Отступник - драма Федора Раскольникова

Глава третья

Третьего июля в середине дня, ближе к вечеру, в редакционную комнату кронштадтской газеты "Голос правды" вторглась шумная ватага вооруженных солдат и длинноволосых штатских в черных широкополых шляпах. Высокий солдат с рыжими горящими глазами вышел вперед:

- Товарищ Раскольников! Мы к вам как замещающему председателя здешнего Совета и большевику. Мы из Петрограда, делегаты Первого пулеметного полка и с нами товарищи анархисты-коммунисты, которые нас поддерживают. Но прежде скажите, вы знаете, что происходит в Петрограде?

- Что?

- Не знаете! На сегодня назначено вооруженное выступле ние нашего полка и других воинских частей с требованием к Временному правительству передать власть в руки Советов. Правительственный кризис! Министры-капиталисты вышли из состава правительства! Самое время Советам взять власть!

- Кем назначено выступление?

- Полковым комитетом Первого пулеметного по согласованию с товарищами из Петроградской военной организации.

- Ваша фамилия?

- Казаков.

- Чего вы хотите от нас?

- Мы хотим призвать кронштадтцев поддержать выступление революционных частей Петрограда. Вы можете сейчас же собрать митинг?

- Мне нужно переговорить с Советом. - Раскольников вышел из-за стола.

- Мы уже были в вашем Совете, - сказал Казаков. - Председателя нет в Кронштадте. Нас направили к вам. Разве вы как товарищ председателя не можете решить вопрос единолично?

- Нет, единолично не могу.

- Ладно, пока вы будете в Совете, мы, если не возражаете, побываем в какой-нибудь части.

В Совете Раскольникову сказали, что пулеметчики действительно были здесь, всех переполошили питерскими новостями. Он попросил срочно собрать членов исполкома и поднялся на третий этаж в телефонную комнату.

Долго не соединяли с Питером. Наконец, соединили. Связавшись с Петроградским Советом, попросил вызвать кого-нибудь из большевистской фракции - Ленина, Зиновьева или Каменева, в этот час они должны были находиться в Таврическом дворце.

К телефону подошел Каменев. Он сказал, что Первый пулеметный полк уже выступил на улицу с пулеметами на грузовиках.

- Были столкновения?

- Пока не было. Но очень возможны. Обстановка в городе напряженная. Не исключено, что к пулеметчикам присоединятся и другие части.

- Как к этому относится Ильич?

- Его нет в городе. За ним послали. ЦК против выступления. Наши левые рвутся в бой. Надо их остановить, пока не наломали дров. Перезвоните, как закончится ваш митинг.

- Хорошо.

Вернувшись в Совет, узнал, что на Якорной площади уже собирается митинг и члены исполкома отправились туда.

В густой и шумной толпе, заполнившей площадь, преобладали черные фуражки и бескозырки с золотым тиснением названий кораблей. Но люди еще подходили, группами и поодиночке. Члены исполкома Кронштадтского Совета толклись у невысокого, сбитого из досок помоста. На помосте стояли делегаты-пулеметчики и второй товарищ председате ля Совета левый эсер Покровский.

Покровский открыл митинг. Сообщил о правительственном кризисе, о волнениях в частях Петроградского гарнизона.

- Питерские товарищи приехали в Кронштадт за поддержкой! - кричал Покровский. - Послушаем их и решим, какую поддержку революционному Петрограду может оказать красный Кронштадт. Слово товарищу Казакову.

- Какой партии товарищ? - выкрикнули из толпы слушателей.

- Большевик! - ответил сам Казаков, подходя к краю помоста. - Вас устраивает?

- Валяй…

- Братья кронштадтцы! - натужно, с надрывом заговорил Казаков. - До каких пор мы будем терпеть над собой власть правительства, предавшего интересы революции? Контрреволюционное Временное правительство решило раскассировать революционные войска Петроградского гарнизона и отправить их на фронт, разоружить Красную гвардию и запретить партию большевиков. Наступил момент, когда решается вопрос: мы или они? Вся власть должна перейти к Советам! Сейчас в Петрограде, может быть, уже льется братская кровь. Братья кронштадтцы! Неужели вы откажетесь поддержать своих товарищей, неужели не выступите на защиту революции? К оружию, братья!

Площадь волновалась. Зажигательные слова пулеметчика били по натянутым нервам впечатлительной аудитории.

От большевиков на трибуну взобрался и Семен Рошаль. Площадь умолкла. Семена хорошо знали, ждали, что он произнесет решающее слово.

Рошаль заявил, что он против демонстрации, что еще не наступил момент для вооруженного выступления пролетариата. Преждевременным выступлением можно лишь испортить дело.

- Долой! - закричало сразу несколько голосов в разных концах площади.

Рошаль поднял руку, повысил голос:

- Подождите, я не все сказал! Вы меня знаете, я не противник решительных действий. Наоборот! Но давайте подумаем, чего мы добьемся, выйдя сегодня на улицы с оружием в руках? Фронт еще недостаточно подготовлен…

- Долой! - Теперь шумела вся площадь - азартно, весело. Люди кричали и свистели, не давали Семену говорить. Взъерошенный, красный от возбуждения, напрасно он напрягал голос.

Слушая Семена, Раскольников смотрел на разгоряченные, хохочущие лица матросов и солдат, и чувствовал, что и его подмывает свистеть и кричать Семену "долой" вместе со всеми.

Расстроенный, сошел Семен с трибуны.

Один за другим на трибуну поднимались сторонники выступления, их слушали сочувственно. Страсти кипели на последнем градусе, когда на помост вскочил синеглазый морячок в сдвинутой на затылок фуражке, Анатолий Железняков, анархист. Он предложил кончить разговоры и немедленно отправиться в казармы, взять оружие и двигать на пристань…

- В казармы!.. За оружием!.. - подхватила площадь. Огромная толпа зашевелилась, готовая тут же и сорваться с места.

Надо было спасать положение, выручать Семена. Еще не зная, что скажет, Раскольников потребовал слова.

Объявил, что он - за демонстрацию. Но, сказал затем, следует сначала все точно выяснить. Прежде всего, узнать наверное, состоялось ли уже выступление, о котором говорили приехавшие товарищи, и если состоялось, каковы результаты. Отправившись в Питер, ничего наперед не узнав, можно попасть в нелепое положение. А если выезжать, то организованно. Надо учесть запасы оружия и распределить его, подготовить плавсредства. Всем этим должна, импровизировал он, заняться комиссия, которую нужно немедленно избрать.

Его выслушали спокойно, все предложения приняли и тут же избрали комиссию. В нее ввели членов Совета, поровну от большевиков, эсеров и анархистов. От большевиков - его с Семеном.

Вернувшись в Совет, поднялся в телефонную комнату, снова попросил соединить его с Петроградским Советом.

