен, так что и не могу ходить от боли ног, потому и нанял здесь эту квартиру. Не откажись, раб Божий! Я заплачу тебе.

– Не нужно мне никакой платы, я с усердием послужу Вам, чем могу, ради имени Божия.

Я так при нем и остался. Много наслушался я от него о душеспасительных вещах. Рассказывал он о святой Афонской горе, о великих там подвижниках и о многих отшельниках и затворниках. При нем было «Добротолюбие» на греческом языке и книга Исаака Сирина. Мы вместе читали и сличали славянский перевод Паисия Величковского с греческим подлинником, причем он отозвался, что нельзя точнее и вернее перевести с греческого, как переведено Паисием на славянский язык «Добротолюбие». Как я заметил, он беспрестанно молился и искусен был во внутренней молитве сердца (и чисто говорил по-русски), то и расспрашивал его по этому предмету. Он с охотой рассказывал о сем, и я слушал со вниманием, даже и записал многие слова его. Вот, например, он толковал о превосходстве и величии Иисусовой молитвы так:

– Величие Иисусовой молитвы, – говорил он, – открывает даже сама ее форма, которая состоит из двух частей: в первой из оных, т. е. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий», вводит разум в историю жизни Иисуса Христа или, как выражаются святые отцы, «сокращает в себе все Евангелие», а во второй части, т. е. «помилуй мя грешнаго», представляет историю нашей немощи и греховности. Притом замечательно, что нельзя премудрее, существеннее и отчетливее выразить желание и прошение бедной, грешной и смиренной души, как этим словом: «помилуй мя!» Всякое иное выражение не было бы так достаточно и полно, как это. Например, если бы сказать: «прости мя!», «отпусти грехи!» «отпусти беззакония!», «изгладь преступления!», – все это выражало бы одно только прошение об избавлении от наказания, вследствие страха робкой и нерадивой души. Но изречение «помилуй мя» изображает не одно только желание получить прощение, возбужденное страхом, но представляет и истинный вопль сыновней любви, надеющейся на милосердие Божие и смиренно сознающей свое бессилие к преломлению воли и духовному бодрствованию над собою; вопль о помиловании, то есть милости, являемой в даровании духа силы от Бога, духа, укрепляющего противостать искушениям и побеждать греховную наклонность. Подобно как должник-нищий просит милостивого заимодавца не только простить ему долг, но и подать еще милостыню, сжалившись над его крайней бедностью, это глубокое изречение «помилуй мя» выражает, как бы так сказать: «Милостивый Господи! Прости мне грехи и помоги исправить жизнь мою, разверзи в душе моей неленостное стремление к доследованию Твоим повелениям, сотвори милость прощением содеянных грехов и обращением рассеянного ума, воли и сердца моего к Тебе Единому».

После того как я удивился мудрым речам его и благодарил за назидание грешной души моей, он и еще протолковал мне замечательную вещь.

– Если хочешь, – сказал он, – то я и еще расскажу тебе (и как-то назвал по-ученому, ибо говорил, что учился в Академии Афинской) об интонации Иисусовой молитвы.

Вот смотри: многократно случалось мне слышать, как многие из богобоязненных христиан творят устную Иисусову молитву по заповеди слова Божия и преданию Святой Церкви и выполняют это не только в домашнем молении, но и в храме Божием. Внимательно и с приятностью прислушиваясь к этому тихому произношению молитвы, можно ради душевной пользы заметить, что нота этого молитвенного гласа у многих бывает различна, а именно: иные, возвышая тон на самом первом слове молитвы, то есть сказав «Господи», все прочие слова доканчивают с понижением голоса и единообразно. Другие, начиная молитву низшим тоном, возвышают его на середине молитвы, то есть на слове «Иисусе», и делая восклицание, прочие слова опять доканчивают с понижением тона так, как начали. Иные, начав и продолжая предшествовавшие слова молитвы низким однообразным тоном, на последнем слове, то есть «помилуй мя», возвышают тон с восхищением. А некоторые, произнося всю полную молитву, то есть «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», делают повышение на одном только слове – «Сыне Божий».

