Отступник - драма Федора Раскольникова

Глава двенадцатая

Оправившись от болезни, Раскольников вернулся в "Молодую гвардию", продолжал возиться с беспомощными рукописями рабочих, сам много правил, вытягивая их рассказы, очерки. Дал путевку в жизнь группе комсомольских поэтов - Безыменскому, Жарову, Светлову, Михаилу Голодному. Привлек-таки к журналу брата, ввел шахматный отдел под его редакцией. Печатал, как и прежде, писателей из разных литературных группировок - "Перевала", "Кузницы", "Серапионовых братьев", печатал и "попутчиков",- как и прежде, тон в литературе задавали профессиональные писатели из интеллигенции, из-под их пера выходили повести, поэмы, которые привлекали читателя; не печатай их - никто бы не стал читать журнал, заполненный ученическим вздором, красными агитками.

Какое-то время руководил издательством "Московский рабочий". И здесь, конечно, старался в первую очередь издавать писателей пролеткультовского толка - Безыменского, Либединского, Фадеева, Фурманова - или близких пролеткульту по духу таких маститых авторов, как Маяковский, Демьян Бедный, Серафимович. Привлекал начинающих литераторов из рабочих, прошедших первоначальную литературную выучку при заводских литобъединениях.

Однако пришлось пересмотреть свой взгляд на литературный процесс. Признать, что теория пролеткульта нуждается в корректировке.

Может быть, приходил он к выводу, не настало еще время провозглашать гегемонию пролетарской литературы? Возможно, оно и никогда не настанет. Сколько усилий отдано выращиванию писателей от станка, и что же? Где они, сколько-нибудь заметные по вкладу в литературу пролетарские писатели? Гладков, Либединский, Фадеев. Все? К тому же этих писателей и пролетарскими уже не назовешь. Какие они пролетарии? Профессиональные писатели, интеллигенты. Интеллигенты, да, однако же в своем творчестве выражают идеологию пролетариата.

Значит, нужна иная политика в литературе. Ставку надо делать не на писателей от станка, а на тех писателей, которые уже сложились, уже вносят вклад в литературу, какого бы направления они ни были, их пытаться вовлечь в строительство новой культуры. Тут на первый план выдвигается идеологическая работа с писателями. Достичь положительного результата нетрудно, поставив под более жесткий партийный контроль органы печати. Воронский объективно поступил правильно, собрав вокруг журнала лучшие литературные силы России, дав возможность печататься талантливым "писателям-попутчикам", но он упустил возможность идеологического воздействия на этих людей, не утруждал себя этой работой, в этом его ошибка.

Эти мысли Раскольников развивал в статьях, которые печатал у напостовцев, оставаясь членом их редколлегии, излагал на различных совещаниях, посвященных политике партии в литературе.

И еще была у него заветная идея, которую он также активно пропагандировал в печати и на всех партийных совещаниях, - мысль о том, чтобы объединить все литературные ассоциации писателей в одну - единую всесоюзную ассоциацию советских писателей, чтобы существовал единый союз, или федерация, для всех профессиональных литераторов, независимо от направления их творчества. Создание единого союза, или федерации, советских писателей позволило бы эффективнее осуществлять партийное влияние на писателей. Идейная борьба, конечно, будет продолжаться, но уже иными методами и в обстановке, более выгодной для партийного вмешательства в литературный процесс.

Весной 28-го года Раскольникова неожиданно назначили председателем Главреперткома.

В функции этого учреждения входило предварительное рассмотрение пьес, киносценариев и всякого рода музыкальных произведений, прежде чем они могли быть поставлены или публично исполнены, утверждение репертуаров театров, кинопрокатных предприятий, руководство работой краевых, губернских, областных репертуарных комитетов. В комитете было несколько отделов, или секций, соответственно родам искусств, которыми они занимались, во главе секций стояли партийцы, более-менее сведущие в своих областях.

Ободренный открывшейся перед ним перспективой нового поприща, несомненно более значительного, чем работа в журналах, Федор решил, что здесь он добьется большего, здесь легче будет провести ту линию в отношениях с творческими работниками, какую он пытался вести в журналах, специфика цензурного ведомства поможет делу.