На этот раз к телефону подошел Зиновьев. Раскольников сообщил ему о митинге и принятых решениях, узнал от него, что вслед за пулеметчиками на улицы Петрограда вышли батальоны Гренадерского и Павловского полков, отряды Красной гвардии заводских районов, все с оружием, готовятся выйти на улицу путиловцы в полном составе. Движение разрастается, поэтому партия решила присоединиться к нему, придать ему организованный характер. Назавтра назначено выступление всех революционных сил Петрограда, это будет вооруженная, хотя и мирная демонстрация.

- Как действовать кронштадтцам?

- Подождите у аппарата, не уходите, - сказал Зиновьев. - Я сейчас. Идет заседание Цека…

Через несколько минут Зиновьев вернулся и сказал, что ЦК не возражает против выступления кронштадтцев. Повторил, что демонстрация должна быть вооруженной, но мирной. Никаких самостоятельных действий без специальных указаний ЦК пока не предпринимать. Пока. Что это значит, спросил Раскольников, значит ли, что надо быть готовыми к боевым действиям? Ждите указаний, повторил Зиновьев.

- Ильич приехал?

- Нет, но от него получены указания. Он-то и настаивает на участии в демонстрации. Именно вооруженной. Больше этого ничего сказать не могу.

- А лозунги?

- "Вся власть Советам!" Другие на ваше усмотрение. Все. До завтра. Ждем вас здесь.

Спустившись на второй этаж, в зал заседаний, где Рошаль и другие члены организационной комиссии проводили совещание с представителями частей, Раскольников доложил, что демонстрации в Питере состоялись, продолжаются и теперь, несмотря на поздний час, и что ЦК партии большевиков постановил провести завтра мирную вооруженную демонстрацию всех революционных сил Петрограда. Известию поаплодировали. Но у делегатов тут же возникли вопросы.

- Я не понимаю, что значит вооруженная, но мирная демонстрация? спросил Железняков. - Нам предлагают пройтись с оружием по улицам с лозунгом "Вся власть Советам" и все?

- А что еще?

- Нет, это я у вас спрашиваю, у большевиков! Для чего оружие, если демонстрация мирная? Оружие должно стрелять! Я понимаю дело так: надо захватить правительственные учреждения, арестовать министров-капиталистов, и тогда ЦИК Советов объявит Временное правительство низложенным. У правительства нет в Питере верных полков, которые будут его защищать. Разве не так?

Сидевший среди членов комиссии пулеметчик Казаков сорвался с места.

- Так, так! Но чтобы наверняка это знать, надо продемонстрировать нашу силу, привлечь на нашу сторону как можно больше частей гарнизона. Я так понимаю линию ЦК. Под угрозой штыков, когда на нашей стороне будет явное превосходство сил, правительство уступит власть.

- А если не уступит?

- Применим силу…

- Вопросов больше нет, - под одобрительные смешки делегатов сказал Железняков.

Но вопросы оставались. Как отнесется к таким действиям Петроградский соглашательский эсеро-меньшевистский Совет? Если он не захочет примкнуть к восставшим массам, взять власть, что тогда? Власть брать большевикам? Но гото ва ли к такому повороту событий партия? "Ждите указаний!" Как это понимать?..

Предупреждая эти вопросы, Раскольников поспешил заявить:

- Не будем загадывать наперед. Мы должны быть готовы к любому повороту событий. Что касается нашей партии, то у нас есть генеральный штаб военная организация при Центральном комитете. В нужный момент получим указания.

На следующий день утром, с оркестром и красными знаменами, на нескольких пароходах и баржах кронштадтские матросы, солдаты крепостного гарнизона и рабочие доков и мастерских, всего до десяти тысяч штыков, отплыли в Питер. Руководили кронштадтским десантом по поручению организационной комиссии Раскольников и Рошаль.

Высадились на пристани Васильевского острова. Пока строились в колонны, матросы в свои, солдаты и рабочие в свои, подъехал Флеровский, кронштадтский большевик, член Петроградского Совета. Он сообщил назначенный кронштадтцам маршрут движения. Их путь лежал к Таврическому дворцу, где теперь размещался не только Петросовет, но и ЦИК Советов. Прежде, однако, они должны были пройти мимо дома Кшесинской, здания Центрального и Петербургского комитетов большевиков.

- Ленин приехал? - спросил Раскольников.

- Да, уже в Питере, - ответил Флеровский.

- Где он сейчас?

- Я видел его в ЦК.

В голове колонн сошлись члены организационной комиссии, подошел и пулеметчик Казаков, его товарищи стояли в общем строю с кронштадтцами. Раскольников сообщил им маршрут движения. Ни у эсеров, ни у анархистов это не вызвало возражений.

Под звуки оркестра двинулись по Университетской набережной.

По дороге Флеровский рассказал о событиях минувшей ночи. Ночью стреляли на Невском, на Садовой, на Малой Конюшенной. Не обошлось без погромов - толпы пьяных солдат и рабочих грабили магазины Милютина ряда и Гостиного двора, били окна кондитерских на Невском. Правительство растеряно. Со стороны демонстрантов делались попытки арестовать отдельных министров. Пулеметчики на автомобилях по всему городу разыскивали военного министра Керенского, едва не захватили его на Варшавском вокзале, откуда он отъезжал в действующую армию, опоздали на несколько минут. В Таврическом дворце всю ночь заседали исполнительные комитеты всех Советов. В течение дня и до поздней ночи ко дворцу подходили колонны демонстрантов, передавали депутатам свои требования.

И самая безотрадная новость. ЦИК Советов, обсудив требования демонстрантов, отказался взять власть на себя. Он принял постановление, осуждающее демонстрации. Оно уже опубликовано. Воинским частям запрещено выходить с оружием на улицы, нарушившие постановление объявляются изменниками и врагами революции…

- Как отнеслись к этому в ЦК? В "военке"?

- В ЦК и в "военке" ничего об этом не говорят. Будто ничего не случилось.

Подошли к дому Кшесинской. С балкона особняка колонну приветствовали Свердлов, Луначарский и кто-то из "военки". Ленина среди них не было. Кронштадтцы стали требовать Ленина, и Раскольников отправился за ним.

Нашел Ильича в какой-то каморке за комнатой военной организации, вид у него был неважный, лицо серое, его знобило, он сидел в глубоком кожаном кресле с накинутым на плечи желтым пледом и писал, неловко согнувшись, пристроив на коленях какую-то доску. Выступать ему не хотелось, но с улицы доносились крики матросов: "Ленина!" - и он, поеживаясь, уступил.