Теперь смотри: молитва одна и та же; православные христиане держат вероисповедание одно и то же; общее понятие, что эта самоважнейшая и высшая всех молитв молитва содержит в себе два предмета – Господи Иисусе и Его умилостивление, всем одинаково известно. Почему же не все одинаково выражают ее в интонации, то есть в произношении? Почему не на одном и том же, но на известном каждому месте в особенности умиляется душа и выражается в особенно возвышенном и напряженном тоне? Может быть, на сие многие скажут, что это происходит вследствие навыка, или примера, взятого с других, или по понятию, соответствующему различному взгляду каждого, или, наконец, кому как легче и удобнее произносить по состоянию способности его к слову… А я об этом думаю совсем иначе. Мне желательно здесь поискать чего-либо высшего, неведомого не только прислушивающимся, но даже и самому молящемуся, – нет ли здесь тайного движения Духа Святого, «ходатайствующего воздыханиями неизглаголанными», в неведущих: как и о чем молиться? И если всяк молится во имя Иисуса Христа Духом Святым, по извещению апостола, то тайнодействующий Святой Дух, «дающий молитву молящемуся», вместе с тем каждому против силы его может подавать и благодатный дар Свой: иному благоговейный страх Божий, иному любовь, иному твердость веры, иному умилительное смирение и прочее. А потому получивший дар благоговеет и прославляет державу Вседержителя и в молитве своей выражает с особенным чувством и восторгом слово «Господи», в котором подразумевает он величие и власть Творца мира. Получивший таинственное излияние в сердце любви преимущественно восторгается и проникается сладостью восклицания «Иисусе Христе», подобно как некий старец без особенного восторга любви и сладостей не мог и слышать имени «Иисусе», произносимого даже и в простом разговоре. Непоколебимо верующий в Божество Иисуса Христа, Единосущное Богу Отцу, воспламеняется и еще более твердеет в вере, произнося слова «Сыне Божий». Получивший дар смирения и глубоко сознающий собственное бессилие при словах «помилуй мя» сокрушается, смиряется и с преимущественным напряжением изливается при этих последних словах молитвы Иисусовой, питает надежду на милосердие Божие и гнушается собственных падений. Вот причины, как думаю, разности интонации при произношении молитвы во имя Господа Иисуса Христа!.. А из этого замечания можно при слышании понимать (во славу Божию и в собственное назидание), кто в особенности каким проникнут чувством и кто какой имеет духовный дар. На это мне некоторые говорили: «Почему же все эти признаки тайных духовных даров не предъявляются вместе, в совокупности? Тогда бы не одно, но каждое слово молитвы проникалось бы единообразной восторженной интонацией молящегося»… Я отвечал на это следующим образом: «Так как благодать Божия разделяет дары премудро и различно каждому против силы его, как видно из Священного Писания, то кто может это испытать и входить ограниченным разумом в распоряжение благодати? Брение не состоит ли в полной власти скудельника и не властен ли он делать то или другое из брения?».

Дней пять провел я с этим старцем, и он понемногу стал укрепляться здоровьем. Время это так было для меня назидательно, что я не замечал, как оно летело, ибо мы в той каморке, как бы в безмолвном затворе, решительно ничем другим не занимались, как только тайно молились, призывая имя Иисуса Христа, или беседовали об одном же только предмете, то есть о внутренней молитве.

Однажды зашел к нам какой-то богомолец и очень сетовал, скорбел и бранил евреев, селениями которых он шел и терпел от них неприятности и обманы. До того он был на них ожесточен, что проклинал их и признавал даже недостойными их жить на земле по их упорству и неверию и, наконец, сказал, что он имеет непреодолимое отвращение к ним. Выслушав это, мой старец начал его вразумлять.