Всего в комитете было пятнадцать человек вместе с делопроиз водителями и киномехаником. В первые дни работы в комитете Раскольников создал при нем общественный художественно-политический совет из сорока пяти человек, в него вошли драматурги, театральные режиссеры, кинопрокатчики, литературные критики, все члены партии, близкие по духу пролеткульту. На первом заседании совета он произнес программную речь.

Главрепертком, заявил Раскольников, не должен ограничиваться формальными цензурными функциями, лишь выдачей заключения, разрешена вещь или запрещена. Комитету следует взять на себя активное идеологическое руководство советским репертуаром, стать идейным воспитателем драматурга, режиссера, прокатчика. Если та или иная пьеса не удовлетворяет идеологическим требованиям, работники ГРК должны давать указания, в каком отношении и почему она не удовлетворяет и таким образом вкладывать в руки автора исходную нить для улучшения пьесы, чтобы сделать ее приемлемой. Мало того, при просмотре всякой пьесы, на этапе подготовки спектакля, работники комитета должны работать вместе с театрами. И на свои заседания комитету нужно приглашать автора и режиссера-постановщика. В результате общего обмена мнениями автор и театр лучше поймут требования комитета…

Коллектив комитета с энтузиазмом взялся осуществлять намеченную программу. Это был творческий подход к делу, который давал каждому работнику ощутимое моральное удовлетворение. В тесных комнатках комитета с утра до позднего вечера проходили совещания, семинары с творческими работниками, обсуждения новых пьес, просмотренных спектаклей. Штатным политредакторам не справиться было бы с возросшим объемом работы, если бы не общественный совет, члены которого помогали охватить просмотром новые театральные постановки, и не только в Москве, ездили на просмотры в провинцию.

Наладив дело с драматургами и театрами, Раскольников взялся за кинопрокат. Решено было, по его предложению, всю программу кинопроката отфильтровать. Для этого надо было пересмотреть все фильмы последних нескольких лет, зарубежные и советские.

Пересмотрели. Разбили по литерам, или группам качества, фильмы, которые можно было демонстрировать, исключили из репертуара фильмы, которые следовало немедленно запретить. Забракованных фильмов оказалось четырнадцать, девять зарубежных и пять советских. В них, мотивировал ГРК, идеализировались упаднические настроения, буржуазный образ жизни, популяризировались свободная любовь, уголовщина, садизм. Вскоре ГРК стал издавать подробный "Репертуарный указатель", обязательный для исполнения на местах.

Комплектовать репертуары театров и кинопрокатных учреждений, следить за исполнением директивных циркуляров на местах стало много проще. Но иногда возникали непредвиденные коллизии. Из Иваново-Вознесенска, например, пришел однажды недоуменный запрос: как быть с кинофильмом "Отец Сергий"? Согласно литеровке ГРК этот фильм можно было демонстрировать на коммерческом экране, но запрещалось показывать в рабочих клубах. Однако в Иваново-Вознесенске, городе с преобладающим рабочим населением, как в рабочих клубах, так и в коммерческом кинотеатре зритель преимущественно рабочий. Что же, в Иваново-Вознесенске вовсе нельзя показывать этот фильм или, напротив, можно разрешить его демонстрацию и в рабочих клубах? Из ГРК последовал ответ: запретить демонстрацию этого фильма где бы то ни было.

Иногда приходилось снимать запрет местного реперткома на тот или иной фильм. В Уральской области запретили картину "Жена статс-секретаря". Конфликт разбирался в присутствии Раскольникова. Он видел эту картину, не нашел в ней ничего предосудительного, фильм, по его мнению, представлял собой сатиру на мещанство. Распорядился так и отписать в Уральск, предложив местному реперткому отменить решение о недопустимости этой картины.

Первый год работы в ГРК он с увлечением играл в эти административные игры, искренне верил, что не даром ест хлеб пролетарского государства, воспитывая в классовом духе советского театрального и кинозрителя. И появлялись же время от времени вещи, вполне удачные, что называется, и кассовые, и классовые. По крайней мере, в театре. Если в сезоне 27-го года событием было появление всего одной такой пьесы, "Любовь Яровая", то в следующем сезоне появилось уже четыре пьесы, равно высокоидейные и высокохудожественные, на которые валом валил зритель, - "Власть", "Мятеж", "Разгром", "Бронепоезд 14-69".

