Отшельник Книга 3

Глава 13

Чёрное море. Борт ушкуя «Похмельная Стратим».

— Сокол или решка? Керчь или Евпатория? Дон или Днепр? — Маментий держал в руке пойманную рублёвую монету, но растягивал удовольствие, не торопясь раскрывать ладонь., чтобы наконец-то окончательно определиться с маршрутом.

Изначально Бартош собирался возвращаться в Москву по Днепру до Смоленска, а там пересесть на коней, но прибывший буквально вчера посыльный кораблик принёс известия о том, что начались взрывные работы по расчистке днепровских порогов, с одновременным строительством обводного канала. Канал на будущее, когда появятся суда повышенной грузоподъёмностью, для которых проход даже углублённого русла останется проблемой.

Работы могут задержать на неделю, если не больше. Но могут и не задержать, если случится перерыв. Даже не перерыв, а какая-нибудь другая часть работ, не связанная со взрывами.

Если же подниматься вверх по течению Дона, то можно воспользоваться прекрасно обустроенным волоком до Волги, и сойти на берег прямо в Москве у кремлёвских стен. Удобно, что ни говори! Волок уже несколько лет не совсем волок, так как проложенная дубово-железная дорога на воловьей тяге позволяет перевозить корабли даже без разгрузки довольно быстро.

Так что, в принципе, оба пути равноценны.

— Вот, зараза! — Маментий и сам не заметил, что в задумчивости крутит пойманную монетку между пальцев, и уже не разберёшь, как она изначально выпала. — Кидаем ещё раз! Сокол или Кремль?

На рублях нет портрета государя-кесаря или изображений каких-нибудь святых. На одной стороне — сокол Рюриковичей, а на другой — кремлёвская башня. Не какая-либо конкретно, просто башня с обозначенным на фасаде номиналом. Всяко лучше и красивее, чем пьяный гном на иохимсталерах, или помесь скомороха с Кащеем Бессмертным на золотых флоринах.

Монета закрутилась в воздухе, блеснув в лучах яркого осеннего солнца, и легла в подставленную ладонь. Кремль! Курс на Евпаторию, там небольшая стоянка с осмотром и мелким ремонтом при необходимости, и далее вверх по Днепру. Поехали!

— Семён, рули к дому! Скоро в твоей хвалёной баньке париться будем!

Ушкуем командует Семён Вторушевич Третьяковский, из смоленских купцов по происхождению, но тяги и способностей к торговле у себя не обнаруживший. А вот лихая работа, да ещё под надёжной рукой государя-кесаря, пришлась по душе. Уже пять лет бороздил Семён моря и окияны, поднявшись от простого бойца судовой рати до самого главного на корабле, а при надобности становился начальником для над десятком ушкуев, объединившихся для взятия большой, вкусной, и достаточно сильной добычи. Прибрежный город какой-нибудь на меч взять, например, или венецианский караван из тех, что регулярно пытаются пробраться из Леванта под охраной боевых галер.

Бравому капитану всего двадцать три года, и есть у него потаённая мечта — стать первым в истории Руси морским воеводой, или адмиралом, если говорить на иноземный манер. Пока вроде бы всё к этому и идёт, а старые ушкуйники лишь одобрительно улыбаются в седые бороды, пропуская молодёжь к подвигам и свершениям без всякой ревности к успехам.

А чего ревновать, если самим скоро на покой при полном государевом пенсионе, а размер того пенсиона напрямую зависит от морских успехов, пополняющих казну на изрядные суммы. Это не у сухопутных отставников, где всё определено и подсчитано заранее. Морские деньги, как и само море, штука игривая и непостоянная.

В сторону Днепра Третьяковский повернул с превеликой охотой. У него в Смоленске родительский дом, отец с матерью, ещё крепкие для своего возраста, да младшие братья с сёстрами. И ещё знаменитая баня, которую пока никто не видел, но все о ней были изрядно наслышаны. Дескать, сделана по лучшим образцам Беловодья и Рима изначального, взяв достоинство от того и того, но благополучно избавлена от каких-либо недостатков. Вроде как даже в Москве пока таких нет.

Вполне возможно, с баней всё так и есть на самом деле, во вранье Семён никогда не был замечен. Он даже морские байки не рассказывал, предпочитая отмалчиваться даже в ответ на прямые вопросы посторонних людей. Ибо сегодня ты языком треплешь из любви к досужим разговорам, а завтра сознательно врагу планы выдашь. Или несознательно, что нисколько не лучше.