– Напрасно, друг мой, – сказал он, – ты так бранишь и проклинаешь евреев, а они такие же создания Божии, как и мы, о них надо сожалеть и молиться, а не проклинать их. Поверь, что омерзение твое к ним происходит от того, что ты не утвержден в любви Божией и не имеешь внутреннего молитвенного залога, а потому и не имеешь внутреннего мира. Я прочту тебе об этом в святых отцах. Послушай, что пишет Марк Подвижник: «Душа, внутренне соединившаяся с Богом, от величайшей радости бывает как незлобивое и простосердечное дитя и уже не осуждает никого – ни эллина, ни язычника, ни иудея, ни грешника, но на всех зрит без различия чистым оком и одинаково радуется о всем мире и желает, да и все эллины, и евреи, и язычники прославляют Бога». А Египетский Великий Макарий говорит, что внутренние созерцатели «такой любовью распаляются, что если бы возможно было, то всякого бы человека в утробу свою вселили, не различая злого или доброго». Вот слышишь, любезный брат, как рассуждают святые отцы, а потому и советую тебе, отложив ярость, смотреть на все как находящееся под промыслом всеведущего Бога и при встрече со скорбями преимущественно обвинять себя в недостатке терпения и смирения.

Наконец, прошла неделя с лишком. Старец выздоровел, и я от души поблагодарил его за все благие наставления и простился с ним. Он поехал в свое место, я пошел в предположенный путь свой.

Вот уже начал я приближаться к Почаеву. Не доходя верст сто, нагнал меня какой-то солдат. Я спросил его, куда он идет; он сказал мне, что на родину в Каменец-Подольскую губернию. В молчании пройдя с ним верст десять, я заметил, что он тяжко вздыхает, как бы о чем-то грустит, и весьма мрачен. Я спросил его: «Отчего ты так печален?» А он начал ко мне приставать и говорить: «Добрый человек! Если ты уже приметил скорбь мою, то побожись накрепко и поклянись, что никому не донесешь, и я все расскажу тебе о себе, ибо мне смерть приходит, а посоветоваться не с кем».

Я заверил его по-христиански, что мне нет никакой нужды никому ни о чем доносить, и я по любви братской рад подать ему совет, какой могу.

