Отступление

IV

Друг Мейлаха Хаим-Мойше, едва появившись в Ракитном, сразу встретился со старыми знакомыми. Жарким, ясным днем, когда извозчик, который вез его с вокзала, остановился на разбитой рыночной площади, чтобы высадить второго пассажира и отнести в дом его вещи, фаэтон тут же робко окружили молодые торговцы, человек восемь, из тех, что когда-то вместе с Хаимом-Мойше учились в хедере. Фаэтон остановился прямо перед их лавками, и было бы неприлично не подойти поздороваться. Хаим-Мойше, молодой человек с рыжеватой бородкой, одетый в серую охотничью куртку, слегка тесную в плечах, спрыгнул на землю. Его бледное лицо было спокойно, только в темных глазах блестела удивленная улыбка. Он узнал почти всех, припомнил их детские прозвища. Все лавочники успели обзавестись семьями, остепенились, располнели. У одного Хаим-Мойше, улыбаясь, измерил бороду и заметил, что она отросла на две ладони с лишком. У другого так и осталось над левой бровью багровое родимое пятно; он теперь был мясником.

Пока остальные стояли, глуповато улыбаясь, и не знали, что сказать, тот, что с родимым пятном, вдруг, густо покраснев, обратился к Хаиму-Мойше на «ты», как когда-то в хедере:

— Я слышал, ты теперь книжки по математике пишешь, говорят, я слышал…

— Что? — удивленно повернулся к нему Хаим-Мойше. — Да, пишу.

И оба смотрят друг другу в лицо и добродушно посмеиваются.

— Книжки по математике…

— Погодите, — говорит Хаим-Мойше, усаживаясь в фаэтон, — нечего смеяться над книжками по математике. Чтоб их писать, мозги нужны.

Когда фаэтон уже тронулся с места, он наклонился и крикнул:

— Как в домино, например…

И, оглянувшись назад, вдруг увидел красивую, стройную девушку, которая уже с минуту стояла на резном крыльце отцовского дома. Он встретился со взглядом ее больших, чуть навыкате глаз и от растерянности сделал такое движение, будто что-то забыл, — странное, неловкое, быстрое движение. Взгляд девушки был умным и вопрошающим, насмешливым, вызывающим даже.

— Кто это? — спросил он извозчика.

И пока он все еще пребывал под впечатлением от покатых плеч девушки, ее статной фигуры, чуть покачивающейся на высоких каблучках, словно на ходулях, — извозчик, обернувшись к нему и продолжая стегать кнутом мчащихся лошадей, отвечал, что это Хава Пойзнер, первая красавица Ракитного, что у нее была любовь с Прегером, заведующим талмуд-торой, но скоро она станет невестой Деслера, молодого Деслера из Берижинца.

— Деслера?

Хаим-Мойше не знал, кто такой Деслер, и сразу же позабыл о нем, как только приехал в лес и перед домом увидел Ицхока-Бера с женой. Они весь вечер проговорили о Мейлахе, и Ицхок-Бер сердился и твердил, что Мейлаха в Ракитном никто толком не знал. Хаим-Мойше смеялся, а Ицхок-Бер злился все больше.

— Он всегда такой злой? — весело спрашивал Хаим-Мойше его жену.

Только далеко за полночь, когда Ицхок-Бер проводил гостя на вторую, приготовленную для него половину дома, Хаим-Мойше узнал, что Деслер — инженер, приезжий, что у него доля в торфоразработках, и недавно он построил в Берижинце новую большую пивоварню, и что Хава Пойзнер — та самая девушка, которая за что-то рассердилась на Мейлаха и все же в запертом доме зажгла лампу на другой день после его смерти.

— Ну а умер-то? — вдруг сказал Хаим-Мойше. — Из-за чего Мейлах умер-то?

Он попытался расспросить Ицхока-Бера, но тот лишь махнул рукой, дескать, он, Ицхок-Бер, уже слишком стар и не хочет об этом говорить.

Наутро после разговора в домишке Ицхока-Бера Хаим-Мойше поднялся часа за полтора до восхода. То ли не спалось на непривычном месте, то ли свежий лесной воздух, всю ночь проникавший через открытое окно, разбудил его в такую рань.

Когда он оделся и вышел во двор, лес вокруг еще дремал, тихий, густой. Сонные ветви и верхушки деревьев тянулись к высокому сереющему небу.