Когда Ленин появился на балконе, его встретили аплодисментами. Не дожидаясь тишины, заговорил:

- Товарищи кронштадтцы, позвольте передать вам привет от петербургских рабочих и выразить уверенность, что, несмотря на все зигзаги исторического пути, наш лозунг "Вся власть Советам!" в конце концов победит. В эти дни испытаний от нас требуется колоссальная стойкость, выдержка и бдительность. Вам, передовому отряду пролетарской революции, надлежит показать в этом пример. Пусть знает буржуазия: никакие трудности, лишения и препятствия не собьют нас с пути. Желаю удачи!

Это все? Неужели все? А дальше? Раскольников, недоумевая, смотрел на Ленина, торопливо уходившего с балкона, на толпившихся перед балконной дверью членов ЦК и "военки". Никто из них как будто не собирался давать указаний, как дальше действовать. Как так? А ночное постановление ЦИК Советов? Ни Каменева, ни Зиновьева, к которым можно было бы обратиться за разъяснениями, не было здесь, Подвойского и Невского, руководителей "военки", тоже не было.

Проводив Ленина обратно в его каморку, так и не дождавшись указаний ни от него, ни от других руководителей, Раскольников поспешил к своим колоннам. Может быть, подумал, в Таврическом дворце скажут, что делать дальше.

Уже выходя из большой комнаты Центрального комитета, будто споткнулся о неподвижный, как бы сонный взгляд желтых глаз Сталина. Он стоял одиноко в пустом углу комнаты, чистил трубку. Вот кто, пожалуй, мог бы что-то прояснить. Но к нему так просто не подойдешь. Кивнув ему, прошел на лестницу.

Под музыку, стараясь держать равнение в рядах, пошли к Троицкому мосту, пугая прохожих, привлекая босоногих мальчишек, выносившихся из дворов, облеплявших шествие со всех сторон, будто ракушки днище корабля.

Прошли Невский, непривычно пустынный, настороженный, с наглухо закрытыми окнами жилых домов, побитыми стеклами магазинов. Свернули на Литейный.

Еще не вся процессия втянулась в ущелье Литейного проспекта, когда в конце ее на углу Невского и Литейного возникла перестрелка между матросами и неизвестными стрелками, укрывавшимися за воротами одного из домов. Перестрелка была короткой и никакого вреда никому не причинила. Порядок в колоннах не был нарушен, однако люди насторожились, стали оглядываться по сторонам, на подворотни, на окна домов.

После Бассейной впереди колонны появился неизвестно откуда взявшийся грузовик с солдатами, с пулеметом "максим" у заднего борта. Автомобиль медленно двинулся во главе колонны.

- Это не ваши? - спросил Раскольников шедшего рядом с ним пулеметчика Казакова.

- Нет, - ответил тот.

Раскольников приказал неизвестным солдатам отделиться от процессии. Солдаты засмеялись, однако подчинились, грузовик прибавил ходу.

И в этот миг, когда голова колонны уже выходила на перекресток с Пантелеймоновской улицей, по колонне полоснула пулеметная очередь, потом еще, и еще, и все смешалось. Стреляли то ли с крыши, то ли из какого-то окна одного из угловых домов. Рослый матрос, несший большой щит с лозунгом "Вся власть Советам", свалился на мостовую, его винтовка и щит с грохотом покатились к тротуару. Кто-то из кронштадтцев, безоружный, пробегая мимо, ловко на бегу подхватил винтовку упавшего и, не целясь, стал палить по сторонам. С грузовика тоже открыли беспорядочную стрельбу, как будто по крышам и окнам, но, может быть, и по колонне, трудно было разобрать. Матросы, как на ученье, легли на мостовую, иные бросились в подъезды домов, некоторые остались стоять посреди мостовой, стреляя в разные стороны. Раскольников, оставшись, стрелял из нагана по какому-то слуховому окну, ему показалось, оттуда бил пулемет.

Как внезапно началась, так внезапно и стихла пальба. Лежавшие вставали, сконфуженно оглядываясь, отряхивали бушлаты. Семен Рошаль, бледный, в распахнутой кожанке, подходил с наганом в руке.

- Кто это мог стрелять?

- Мало ли…

- Что это был за грузовик? В кого он стрелял?

- Кто его знает!

Грузовик умчался, едва прекратилась стрельба.

- Пошлем осмотреть чердаки?

- Нет, идем дальше, не будем задерживаться…

- Все-таки надо выяснить, кто стрелял. Туда побежали мои пулеметчики, - озабоченно сказал, обращаясь к Раскольникову, Казаков, он указывал на угловой дом. - Пойдем. Мигом обернемся!

Секунду поколебавшись, Раскольников решился:

- Надо, в самом деле, выяснить…

Бегом пересекли перекресток. Из подъезда углового дома выскочил матрос. Обрадовался, увидев Раскольникова с Казаковым:

- Я за вами! Там ваши, товарищ Казаков, взяли тех, кто стрелял. Их было двое. Обоих положили…

- Кто они?

- Не знаю! Меня послали за вами.

- Где они?

- На чердаке.

По лестнице с облупленными стенами кинулись наверх.

На верхней площадке, откуда узкая железная лестница вела на чердак, стояла кучка зевак. Раскольников и Казаков полезли по железной лестнице.

У входа на чердак дежурил солдат из команды Казакова. Узнав в полутьме Казакова, подался ему навстречу.

- Товарищ Казаков! Оне наши! Мы ж не знали, кто оне. Один будто живой.

В зловонной духоте чердака двое солдат-пулеметчиков пытались поднять на ноги третьего, видимо, раненого, лицо у него было в крови, гимнастерка изорвана. Увидев Раскольникова и Казакова, пулеметчики бросили раненого, он неловко упал на четвереньки, опершись на одну руку.

- Пьяный, сволочь! - стал докладывать один из пулеметчиков. - Стрелял, говорит, по юнкерям! А где они, юнкеря? Где, я тебя спрашиваю, юнкеря? ударил он раненого носком сапога по руке, на которую тот опирался, раненый рухнул лицом в шелуху, рассыпанную между балками.

- Его надо судить, - сказал Раскольников. - Отправьте его в часть, Казаков.

- Не судить, кончить надо на месте!

- Ну, ну! Будем поступать по закону. Где второй?

- А вон у окна.

Второй лежал у раскрытого слухового окна на спине, раскинув руки и ноги, голова неестественно запрокинута, как бы подвернута под тело, неприятно смотреть. Тут же ва лялся тупорылый опрокинутый "максим" с оборванной пустой пулеметной лентой.

- Ладно, разбирайтесь, - мрачно сказал Раскольников и пошел к выходу.

"Чушь какая, - обескураженно думал, спускаясь вниз.- Кто их сюда посадил? Зачем? Какие юнкера? Бессмыслица…"

Он уже выходил из подъезда, когда его окликнул, быстро сбегая по лестнице, Казаков:

- Слушай, Раскольников. Ты это… Что я думаю? Мы того, который там… словом, разобрались. Слушай. Никому не говори, кто оне. Нас неправильно поймут. Неизвестные! Переодетые фараоны. Получили по заслугам. Согласен? Так надо…

Он смотрел требовательно, и Раскольников, подумав, решил, что, пожалуй, в самом деле так надо.