– Видишь ли, – сказал он, – я был отдан в солдаты из господских крестьян. Прослуживши пять лет, мне стало невыносимо трудно, да часто меня колотили за неисправность да за пьянство. Я и вздумал бежать. Вот теперь уже пятнадцатый год в бегах. Лет шесть я скрывался и укрывался кое-где, воровал по клетям да амбарам, уводил лошадей, подламывал лавки и промышлял всем этим один, а покраденное сбывал разным плутам, деньги пропивал, развратничал и все грехи творил, только душ не губил. И все шло благополучно. Наконец, попал я в острог за бродяжничество без паспорта, но и оттуда, найдя случай, бежал. Потом нечаянно я встретился с солдатом же, который с чистой отставкой шел домой в дальнюю губернию. И так как он был болен и едва мог идти, то и попросил меня довести его до ближайшей деревни, дабы удобнее там найти квартиру. Я его и довел. Нас десятский пустил ночевать в сарай на сено, там мы и легли. Проснувшись рано поутру, я взглянул, а уже мой солдат умер и весь окостенел. Я поскорее нутко шарить его вид, то есть отставку, и как нашел ее, да и денег порядочно, то поскорее, пока еще все спали, из сарая-то вон, да задворками, да в лес… Так и ушел. Прочитал его паспорт и увидел, что и лета-то, и приметы его со мною почти сходны. Я обрадовался этому, да и пошел смело в дальнюю Астраханскую губернию. Там я стал остепеняться и наниматься по работникам. Вот и пристал я к старому мещанину, который имел свой дом и торговал скотом. Он был одинокий, жил только с дочерью-вдовой. Прожив у него год, я женился на оной его дочери, потом старик умер. Мы торговли поддерживать не умели, я опять стал пить, жена тоже и в год прожили все, что осталось после старика. Наконец, и жена моя захворала и умерла, а я продал все последнее, и дом и деньги вскоре промотал, жить стало нечем и кормиться не на что. Вот я и принялся опять за прежнее ремесло, и ну промышлять воровством, да еще и смелее, ибо имел паспорт. Так опять и развращался с год. В одно время долго мне не удавалось, я и увел у бобыля старую худую лошаденку да и продал ее за полтинник на живодерню. Взявши деньги, пошел в кабак, выпил вина да и задумал пойти в одну деревню, где была свадьба, чтобы как все после пира заснут, то украсть бы что попадет получше. Как солнышко не совсем еще закатилось, то я и пошел в лес, чтобы дождаться полночи. Прилегши там, крепко я заснул. Вот и вижу во сне, что я стою на красивом обширном лугу. Вдруг начала на небе надвигаться страшная туча, и вскоре такой сильный раздался громовой удар, что земля подо мной раздвинулась и меня словно кто вколотил по самые плечи в землю, которая со всех сторон меня защемила, – одна голова да руки остались снаружи. Потом эта грозная туча как бы опустилась на землю, и из нее вышел мой старый дед, умерший лет двадцать. Он был человек благочестивый и находился лет тридцать церковным старостой в нашем селе. С сердитым и грозным видом подошел он ко мне, и я затрясся от страха. Взглянув около себя, я увидел вблизи несколько куч вещей, которые я в разное время крал. Я еще более испугался. Дед мой, подойдя ко мне и указывая на первую кучу, грозно сказал: «Это что? Давите его!» И вдруг земля со всех сторон начала так сильно сжимать и сдавливать меня, что я, не могши переносить боли, тоски и истомы, застонал и закричал: «Помилуйте!» Но мучение все продолжалось… Потом дед указал на другую кучу и также сказал: «А это что? Давите его сильнее!» И я почувствовал такую сильную боль и тоску, что никакое мучение на сей земле не может с ним сравняться. Наконец, оный дед мой близко подвел ко мне ту лошаденку, которую я вчера украл, и крикнул: «А это что? Давите его как можно больнее!» И меня так мучительно сдавило со всех сторон, что я не могу и пересказать, как было жестоко, страшно и истомно, точно как будто жилы из меня тянуло и с ужасной болью душило так, что невозможно было терпеть и надо было упасть без памяти, если бы это мучение хоть немного продолжалось, но подведенная лошаденка брыкнула и задела меня в щеку, которую и рассекла. В тот миг, при этом ударе, я проснулся весь в ужасе и трясясь, как расслабленный. Взглянул, а уж белый день и солнце всходит. Хватил за щеку, а из нее течет кровь, а те места, которые во сне были в земле, все как словно одеревенели и как мурашки по ним ползают. В таком испуге я едва кое-как встал и пошел домой. Щека у меня долго болела, вот видишь, и теперь шрам, которого прежде не было. Итак, после того видения часто стали нападать на меня страх и ужас, и как только вспомню ту муку, которая мне грезилась, то и начинаются тоска и истома, и так мучительно, что не знаю куда деваться… Что дальше, то сие стало представляться чаще и, наконец, я стал бояться людей и стыдиться, как будто все узнали бывшее мое плутовство. Потом от той грусти я не мог ни пить, ни есть, ни спать и как тень шатался. Думал было идти в свой полк и во всем признаться: потерпевши наказание, авось Бог простил бы грех, но боялся и оробел, потому что прогонят сквозь строй. Итак, выходя из терпенья, хотел было удавиться. Но пришла мысль, что и так уж мне жить недолго и скоро умру, ибо вся сила пропала, и я вздумал пойти проститься с родиной и там умереть. У меня на родине есть родной племянник, вот теперь туда и иду уже полгода, а все грусть и страх меня мучают… Как ты думаешь, добрый человек, что мне делать? Ведь уж терпения моего не хватает!..

Выслушав все это, я удивился сам в себе и прославил премудрость и благодать Божию, видя, как она различными способами обращает грешников, да и стал ему говорить:

– Любезный брат! Ты бы во время-то страха и тоски молился Богу. Это главное врачество от всех наших скорбей.

– Да никак нельзя, – сказал он мне, – думается, что как скоро я стану молиться, то тут же меня Бог исковеркает.

– Пустое, брат! Эти мысли диавол тебе влагает. Бог бесконечно милосерд и соболезнует о грешниках и прощает кающихся вскоре. Ведь ты знаешь Иисусову молитву, то есть «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного». Вот ее беспрестанно и говори.

