Отступник - драма Федора Раскольникова

Глава первая

К дебаркадеру в Ораниенбауме поезд подошел уже переполненный, обвешанный солдатами и матросами, облепившими вагоны со всех сторон, даже на крышах лежали, цепляясь за трубы.

- Откуда их черт несет, да с оружием? Два поезда пропустил, не мог сесть…

- Драпают с фронта, надо полагать, сукины дети. Ну, Россия…

Говорили двое, пожилой пехотный офицер без погон, должно быть, как и Раскольников, из Кронштадта, и рослый господин в форме путейского чиновника, говорили на бегу, поезд еще не остановился, но толпа подхватила обоих, понесла вдоль вагонов. Офицер тащил за собой, сильно перегибаясь на одну сторону, перевязанный веревками тяжелый фанерный чемодан, штатский был налегке.

- Держитесь за мной, попробуем пробиться! - прокричал им Раскольников, приметив вагон, из которого высаживались люди.

Им удалось протиснуться в тамбур. Раскольникова отнесло потоком к середине тамбура, прижало к косяку двери, ведущей в вагон, офицер и чиновник застряли у самого входа. Дверь в вагон была открыта, и видно было, что и там набито. Пахло немытыми телами и крепкой махоркой.

С перрона все напирали. Шум и толкотня усилились, когда поезд тронулся. Сквозь грохот колес прорезался испуганный голос пожилого офицера:

- Что вы делаете? Оставьте чемодан, там документы…

- Туды его!.. И офицера… - разом загомонили злобные возбужденные голоса. - Тычком, поддай… туды!..

Раскольников рванулся к выходу.

- Не сметь! - закричал он. - Оставьте человека…

Сильные руки схватили его за плечи, приперли, как пригвоздили, к косяку двери. У самого лица он увидел воспаленные глаза здоровенного солдата с рыжей бородой, в распахнутой шинели, надетой на грязную нательную рубаху.

- Стой, куды? Ты кто? Офицер? Без погон? Скрываисси?

- Братцы, еще офицер! Туды его… - От выхода пытался просунуться к ним безбородый солдат с такими же, как у рыжего, красными сумасшедшими глазами.

Рыжебородый тянул Раскольникова к выходу, но Раскольникову удалось сбросить с себя его руки. Он выхватил из-за пазухи револьвер. Выстрелил в потолок.

- Назад! Все назад! Застрелю!

Перед ним очистилось небольшое пространство.

- Не двигаться! Буду стрелять!

Офицера в тамбуре уже не было, значит, его выкинули из вагона, вместе с чемоданом.

- Вы звери или люди? Что вы сделали с человеком? За что?.. Не подходи, буду стрелять!

- Какой боевой! Ладно, опусти наган, - заговорил солдат с пышной русой бородой, в потрепанной, но ладно сидящей на нем шинели и в папахе набекрень. - За что, за что! Кто таков? Без погон. Дезертир, что ли?

- Это вы, как я вижу, дезертиры. Как вы едете? Никакого порядка. Драпаете с фронта?

- Нет, парень. Мы не дезертиры. Нашу часть переводят в тыл. Пригнали нас к Красной Горке, а эшелонов не дали. Вот и едем, как баре: в классных вагонах.

- Где ваши офицеры?

- А на что они, офицеры? - подмигнув своим, под одобрительные, хотя и осторожные смешки сказал солдат. - Офицеров мы оставили там, у Красной Горки, кого под аре стом, кого - как. С офицерами у нас разговор короткий. Да ты кто? Каких частей, гарнизону? По шинелке будто флотский…

- Я из Кронштадта.

- Из Кроншта-дта? - протянул солдат уважительно. - Из Кронштадта! Как же. Слыхали. Так кронштадтские своих офицеров всех потопили ведь.

- Не совсем так. Когда началось восстание, матросы убили нескольких особо ненавистных офицеров…

- Нет, ты ответь, почему ты без погон? - влез в разговор рыжебородый.

- Потому что наш Кронштадтский Совет запретил ношение погон. Мы пошли дальше Петроградского Совета, по приказу которого солдаты и офицеры уравнены в правах…

- Это мы знаем! Теперь все равны…

- Все, да не все. Кроме того, у нас командные должности- выборные.

Раскольников сделал паузу, заметив, что его слова произвели впечатление. Солдаты стали переглядываться.

- Что же, к примеру, рядового солдата могут выбрать полковым командиром?

- Хоть начальником дивизии, если человек способный и достаточно грамотный, чтобы справиться с делом.

- А не врешь?

Раскольников молча пожал плечами, спрятал револьвер.

- Этот, с чемоданом, и он кронштадтский? Тоже без погон.

- Я его не знаю.

- Что же ты за него заступался? Может, и он из тех, которых того?..

- Может, да - может, нет. Ни мне, ни вам это не известно. Действовать надо по закону, а не как бог на душу кому положит…

- По какому закону? Царскому? Царя боле нет.

- Зачем царскому? Революционному. У революции свои законы.

- Какие такие законы?

- Классовые. Основанные на интересах тех классов, которые делают революцию.

- Вот как ты повернул. Ну когда ты такой грамотный, объясни нам про партии. Что за партии такие есть? Мы ж темные, год тому как сели в окопы, так только теперь и вылезли.

- Ну какие-то партии вам, наверное, известны? Кадетская партия, например.

- Про кадетов знаем, эти за буржуев. А то есть какие-то серы…

- Эсеры?

- Вот! Это что за зверь такой?

- Неужели не знаете? Вы же крестьяне. А эсеры называют себя крестьянской партией. Эсеры - партия социалистов-революционеров. Еще их называют народниками…

- Которые царя убили?

- То были народовольцы. Партия "Народной воли". Эсеры - их последователи.

Раскольников с интересом присматривался к своим слушателям, судя по всему, не тронутым никакой пропагандой. Было удивительно, что даже эсеровский напор обошел их стороной. Про большевиков и спрашивать было нечего. Впрочем, почему бы и не спросить?

- Вы мне вот что скажите, - начал он. - Что вы слышали про большевиков?

- Это кто такие?.. Не слыхали… Нет, не слыхали…

- Как не слыхали? Слыхали! - возразил небольшого роста юркий солдатик с редкой бороденкой, высовываясь из-за русобородого. - Приезжал к нам комиссар от правительства. Собрали митинг. Он говорил про наступление, надо, значит, наступать на германцев, революция требует. И про этих большевиков, что они главные смутьяны против правительства. За германцев, значит. Ну как вроде германские шпионы.

- Верно, говорил… Слыхали… Германские шпионы… - согласились все.