- Ладно.

Колонны уже построились, ждали его команды. Из рядов выкрикнули:

- Кто стрелял?.. Поймали гадов?.. Кто они?..

- Стреляли неизвестные, - ответил Раскольников. - Они получили свое. Кто они, выяснить не удалось, убиты в перестрелке, документов нет. Ясно одно - провокаторы. Может быть, бывшие городовые. Все, товарищи! Идем дальше. Оркестр - в середину колонны. Вперед!

Услышал, как пошло гулять по рядам двинувшейся процессии:

- Положили гадов… Провокаторы… Бывшие городовые…

От Пантелеймоновской до Шпалерной прошли беспрепятственно. На Шпалерной соединились с колонной других демонстрантов, солдат и рабочих, тоже под красными знаменами, с лозунгами "Долой Временное правительство", "Вся власть Советам".

Вошли в сквер перед фасадом Таврического дворца, подошли к подъезду с белоснежными колоннами. Оставив Семена и Флеровского с кронштадтцами, Раскольников взбежал по ступенькам подъезда.

В комнате большевистской фракции никого не оказалось. В гудящем, забитом разношерстной публикой вестибюле Раскольникова окликнули. Член Петроградского Совета межрайонец Троцкий, остролицый, в пенсне, подходил с улыбкой:

- Слышал о перестрелке. Что произошло?

Объясниться не удалось. С улицы вбежал взволнованный господин в белой чесучовой паре:

- Кронштадтцы арестовали Чернова! Посадили в автомобиль, хотят куда-то увезти…

Неподалеку от подъезда стоял открытый автомобиль, в нем сидел бледный, без шляпы, с растрепанной гривой седых волос эсеровский министр земледелия Виктор Чернов. Толпа солдат и матросов шумела, чего-то требуя от арестованного. Раскольников и Троцкий прошли сквозь толпу к автомобилю.

- Зачем вы арестовали Чернова? - спросил Раскольников ближайших к нему матросов. - Куда вы хотите его везти?

- Куда хотите, товарищ Раскольников. Он в вашем распоряжении, ответил один.

Нетрудно было догадаться, чего требовали эти люди от Чернова. Они хотели, чтобы он, министр, сейчас же дал им отчет во всем том, в чем, по их мнению, было виновно перед ними Временное правительство, ответил за продолжающуюся войну, за дороговизну, затягивание земельной реформы.

Рядом стоял горнист, Раскольников приказал ему подать сигнал внимания. Горнист протрубил. Толпа притихла. Троцкий, прыгнув на капот автомобиля, громко прокричал:

- Товарищи кронштадтцы! Я не допускаю мысли, чтобы решение об аресте министра-социалиста Чернова было вами сознательно принято. Я убежден, что ни один из вас не желает омрачить наш сегодняшний праздник, этот торжественный смотр сил революции ничем не вызванными арестами. Кто тут за насилие, пусть поднимет руку. - Запрокинув голову, выставив вперед острый подбородок, он окинул взглядом замершую толпу. - Нет таких! - торжествующе произнес Троцкий и, обернувшись к Чернову, широким жестом приглашая его выйти из автомобиля, объявил: - Гражданин Чернов, вы свободны!

Вскочив на место Троцкого, Раскольников обратился к кронштадтцам:

- Товарищи! Утром на Якорной площади я говорил, повторю еще раз: нашей задачей является участие в мирной, хотя и вооруженной, демонстрации, иных задач мы себе пока не ставили. Пока! Если бы наши задачи шли дальше мирной демонстрации, то, конечно, мы направились бы не к Таврическому дворцу, куда заезжают иногда министры-социалисты, а к Мариинскому дворцу, где они заседают вместе с министрами-капиталистами…

Засмеялись - понимающе.

На смену Раскольникову лез в автомобиль Рошаль, с горящими щеками, тоже собираясь обратиться к кронштадтцам. Еще кто-то готовился выступить. Сам собой образовался митинг.

Раскольников вернулся во дворец.

Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, столкнулся с Лениным, выходившим из комнаты, где собирались цекисты. Должно быть, Ильич приехал на автомобиле, может быть, том самом, который теперь служил трибуной для ораторов там, внизу, у подъезда. Из комнаты, откуда он только что вышел, доносились раскаты смеха, колокольцы Зиновьева и чей-то добродушный бас, похожий на бас Свердлова.

Ленин, однако, был хмур, глянув исподлобья, спросил с желчью:

- Ну что? Привели матросов? Что скажете?

- Если наша задача, - осторожно заговорил Раскольников, - заключалась в том, чтобы показать правительству и тем, кто ему прислуживает, нашу силу и революционную решимость, то, думаю, мы с этой задачей справились. Мы им показали! Мы, Владимир Ильич…

- Что? Что вы показали? - перебил его с дрожью в голосе Ленин. - Какая задача? Вы силу показали? Вы… - Он побледнел, затрясся от исступленного негодования. - Вы зачем приехали в Петроград - прогуляться по Невскому? Клешами тротуары мести? Знаете, что вы показали? Вы показали, что вы не революционная армия, а говно… сброд… Вы… вас расстрелять мало! Вы… вы…

Он задыхался от клокотавшей в нем ярости, не мог говорить. Глаза его побелели, казалось, он сейчас упадет в обморок.

- Нам сказали: ждите указаний… - растерянно прошептал Раскольников, потрясенный непонятным ожесточением вождя.

- Указаний? - передразнил его, странно дернувшись, Ленин. - Указаний! Делать революцию по указаниям! Очень хорошо. Очень, очень хорошо. Ну что ж…

Махнув рукой, он торопливо удалился, припустил по коридору гневной семенящей припрыжкой.

Не сразу пришел в себя Раскольников. Поколебавшись, все же решил зайти к цекистам.

В небольшой комнате было накурено, душно. Что-то смешное рассказывал Каменев, его перебивали веселыми репликами человек пять-шесть партийцев Зиновьев, Свердлов, Федоров, еще кто-то. Когда вошел Раскольников, все смолкли, на него уставились, как показалось ему, с удивлением. Он направился к Каменеву и Зиновьеву.