– Да как же не знать этой молитвы! Я когда и воровать-то ходил, то иногда читывал ее, чтобы было смелее.

– Так вот смотри же теперь: Бог тебя не коверкал и тогда, когда, идя на беззаконие, ты говорил молитву, а будет ли погублять тебя, когда ты на пути покаяния станешь молиться? Теперь видишь ли, что мысли твои вражеские!.. Поверь, любезный, если будешь говорить эту молитву, несмотря на то, что бы ни проносилось тебе в мыслях, то скоро почувствуешь отраду, весь страх и тягота твои пройдут, и ты напоследок совершенно успокоишься, будешь благоговейным человеком и все греховные страсти пропадут. Заверяю тебя в этом, потому что я много видел такого на опыте.

При этом я рассказал ему несколько случаев, при которых Иисусова молитва оказывала чудотворную свою силу над грешниками. Наконец, я стал его уговаривать, чтобы он прежде родины своей зашел бы со мной к Почаевской Божией Матери, прибежищу грешных, и там исповедовался и причастился. Все это солдат мой слушал со вниманием и, как было приметно, с радостью. Итак, он на все согласился. Мы и пошли в Почаев вместе с тем условием, чтобы ничего одному с другим не говорить, а беспрестанно творить бы Иисусову молитву. С таким безмолвием шли мы целые сутки. На другой день он сказал мне, что чувствует себя легче, по-видимому, он был и спокойнее прежнего. На третьи сутки мы пришли в Почаев, и я опять ему подтвердил, чтобы он ни днем, ни ночью, покуда не заснет, не прекращал бы молитвы, и уверял его, что святейшее имя Иисусово, нестерпимое врагам, сильно спасти его, и при этом прочитал ему из «Добротолюбия» о том, что хотя и на всякое время должно творить Иисусову молитву, в особенности же с преимущественной тщательностью прилежать ей тогда, когда готовимся ко причащению Святых Христовых Таин. Он так и поступал и немедленно исповедался и приобщился. Хотя помыслы изредка еще и нападали на него, но и удобно прогонялись молитвой Иисусовой. На воскресный день, чтобы легче встать к утрени, он вечером лег пораньше и творил непрестанно Иисусову молитву, а я еще сидел в углу и с ночником читал мое «Добротолюбие». Прошло с час времени, и он заснул, а я стал молиться. Вдруг минут через двадцать он встрепенулся и, пробудившись, скоро вскочил, подбежал ко мне весь в слезах и с великой радостью сказал:

– Ах, брат, что я теперь видел! Как мне легко и радостно! Верую, что Бог не мучает, а милует грешников. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Я, удивленный и обрадованный этим, просил его подробно рассказать мне, что с ним случилось.

– А вот что: как только я заснул, то увидел себя на том же самом лугу, где меня мучили. Я сначала было испугался, но вижу, что вместо тучи восходит ясное солнце, чудный свет осиял весь луг, и я увидел на нем красные цветы и травы. Вдруг близко подошел ко мне мой дед, такой хороший из себя, что не наглядишься, и так ласково и приветливо тихо сказал мне: «Ступай в Житомир к церкви Георгия Победоносца, там тебя возьмут в церковные сторожа. Живи тут до конца жизни и молись непрестанно, Бог тебя помилует!» Сказав это, он перекрестил меня и в ту же минуту исчез. Я почувствовал такую радость, что и сказать невозможно, как будто что с меня свалилось и я взлетел на небеса… С этим я вдруг проснулся, чувствуя, что мне легко, а сердце-то так и не знает, что делать от радости. Теперь что мне следует делать? Я сейчас же немедленно пойду в Житомир, как велел мне мой дед. Мне и идти-то будет легко с молитвой!

– Помилуй, любезный брат, куда ты пойдешь в полночь? Отслушай хоть утреню да помолись, и с Богом.

Так мы не спали, а после той беседы пошли мы в церковь. Он всю утреню молился прилежно со слезами и говорил, что ему очень легко и радостно и молитва Иисусова творится со сладостью. Потом за обедней еще причастился и, пообедавши, я проводил его на Житомирскую дорогу, где мы со слезами и радостью простились.