К концу второго года работы в ГРК стал уставать. Стал терять интерес к делу. Не мог не признать, что и в области театра и кино, подобно тому как в литературе, больше было потерь и неудач, чем успехов и приобретений. Безнадежно корежились от переделок изначально вполне добротные в художественном отношении вещи. Ломались судьбы даровитых авторов, которые органически неспособны были переделывать свои сценарии и пьесы в требуемом ключе. Сколько усилий было потрачено на то, чтобы внушить драматургу Булгакову, в чем недостаток его бесспорно талантливых пьес, - напрасно. Из всех его пьес торчали уши если не чистой белогвардейщины, то уж никак не сочувствия делу пролетарской революции. Естественно, их приходилось запрещать. Следовало бы запретить и его "Дни Турбиных", пьесу, которая с успехом шла во МХАТе, но театр в переговорах с ГРК указал, что это невозможно ввиду трудного финансового положения театра, пьеса "кассовая". Вопрос отложили до первой новой удачной постановки, вроде "Бронепоезда", способной делать сборы.

Приходила на ум крамольная мысль: а может, и не обязательно в репертуарной политике стремиться к идеологическому единообразию, выпускать на сцену только бесспорные в идейном отношении пьесы? Если талантливая пьеса не поддается переделке, явно портится от переделок, а идейное содержание ее не откровенно контрреволюционное, почему и не разрешить ей существовать на сцене? Разве не самоценна художественность? Эстетическое достоинство пьесы не способно ли в иных случаях перекрыть ущерб от недостатка идейности? Допускается же на советскую сцену классика, в идейном отношении далеко не всегда невинная. Или взять оперетту. В природе ее лежат юмор, сатира и некоторая доза эротики. Нет оперетты без двусмысленности и рискованных ситуаций. Тем не менее оперетта существует, и устои государства не рушатся…

Эти мысли были похожи на те, что мучили Раскольникова во время его работы в "Красной нови". Тогда он отгонял их от себя, страшась выводов, к которым мог бы прийти, если бы стал продумывать их до конца. Эта дорога вела к "воронщине". Теперь он мог думать об этом смело, что-то изменилось в самой жизни, в жизни всей страны. Теперь не так просто было бы, например, ответить ему на вопрос: а какому, собственно, государству служит он, Раскольников? Действительно ли пролетарскому? Уместно ли его настойчивое стремление и т е п е р ь навязывать искусству идеологию пролеткульта?

Вопрос не праздный. В самом деле, жизнь менялась на глазах. Еще совсем недавно гремели гневные памфлеты Троцкого, обличавшего оппортунистический режим "руководящей тройки". Троцкий потерпел поражение в дискуссии с партийным большинством. Он снят со всех постов, изгнан из партии и из страны, его сторонники отправлены в ссылку. Но распалась и "руководящая тройка", гонители Троцкого Зиновьев и Каменев сами сошли со сцены. Поднявшие было голос против неожиданно для них усилившейся личной власти Сталина, объединившиеся с недавними своими противниками троцкистами в новую оппозицию, были идейно разгромлены на Пятнадцатом съезде партии, исключены из рядов и переданы в распоряжение ГПУ. Правда, через некоторое время их восстановили в партии, учтя их по каянные заявления, но активная политическая жизнь этих людей кончилась. В борьбе сталинского аппарата с "новой оппозицией" активную роль играли Бухарин, Рыков, Томский. Неожиданно и эти трое оказались в оппозиции к Сталину. Они не согласились с навязанным Сталиным стране курсом на сверхиндустриализацию и насильственную коллективизацию, были объявлены "правыми уклонистами", сняты с высоких постов в "Правде", Коминтерне и ВЦСПС, выведены из Политбюро. Коллективное руководство в Политбюро окончательно заменено единоличным руководством Сталина. В партии, наконец, достигнуто абсолютное единство. Никаких оппозиций, никакой фракционности, разномыслия. Но не очень-то хотелось радоваться по этому поводу.