- Какие будут указания? - спросил, обращаясь к ним обоим. - Что дальше делать? Есть ли в ЦК план дальнейших действий? Мы хотим знать…

Он не заметил, что говорил слишком громко, и Каменев попытался его остановить:

- Тише, голубчик. Не кричите так. Сейчас ничего оп ределенного сказать нельзя. Надо выждать. Вечером будет заседание ЦК, будем решать. Идите к дому Кшесинской, товарищ Подвойский укажет вам…

- Его нет там! Мы только что оттуда…

- Пожалуйста, не кричите, - снова осадил его Каменев, досадливо поморщившись. - Подвойский вам все скажет. Дождитесь его. Мне больше нечего сказать. Извините, у меня нет времени…

Каменев засеменил к двери. Раскольников оглянулся. Хотел обратиться к Зиновьеву, но того и след простыл. Не было уже в комнате и Свердлова с Федоровым. Да что это, заволновался Раскольников, с ним не хотят разговаривать? Это еще что?

Недоумевая, вышел на воздух. У подъезда его ждали Рошаль с Флеровским.

- Ну что? - спросил Рошаль.

- Они не знают, что делать, - нервно, с раздражением ответил Раскольников. - Зато я знаю. Останемся в Питере. Поворачивай колонны, Семен. Разведем людей по квартирам. Сперва идем к дому Кшесинской и Петропавловской крепости, оттуда - к Морскому корпусу. Идем…

С этого момента началась полоса странных дней и ночей, как бы выпавших из его памяти. Он будто впал в тягучий сон со смутными видениями, о которых тут же забывал. На сторонний взгляд он вел себя как обычно, был деятелен, произносил речи, командовал моряками, но все, что он делал в эти дни, словно проваливалось куда-то, не оседало в его памяти, об иных своих действиях он впоследствии с удивлением узнавал со стороны. Такое с ним уже было однажды, в двенадцатом году, после первого ареста и суда. По суду он был выслан за границу, и с того момента, как вышел из поезда на германской границе, будто провалился в темноту. Пришел в себя уже в Петербурге спустя несколько дней, в психиатрической клинике. От матери только и узнал потом, уже выйдя из клиники, что с ним произошло: на границе он был арестован германской полицией и выдворен обратно в Россию…

Отправившись от подъезда Таврического дворца разводить кронштадтцев по квартирам, Раскольников повел одну из колонн не к дому Кшесинской, а к пристани Васильевского острова, к пароходам и баржам, на которых кронштадтцы прибыли в Петроград, и перевел суда на другую стоянку, у Выборгской стороны. Дорогой моряки по его приказу обстреляли с судов в районе Литейного моста казачью сотню, двигавшуюся по набережной Невы в сторону Таврического сада, сбив с коней, убив или ранив не менее десятка человек.

Обойдя со своим отрядом восставшие части и бастующие заводы Выборгской стороны, везде оставив команды моряков, Раскольников направился к Петропавловской крепости, занятой накануне солдатами Первого пулеметного полка. Войдя в крепость, усилил гарнизон моряками, принял командование крепостью на себя, приказал привести в боевую готовность артиллерию. Затем вместе с Рошалем отправился вновь к Таврическому дворцу, прорвался на заседание ЦИК и, угрожая артиллерией, потребовал отменить постановление о запрете демонстраций и рассмотреть заново требования демонстрантов о передаче власти Советам.

Что было затем, выпало из памяти вовсе.

Очнулся он, опамятовался в тюрьме, в "Крестах".

Поместили его в одиночную камеру на первом этаже огромного корпуса "Крестов". В течение нескольких дней дверь его камеры не отпиралась, никто к его камере не подходил, кроме надзирателей, передававших в форточку миски с похлебкой и хлеб, на прогулку его не выводили. Как он понял по обращению надзирателей и отдельным их репликам, находился он в камере смертников.

Вскоре это подтвердил на первом же допросе следователь морского суда. На недоуменный вопрос Раскольникова, разве он уже осужден, следователь, неопределенного возраста господин со старомодными баками и бритым подбородком, невозмутимо пояснил, что до суда далеко, но что по тяжести возводимых на него, Раскольникова, обвинений он, безусловно, получит по суду смертную казнь, недавно восстановленную Временным правительством в армии, так что все равно этой камеры ему не избежать.

Какие именно преступления вменяются ему в вину, следователь не уточнил, сказал лишь, что речь идет о его участии в событиях 3-5 июля, и предложил ему самому письменно объяснить свою роль в этих событиях. Раскольников отказался это сделать, сославшись на свое нездоровье, и на том первая встреча со следователем закончилась.

На другой день его снова вызвали на допрос, на этот раз следователь сам излагал события, как выяснились они в ходе расследования, от Раскольникова требовалось лишь подтвердить и дополнить изложенное. Он и на этот раз отказался давать показания, объяснив отказ тем же, нездоровьем, беспамятством, и в самом деле, многое из того, что он услышал, показалось ему маловероятным. Но кое-какие факты, изложенные следователем, ожили в его памяти и не исчезли, остались в ней, он мог вызвать их из памяти и на другой день, и через несколько дней.

С этой второй встречи со следователем, собственно, и стала восстанавливаться память.

Размышляя над тем, что он услышал от следователя и что подтверждала память, он пытался разобраться в том, что же с ним произошло. У него было такое чувство, будто 3-5 июля в его обличье действовал не он, а другой, не знакомый ему человек. Не он, Раскольников, а этот незнакомец стрелял по безоружным казакам, наводил орудия Петропавловской крепости на Таврический дворец. Не он, назначенный "военкой" командовать всеми верными большевикам силами, стягивал эти силы на Петроградскую сторону, к дому Кшесинской, вызывал в Питер с фронта боевые корабли, готовился дать бой правительственным войскам, и, верно, дал бы, если бы ЦК тогда же не постановил прекратить демонстрацию.

На последующих допросах он не отказывался от показаний. Подтвердил факты очевидные, собранные следствием на основании свидетельств, отрицать которые было бы бессмысленно. Не отрицал самого факта вооруженной демонстрации кронштадтцев под его, Раскольникова, руководством, как и факта его с Рошалем скандального вторжения на заседание ЦИК с угрозой артиллерийского обстрела Таврического дворца. Что было, то было. Нужно было лишь дать такого рода фактам соответствующее объяснение. Следствие пыталось представить события 3-5 июля как повторную после 21 апреля попытку вооруженного восстания, предпринятую большевистской партией во главе с Лениным против Временного правительства с целью захвата власти. Большевикам грозило обвинение в измене родине и революции. Партийный долг обязывал опровергнуть это обвинение. В своих показаниях Раскольников делал упор на стихийный и мирный характер демонстрации. Никакого восстания никто не поднимал, ни о каких планах свергнуть Временное правительство и захватить власть он, Раскольников, ничего не слышал. Оружие бралось манифестантами исключительно как средство самозащиты на случай нападения со стороны темных сил, контрреволюции. Меры по организации обороны дома Кшесинской, в том числе и вызов в Питер боевых кораблей, принимались в тех же целях самозащиты, только.

