Отступление

XIX

Хаим-Мойше вернул Хаве Пойзнер все ее вещи, которые нашлись у Мейлаха. Так потом утверждала Эстер Фих.

— Зачем они будут, — якобы сказал он, — валяться в лесу у Ицхока-Бера? Ему, Хаиму-Мойше, они не нужны.

Потом Хаим-Мойше ходил по всему городу, его встречали то тут, то там, и вид у него был такой, словно он уже собирает чемоданы, готовится к отъезду и торопится побыстрее закончить все дела. Он побывал в старом городе, заглянул к Фишлу Рихтману, который когда-то учился с ним в хедере, потом пытался стать экстерном, а теперь, как его тесть, торгует мешками.

— Что у тебя нового, Хаим-Мойше? — спросил Фишл Рихтман. Он сидел в своем доме, доставшемся ему по наследству, держал на руках ребенка и ждал жену, которая ушла в гости в новый город. — Не напрасно побывал в Ракитном?

Хаим-Мойше ответил, что, пожалуй, напрасно.

— А как ты думаешь, Фишл? — спросил он. — Что хорошего я мог тут сделать?

Кажется, это его немного беспокоило. Он встал и начал шагать по комнате из угла в угол. Выслушал от Фишла множество городских новостей и поспешил обратно, в лес, в свою комнату.

— Главное — это беспокойство, Мейлах.

И еще:

— Ты готов, Мейлах?

— Готов, Хаим-Мойше.

— Тогда пойдем, Мейлах. Пора держать ответ.

…………………….

— Даже если Ицхок-Бер хотел что-то сказать своей немой серьезностью, то не поддержать тебя, Мейлах, а, наоборот, возразить. Ведь он еще в молодости с Богом поссорился. Так зачем деликатничать с этим непризнанным миром? Почему ты улыбаешься, Мейлах?

Напротив, на некрашеном комоде, стоит маленькая статуэтка Мейлаха и улыбается смущенной улыбкой. Хаим-Мойше видит ее, сидя на кровати, и ему становится не по себе: сколько фанатизма! Сколько упрямства в доброте Мейлаха!..

— Ты тоже не признаёшь этого мира, Мейлах? Почему ты так тихо ушел? Наоборот: уходя, надо так сильно хлопнуть дверью, чтобы дом задрожал и малые дети проснулись.

Но Ицхок-Бер стар и слаб. Он не знает, как хлопнуть дверью, и несет ярмо человека, еще в молодости поссорившегося с Богом. По вечерам, после расчета с пильщиками, после ругани с праведницей-женой и вторым, молодым, кассиром, которого он считает нечистым на руку и поэтому не доверяет ему кассу, он приходит сюда, к Хаиму-Мойше. Ицхок-Бер входит, спрятав руки в рукава. Ему грустно, он в трауре по Богу, которого он похоронил. Он ничего не говорит. Прислоняется спиной к стене и так стоит в темноте часами, страдает, молча требует, чтобы он, Хаим-Мойше, «раскрылся»… Это означает: я, Ицхок-Бер, начал, а ты, Хаим-Мойше, обязан закончить. Это твой долг.

Но что он, Хаим-Мойше, может сделать?

Прегер утверждает, что он не должен плевать за Мейлаха. «Пускай тот, — говорит, — сам за себя плюет».

Да, странно — он никого не признаёт, этот Прегер.

Прегер плюет сам за себя. Позвал агента Залкера и портного Шоелку и пьет с ними:

— За то, чтоб лопнули все приличные люди!

Теперь же он, Прегер, ходит по городу и всем рассказывает, что к нему давеча приходил Хаим-Мойше.

— Целый день, — говорит, — у меня просидел.

Так передает Фишл Рихтман.

Его спрашивают:

— Прегер, а что вы думаете про Хаима-Мойше?

Тогда он тремя пальцами с серьезным видом прижимает к переносице пенсне и отвечает: главное, что он, Хаим-Мойше, тоже недовольный.

— Благодаря недовольным, — говорит он, — у мира остается надежда.