- Вот что я вам на это скажу, - внушительно произнес Раскольников. Тот человек, который это говорил, наврал вам с три короба. Никакие большевики не германские шпионы. Кое-кто называет их так потому, что они против войны. Большевики такие же социалисты, что и эсеры, только в отличие от них они не согласны с Временным правительством, которое продолжает войну… Неужели, кроме того комиссара, никаких агитаторов у вас не было в эти месяцы? И газет вы не читали?

- Не читали… Где там?.. Богом забытые… Газеты офицерам доставляли, солдату газета не полагается… - уныло подтвердили солдаты.

- Но вот дошел же до вас приказ Петроградского Совета о равенстве прав солдат и офицеров. Наверное, и комитеты есть в части?

- Есть, как же!.. Комитеты есть!.. - оживились солдаты, радуясь, что хоть чем-то могут похвастать. - Комитетчик здеся. Сериков! Иди сюда, Сериков. Давай, выходи!

Передние чуть раздвинулись и между ними выдавился, подталкиваемый сзади, тот безбородый, который несколько минут назад с воплем рвался к Раскольникову, собираясь выкинуть его из вагона. Сейчас он смущенно отводил глаза. Он вовсе не был головорезом, каким показался вначале, вполне приличного вида солдат, с лицом штабного писаря. Но этот солдат мог и убить, сложись иначе обстоятельства.

- Что я вам могу предложить, - сказал Раскольников.- Если хотите посмотреть на большевиков, приходите сегодня вечером к Финляндскому вокзалу. Сегодня возвращаются из-за границы наши эмигранты, революционеры, скрывавшиеся от царского правительства. С ними вместе едут некоторые руководители большевистской партии. Главный из них - Ульянов-Ленин. Запомните это имя. Ульянов-Ленин. Встречать эмигрантов придут к Финляндскому вокзалу сочувствующие большевикам солдаты и рабочие. Потолкайтесь между ними, послушайте, о чем говорят. Многое прояснится для вас…

За разговорами не заметили, как кончилась недлинная дорога до Питера: поезд прибыл на Балтийский вокзал.

Простившись со своими попутчиками, остававшимися на вокзале, Раскольников вышел на площадь. Трамваи не ходили по случаю праздника, был понедельник Светлой седмицы; взяв извозчика, велел ехать на Выборгскую сторону, там на Симбирской улице он жил с матерью и братом.

Обрадовался, застав дома и мать, и брата. Брат брился, поздно встал после ночного дежурства в типографии. Брат Александр, пехотный офицер, прапорщик, долечивавшийся в Питере после фронтового ранения, числился в запасном огнеметно-химическом батальоне, необременительные обязанности по службе не мешали ему заниматься главным делом - редактированием изданий Петербургского комитета большевиков. Он часто оставался на ночь в комитете, в доме Кшесинской на Петроградской стороне, или, когда выпускал очередную брошюру, в типографии на Кавалергардской улице.

- У тебя гость! - объявил брат, выглянув из кухни на стук входной двери.

- Кто?

- Сейчас увидишь. Приходил дня три назад, я ему сказал, что ты бываешь по субботам, в праздники тоже будешь. В субботу он приходил, а ты не приехал.

Обняв мать, вышедшую из столовой, Раскольников увидел в глубине комнаты смуглого казачьего офицера в черкеске с газырями и кинжалом на животе, с улыбкой шедшего ему навстречу.

- Не узнаешь, Федор, вот тебе на, - с насмешливым упреком говорил он, подходя.

В самом деле, сразу было не узнать. Они воспитывались вместе в приюте принца Ольденбургского, реальном училище. После училища почти год "ходили в народ", занимались социалистической пропагандой на Псковщине. Потом их пути разошлись. У него было неудобное имя Трофим, Трофим Божко, хотя и шло оно к размытым чертам его хохлац кого лица, покладистому характеру, ко всей его грузной фигуре. Но теперь черты его лица отвердели, навстречу Федору шел бравый офицер, подтянутый, собранный.

- Здравствуй, Трофим.

Они обнялись. Присели к столу. На столе - чайные чашки, тарелка с хлебом, миска с вареной картошкой.

Не сразу и заговорили, отвыкнув друг от друга. После Псковщины Трофим уехал на родину, на Терек, и будто сгинул, Федор поступил в Политехнический институт, там сошелся с большевиками, стал сотрудничать в ленинской "Правде".

Вошла мать с чайником и чашкой для Федора, сказала, что приходил человек от Каменева, передал просьбу Каменева, чтобы он, Федор, зашел к нему на квартиру.

- Куда-то вы должны ехать сегодня, а куда, тот человек не сказал.

- Должны ехать в Белоостров. Едем встречать наших эмигрантов. Ленин возвращается из Швейцарии.

- Ленин? Возвращается? Это наверно? - Александр вошел, утирая полотенцем мокрое лицо. - Наконец-то! Но как они возвращаются? Каким маршрутом?

- Еще не знаю.

- Значит, их все-таки пропустили! Но кто? Немцы?

- Не знаю.

- Раз едут через Финляндию, значит немцы! - Брат, копия Федора, только ростом поменьше, блондин с голубыми глазами и нос торчком, от возбуждения не мог стоять на месте, приплясывая перед столом, старательно тер полотенцем уже сухое лицо. - Да, это новость! Ну, ждите потрясений, господа! Ленин - это вам не Авилов. И не Каменев.

Смеясь, Александр вышел из комнаты. Мать с пустым подносом вышла следом за ним.

- Стало быть, ты в большевиках, - заговорил Трофим.- Антонина Васильевна и Саша мне поведали о тебе.

- А ты?

- А я - сам по себе. Ни к какой партии так и не прибився. - Трофим говорил с правильным петербургским выговором, но иногда вдруг почему-то сбивался на малороссийский говорок, может быть намеренно.

- Почему?

- На шо? Не вижу смысла.

- Где ты пропадал? Почему не давал о себе знать?

- Так сложилось…

- Знаешь, Федор, - вернулся в столовую брат, на ходу натягивая гимнастерку. - Трофим-то, оказывается, оборонец! Даром что фронтовик. Война, мол, неправедная, но надо довести ее до победного конца. Чтобы сохранить Россию. Какую Россию? Что сохранить? Ты по старому режиму соскучился? Ты монархист, что ли, Трофим? Отвечай, чего молчишь?

- Я не монархист, - стал отвечать Трофим без охоты, тоном вялым, - но я не могу спокойно смотреть на то, что происходит. Армия разваливается, солдаты убивают офицеров, которые требуют дисциплины. А вы подзуживаете их. Разве этак можно остановить войну? Этак можно прийти к одному - военному поражению России.

- Иное поражение дороже победы. Не для верхов, конечно, для масс. Азбука марксизма. Но что я тебе об этом толкую? Ты даже не народник. Знаешь, кто ты? Ты - кадет! Твое место в партии Милюкова. Я б тебе объяснил, в чем твоя ошибка, да мне надо бежать. Федор тебе объяснит.