Факты, в отношении которых следствие не располагало достоверными свидетельствами, он решительно отрицал. Например, факт обстрела казаков в районе Литейного моста с проплывавших по Неве барж. Следствию не известно было даже, кому принадлежали эти баржи, кронштадтцам ли или иной морской базе. На одном из допросов следователь признался, что по этому поводу опрашивались все кронштадтцы, привлеченные к следствию, и безрезультатно. Очевидно, среди кронштадтцев не нашлось предателей.

Иные факты странным образом прошли мимо следствия. Удивительно, но не рассматривался факт обстрела колонны кронштадтцев на углу Литейного и Пантелеймоновской. Следствие располагало лишь слухами, которые не могло проверить, о неизвестных стрелках, будто бы бывших городовых, сумевших скрыться в суматохе того дня. К Раскольникову по этому поводу не было у след ователя ни одного вопроса.

Трудно было решить, отвел ли он от себя обвинение в измене, грозившее смертным приговором, но по окончании допросов его содержание в одиночке изменилось. Его стали выпускать на прогулку в каменный дворик, сперва выводили отдельно от других заключенных, а вскоре и вместе со всеми.

В первый раз, когда его вывели отдельно от других и старший из надзирателей объявил правило - ходить по кругу, не останавливаться, руки за спину, - он обратил внимание на одно из зарешеченных окон подвального этажа. Окно было открыто, и у окна, по ту сторону решетки, стоял богатырского сложения усатый молодой человек, лицо которого и особенно бравые фельдфебельские усы показались знакомыми. День был жаркий, и усач был обнажен до пояса, обмахивался какой-то тряпкой, хлопая ею по обширной груди. Сделав круг, Раскольников ближе подошел к окну и узнал в заключенном гельсингфорсского матроса Павла Дыбенко, председателя Центробалта Центрального комитета Балтийского флота. С Дыбенко он познакомился весной, во время объезда с мандатом Кронштадтского Совета главных морских баз Балтфлота.

- Павел? - Раскольников нагнулся к окну. - Дыбенко?

- Точно! - весело отозвался усач. - А ты Раскольников? Тебя, брат, сразу не узнать. Почему не бреешь бороду?

За дни сидения в одиночке успела нарасти порядочная щетина.

- Кто еще тут сидит?

- Много наших. У тебя соседями - ребята с миноносца, который пришел в Питер по твоему вызову. Тут Измайлов, член Центробалта, Курков с "Авроры", Антонов-Овсеенко, ваш Рошаль…

- Семен?

- Он. И пулеметчики Ильинский, Казаков, фронтовик Сиверс, Хаустов… Ты сам всех скоро увидишь, раз тебя стали выпускать. Что, замучили допросами?

- Пустяки. Из руководителей кто арестован?

- В другом корпусе сидят Каменев и Луначарский…

Тут их прервали, к ним приближался надзиратель, пора было возвращаться в душную камеру.

- Мы еще повоюем, Федор! Ничего! - Дыбенко поднял вверх сложенную в кулак руку.

В тот же день вечером в глазке камеры Раскольников увидел крупный темный мерцающий глаз и услышал взволнованный голос Семена Рошаля:

- Здравствуй, Федя.

Раскольников, улыбаясь, подошел к двери:

- Здравствуй, Сеня. Вот и снова мы вместе.

- Я от Дыбенки узнал, что ты здесь.

- Как тебя арестовали?

- Я добровольно явился. После твоего ареста считал неудобным скрываться.

- И зря.

- Может быть. Как ты? Что со здоровьем?

- Ничего. Теперь ничего. А ты?

- Тоже ничего. Я тебе газеты принес.

- Здесь разрешают читать газеты?

- Да, можно покупать любые издания, - Семен просунул в форточку свернутую в трубку пачку газет.

- Ну, спасибо! Это то, что мне сейчас больше всего нужно, обрадовался Раскольников.

- Здесь и свидания разрешают. Демократия! Правда, заключенным общаться между собой можно пока в зависимости от того, как договоришься с надзирателем. Но добиваем ся, чтобы нам разрешили свободно выходить из камер. Ладно, читай газеты. Позже подойду снова, поменяю их.

Семен удалился, и Раскольников накинулся на газеты. Семен, умница, принес не только свежие газеты, но и старые, за 3-5 июля и ближайшие к тем числам дни, эти газеты особенно интересовали сейчас Раскольникова. Газеты были разных направлений, эсеро-меньшевистские, кадетские, свои большевистские, - удивительно, но большевистские выходили открыто, их не запрещали, не было лишь "Правды", разгромленной юнкерами пятого июля.

Вот когда можно было, сопоставляя то, что осело в памяти, с тем, что писали газеты, связать все события июльских дней в одну линию. Газеты много внимания уделяли его личности, как одному из главных виновников беспорядков, тут факты мешались с домыслами, вроде того что он будто бы спас от ареста Ленина, вывез его из Питера на миноносце и скрылся с ним за границей.

Свежие газеты, эсеро-меньшевистские, были заполнены статьями о новом коалиционном правительстве, полукадетском- полусоциалистическом, под председательством Керенского, и о "деле германского шпиона Ленина". Временное правительство готовило большой процесс над большевиками. Между тем большевистские газеты поражали бодростью и оптимизмом. Несмотря на продолжавшиеся аресты большевиков, в партийных кругах, писали газеты, не заметно развала или упадка духа. Партия не запрещена, действует. На свободе почти все члены ЦК (кроме Каменева). В Советах заседают большевистские фракции. На заводах и фабриках происходят митинги, на которых принимаются резолюции, требующие прекратить преследование большевиков…

Раскольников потребовал свидания с матерью. И удивительно скоро его получил. Мать пришла в сопровождении Александра, они разговаривали, разделенные двойной решеткой. Мать плакала, напуганная тяжестью предъявляемых Федору обвинений, Федор и Александр, смеясь, ее утешали: все обойдется, суд, если он состоится, едва ли будет судить Федора по новому положению, по которому восстановлена смертная казнь за государственные преступления, поскольку в момент вооруженной демонстрации она еще не была введена, - закон обратной силы не имеет. Притом до суда далеко, события развиваются быстро, и многое может измениться в ближайшее время. Но к суду надо готовиться, и было бы неплохо, если бы судебную защиту Федора взял на себя кто-то из юристов-большевиков. Решили, что мать или Александр обратятся к Троцкому с этой просьбой. Троцкий был уже большевиком, его "Межрайонная организация объединенных социал-демократов" присоединилась к партии Ленина.

В конце июля во время прогулки, только вышли во дворик, кто-то из вышедших следом за Раскольниковым товарищей громко сообщил:

- Троцкий в "Крестах"!

Оказалось, Троцкого привезли рано утром, поместили в их же корпусе в первой камере от входной двери. Возвращаясь с прогулки, Раскольников подошел к его камере.