После этого я начал размышлять о себе и думал, куда бы мне теперь идти. Наконец решился на той мысли, чтобы возвратиться опять в Киев. К этому тянули меня мудрые наставления тамошнего моего духовника, да и то, что, поживши у него, не найдет ли он каких христолюбивых благодетелей, чтобы отправить меня в Иерусалим или, по крайней мере, на Афонскую гору. Итак, прожив еще неделю в Почаеве, проводя время в воспоминании тех поучительных встреч, которые я видел на своем пути, и в записывании некоторых назидательных предметов, я собрался в дорогу, надел котомку да и пошел в церковь, чтобы в напутствие поклониться Божией Матери и помолиться за обедней, да прямо идти.

В церкви стоял позади. Вот и вышел какой-то человек, хотя не очень богато одетый, но по виду как благородный, да и спрашивает меня, где продаются свечи. Я указал. Обедня отошла, я остался помолиться при стопе Матери Божией. Помолился и пошел себе в путь. Пройдя немного на улице, увидел в одном доме отворенное окно, под которым сидел барин и читал книгу. Мне должно было идти мимо этого окна, и я увидел, что сидит тот, который в церкви спрашивал меня о свечах. Я, проходя, снял шапку, а он поманил меня к себе и спросил: «Ты, должно быть, странник?» – и, позвав к себе, расспросил, кто я такой и куда прохожу. Затем поднес мне чаю и говорит: «Послушай, голубчик! Я бы советовал пойти в Соловецкий монастырь, там есть преуединенный и спокойный скит, называемый Анзерским. Это такое место, как второй Афон, и всякого туда принимают, а послушание только в том и состоит, чтобы по очереди читать в церкви Псалтирь, часа по четыре в сутки. Вот я и сам путешествую туда же и по обещанию иду пешком. Мы пошли бы вместе, и мне было бы с тобой безопаснее, ибо, говорят, дорога-то здесь глуха, а при мне есть и деньги, и я прокормил бы тебя всю дорогу. И пошли бы сажени на три один от другого, дабы друг другу не мешать творить молитву. Подумай-ка, брат, да согласись! Будет это и тебе на пользу.

Услышав такое приглашение, я счел оное при том неожиданном случае за указание мне пути Матерью Божией, Которую просил о наставлении меня на стези благие, и, ничего не думая, тут же и согласился.

Так мы и вышли на другой день в поход. Шли трое суток, как условились, один позади другого, он беспрестанно читал книгу, которую ни днем, ни ночью не выпускал из рук, а иногда о чем-то размышлял. Наконец, мы остановились в одном месте пообедать. Он сам кушал, а книга пред ним лежит раскрытая, и он часто в нее посматривает. Я увидел, что эта книга – Евангелие, да и сказал ему:

– Осмелюсь вас, батюшка, спросить, для чего вы беспрестанно ни днем, ни ночью не выпускаете из рук Евангелие и всегда вы его держите и носите?

– Для того, – отвечал он, – почти беспрестанно учусь из одного его…

– Чему же вы учитесь? – продолжал я.

– Христианской жизни, которая заключается в молитве. Молитву я почитаю самым главным и необходимым способом ко спасению и первейшей обязанностью каждого христианина. Молитва составляет и первую ступень, и венец благочестивой жизни, потому-то Евангелие и заповедует непрестанно, всегда молиться; как другим делам благочестия назначается свое время, а для молитвы нет праздного времени, без молитвы ничего доброго сделать нельзя, а без Евангелия достодолжной молитве научиться нельзя. Поэтому все достигшие спасения путем внутренней жизни, как священные проповедники слова Божия, так пустынники и отшельники и даже все богобоязненные из христиан, непременным и всегдашним своим занятием имели поучение в глубине Слова Божия, и чтение Евангелия составляло существенное их дело. Многие из них непрестанно Евангелие в руках своих имели и просящим их наставления во спасении таковой давали совет: «Сиди в безмолвной келье и читай, и перечитывай Евангелие».