Трофим с меланхолическим видом выслушал эту тираду, ничего не сказал. Да Александр и не ждал от него ответа. Наскоро попрощавшись, он унесся.

- Чем ты занимался после того, как уехал отсюда? - заговорил Федор, обратясь к Трофиму.

- Чем занимался? Как сказать? Собой. Землей…

- Землей?

- Да, хозяйством. От отца осталась земля, полтораста десятин. Ею занимался.

- И что же, крестьянствовал? Что за хозяйство? - спросил Федор и поймал себя на том, что спрашивает, скорее, из вежливости. Не ко времени явился этот гость. Может быть, объявись Трофим на несколько дней раньше, Федор встретил бы его иначе. Но не теперь. Скоро отправляться на вокзал, ехать в Белоостров. Предстояла встреча с Лениным. Федор был знаком с Лениным заочно, по работе в "Правде", через переписку, но встречаться не приходилось…

- Была идея, - Трофим продолжал с улыбкой. - Когда-то мы с тобой разбирали земельный вопрос у Чернышевского. Как он ставил его в комментариях к Миллю…

- Крестьянская артель?

- Да. Я подумал, а почему не устроить такую артель? Взял кредит в банке, набрал рабочих, объяснил, что первые год-два они будут наемные, а потом, по выплате ссуды, мы все будем товарищами, коллективным собственником имения. Начали работать. Урожай получили, покрыли часть ссуды. А через год… Я, пожалуй, заговорился. Тебе надо идти…

Трофим оборвал рассказ, заметив, что Федор его плохо слушает.

- Нет, продолжай. Что было через год?

- Я пойду, - заторопился Трофим, вставая. - Поговорим в другой раз.

- Но в двух словах, что артель?

- В двух словах - лопнула артель. В хозяйстве нужен хозяин и при нем работники, а не товарищи… Я пойду.

- Когда придешь? Нам надо снова повидаться. Считай, что мы еще не виделись.

- Посмотрим…

Трофим ушел, и вскоре собрался уходить сам Федор. Неприятный осадок остался после встречи с Трофимом.

Трофим ушел обиженным, жаль.

Хотя, с другой стороны, о чем жалеть? Время развело их, время и сведет, если судьбе угодно будет. О том ли теперь думать? Через два-три часа Федор увидит Ленина, человека, с которым связаны большие надежды. Ленин объединит партию. В партии разброд. Судя по последним статьям Ильича, доставленным на днях в "Правду" из-за границы, он разработал для партии какой-то необыкновенный план действий на ближайшее время и на перспективу.

Лев Борисович Каменев жил на Песках, на одной из Рождественских улиц, ближе к Таврическому саду, в квартире просторной и пустоватой. В комнатах, выходивших в прихожую, и в самой прихожей по стенам стояли голые диваны, служившие для ночевок партийных товарищей, приезжавших на время в Питер, или припозднившихся питерских из заневских районов. Здесь каждую ночь толклось множество народу. Каменев поселился в этой квартире после возвращения из ссылки, около середины марта. Отсюда было недалеко до Таврического дворца, где заседал Петроградский Совет, в работу которого он немедленно включился, войдя в большевистскую фракцию. Не так далеко было и до редакции возобновленной "Правды". Каменев был введен в редакцию "Правды" Русским бюро ЦК вместе с его товарищем по сибирской ссылке, членом бюро ЦК Сталиным. Эти двое, в сущности, и заправляли газетой.

Каменев с женой Ольгой Давыдовной ждали Раскольникова, были одеты, готовы ехать. Но ждали и еще кого-то, кто должен был подойти еще раньше, однако задерживался. Каменев нервничал, не опоздать бы на вокзал, железнодорожники обещали подать специальный поезд для петроградской делегации встречающих. Низенький, толстый, с бородкой клинышком, в сером ворсистом пальто, серой шляпе с маленькими полями, похожий на ежика, он неспокойно перебегал из комнаты в комнату, постукивая тросточкой.

В квартире Каменевы были не одни, в прихожей на диванах в беспорядке были навалены пальто и шинели, из глубины квартиры доносились громкие голоса, оттуда тянуло махорочным дымом. В одной из дальних комнат происходило многолюдное совещание, время от времени оттуда выскакивали возбужденные люди, искали Каменева, перекидывались с ним двумя-тремя фразами и снова исчезали в недрах квартиры.

Вышел в прихожую Сталин, небольшого роста сухорукий грузин, тоже о чем-то переговорил с Каменевым. Двинулся было обратно во внутренние покои, но, заметив Раскольникова, приостановился, как бы подумав о чем-то, неспешно подошел к нему. Со Сталиным знаком был Раскольников через "Правду", приходил туда к Каменеву или Молотову, с которыми связан был еще по довоенной "Правде", доставлял им новости из Кронштадта, и всегда при их разговорах присутствовал этот молчаливый грузин. Он никогда ни о чем не спрашивал, не делал никаких замечаний, не давал указаний, Федор тоже его ни о чем не спрашивал, ни о чем не просил, хотя знал, что он имеет вес и влияние и в редакции газеты, и в ЦК.

- Как дела в Кронштадте? - спросил Сталин.

- Не хватает активных работников, - сказал Раскольников.

- Нас пятеро в партийном комитете. У каждого свои задачи - газета, партшкола, работа в Совете. Но сейчас главное - агитационная работа в частях, а на это сил недостаточ но. Главный агитатор у нас Семен Рошаль, мы его освободили от других обязанностей, он каждый день объезжает корабли, казармы, мастерские, оратор он прекрасный, но он один.

- Хорошо, - помолчав, сказал Сталин. - Пожалуй, я вам товарища Смилгу направлю. Опытный товарищ, старый партиец…

Подбежал Каменев.

- Все, больше ждать не можем. Едем! Еще найдем ли извозчика?..

Вышли на улицу. На Рождественской извозчиков не было. Перешли на Бассейную - и тут же, за углом, увидели свободный экипаж. Уселись - и Каменев успокоился, повеселел.

На улицах было немного народу, экипаж попался удобный, лошадь хорошая, ехали ходко, к редактору "Правды" вернулось обычное его благодушное настроение, он сделался разговорчив. Мысли его были направлены на предстоящую встречу с возвращающимися товарищами, с Лениным, ожидание этой встречи возбуждало его, и о возвращающихся, главным образом о Ленине, он заговорил:

- Представьте себе, они-таки проехали через Германию- чистая авантюра! Воображаю, какой вой поднимется в кадетской печати - завтра же, когда это выяснится для публики. Истинно, нужно быть Ильичем, чтобы на такое решиться.