Команда на ушкуе подобралась под стать командиру. Самому старшему, иероманаху Григорию, ещё недавно бывшему Равилем Хасановичем, тридцать пять, а остальные молодые, в меру наглые и борзые, без меры храбрые, жадные до подвигов и славы, и не верящие в собственную смерть. Нет, она где-то есть, как неизбежная на море случайность, но не здесь и не сейчас. То есть, её как бы и не существует.

Весть о курсе через Смоленск ушкуйники встретили дружным одобрительным рёвом. Большинство бойцов родом из тех мест, почти у всех там дома и родственники. А ещё там девки подросли, перед которыми можно гоголем пройтись, да приглядеть на будущее. Нет, никакого баловства, исключительно с самыми серьёзными целями. Почему бы не задуматься о семейной жизни, раз доходов хватает, и при каждом посещении отчего дома родители только и твердят о желании понянчить внуков? Сам государь-кесарь пример подаёт!

Почти каждого в славном городе Смоленске кто-то ждёт. Но как чуть позже оказалось, ждали их не только в Смоленске, но и гораздо ниже по течению Днепра, причём с самыми недобрыми намереньями. Но чтобы узнать это, нужно немного вернуться в совсем недалёкое прошлое.

Ретроспектива. За три недели до описываемых событий.

Никогда ранее этот остров не видел такого многолюдья. Вот уже несколько месяцев прибывали сюда людишки, кто караванами да малыми отрядами, кто одиночкой, кто пешим путём, а кто и по воде лодьями, насадами, да совсем крохотными долблёными челнами.

Кто только не заявился! С разных земель, ещё недавно с упоением резавшихся в вековой, а то и поболее, вражде. Были татары ногайские и заволжские, новгородцы и псковичи, с Верховских княжеств да с бывшей Литвы, рязанцы да тверичи, разжалованные в крестьянское сословия былые польские шляхтичи, немцы ганзейские да прочие. Было и такое, что купеческий караван вдруг менял одежды, и взору представали закованные в крепкое железо рыцари с чёрными крестами на белых коттах.

И набольшие люди… родов древних, от Рюрика и Гедимина, а то и от ранешних Аскольда и Дира происхождение ведущих. Удельные князья, радением государя-кесаря земель лишённые, княжата малые, теперь обязанные пойти в государеву городовую или военную службу, чтоб с голоду не помереть. Все те, кому при нынешней богохульной власти вышло умаление чести и порушение праотеческих привилеев.

И без монасей не обошлось. Как же без божьего пригляда и божьего же благословения?

Божьих старцев, даже не обременённых летами, особенно много. Кажется, что половина Руси была заселена монахами, и большая часть из них собралась именно здесь и сейчас. А что делать, если благочестивая старина порушена, и вместо молитвы и пастырского пригляда за холопами велено добывать хлеб свой насущный в трудах и поте лица? Обезумел князь Иван Московский, как есть обезумел…

Велением засевшего в Кремле богоотступника и его злокозненных советников отняты у обителей обширные земли, бортевые угодья, рыбные ловы да прочее, и вынуждены божьи люди руками работать, совсем как чёрный люд. Теперь на ладонях мозоли, да не от посохов, а от топоров, молотов, или иной работной справы. Не по старине такое! Пусть при князе Святославе вообще монастырей не было, но тот и был язычником, идолам поклоняющимся. Одна слава, что хазарских иудеев на меч взял.

Да, совсем оскудела верой земля русская… И дело даже не в том, что теперь в монастырях пушки льют, канаты вьют и стекло варят, нет. Всё дело в том, что явлен народу самозваный патриарх вместо митрополита, ставленого из Константинополя благословением Вселенского Патриарха. Воистину скоро наступит Судный день, и каждый миг существования московской власти его приближает всемерно.

Латинские попы, кстати, тоже присутствовали, хотя и не в соизмеримых с православными количествах. Сотен пять или шесть их всего-то и было, что совсем мало, учитывая обширность занятых Русью и татарами ганзейских и прочих земель южного берега Балтийского моря. Латыняне тоже притесняемы, особенно в деньгах. Мало того, что все без исключения строения католической церкви обложены налогом, так ещё и сбор десятины с последующей её отправкой в Рим приравнивается к государственной измене, и карается повешением всего уличённого в преступлении причта, включая мелких служек и даже звонарей.

Папские прихвостни в малом числе, но орут так, будто им хвосты с кисточкой в двери прищемили, или свиной пятачок на морде раскалённой сковородкой припекли. Да только их почти никто и не слушает. Что, спрашивается, орать, если пострадали они как бы не меньше всех? Уж всяко не сравнить с уроном всё той же Ганзе или Новгороду. Последние вообще всего лишились — посадников, веча, вечевого колокола, доходов, земель двинских, кемских, водьских и прочих, что на полуночь и на восход от Господина Великого Новагорода. Был когда-то Господин… был когда-то Великий… да всё в прошлом. Заставляют промыслами богатеть, а не торговлей, что есть дело для Золотых Поясов немыслимое и уму непостижимое.