Но Аншл Цудик никак не может с этим согласиться; он среди тех, кто стоит на площади вокруг Прегера и слушает, как тот несет всякую чушь.

— Ну а если агент Залкер, — возражает он, — недоволен своей женой и если портной Шоелка хочет чернявую Лейку, но не может ее уломать, значит, тогда у мира остается надежда?

Он скептик, Аншл Цудик, и пару лет провел в Палестине; он вообще не верит, что в диаспоре можно что-то построить.

Так об Аншле Цудике рассказывает Хаиму-Мойше Фишл Рихтман. Потом из нового города возвращается жена Фишла. Она рада видеть Хаима-Мойше.

— Посмотрите-ка, — говорит, — кто к нам пришел.

Она взяла у Фишла малыша, которого он держал на руках, и села за стол. Расстелила цветастую скатерть. И пусть Хаим-Мойше даже не думает уйти до чая; сейчас она самовар поставит.

— Раз у нас такой гость, — сказала, — давайте отпразднуем как следует.

И быстро устроила настоящий праздник. Оказалось, не такая она простая, жена Фишла. Неслучайно из всех парней Ракитного выбрала Фишла, который тоже был экстерном. На вид она немного старше мужа, но есть в ней сила человека, который стремится к лучшему. Хотя по характеру тихая, у нее вся семья была такая. При этом знает все, что делается в городе. Говорит неторопливо, будто жена раввина, не любит трепать языком. И считает, что все в мире не так просто:

— Всегда что-то на поверхности, а что-то скрыто внутри.

— Как-как? — переспрашивает Хаим-Мойше, и веселые огоньки загораются у него в глазах.

— Разве, — говорит она, — вы этого не знали?

Она считает, что Хава Пойзнер не очень-то легко заполучила Деслера.

— Изрядно пришлось потрудиться, — говорит.

Поворачивает ребенка, подносит к другой груди и добавляет:

— Растопить такую льдину, как Деслер, когда у тебя до него было семеро, — очень нелегкая работа.

— А Ойзер Любер, — говорит она, — Ойзер Любер не просто так три месяца в Киеве. Ясно, кого-то там нашел, причем не еврейку, христианку. Что ему там делать, если у него тут затея с мельницей? Узнают о его гойке? Ну, даст еще тысячу на городские нужды. Ханка Любер? Это совсем другое. Вся в мать, как две капли воды.

Они с женой Фишла дальние родственницы, она ее хорошо знает. «Такой, — говорит, — на всем свете больше не сыщешь». Да, эта Ханка, которая так похожа на свою мать, сейчас живет вдвоем с Мотиком в просторном, высоком доме, и никто не знает, известно ли ей, чем занимается в большом городе ее отец.

Стоило бы посидеть еще немного, послушать, что расскажет о ней жена Фишла Рихтмана, но у Хаима-Мойше нет времени, надо спешить. Он прощается и уходит.

Через пару дней Хаим-Мойше все-таки встретился с Ханкой на зеленой окраинной площади, где растут молодые тополя. Было жарко, на улице ни души. В такую погоду лучше сидеть дома, в холодке.

У Хаима-Мойше вспыхнули веселые огоньки в глазах, но у Ханки защемило сердце. Наконец она все же смогла заговорить:

— Вы уезжаете, мне Эстер Фих сказала.

— Эстер Фих?

— Да. Уже, говорит, решено, Хаим-Мойше уезжает.

— Подождите…

Ему и правда накануне повстречалась Эстер Фих. Спросила: «Что с вашим отъездом?» — «А что с отъездом? — ответил он. — Наверно, когда-нибудь уеду». Вот и все, что он ей сказал.

Что-то случилось с Ханкой. У нее перехватило дыхание, она медленно подняла пушистые ресницы и посмотрела на Хаима-Мойше. Да, она верит, что он больше ничего не сказал Эстер Фих. Они идут по зеленой площади мимо молодых тополей, подступивших к самому дому Люберов. Но Ханке все еще трудно говорить.

«Может быть, им лучше сейчас расстаться, ей и Хаиму-Мойше…»

«Ханка куда-то торопится?»

«Нет, просто…»

Пауза.