- Как это им удалось?

- Понятия не имею! Увидимся с ними - узнаем.

Каменев помолчал. Потом засмеялся, вспомнив что-то веселое:

- Вы, Федор Федорович, кажется, не встречались с Ильичем?

- Нет.

- Что ж, приготовьтесь: вас ожидают сюрпризы. Ильич вас поразит. Вам, писателю, особенно полезно будет с ним познакомиться. Вы интересуетесь, насколько я могу судить по вашим очеркам о Робеспьере и Бабефе, историческими персонажами подобного типа. Чего же лучше? Ильич - уникальный объект для изучения. Его плохо знают, - Каменев опять рассмеялся. - Сказать вам, как мы встретимся? Я имею в виду себя и его. Мы старые друзья, не виделись много лет. Конечно, обнимемся. Но первыми его словами, обращенными ко мне, будет брань. Да, зубодробительная разносная критика. Бесцеремонная и бескомпромиссная.

Откинувшись на спинку сиденья, он весело смеялся, представляя себе, должно быть, эту сцену.

- Брань - первым делом!

- Почему брань? За что? - спросил Раскольников.

- Есть за что. С его, понятно, точки зрения, - с удовольствием продолжал Каменев, смеясь. - Во-первых, за последние статьи в "Правде", в которых изложена позиция относительной поддержки Временного правительства. Это, разумеется, не может быть согласно с его позицией. Во-вторых, за то, что мы опубликовали лишь первое из его четырех "Писем из далека", и то с купюрами, остальные отложили.

- А почему отложили?

- Разве вы их не читали? По-моему, вы их читали в конторе "Правды"? вопросительно уставился Каменев на Раскольникова.

- Читал.

- И что же, по-вашему, их можно было печатать? В том виде, в каком вы их читали? - Каменев с любопытством ждал ответа.

- Не знаю, - неуверенно заговорил Раскольников. - Мне показалось, что там развивается тема первого письма, не совсем, правда, понятно, куда автор клонит, к чему в конце концов придет, но ведь обещано пятое письмо…

- Да вы смелее! Скажите прямо: ничего там не развивается. Текст напоминает бред помешанного, явно его писал человек в состоянии крайнего возбуждения, потерявший контроль над своими мыслями. В первом письме заявлено: преступно поддерживать буржуазное Временное правительство, которое не способно дать рабочим ни мира, ни хлеба, ни свободы, нужно переходить ко второму этапу революции, социалистическому. Хорошо. Кто с этим спорит? Но вопрос: как переходить? Обещано: об этом - в следующих письмах. И вместо внятных соображений о тактике перехода - на десятках страниц брань: в адрес Чхеидзе, Керенского, Скобелева, лакействующих перед буржуазией, разоблачение мирового империализма. Всего этого было довольно и в первом письме.

- Может быть, таким образом он движется к выводам, которые в пятом письме…

- Нет у него никаких выводов! - отрезал Каменев с раздражением. Писал он эти письма в лихорадке, в первой реакции на газетные сообщения о революции в России. Читает газеты и обнаруживает поразительный факт противостояния Временного правительства и Совета рабочих депутатов, тут же, естественно, возникает ассоциация с Парижской коммуной, появляется соблазн через Советы скакнуть в социализм, но как это сделать в условиях сегодняшней России - неизвестно. Ему не хватает газет, не хватает общения с сильными оппонентами. Вы не знаете его манеры. Он - не изобретатель идей. Изобретают другие - Плехановы, Мартовы. Но выбрать из ряда чужих идей какие-то элементы, скомпоновать из них нечто, по видимости примиряющее противоречия, и затем с фанатическим упорством добиваться признания своей правоты - в этом ему нет равных. Вот приедет, переругается со всеми, и смотришь, что-то из этого образуется, слепится какая-то линия. Ленинская линия! И все мы примем ее и пойдем за ним. И вы, и я, многие. Многие! А почему?

Раскольников не мог понять, говорил Каменев серьезно или ерничал, и чувствовал себя неловко, но слушал с жадным вниманием, удивляясь, что так говорил об Ильиче один из ближайших его соратников.

- Потому, - продолжал Каменев, - что мы в критические минуты больше доверяем другим, чем себе, тем, кто больше нашего уверен в себе, не знает сомнений. Сомневающийся вождь - нонсенс. А Ильич - вождь. И об этом я ему сегодня же скажу. Скажу, что в его лице в Россию возвращается вождь партии, с которым мы, может быть, и дойдем до социализма, - неожиданно закончил свою странную филиппику Каменев, с довольной и вместе лукавой улыбкой посмотрев на Раскольникова, на жену, снова на Раскольникова.

- Ты, Лев Борисович, как всегда, шутишь необдуманно,- недовольно заметила Ольга Давыдовна. - Чего доброго, Федор Федорович поймет тебя буквально.

- Федор Федорович все поймет, как надо, - веско возразил Каменев. - А касательно моей приветственной речи, увидишь, скажу слово в слово так, как сейчас сформулировал.

- Увижу. Может быть…

Они уже подъезжали к вокзалу.

Площадь перед вокзалом по обыкновению была многолюдна, тем не менее сразу бросились в глаза кучки людей с кумачовыми флагами и транспарантами явно подошедшие для встречи эмигрантов представители заводов и воинских частей. Было еще рано, и флаги и транспаранты не были развернуты.

В вагоне собралось человек двадцать работников Петербургского и Центрального комитетов партии. Со всеми вместе встречать эмигрантов ехала сестра Ленина Мария Ильинична, член бюро ЦК и ответственный секретарь "Правды", невыразительно одетая женщина средних лет с лицом фабричной работницы.

Не все сошедшиеся в вагоне знали друг друга. Пока знакомились, поезд тронулся. И тотчас завязался общий разговор, конечно, о том, каким же образом удалось эмигрантам проехать через вражескую Германию. Центром разговор а сделалась Александра Михайловна Коллонтай, вернувшаяся из-за границы недели полторы назад, именно она привезла с собой в Россию ленинские "Письма из далека". Она лучше других знала о положении эмигрантов и с живостью рассказывала о том, что ей было известно.

По возрасту Александра Михайловна была постарше Марии Ильиничны, но выгодно отличалась от нее моложавостью и свежестью своеобразного, с припухлыми губами, миловидного лица, элегантностью. Они сидели рядышком и на сторонний взгляд их можно было принять за богатую барыню и ее экономку.

Но и Александра Михайловна не имела ответа на вопрос, как удалось эмигрантам проехать через Германию. Точно известно было одно: российское правительство в этом деле не участвовало. Это всех беспокоило. Не пришлось бы расплачиваться политически за нетерпение, проявленное эмигрантами.