«Новое место», — подумал Хаим-Мойше. И вдруг почувствовал себя свежим и сильным, будто заново родился.

На хозяйской половине дома еще спали. Под окнами было подметено, но возле колоды, заменявшей ступеньку, валялся белый листок бумаги, исписанный неровным почерком Ицхока-Бера. Ворота были заперты изнутри на влажный от росы ржавый замок. Слышно было, как в конюшне за домом лошадь переступает с ноги на ногу и с хрустом перетирает крупными зубами овес. Затихает, задумывается, словно прислушиваясь, и начинает жевать снова.

Хаим-Мойше перелез через ворота и отправился по дороге в Ракитное. Очень кстати, что он проснулся так рано. Ведь ему нужно побывать в городе, где он не был уже лет восемнадцать, посмотреть, осталось ли после пожара хоть что-нибудь от дома, когда-то проданного его покойным отцом.

Город стал гораздо больше и красивее, появилось много новых роскошных зданий. Они спали на тихих улочках и не сообщали, кому принадлежат. Ракитное расцвело, с тех пор как неподалеку построили вокзал. На разбитой полукруглой площади Хаим-Мойше ненадолго задержался перед новым домом с резным крыльцом, на котором вчера стояла красивая, стройная девушка, и пошел дальше.

На окраине, там, где когда-то находился дом его отца, теперь был заросший бурьяном пустырь. Ботинки промокли от росы. Хаим-Мойше огляделся, не видит ли кто, и принялся искать остатки дворовых построек, там, где давным-давно играл мальчишкой. Его взгляд наткнулся на кусок почерневшего столба с трухлявой сердцевиной, который торчал из земли, как гнилой зуб. Наклонившись к нему, Хаим-Мойше подумал: вот все, что осталось в Ракитном от отцовского дома.

Когда он возвращался через город в лес, на длинной центральной улице произошла неожиданная встреча. Солнце только что взошло, женщины выгоняли коров в стадо. Возле выкрашенного розовой краской склада сельскохозяйственной техники ему повстречался старый еврей, тоже поднявшийся рано утром. Старик с морщинистым лицом оглядел его с любопытством и подозрением. Хаим-Мойше улыбнулся:

— Что вы так смотрите, уважаемый? Я местный.

И тут же спросил старика, чей это склад. Тот ответил:

«Молодого Бромберга, чей же еще? Все, что он видит здесь, на углу, принадлежит молодому Бромбергу».

Оказалось, Хаим-Мойше уже слыхал о Бромберге. Вчера извозчик, который вез его с вокзала, расспрашивал его, не из «окончивших» ли он, Хаим-Мойше, и рассказал, что тут, в городе, тоже есть такой, некий Бромберг:

— Хорош этот Бромберг! Уже лет четырнадцать, как женился. По любви!

Хаим-Мойше даже знает, что этот Бромберг — попечитель талмуд-торы. Но старику надо было выяснить, кто такой сам Хаим-Мойше. Когда же Хаим-Мойше объяснил, тот успокоился:

— Сын Исруэла? Еще бы не знал!

И, вытянув шею, смотрит прямо в лицо Хаиму-Мойше, о чем-то размышляет. И неожиданно говорит:

— А ты ведь, наверно, не так уж молод, а?

Стоит еще несколько секунд, вытянув шею, и добавляет:

— Года, должно быть, тридцать два — тридцать три, а?

Расставшись со стариком, Хаим-Мойше улыбнулся: «Ничего себе…» Весь разговор, конечно, выеденного яйца не стоил. Однако, по подсчетам старика, получалось, что он, Хаим-Мойше, на пару лет старше, чем он думал. Абсурд… Хотя кто знает. Евреи в Ракитном соображают быстро и прекрасно все помнят. «Года, должно быть, тридцать два — тридцать три, а?»

Он ускорил шаг. Встреча со стариком не шла из головы, он хотел пораньше вернуться в лес, застать Ицхока-Бера за чаем и отвлечься разговором. Но когда он подошел к воротам, солнце стояло уже высоко. Ицхок-Бер давно был на другом краю леса, возле конторы, где тешут клепки, а жена его уехала в ближайшую деревню купить фруктов, чтобы сварить варенье хозяину лесного склада Акивасону.

Накануне вечером Ицхок-Бер с ней поругался.

— Сколько тебе повторять: нечего о нем заботиться, обойдется без варенья!

Но она не послушалась и с утра, едва встав, больная, запрягла-таки лошадь и уехала.