- Федор Федорович! - обрадовался ему Троцкий. - Я о вас думал! Знаете ли вы, милостивый государь, что попал я сюда из-за вас? Не пугайтесь, вашей вины в этом нет никакой. На днях пришла ко мне ваша матушка, пригласила защищать вас в суде, я, разумеется, согласился. Позвонил в министерство юстиции. Оттуда ответили, что препятствий никаких, и записали мой адрес. А ночью ко мне на квартиру явилась милиция…

Голос у Троцкого был добродушный, говорил он, посмеиваясь, подтрунивая над своей незадачливостью. Но Раскольников был смущен. Говорить через запертую дверь было неудобно. Раскольников сказал, что постарается устроить более комфортное свидание.

Устроил. Вечером после ужина, когда тюрьма засыпала, надзиратель впустил его в камеру Троцкого, запер за ним дверь.

Троцкий ждал его. Они обнялись, сели рядышком на койку.

Заговорили о положении партии, Троцкий подтвердил общий бодрый вывод большевистских газет о том, что партия не разгромлена, настроение у людей боевое, события 3-5 июля рассматриваются как урок, из которого следует извлечь положительные выводы. И они извлекаются.

От него Раскольников узнал об открывшемся в Петрограде, вполне легально, шестом съезде партии. На съезде обсуждалась резолюция Ленина об изменении тактики партии. Сам Ленин на съезде не присутствовал, скрывался. В своей резолюции он предлагал снять лозунг "Вся власть Советам". Поскольку о мирном развитии революции через постепенное завоевание Советов уже не могло быть и речи, партия должна, доказывал Ленин, перейти к непосредственной борьбе за власть, взять курс на немедленное вооруженное восстание. И съезд эту резолюцию принял.

- Вот положительный вывод, который партия извлекла из уроков третьего-пятого июля, - с удовлетворением сказал Троцкий. - В те дни был удобный момент для захвата власти. Но мы не были готовы к нему.

- Вы считаете, надо было тогда брать власть?

- Почему вас удивляет такая постановка вопроса? Разве вы думали не о том же, когда стягивали войска к дому Кшесинской?

- Лев Давыдович, мне многое непонятно в том, что тогда происходило. Войска к дому Кшесинской я стягивал пятого числа утром. А четвертого числа днем я, как и вы, пытался охладить революционный порыв кронштадтцев. Помните, как вы освобождали Чернова? Призывали моряков воздерживаться от насильственных действий?

- Это было ошибкой. Меня тогда же поправил Ильич.

- Почему же нам, кронштадтцам, ничего не было сказано об изменении тактики? Я пришел к Ленину за указаниями, а он накинулся на меня чуть не с кулаками. Кричал, что меня расстрелять мало.

Троцкий рассмеялся.

- Не обижайтесь. Ильич гневался не на вас лично. Вы олицетворяли для него в тот момент умеренные силы партии и саму массу, не способную, как оказалось, к са мостоятельному революционному творчеству. Для него было чувствительным ударом осознать это. Говорю вам это вполне ответственно, мы с ним в те дни имели случай обсудить этот момент. У него было иное представление о творческом потенциале масс. Власть валялась на земле, и не поднять ее! Сума можно было сойти. Наверное, мы все тогда немного пошатнулись в уме. Правда, он раньше всех понял: надо брать власть. Четвертого числа был самый подходящий для этого момент. Но дело было пущено на самотек. Когда он осознал, что само собой ничего не произойдет, массы надо направлять железной рукой, было поздно что-либо предпринимать, под рукой уже не было ни ваших кронштадтцев, которых вы увели в казармы, ни солдат, никого. Тогда и решено было прекратить демонстрацию. Это было в ночь с четвертого на пятое. Ваши, Федор Федорович, судорожные действия пятого числа были чистым недоразумением. К тому времени юнкера уже разгромили "Правду" и к Питеру приближались верные правительству части. Но ничего. Все поправимо. Время работает на нас.

Вскоре в "Крестах" был отменен режим одиночного заключения, открыты двери всех камер, их запирали лишь на ночь. Свведением режима открытых дверей тюрьма превратилась в гудящий с утра до позднего вечера политический клуб.

Раскольников встречался с Троцким каждый день, обычно в его камере. Троцкий редко выходил из своей камеры, с утра до вечера просиживая за столом, строчил фельетоны для партийных газет, много читал. Раскольников бывал у него по вечерам, в сумеречное время, когда работать уже невозможно, а электричество в тюрьме еще не зажигалось. В эти часы они обменивались новостями, почерпнутыми из газет и переписки.

Связь с волей Троцкий поддерживал через жену Наталью и сестру Ольгу, жену Каменева, посещавших его попеременно. Через них он получал от друзей из разных партийных организаций Петрограда и из ЦК для ознакомления протоколы заседаний, копии постановлений, в том числе и секретных, которые позволяли ему быть в курсе всех событий внутрипартийной жизни.

В двадцатых числах августа, в дни прорыва немецких войск на Рижском фронте, Троцкий получил из ЦК пакет с текстом анонимной прокламации по поводу этих событий и странной просьбой срочно обсудить текст в среде узников-большевиков и вынести решение, можно ли его издать. При этом предполагалось издание нелегальное, поскольку по своему содержанию листок для легальной печати не годился. Нужно было также предложить, в случае, если решено будет издать листок, как его подписать, чтобы было ясно, что авторство принадлежит большевикам, хотя и действующим вне рамок легальной большевистской партии. Пробежав глазами текст, передавая листок Раскольникову, Троцкий уверенно заявил:

- Очередная причуда Ильича. Он написал текст. Не лучшее его произведение, с длиннотами и повторами, но вреда не будет, если его издать. Подписать можно просто: "Группа большевиков". И все. Впрочем, как решат товарищи.

Немедленно пустили листок по камерам для чтения и обсуждения. Затем передали в другой корпус тюрьмы.

Большинство высказалось в духе Троцкого. Текст вязкий, растянут, не для прокламации, но содержание вполне удовлетворительное. Временное правительство обвинялось в умышленном затягивании войны, и в качестве меры, единственно способной покончить с войной, предлагалось: свергнуть Временное правительство, заменить его рабочим правительством. Это была ленинская постановка вопроса, и большинство твердо высказалось за издание листка.

Против издания выступили умеренные, каменевцы. Но их оказалось немного, и фигуры неважные (сам Каменев к этому времени уже был выпущен из тюрьмы), и об их мнении даже не упомянули в сопроводительном письме на волю, отсылая листок.

Через день пришло сообщение, что в ЦК большинством голосов рассудили воздержаться от издания листка, найдя его текст провокационным.

Удивленный Раскольников поспешил к Троцкому.