В Белоостров, пограничный пункт между Россией и Финляндией, прибыли уже в сумерках. На перроне - толпа рабочих с красными флагами и транспарантом: "Наш рабочий привет Ленину!"

Когда поезд с эмигрантами подошел к перрону, эти рабочие обступили вагон, в котором ехал Ленин, не дали ему сойти на землю, подхватили его и на руках пронесли в зал вокзала.

В зале было тесно, шумно, не протолкаться. Окруженный рабочими, Ленин что-то говорил им. Раскольников и Каменев, протиснувшиеся в зал, слышали отдельные слова, обрывки фраз. Но смысл речи нетрудно было уловить: пора кончать империалистическую бойню, Временному правительству - никакой поддержки, с войной удастся покончить, когда рабочие возьмут власть в свои руки, нужно продолжать революцию, - да здравствует всемирная социалис тическая революция.

Раскольников и Каменев переглянулись.

- Вот и ленинская линия, - произнес Каменев с поднятой бровью. - Ну что ж…

Ленин и другие приехавшие - Крупская, Зиновьев-Радомысльский с женой, Инесса Арманд, Сокольников-Бриллиант - прошли в комнату, где проверялись паспорта. Толпа в зале стала редеть. Члены питерской делегации продвинулись к двери, за которой скрылись приехавшие.

Вскоре Ленин вышел оттуда, с паспортом в одной руке, с шапкой в другой. Он был в расстегнутом демисезонном пальто, сером костюме. Небольшого роста, плотный, с лысиной через всю голову, с реденькой татарской бородкой, улыбался растерянно, а глаза-щелки тревожно и цепко озирали зал, обступивших его людей. Увидев Марию Ильиничну, порывисто шагнул к ней, обнял.

Обнял близко подошедшую к нему его сверстницу и соратницу еще по "Союзу борьбы" Людмилу Николаевну Сталь. Обнял, расцеловался с Коллонтай. И все приехавшие из Петрограда, старые его друзья и видевшие его впервые, протискиваясь к нему, говоря слова приветствия, обнимались с ним, целовались. Трижды расцеловался с ним расстроганный до слез Каменев. Расцеловался и Раскольников. Он приготовил какие-то слова, но не в силах был их произнести. Отошел в сторону, стараясь унять волнение.

Гурьбой, окружив Ленина, двинулись к его вагону. Набились в купе. Крупская с женщинами прошла в соседнее купе. Раскольников остался стоять в коридоре. Ильич, скинув пальто и шапку, бросив на столик цветы, которые ему вручила в зале Коллонтай, усевшись на диван, напротив Каменева, заговорил с ним деловито:

- Что же вы, милостивый государь, пишете в "Правде"? Мы видели несколько номеров и крепко вас ругали. О какой поддержке Временного правительства можно вести речь, когда оно окончательно определилось как реакционное, насквозь империалистическое? Никаким давлением на него не добьетесь отказа от аннексий, начала мирных переговоров. Кончить войну миром нельзя, не свергнув власти капитала…- Он умолк, заметив, что Каменев с веселой улыбкой взглянул на Раскольникова, и сам посмотрел на Раскольникова. - Вы кто, товарищ?

- Это известный вам Раскольников Федор Федорович,- поспешил замять неловкость Каменев.

- Раскольников, - повторил Ленин, с любопытством рассматривая его. - У вас, товарищ Раскольников, если не ошибаюсь, есть брат? Только фамилия другая?

- Ильин Александр Федорович.

- Да, Ильин. Оригинальный молодой человек. Представьте, на велосипеде объехал Францию, Швейцарию, Италию, - обернувшись ко всем, объяснил Ленин. - Прекрасный шахматист. А что ваша форма означает, товарищ Раскольников? Вы моряк?

- Да, Владимир Ильич. Мичман флота.

- Товарищ Раскольников по направлению Петербургского комитета работает в Кронштадте, - заметил кто-то из комитетчиков.

- Вот как? Интересно. Пройдите сюда, товарищ Раскольников. Садитесь. Очень приятно, - говорил Ильич, подвигаясь на диване, уступая место Раскольникову рядом с собой, пожимая ему руку. Говорил он, несколько грассируя, не выговаривая букву "р". - О Кронштадте много толков, мы ничего не знаем. За границу ни одна газета левее "Речи" не доходит. Что правда, что ложь в слухах о кронштадтских ужасах? Действительно ли там анархия, матросы на улицах убивают каждого попавшегося офицера?

- Слухи преувеличены, Владимир Ильич. Никакой анархии нет. Хотя эксцессы были, в самом начале марта. Когда матросы узнали о революционных событиях в Петрограде, они вышли на улицу, расправились с наиболее ненавистными офицерами. Такими, как военный губернатор адмирал Вирен, контр-адмирал Бутаков, командир флотского экипажа полковник Стронский…

- Много всего жертв?

- Человек тридцать офицеров.

- Немало!

- Это в Кронштадте. По всему Балтийскому флоту - больше ста убитых. Несколько сотен арестовано, ждут революционного суда. Пострадали те, кто прославился жестоким обращением с матросами. Справедливых начальников не только не тронули, но в знак доверия некоторые даже были выбраны на высшие командные посты.

- Выбраны?

- Да. Сейчас в Кронштадте вся военная и гражданская власть в руках Совета рабочих, солдатских и матросских депутатов. Совет ввел выборность командного состава. Например, начальником всех морских сил Кронштадтской базы, на адмиральскую должность, выбран старший лейтенант Ламанов.

- Замечательно! А чем вы занимаетесь?

- Я редактирую нашу партийную газету "Голос правды", в Кронштадтском Совете являюсь одним из двух товарищей председателя исполкома, от большевистской фракции. Другой товарищ председателя - эсер.

- А сам председатель?

- Беспартийный. Но в Совете, как и в кронштадтских массах, наибольшим влиянием, Владимир Ильич, пользуемся мы, большевики.

- Это хорошо, но недостаточно. Мы должны полностью завоевать Советы. Завоевав Советы, сможем свалить буржуазное правительство. Другого пути нет, если мы хотим идти к социалистической революции. - Ленин уже говорил, обращаясь ко всем, но его перебили.

Из коридора послышались голоса:

- Рабочие просят товарища Ленина выступить… Владимир Ильич, несколько слов…

- Выступить? - переспросил Ленин. - Пускай Григорий выступит. Скажите ему… попросите товарища Зиновьева выступить! Где он?

- Я передам ему, - поспешил исполнить просьбу Раскольников, ему неудобно было сидеть, стесняя Ильича. Он вышел в коридор.