Мне очень понравилось это его рассуждение и стремление к молитве, и еще спросил его:

– Из которого же в особенности евангельского наставления почерпаете вы учение о молитве?

– Из всех четырех Евангелистов, – ответил он, – словом, из всего Нового Завета, читая его по порядку. Долговременно читая оный и вчитавшись, мне открылось, какая находится постепенность и правильная связь учения о молитве по всему Евангелию, начиная с первого евангелиста, так и идет по ряду правильным порядком (в системе). Например: с самого начала изложен приступ, или введение, к учению о молитве, потом форма, или наружное выражение в словах, далее условие, необходимое для молитвы, средство, как научиться оной, и примеры. Наконец, таинственное учение о внутренней, духовной, непрестанной молитве во имя Иисуса Христа, которая представлена выше и благотворнее молитвы форменной, потом ее необходимость, благие плоды и прочее. Словом, все подробно, полное познание молитвенного упражнения в систематическом порядке или последовательности изложено в Евангелии с самого начала и до конца.

Услышав это, я вознамерился попросить его, чтобы указал он мне все это подробно, почему и начал ему говорить:

– Так как я более всего люблю слушать и беседовать о молитве, то мне весьма желательно видеть эту тайную связь учения о молитве во всей подробности. Укажите мне, Господа ради, все это по самому Евангелию.

Он на это охотно согласился и сказал мне:

– Раскрой свое Евангелие, смотри в него и отмечай, что я буду говорить. – Он дал мне и карандаш. – Извольте посмотреть эти мои заметки. Вот отыщи, – начал он говорить, – во-первых, у евангелиста Матфея главу шестую и прочти в ней с пятого стиха и до девятого (Мф. 6, 5–9). Видишь ли вот здесь приготовление к молитве, или введение, поучающее, чтобы не ради тщеславия и не в шуме, но в уединенном месте и в спокойствии начинать молитву и молиться только о прощении грехов да о соединении с Богом, а не выдумывать многих и излишних прошений о разных житейских нуждах, подобно язычникам. Потом читай далее ту же главу от стиха девятого до четырнадцатого (Мф. 6, 9-14). Здесь представлена форма молитвы, то есть в каких словах должно ее произносить. В ней премудро соединено все необходимое и потребное для нашей жизни. Засим продолжай еще чтение 14-го и 15-го стиха той же главы и увидишь условие, которое нужно сохранить, дабы молитва была действительна, ибо без прощения нами оскорбляющих нас не простит Господь и наших грехов. Переступив в 7-ю главу, ты найдешь от 7-го до 12-го стиха средства для успеха в молитве и одобрение в надежде: просить, искать, стучать. Это усиленное выражение изображает частость молитвы и преимущественное упражнение в оной так, чтобы молитва не только сопутствовала при всех занятиях, но даже и превышала бы их во времени. Это составляет главнейшую принадлежность молитвы… Пример этому увидишь в 14-й главе евангелиста Марка от 32-го до 40-го, где Сам Иисус Христос повторяет многократно одну и ту же речь молитвенную. Подобный пример частоты молитвы представляет и евангелист Лука (см. Лк. 11,5-14) в притче неотступного прошения друга, также и в многократном докучливом прошении вдовицы у судии (см. Лк. 18, 1- 15), изображая повеления Иисуса Христа, что должно всегда, во всякое время и на всяком месте молиться и не унывать, то есть не обленяться.