Так какое было теперь государство? Диктатура пролетариата или, как утверждал Троцкий, диктатура нового Бонапарта, могильщика пролетарской революции термидорианца Сталина? И какую идеологию должен внедрять Раскольников в искусство, по-прежнему идеологию пролеткульта или какую-то иную?

Разумеется, эти мысли не мог он высказывать вслух, никому. Не с кем было поделиться ими. Тем мучительнее было ощущать свою беспомощность, чувствовать, что не в силах сам найти выход из тупика.

Будто в насмешку над ним, в 29-м году его снова повысили: назначили начальником Главного управления по делам искусства, высшего цензурного учреждения страны, в которое составной частью входил ГРК. Теперь он должен был внедрять партийную идеологию во все виды искусств, в том числе в литературу и изобразительное искусство. Подразумевалось, что он должен проводить ту же линию, что и в ГРК, то есть линию пролеткульта.

В новой должности он пробыл недолго, всего несколько месяцев. Но до чего же мучительными были эти месяцы! Ощущение безысходности не покидало его. Как бы повторилось то, что он испытал в год смерти Ларисы. Правда, тогда душевный кризис, вызванный тоской по умершей жене, усиливался служебными неприятностями, связанными с работой в "Красной нови". Он горел работой, в работе пытаясь заглушить боль утраты, чего-то хотел добиться, а ничего не выходило. Теперь он не горел вовсе. Работа его уже не интересовала. Он превратился в сановника, от которого почти ничего не требовалось. Он мог неделями не появляться на работе, и ровно ничего не происходило, никто его не спрашивал, где он был, чем занимался, никому не должен был он давать отчет в своих действиях. Это было удобно. Он пользовался этим, иногда, неожиданно для сотрудников, исчезал на несколько дней, отключал домашний телефон, на звонки в дверь не отзывался. Чем занимался в эти дни? Ничем. Лежал на кровати, смотрел в потолок.

В эти месяцы он впервые почувствовал, что раздваивается. В нем как будто сошлись два Федора. Один Федор ходил на службу, с утра вливаясь в поток совслужащих, - все, как один, в белых полотняных рубахах навыпуск, подпоясаны кожаными ремешками, в белых парусиновых туфлях и с портфелями под мышками. И он обзавелся белой полотняной парой и туфлями, которые надо было натирать зубным порошком, и, конечно, портфелем. На службе лихорадочно перекидывал на столе вороха входящих и исходящих бумаг, что-то подписывал, что-то переделывал, вызывал на ковер исполнителей, внушал им, что надлежало внушить, выступал на собраниях, на митингах, горячился, развивая надлежащую мысль. Другой Федор в это время лежал на кровати в своей казенной квартире и глядел в потолок.

Этому другому Федору не давали покоя сны. Он видел в них Ларису, то в ее оригинальном кавалерийском наряде, в галифе с кожаным задом и в кожаной куртке, при шпорах, с хлыстом, то в белом развевающемся платье, всегда смеющуюся, белозубую, с ямочкой на щеке. Мелькали в этих снах белые чалмы чернобородых мулл, бородатые лица министров Амануллы-хана, они кружились в странном хороводе, который вела и закручивала смеющаяся Лариса.

Мучили эротические сны. В них тоже фигурировала Лариса. Но иногда, начиная ласкать Ларису, он вдруг замечал, что сжимает в объятиях другую, будто незнакомую ему женщину, у нее удивительное гибкое и долгое, сладостно обвивающее его тело, все в нем замирало в жутком и сладком ожидании пронзительного ощущения… Он просыпался весь в поту, дрожа от возбуждения, пытаясь вспомнить и не в силах вспомнить лица этой незнакомой женщины, явно не Ларисы.

Иногда он не выдерживал холостяцких мук, одевался поплоше, снимал где-нибудь на Щипке или Плющихе глухую комнатенку, из ближайшей пивной уводил первую подвернувшуюся под руку деваху, приводил в новое логово, ласкал ее до изнеможения - день, два, пока не проходил любовный зуд.

Так долго не могло продолжаться. Надо было что-то делать. Жениться бы, что ли. Да как найти жену?

Судьба была к нему милостива. У него появилась Муза.