Остров Хортица почти весь заполнен временными жилищами, начиная от собранных на скорую руку шалашей, и заканчивая тонкими срубами из местного сырого дерева. От ветра и возможных осенних холодов вполне защитит, да и от запоздавших комаров тоже надёжное укрытие. Впрочем, почему же запоздавших? Нынешние времена несравнимо теплее прапрапрадедовских, лёд на Днепре у Киева не раньше Рождества Христова встанет, а то и на Крещение, и даже на землях бывшего Ливонского ордена успешно выращивают виноград и делают вино. Кислое, зато дешёвое и своё.

Больше всего сейчас на Хортице полотняных палаток, шатров и юрт. Вот татары устроились с привычными удобствами, будто кочёвку на новое место перенесли за пару дневных переходов. Ага, скоро и отсюда перенесут, вот только все окрестные кусты окончательно загадят сами, а кони покроют землю слоем жижи до трети высоты сапога. Одна надежда на небольшие возвышенности, где те юрты стоят, да скорые дожди. Лишь бы не затяжные, а то ещё хуже станет.

Над лагерем гул голосов, сливающийся в сплошной шум, отражающийся от высокого синего неба, и возвращающийся обратно искажённый до неузнаваемости. Но внимательный слух вычленит отдельные фразы и разговоры, ведущиеся на повышенных тонах, то и дело срывающихся на крик:

— … и посылает меня в военную службу, да не воеводой передового полка, как мои пращуры ходили, а у полусотника в подручных. А тот из выслужившихся в дворяне дружинников! Чести урон под таким началом быть!

— А ты?

— А я отказался. Так он и сына моего старшего в пехотный полк простым воем хотел засунуть. Командовать, говорит, будто бы образование не позволяет, а саблей махать много ума не надо.

— А ты?

— Плюнул, да ушёл. И что ему не так с образованием? Образа у меня древние намоленные, цареградского да афонского письма, коим по три сотни лет, а которым и все четыре сотни, как у древнего рода и полагается. Всё в порядке у нас с образованием.

— … Крыжплахоцкие от самого короля Попеля, что до Пястов правил, происхождение имеют, и об этом все знают. Какие ещё жалованные грамоты могут быть? А мне говорят, что без тех грамот переписывают всех Крыжплахоцких в холопское звание, а маетки в казну отписывают. Да ещё за них плату требуют, как за незаконное владение и неправедное обогащение на чужой земле. Как же она чужая, если со времён самого короля Попеля?

— … как увидел, только и успел в воду прыгнуть, а остальных в кровавые клочья дробом железным разметало. Кто же знал, что обычный татарский купец будет от честных готландцев из пушек отстреливаться?

— Выжил-то как в холодной воде?

— Они же и выловили почти сразу. Мы по ним даже стрелы пустить не успели, так что не повесили, а двумя десятками плетей обошлись. Потом свеям на железные рудники продали.

— И как же тут оказался?

— У рода любекских Циммерманов остались связи и доброжелатели, вот и выкупили. Наш род до сих пор кое-чего может. И немало может, честно тебе скажу.

— … туда, говорят, нельзя, и сюда, говорят, нельзя. А куда за добычей ходить, если настоящий степной воин с копья да сабли живёт? Раньше даже нищие овцепасы в рваных халатах за оружие брались, чтобы серебро и славу в набеге взять, а сегодня всё иначе. Где видано, чтобы дети степи в земле ковырялись, да харамных свиней на продажу выращивали? До того докатились, что баранину стали с хлебом есть и зелёным луков вприкуску. На траву и подножий корм перешли, от этого и храбрость теряют, и в битвы не стремятся. А что ещё хуже — персидских купцов повышенной пошлиной облагают.

— Так не на всё, а лишь на то, что в Европу на перепродажу уходит. И на товары богатые, что мало кто себе позволить может. Вот на индийский булат пошлины вовсе нет, как и на перец с корой хинного дерева.

— И всё равно, пошлины с персов — харам. Пусть бы себе торговали чем хотят, и нас не забывали за то отблагодарить денежкой малой.

— Нас-то за что?

— За спокойствие торговых путей да охрану.

— Так они сейчас как раз и спокойны.

— Это сейчас, а старые времена помнишь? Ты нападал, я защищал, и у обоих серебро в кошелях звенело. Выгода сплошная.