После этого обстоятельного наставления еще раскрывается в Евангелии от Иоанна существенное учение таинственной внутренней молитвы сердца и, во-первых, предлагается в мудрой истории беседа Иисуса Христа с Самарянкой, где открывается внутреннее поклонение Богу в духе и истине, какового желает Бог, и которая есть непрестанная истинная молитва, как живая вода, текущая в живот вечный (см. Ин. 4, 5-25). Далее в 15-й главе от 4-го стиха до 8-го еще яснее изображается сила, мощность и необходимость молитвы внутренней, то есть пребывание души во Христе, в непрестанной памяти Божией. Наконец, прочти в 16-й главе того же евангелиста от 23-го до 25-го стиха. Смотри, какая из этого раскрывается тайна! Видишь ли, что молитва во имя Иисуса Христа, или так называемая Иисусова молитва, то есть «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», часто и многократно повторяемая, имеет величайшую силу и с большим удобством отверзает сердце и освящает. Это достоверно можно заметить из примера апостолов, которые хотя и не один год были учениками Господа Иисуса и уже были от Него научены молитве Господней, то есть «Отче наш», и нам от них известной, но при окончании Своей земной жизни Иисус Христос открыл им тайну, чего еще в молитве им недоставало, чтобы молитва их была решительно успешна. Он сказал им: доныне вы ничего не просили во имя Мое. О чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам (Ин. 16, 23–24). Это так с ними и было, ибо после того, когда апостолы научились приносить молитву во имя Господа Иисуса Христа, тогда сколько они произвели дивных чудотворений и как обильно просветились сами!.. Теперь видишь ли связь и полноту учения о молитве, так премудро изложенную в святом Евангелии? Если же после этого приступить к чтению и Посланий апостольских, то и в них найдешь также последовательное учение молитвы.

Для продолжения предшествовавших замечаний я укажу тебе некоторые места, изъявляющие принадлежности к молитве. Так, в Деяниях апостольских описывается практика, то есть прилежное и постоянное упражнение в молитве первенствующих христиан, просвещенных уверованием во Иисуса Христа (см. Деян. 4, 31); повествуется о плодах или последствиях такого постоянного пребывания в молитве, то есть излияния Духа Святого и даров Его на молящихся. Подобно этому увидишь и в 16-й главе, в стихах 25-м и 26-м. Потом следуй по порядку Посланий апостольских и ты увидишь:

1) как необходима молитва во всех случаях жизни (см. Иак. 5, 13–16);

2) как помогает молиться Дух Святой (см. Иуд. 1, 20–21; Рим. 8, 26);

3) как должно всегда молиться духом (см. Еф. 6,18);

4) сколь потребны спокойствие или внутренний мир при молитве (Флп. 4, 6–7);

5) сколь необходимо непрестанно молиться (Фес. 5, 17), и

6) наконец, заметим, что должно молиться не только о себе, но и о всех (см. 1 Тим. 2, 1–5).

Таким образом, вчитываясь долговременно и внимательно, можно находить и еще многие открытия таинственных познаний, сокрытых в Слове Божием, которые ускользают от редкого или беглого чтения оного. Из указанного теперь мною заметил ли ты, как премудро и как последовательно, то есть в тайной систематической связи, открывает Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа наставление свое о том предмете, который мы теперь проследили? В каком дивном порядке последовательности разложено оное по всем четырем евангелистам? Вот, например, у святого Матфея видим приступ, или введение, к молитве, самую форму, условия и прочее. Идя далее, у святого Марка находим примеры, у святого Луки – притчи, а у святого Иоанна – таинственное упражнение во внутренней молитве, хотя и у всех евангелистов (кратче или пространнее) все это находится. В Деяниях изображается практика и последствия молитвы, в Посланиях апостольских, как и в самом Апокалипсисе, многие принадлежности неразлучно связываются с делом молитвы!.. Вот почему я и довольствуюсь одним только Евангелием в изучении всех путей душеспасительной жизни.

Во все время, как он мне указывал и толковал, я отмечал все показываемые им места на моем Евангелии, которое при моей Библии. Все это показалось очень замечательным и назидательным, и я за это много его благодарил.

Потом мы еще шли дней пять с безмолвием. У того моего спутника очень заболели ноги, должно быть, от непривычки к продолжительной ходьбе, а потому он и нанял подводу парою и взял и меня с собой. Так мы и доехали до ваших пределов и остановились здесь на трое суток, дабы, передохнувши, немедленно отправиться в Анзеры, куда ему нестерпимо желательно.

– Замечателен этот твой товарищ! Должно быть, при его благочестии, он весьма образован, желал бы я его увидеть.

– Мы стоим на одной квартире, пожалуй, я приведу его к вам завтра. Теперь же поздно… Простите!