Она продолжает, не глядя на него: «Они оба вышли из дома каждый по своим делам, так, может, лучше и идти по своим делам?.. Она никуда не торопится. Просто она думает, что будет лучше, если она пройдет немного, всего две улицы, и узнает, скоро ли приедет Этл Кадис. А потом вернется домой, ничего с ней не случится. Но вот… Вот она берет Хаима-Мойше за руку и чувствует, что с ней, Ханкой, что-то происходит… Нет, это не глупости, совсем не глупости. Она даже забыла про Мотика.

Поначалу ей казалось, что ей ничего не надо от Хаима-Мойше, не надо даже его видеть. Пусть живет себе в лесу. И пусть кто попало звонит в парадную дверь, а она будет думать, что это он. А потом ей захотелось его видеть, это было, когда она вышла из магазина Пойзнера и увидела их, Хаима-Мойше с Прегером. Почему он так долго там стоял? Наверно, она тогда глупо выглядела. Несколько раз направлялась к нему и все время поворачивала обратно… Ей стыдно об этом рассказывать: она никогда не думала, что может что-нибудь написать, но в те дни взяла и написала. Глупо, конечно. Вчера она все разорвала, но это потому, что она очень хотела его увидеть… Она всегда боялась сильных желаний. Может, она религиозна, как была ее мать. Она не знает. Это было, когда ее мать умерла, Мотик тогда был совсем маленьким. И как раз тогда старший брат взял из кассы немного денег и убежал из дома. И Ханка почувствовала, что очень сильно что-нибудь хотеть — это преступление. Ей, Ханке, нельзя хотеть… Но почему она постоянно думает, что ему, Хаиму-Мойше, хуже, чем ей?.. Все время сидит и думает, что ему гораздо, гораздо хуже. Она не знает, где бы ему могло быть хорошо. А к ней еще повадилась ходить эта Эстер Фих, придет и говорит, говорит. „Вот увидите, — повторяет, — и дай Бог, чтобы я ошиблась…“»

«Да нет же…»

Хаим-Мойше, кажется, замечает, что Ханке тяжело говорить, он хочет ей помочь.

«Ничего страшного, это мелочи».

«Нет, ему ничуть не хуже. Наоборот, иногда он стыдится, что ему намного легче, чем, например, Ицхоку-Беру. Ханка знает Ицхока-Бера? Этим летом он решил посмотреть, что там с Ракитным, городом, где он родился. Он уже продал инвентарь и медикаменты агенту Залкеру и ждет, когда тот перешлет деньги для матери Мейлаха и всё заберет. Он каждый день ходит в город, но Залкер все не присылает телег. А сейчас он шел к Ханке, потому что очень захотел ее повидать; он часто думает о ней в лесу, думает о ней и теперь, когда держит ее за руку и они смотрят друг другу в глаза. Что было бы, если бы Мейлах был жив и они с Ханкой пошли к нему? Ханка не захотела бы повидать Мейлаха?.. Почему она побледнела?.. Почему кажется, что сейчас Ханка закроет глаза и зашепчет молитву, начнет просить Бога за кого-то? Нет, если это ее пугает, он больше не будет так говорить, он отведет ее домой и вернется в лес. У него там еще одно дело, которое надо обязательно довести до конца».

И, обеспокоенный, он пошел в лес, к себе в комнату. И повторял про себя:

«Да, этот Мейлах…»

Вернувшись, он сразу сел за недописанные листы, лежавшие у него на столе.

……………………

— Тоска, собственно, ничего не стоит, Мейлах. Тоскуют по мертвым.

— Они снова родятся, Хаим-Мойше.

В комнате было уже довольно темно, мрачно. Безмолвный лесной вечер заливал открытые окна. Сумеречная синева потихоньку стирала улыбку со статуэтки Мейлаха, и что-то опять мешало ему, Хаиму-Мойше, закончить свое дело. Сначала из коридора послышался скрип двери, тихий, слабый, приглушенный скрип. А потом заскрипела и отворилась дверь в его комнату.

— Кто там?

— Никого, никого, Хаим-Мойше. Это я, Ицхок-Бер.