— … и это цеховой мастер в пятом поколении, человек уважаемый, а ему плетью грозят, да холодным порубом. И всего лишь за то, что отказался учеников в обучение брать. А скажи, зачем в одном городе пятнадцать часовых мастеров? Если каждый часы делать станет, то и цены на них упадут донельзя.

— Мастера по миру пойдут подаяние просить.

— Вот и я про это самое. А за попрошайничество — те же плети, заточение на хлебе и воде, да насильное устройство свинопасом или золотарём каким, без права менять работу до самой своей кончины. Оно нам нужно?

— Нет, не нужно! А ведь у меня примерно та же самая история, только учеников я взял, но учить ничему не стал. Так и бегали на побегушках, да тюки с шерстью из порта в мастерскую носили.

— На лошади же больше увезёшь, а и быстрее бы получилось.

— Куда мне было торопиться? Экономия же хорошая получалась, так как кормил учеников за казённый счёт, а работали на мой кошель.

— Хорошее дело.

— Да, не спорю, дело хорошее, пока не вышел срок обучения, и с учеников знаний да умений не потребовали.

— И что?

— Уже ничего. Уже ни мастерской, ни лавки, ни дома — всё в казну отписали. И спина с задницей почти зажили, только к непогоде порой ноют, да новая кожа на рубцах сильно чешется.

— … по тому самому полюшку, прям по земельке, меня мордой и возил. Хвать за бороду, и тычет ею, то есть харей моей, в грязищу, ведь дождик тогда тока-тока прошёл, и лужи даже на свежей пашне стояли. Я за что, спрашивается? Всего лишь за то, что третий год подряд пшеничку там посеял. Так чтоб не сеять, ежели для пшенички самая та земелька-то? Два года подряд сам-тридцать, да сам-двадцать на круг выходило. А меня мордой в грязь за про севооборот что-то талдычит! Земля, конешна, евоная, и делает там что хочет, но какие же севообороты ещё при сам-двадцать надобны? И что это вообще такое?

— И чем же закончилось?

— Поротой жопой и закончилось. За первый год похвалили, за второй десять плетей всыпали, а за третий ещё двадцать добавили. Еле-еле жив остался, да ещё потом поле перепахивал за свой кошт на своей лошадёнке за своим плугом.

— Зачем?

— Дык клевером для севообороту засеивал половину, а другу половину викой да горохом.

— А что за севооборот-то, узнал наконец?

— Не, до сих пор не понятно. Но не по старине, это точно. И чёртово яблоко сажать заставляют, а деды наши с прадедами того не делали.

— Это картошку, что ли?

— Её самую. Посади, да потом окучивай… то ли дело репа! Оно привычнее, а по урожаю и поболее будет.

— А по мне, так говно полное эта репа. От неё брюхо полное, а жрать всё равно хочется.

— Так не жри её одну, эту репу. Добавь толокна, али ещё чего. Муки ржаной для сытности, да сала покроши в горшок, да гороху, да обратом забелить можно, если молока нету… Как деды наши с прадедами едали, так и нам заповедано. А чёртово яблоко от латынят пришло, кознями ихнего папы римского.

— Говорят, будто у латынян той картошки нет, и сроду не было. Она с Беловодья пошла, и в Святом писании о ней поминается. Будто бы она в дарах волхвов младенцу Исусу была, да жидовинские первосвященники её украли и от народа спрятали. Сейчас вот вернулась, родимая.

— Врут, как есть врут. А вот почто ты её защищаешь, человече? Уж не подсыл ли ты московский?

— Это я подсыл? Да ты сам прихвостень патриарший, я тебя у Троицы о прошлом годе видал!

— Чего-о-о? А вот в рыло тебе!

— На, сучонок…

— Хе…

— Кха-а-а…

— Ой, бля… Убили!!!

Но серьёзные разговоры, без надрыва и истерик, велись не под открытым небом. Они велись за многослойными стенами шёлковых и полотняных шатров, в уютном полумраке юрт из белого войлока, в сочащихся свежей смолой домиках, чьи стены и полы укрыты хорасанскими коврами. И обязательная стража, отгоняющая желающих засунуть любопытный нос в дела, совсем их не касающиеся. Отгоняющая вплоть до появления нескольких покойников, проявивших при жизни излишнюю назойливость.

Обсуждаемые вопросы были глобальны, в них с необычайной лёгкостью возникали и рушились государства, передвигались по необъятным просторам Европы и Азии многотысячные армии, возводились на троны владыки земные и тут же свергались, теряя головы и неправедно накопленные богатства. А с точки зрения участников таких бесед, почти все богатства мира неправедно накоплены. Если, конечно, это не их собственные богатства. Стало быть, нужно непременно отнять и поделить. Незамысловатая, но самая правильная математика!