Зиновьев ораторствовал в своем купе, у него тоже сидели питерские товарищи. Когда их знакомили в зале вокзала, Зиновьев показался Раскольникову тщедушным, болезненным человеком. Теперь он его лучше рассмотрел. У Зиновьева было бледное одутловатое лицо с близко посаженными глазами, длинный нос, как бы давивший на короткую верхнюю губу, на голове шапка густых растрепанных волос. Тщедушным, однако, назвать его было нельзя, несмотря на его бледность и странную развинченность всей фигуры. Это был бодрый тридцатидвух-тридцатипятилетний парень, с резким высоким голосом. Говорил он очень быстро, размахивая руками. Выступить перед рабочими он согласился охотно. Рабочие тесной толпой стояли перед вагоном. Зиновьев с площадки заговорил о войне, о социалистической революции словами Ленина.

Раскольников вернулся в купе. Ленин рассказывал о том, как удалось организовать проезд через Германию. Помогли в этом швейцарские социалисты-интернационалисты. Они заключили письменное соглашение с германским послом в Швейцарии. По условиям соглашения, ехать могли все эмигранты без различия взглядов на войну. Вагон с эмигрантами должен был пользоваться пр авами экстерриториальности, никто не имел права войти в вагон без разрешения сопровождавшего его секретаря Швейцарской социал-демократической партии Платтена. Не должно было быть никакого контроля паспортов, багажа…

- Запломбированный вагон? - поднял брови Каменев.

Реплика не понравилась Ленину. Он нахмурился.

- Не накаркайте, Лев Борисович. Чего доброго, Милюковы и Суворины ухватятся за ваше словцо. Не запломбированный - закрытый соглашением для каких бы то ни было контактов эмигрантов с кем бы то ни было на территории Германии. Это условие было выполнено.

Главное же условие заключалось в том, - продолжал Ленин, - что едущие обязывались агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число интернированных немцев и австрийцев.

Поезд медленно тронулся.

В Питере едущих ожидала еще более пышная встреча. Вдоль освещенной платформы по обеим ее сторонам выстроились в почетном карауле матросы и солдаты петроградских полков. Как только Ленин вышел из вагона, оркестр заиграл "встречу", матросы и солдаты взяли на караул.

Командовавший почетным караулом командир Второго флотского экипажа Максимов, молодой офицер, беспартийный, которому поручено было военной организацией ПК отдать рапорт именно Ленину, подошел к нему по всей форме, стал рапортовать. Закончил он рапорт, вероятно уже от себя, выражением надежды, что товарищ Ленин войдет во Временное правительство. Спутники Ленина заулыбались. Ленин, промолчав, двинулся по фронту почетного караула. Максимов его остановил, о чем-то тихо попросил, должно быть предложил обратиться к матросам и солдатам с речью. Ленин вернулся на несколько шагов, остановился, заговорил:

- Матросы и солдаты! Товарищи! Приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем обещаниям Временного правительства. Но я знаю: когда вам многое обещают - вас обманыва ют! Народу нужен мир, а вам дают войну, нужен хлеб, нужна земля, а на земле оставляют помещика. Товарищи, нам нужно бороться за революцию до полной победы пролетариата! Тогда будет мир, будет земля, будет хлеб. Да здравствует социалистическая революция!

И он быстро пошел вперед, к вокзалу. Максимов шел за ним следом, стараясь не отставать и все-таки отставая; вид у него был обескураженный.

В ярко освещенных парадных комнатах Финляндского вокзала приезжих встречали представители исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов меньшевики Чхеидзе и Суханов-Гиммер. Чхеидзе, председатель исполкома, тучный, неповоротливый, упорно уводя большие немигающие глаза от группы большевиков, обращаясь к бундовцам, приветствовал возвратившихся на родину от имени Петроградского Совета, пожелал успеха в деятельности, направленной на благо народа. Ему ответил Ленин. Поблагодарил за встречу и заявил, что благом для народа он и большинство приехавших товарищей считают деятельность, направленную на осуществление социалистической революции. Не обращая более внимания на Чхеидзе, Ленин двинулся дальше, к выходу.

Вышли на подъезд вокзала. Площадь и прилегающие улицы были заполнены народом. В толпе преобладали военные. Шеренгой стояли броневики с включенными фарами, лучи выхватывали из темноты красные флаги, возбужденные лица людей. У подъезда ожидала Ленина легковая машина, но солдаты не дали ему сесть в машину, потребовали, чтобы он поднялся на броневик, сказал речь.

И снова Ленин, обращаясь к толпе, говорил о том, что нельзя доверять обещаниям Временного правительства, нужно продолжать революцию до полной победы пролетариата, до победы социалистической революции.

Колонна броневиков, с Лениным в люке одного из них, медленно двинулась к Сампсониевскому мосту, на Петроградскую сторону, толпа пошла за ними. Рабочие на ходу выстраивались в колонны.

В толпе Раскольников потерял из виду Каменева, рядом с ним оказался Суханов. Они знали друг друга с давних пор, поздоровались. Вид у Суханова был кислый. Когда-то этот грустный человек, бывший народник, потом социал-демократ, увлек Раскольникова своими статьями о Марксовой теории капитала, побудил заняться изучением Маркса. Но к тому времени, когда Раскольников стал работать в "Правде", они уже были в разных фракциях РСДРП.

- Я вижу, вы в восторге от этого, - Суханов повел головой. - Столько народу. Каков энтузиазм! Грандиозная демонстрация любви и преданности пролетариата своему кумиру. А ведь сказано: не сотвори себе кумира.

- Вам не понравилось, что сказал Ленин?

- А вам понравилось?

Раскольников не успел ответить, кто-то потянул его за рукав шинели, он обернулся и увидел утреннего русобородого солдата в лихо заломленной набекрень серой папахе.

- Здравия желаем. Пришли, как вы, господин, посоветовали. Наслухались всякого. А как бы нам кого спросить, чтобы к нам в казарму, мы в преображенских казармах, какой из большевиков пришел? Можете посоветовать?

- Вам надо обратиться в военную организацию большевиков. Это на Петроградской стороне, отсюда недалеко. Как раз туда народ направляется. Там штаб большевиков. Сейчас, конечно, с вами некому будет разговаривать, а завтра-послезавтра зайдите. Или написать адрес?

- Не надо. Мы - куда народ, со всеми идем. Благодарствую, господин. Счастливо оставаться.

- Да я тоже туда иду.

- Значит, свидимся. Бывайте.

Солдат убежал догонять своих.

- Вы идете туда, тогда и я с вами. Не возражаете? - спросил Суханов.

- Нет, - ответил Раскольников. - Николай Николаевич, что вы имеете против лозунга социалистической революции?