Состав участников разговоров не делился ни по национальному, ни по религиозному признаку. Здесь ливонский рыцарь спокойно сидел за одним столом с каким-нибудь бывшим настоятелем православного монастыря и не хватался при этом за меч. Кривоногий от природы татарский мурза или даже целый подханок беседовал с персидским купцом и ломбардским ростовщиком без всякого желания тут же на месте их ограбить. Потом, как-нибудь, в более удобное время и в более подходящем месте, но не здесь и не сейчас. Разговаривали, да… И единственные критерии отбора участников — богатство, влияние и власть. Пусть не в таком порядке и не все вместе, но хоть одно должно быть в наличии.

Но вот, наконец, собрались все те, кто в самом деле мог и имел право что-то решать. За кем-то маячили огромные сундуки с потрясающими воображение суммами, кто-то имел под рукой несколько тысяч верных мечей и сабель, готовых отправиться в бой по малейшему желанию повелителя, а кто-то мог влиять на политику своих государств, направляя её в правильную сторону. Двенадцать человек. И тут же нашёлся остроумец, назвавший встречу тайной вечерей. Что же, пусть будет так…

По именам никто и никого не называл, насмешливо соблюдая как бы «тайну». Да и знали все друг друга давным-давно, кто по совместным выгодным делам, кто как злонамеренного конкурента в тех же делах, кто по встречам по разные стороны на поле боя. Чего уж теперь сотрясать воздух именами?

Вот бывший настоятель далёкого северного монастыря, промышлявшего добычей и продажей соли, скупкой пушнины у местной самояди, завозом хлеба в скудные новгородские земли, да быстрыми ссудами под изрядную лихву. Святой отец не согласился с новой политикой государя-кесаря и патриарха Евлогия, за что был насильно расстрижен и изгнан из обители. Но в отличии от многих других, мудрый монах успел прихватить верных людишек, несколько сундучков с золотом да пару бочек серебра, и как самое ценное — три больших кожаных мешка с заёмными расписками, способными держать за горло богатейших людей новгородских, псковских и иных земель.

А тут, тяжело опираясь выскобленным до синевы подбородком на стиснутые на рукояти меча кулаки, сидит последний гроссмейстер Ливонского ордена. Вообще-то он искренне надеется, что не последний, но у татар и московитов, в чьём совместном владении сейчас многострадальная Ливония, имеют на то своё мнение. Но магистр смог сохранить казну ордена, и увести в Богемию большую часть братьев-рыцарей. Много ли мало, но почти полторы тысячи мечей за собой ведёт — в той же Священной империи вполне достаточно, чтобы завоевать средних размеров княжество или герцогство, и с успехом оборонять его от нехороших поползновений обиженный соседей.

Рядом на горе шёлковых подушек чудом уцелевший чингизид, крепко держащий в кулаке ногайскую степную вольницу. Чудом уцелевший, потому что на потомков великого Темучина снизошли проклятие и моровое поветрие, заключавшееся в неожиданных выстрелах из винтовок с оптическим прицелом, растяжек у юрты, ночных миномётных обстрелах кочевого стана, и прочих неприятностях, не менее смертельных. Этот уцелел, и способен бросить в бой около тридцати тысяч сабель. Или больше, но кто же посчитает…

Вот полномочный представитель венецианских работорговцев, поставленных на родине вне закона специальной буллой Римского Папы, запрещающей торговлю христианами, предающей анафеме и отлучающий от церкви любого в ней участвующего. Колоссальные убытки заставили почтенные семейства искать помощи на стороне. И вот вроде бы её нашли, осталось только определиться с ценой. Но это не так важно — деньги есть дело наживное, и потраченное сейчас сторицей вернётся потом. Главное, не переплатить.

И ещё восемь человек при власти, деньгах и вооружённой силе. Но о них как-нибудь потом, ибо благородное собрание уже начинается, и нет времени на пустопорожние рассуждения.

Председателем единогласно избран настоятель северной обители. Расстрижение, совершённое по воле самозваного патриарха, незаконно, и он навсегда останется лицом духовным, близким к господу и ангелам небесным. Кому, как не ему вести собрание, посвящённое достижению богоугодных целей?

— Итак, мы все провели предварительные переговоры и утрясли некоторые разногласия, — начал свою речь святой отец. — Теперь всего-то и осталось, так это принять общее и устраивающее всех решение. У кого-нибудь есть возражения или особое видение проблемы? Нет, и это хорошо. И вот что я предлагаю сделать в первую очередь…