- Преждевременный лозунг. Не в России выбрасывать подобные лозунги. Приманивать массы неисполнимыми обещаниями - низость. Ваш Ленин зовет массы сейчас и начинать борьбу за социализм. Что это значит? Массы поймут дело так, как поняли в девятьсот пятом году: жечь помещиков, резать буржуев…

Они уже шли вслед за толпой, иногда приостанавливались, когда толпа вдруг замедляла движение: там, впереди, останавливался броневик с Лениным и Ленин вновь обращался к людям с речью.

Раскольников слушал Суханова, помалкивал. Не то чтобы его убеждали доводы Суханова, но и возразить Суханову было нечего. Не потому, что он не имел что возразить. О социализме, о путях и перспективах революции десятилетиями напряженно размышляли и большевики, и меньшевики с эсерами, авторы горьковской "Летописи", журнала, в котором сотрудничал Суханов, и кадеты, авторы катковской "Речи". Много рассуждали об этом в салонах, у того же Горького, с которым Раскольников был знаком со студенческих времен и у которого иногда бывал и участвовал в обсуждениях наравне со всеми. Дело было не в доводах, которые приводил Суханов. Не имело смысла возражать, потому что понимал: на свой ответ он мог получить от Суханова новые доводы, и так они могли бы обсуждать вопрос до утра. Ответа, который удовлетворил бы обоих, они бы не нашли.

И в этом все дело. Возможно, что этот вопрос - вопрос о социализме - и не имел ответа. Не поддавался теоретическому разрешению. И никто из авторитетных авторов, от Плеханова до Мартова или Бернштейна и Каутского, не мог предложить такую концепцию социализма, которая была бы безусловно доказательна. До самого последнего времени он, Раскольников, еще надеялся на то, что, может быть, Ленин, вернувшись из-за границы, разрешит все сомнения, может быть, этот человек знает то, чего не знает никто. Теперь и в этом приходилось усомниться. Невнятные его "Письма из далека", сегодняшняя встреча с ним и то, что выложил о нем сегодня Каменев, - все заставляло думать, что и Ленин, может быть, не знает ответа…

Когда они подошли к дому Кшесинской, там шел митинг, толпа плотно обступила дворец, кто-то из комитетчиков держал речь с балкона второго этажа.

В дверях стояли часовые, проверили мандат Раскольникова. Пропустили в дом и Суханова, как члена исполкома Петроградского Совета. Поднялись на второй этаж. В большой комнате было тесно, собрались все видные работники питерской организации и Центрального комитета партии. В разных концах комнаты оживленно переговаривались, слышался смех, но центром собрания, незримым, однако ясно ощутимым, было то место комнаты, неподалеку от приоткрытой балконной двери, где сидел на стуле Ленин со стаканом чая в руках. Вид у него был довольный, хотя и утомленный. Он разговаривал с Каменевым и одновременно прислушивался к речам выступавших с балкона перед де монстрантами, - время от времени кто-то из находившихся в комнате выходил на балкон, сменяя очередного оратора. Иногда с улицы доносились аплодисменты, крики "ура", заключавшие речи ораторов. В группе кронштадтских комитетчиков увидел Раскольников брата - кронштадтцы и брат стояли за стульями Ленина и Каменева.

У Каменева тоже был довольный, праздничный вид, он добродушно выговаривал Ильичу:

- Нет, Владимир Ильич, вы меня не убедили. Принципиальной разницы в наших позициях нет. Мы с вами равно отдаем себе отчет в том, что без революции на Западе дело социалистической революции в России безнадежно. Можно готовить условия для облегчения будущего перехода к социализму, освобождаясь от остатков царско-помещичьего режима. Но ведь и Временное правительство предпринимает шаги в этом направлении. Пусть же оно за нас делает эту необходимую работу, зачем ему в этом мешать?..

- И многие в петроградской организации разделяют эту точку зрения? перебив Каменева, спросил Ленин, оглядываясь, выбирая, на ком остановить взгляд.

- Можно говорить о трех направлениях, или платформах, которые сложились в нашей организации, - стал отвечать руководитель "военки" Подвойский, суховатый человек лет сорока, коротко стриженный, с приплюснутым утиным носом. - Часть товарищей придерживается следующего мнения: поскольку мы переживаем буржуазную революцию, задача пролетариата заключается в том, чтобы поддерживать Временное правительство полностью и целиком. Товарищ Авилов, рьяно отстаивающий эту линию, мог бы аргументировать свою позицию лучше меня. Другая часть товарищей, пожалуй большинство Петербургского комитета, разделяет точку зрения Льва Борисовича, а именно: следует поддерживать Временное правительство постольку, поскольку оно осуществляет задачи революции в интересах трудящихся масс, и вести с ним борьбу по мере его отступлений от программы революции. Но часть товарищей, их меньшинство, исходит из близкой вам, Владимир Ильич, позиции. Революция не кончилась, она только начинается. Временному правительству не может быть оказано ни малейшего доверия в силу его буржуазного состава…

- Именно! - с жаром подхватил Ленин. - Именно в силу буржуазного состава правительства - ни малейшего доверия ему! Никакой поддержки! Необходимо систематическое, упорное, терпеливое разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно переговоров о мире, отказа от аннексий. Именно в силу буржуазного и империалистского характера Временного правительства наша партия обязана начать борьбу с ним за власть. Вы, товарищ Авилов, товарищ Каменев, обнаруживаете странную доверчивость к правительству. Объяснить это можно только угаром революции. Это - гибель социализма. Протягивая руку оборонцам, вы изменяете международному социализму. Если так, нам не по пути. Лучше останусь в меньшинстве. Вот с товарищем Подвойским.

Все сдержанно засмеялись.

- Вы все-таки никак не можете понять, чего я добиваюсь от вас, - не теряя добродушия, говорил Каменев. - Я добиваюсь от вас ответа на вопрос: в чем принципиальная особенность вашего подхода к делу подготовки второго этапа революции? Отношение ко Временному правительству - вопрос второстепенный, не цепляйтесь за него. Важнее определить тактику перехода к этому второму этапу, социалистическому. В чем она, в отличие от применяемой партией в настоящее время?

- Хорошо, я отвечу. Но прежде разрешим теоретический вопрос. Вы, Лев Борисович, исходите из того, что буржуазно-демократическая революция не закончена, аграрная революция, тоже буржуазно-демократическая, даже не началась, и прежде чем ставить вопрос о борьбе за социализм, необходимо покончить с задачами буржуазно-демократического характера. Так? Так. Я же утверждаю: это, безусловно, правильная, большевистская формула, но устаревшая. Действительность разрушает старые схемы. Вот колоссального значения факт: существуют рядом и господство буржуазии - правительство Львова и Гучкова, и революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства в лице общероссийского Совета рабочих и солдатских депутатов. Правда, эта диктатура добровольно, шаг за шагом, отдает власть буржуазии, добровольно превращается в ее придаток. Но - обе власти существуют пока рядом, в одно и то же время! Не ясно ли, что ваша старобольшевистская формула, Лев Борисович, никуда не годится, мертва? Но тут вопрос второй. Вопрос практический. Возможна ли еще теперь в России особая революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства, оторванная от буржуазного правительства? На это я вам отвечу: не знаю! Неизвестно. И никто этого не может знать. Но если такое возможно, путь к этому один, и только один: немедленное, решительное, бесповоротное отделение пролетарских, коммунистических элементов движения от буржуазных. Корень всего дела- в борьбе за влияние внутри Советов всех уровней. Пока мы там в меньшинстве, будем вести работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам. Отделим коммунистические элементы Советов от буржуазных, добьемся их преимущественного влияния, словом, переделаем Советы в диктатуру пролетариата и беднейшей части крестьянства, - возможно, и переживет Россия особую, не подчиненную буржуазии, форму общественной жизни, ведущую к социализму.

- Похоже, Владимир Ильич намерен партию революционных масс пролетариата превратить в группу пропагандистов-коммунистов.

- Напрасно, Лев Борисович, противополагаете партию масс группе пропагандистов. Массы-то как раз теперь и поддались угару революционного оборончества. Интернационалистам в такой момент лучше не желать оставаться с массами. В такой момент всего важнее именно работа пропагандистов для высвобождения пролетарской линии из массового оборонческого и мелкобуржуазного угара.

- Что же получается? Узкая группа коммунистов-пропагандистов сосредоточивает внимание на деятельности по вытеснению из Советов непролетарских, некоммунистических элементов с тем, чтобы затем каким-то образом перехватить власть у буржуазии. Бланкизм?

- Отнюдь! Бланкизм есть захват власти меньшинством. Советы же, если говорить о переходе власти к Советам, по определению есть прямая и непосредственная организация большинства народа. И работа партии, сведенная к борьбе за влияние внутри Советов, никоим образом не может рассматриваться как бланкизм именно в силу названного характера Советов…

- Но Советы уже не будут организацией большинства народа именно в силу вытеснения из них непролетарских элементов, представляющих это большинство! - проговорил откуда-то из-за спины Раскольникова Суханов. Однако Ленин, похоже, его не услышал, привлеченный шумом с балкона. Или сделал вид, что не услышал. И что бы он мог на это ответить?

С улицы стали слышны крики: "Ленина!" Толпа требовала его выступления. Ленин был не прочь выйти к толпе, стал искать, куда поставить пустой стакан. Каменев, чтобы завершить беседу, встал, громко сказал, обращаясь к Ле нину и ко всем присутствующим:

- Владимир Ильич, товарищи! Думаю, я выражу общее настроение, если скажу о значении нашей сегодняшней встречи с товарищем Лениным так. Мы можем быть согласны или не согласны со взглядами товарища Ленина, можем расходиться с ним в оценке того или иного положения, но безусловно одно: в лице товарища Ленина вернулся в Россию признанный вождь нашей партии и с ним вместе мы пойдем вперед, навстречу социализму.

Все, кто находился в комнате, с одушевлением отозвались на слова Каменева и аплодировали все время, пока Ленин шел к балконной двери.

Домой Раскольников возвращался с братом далеко за полночь. На улице перед домом Кшесинской не было уже толпы с флагами, не было и броневиков, но еще толклись кучки солдат и рабочих, обсуждавших события минувшего дня.

- Как тебе Ильич? - снисходительным тоном купца, знающего цену своему товару, спросил Александр. Он ждал выражений восторга, восхищения. Но Федор ответил не сразу.

- Даже не знаю, как тебе сказать, - проговорил Федор осторожно, подумав.

- То есть как это ты не знаешь? - возмутился Александр.- Что, он не произвел на тебя впечатления?

- Нет, впечатление он произвел, но, видишь ли, я представлял его себе другим.

- Каким?

- Не могу сказать. Надо подумать.

- В своих статьях он более убедителен, чем в живой речи?

- Нет, этого не скажу. Речь его как раз и производит впечатление. Говорит вещи известные или, напротив, спорные, а увлекает, и не сразу сообразишь - чем, ему не просто возразить. Знаешь, сегодня Каменев сказал мне о нем удивительную вещь. Меня это так поразило, что я даже не знаю, как к этому отнестись. Он сказал, что сила Ленина - не в творческой способности его ума, а в воле и фантастической самонадеянности. Может быть, он прав?

- Не знаю, что тебе наврал Каменев, а только в споре с Лениным сегодня Лев Борисович имел бледный вид.

- Тебе так показалось? А мне так кажется, что, на против, Ленину было не по себе, он не знал, что ответить Каменеву на некоторые вопросы. Например, на обвинение в бланкизме…

- Ох, Федор, ты переоцениваешь своего старого приятеля. Увидишь, как разделается с ним Ильич в ближайшие дни на заседаниях в ЦК, а то и на страницах "Правды". Разномыслия в партии Ленин не потерпит. Тебе еще придется выбирать между Лениным и своим старым другом, за которым никого не будет, вот увидишь. Никого.

- Да, это очень может быть, - согласился Федор.

Некоторое время шли молча. Александр надулся, недовольный братом. Федор сосредоточенно обдумывал свое. Потом Федор спросил:

- Скажи-ка мне вот что, Саша. Я никогда тебя об этом не спрашивал. А, наверное, давно следовало бы. Чего ты, лично ты, Александр Ильин, ждешь от революции?

- Для себя? Ничего, - не задумываясь, ответил Александр. - Как и ты, полагаю.

- Так. Но ты все-таки подумай и скажи: что она тебе может дать? Зачем она тебе?

- Лично мне ничего не нужно. Все, что мне нужно, я получил: образование, запросы, какие-никакие способности эти запросы удовлетворять. Но, наверное, дело не в том, что она может что-то дать? Ну, не знаю. А ты чего ждешь от революции?

Федор пожал плечами.

- Чего бы я больше всего теперь хотел, - сказал он, - так это скинуть с себя военную форму и вернуться к Венгерову в университет, засесть за свою библиографию. Знаешь, мне часто стал сниться в последнее время один и тот же сон: я бегу в университет и страшно волнуюсь, что опаздываю, что Венгеров не дождется меня и уйдет, а у меня готова для передачи ему толстая папка разных справок о писателях Екатерининской эпохи. А тут война… Так-то, брат. Пока идет эта война, к Венгерову мне не вернуться. Может, революция покончит с войной? Похоже, что революция нужна нам с тобой, брат, для того, чтобы кончилась эта война. Вместе с самой революцией… Однако прибавим шагу.

Начинался дождь, они подняли воротники шинелей, зашагали быстрее, отворачивая лица от порывов пронизывающего ледяного ветра, задувавшего с Невы.