- Чему вы удивляетесь? - насмешливо поблескивая стеклышками пенсне, спросил Троцкий. - В ЦК теперь, как в почтенном барском доме в отсутствие барина, хозяйничают повара да кучера. В роли управляющего мой любезный зять. Муранов, Милютин, Урицкий ему в рот смотрят. Дзержинский? До сих пор никак не может определиться. Грузин или осетин с трудно запоминаемой фамилией, именующий себя Сталиным? У этого никогда не замечалось никаких твердых убеждений, кстати, и никаких моральных принципов, тип чисто уголовный. Единственный ленинец Яков Свердлов, но он новичок в этой компании. Ничего, скоро все изменится. Приедет барин, барин всех рассудит. Скажите мне лучше, что вы думаете о генерале Корнилове? - перевел разговор Троцкий.

Спросил он о генерале Корнилове не случайно, в эти дни имя верховного главнокомандующего не сходило со страниц газет. С его именем связывались надежды благонамеренной части русского общества на восстановление порядка в стране и в армии. Генерал Корнилов предлагал крутые меры для обуздания хаоса в стране: покончить с двоевластием - главной причиной политической нестабильности в стране, ограничив активность Советов, ввести военный режим на заводах и фабриках, в армии вернуть начальникам полноту их прав, восстановить смертную казнь на фронте для дезертиров. Газеты много внимания уделяли переговорам, которые вел он с главой Временного правительства Керенским, при посредничестве бывшего террориста эсера Савинкова, соединявшего Ставку верховного главнокомандующего с Зимним дворцом. Строились всевозможные предположения о характере этих переговоров. Поговаривали о возможной диктатуре этих трех деятелей - военном триумвирате.

- О генерале Корнилове я знаю то, что пишут газеты, - ответил Раскольников. - У меня сложилось мнение, что он лихой кавалерист, солдафон и монархист, как все старорежимные генералы. Предлагаемые им меры контрреволюционны уже по одному тому, что отдают реставрацией…

- Оставьте эти аргументы для митинговых речей, - с недовольным видом остановил его Троцкий. - Какой он монархист? Генерал старорежимный, но особенный. Генерал-демократ. Сын казака-крестьянина, как он сам себя называет. Мне передали фразу, произнесенную им во время беседы с кем-то из посланцев Керенского, ездивших к нему в Ставку: "Романовы могут к трону перешагнуть только через мой труп". И контрреволюционером его, строго говоря, не назовешь. Он враг революции. Но какой? Пролетарской? Безусловно! Но не демократической. Если он, не приведи господи, станет диктатором, думаете, он разгонит Советы, запретит партии, отменит все демократические права и свободы? Ничего подобного. Разумеется, ограничит, на время войны, деятельность общественных организаций, мешающих его единовластию. Но кто же будет против этого возражать? Наши друзья-оборонцы в Советах, эсеры и меньшевики, давно готовы на такую жертву, грезят о твердой руке. Они уступят ему свободу, он - добросовестно исполнит их программу. Загонит большевиков в подполье, милитаризирует страну и приведет ее к победе над внешним врагом или по крайней мере к выгодному миру и к Учредительному собранию. И тут произойдет самое интересное. Как вы полагаете, Корнилов человек чести?

- Думаю, да.

- И я так думаю. Он не Кромвель, скорее, Георг Вашингтон. Откроет Учредительное собрание - и отдаст ему свою власть, добровольно уйдет со сцены. И для нас, большевиков, это будет означать крах, конец всем нашим надеждам. Положение в стране выправится, и прощайте мечты о диктатуре пролетариата под руководством большевистской партии, прощай социализм. Грустно, да? - спросил Троцкий, с усмешкой всматриваясь в лицо Раскольникова. - Ничего, я вас сейчас утешу. Этого, скорее всего, не будет! - Он горделиво вскинул голову, холодно блеснули стекла его пенсне. Я даже уверен: не будет. Знаете, почему?

- Почему?

- Не сговорятся между собой Керенский и Корнилов. Классовый мелкобуржуазный интерес обоих толкает их в объятия друг друга. Но оба они люди с амбициями. Оба метят в бонапарты. В одной берлоге двум медведям тесно. Кто-нибудь из них слопает другого. И сложится еще более инте ресная ситуация. Интересная уже для нас, большевиков. Смута. И тут не зевай… Ну, поживем - увидим.

Как в воду глядел Троцкий.

Утром в понедельник, 28 августа, еще до получения свежих газет, тюрьму взбудоражило известие о мятеже генерала Корнилова, будто бы потребовавшего от Керенского отставки Временного правительства и передачи всей власти ему, Корнилову, и двинувшего к Петрограду верные ему дивизии. Керенский объявил Корнилова мятежником, сместил с поста верховного главнокомандующего и перевел Петроград на военное положение. Имевшиеся в распоряжении Петроградского гарнизона части посланы навстречу войскам Корнилова.

Все пришедшие в этот день газеты были заполнены материалами о заговоре генерала Корнилова. Выяснились любопытные подробности. Оказалось, сам Керенский подталкивал Корнилова к выступлению. Войска двигались к Петрограду уже в течение нескольких дней, вызванные именно Керенским для усиления Петроградского гарнизона, - правительство ожидало в конце августа новых вооруженных антиправительственных демонстраций. Движение войск происходило по согласованному между ним и Корниловым графику.

Газеты в драматичных тонах описывали нервозную обстановку, сложившуюся в ночь с 26 на 27 августа в Зимнем дворце, когда Керенский принимал решение об отставке Корнилова. Почему он так поступил? Не хватило решимости идти с Корниловым до конца? Испугался, что поддерживавшие его партии эсеров и меньшевиков на каком-то этапе отвергнут его с Корниловым программу мер в борьбе с анархией и большевистским экстремизмом? Ужаснулся сам возможным последствиям этих мер? Или, как пророчил Троцкий, в последний момент решил не испытывать судьбу и отделаться от опасного партнера - соперника в борьбе за власть?

Как бы то ни было, Корнилов был объявлен мятежником и отстранен от должности. Оскорбленный, недоумевающий, генерал заявил в обращении к нации, что не может подчиниться приказанию правительства, сохраняет за собой верховное командование армией.

- Керенский подписал себе смертный приговор! - с торжествующим видом вошел в камеру Раскольникова Троцкий, под мышкой он нес пачку газет, с размаху бросил их на стол, с силой прихлопнул ладонью. - Каков финал! Какая поразительная слепота! Нет, это хуже, чем слепота. Вот вам наглядный пример того, к каким печальным результатам приводит непоследовательность в политике. Глупец! Самоубийца! Ну не нам его оплакивать. Напротив, повеселимся от души. Скажем ему спасибо за предоставленный нам шанс.Троцкий поворошил газеты, вытащил наверх одну из вечерних. - Обратите внимание на эти заметки. Эту, эту и особенно эту. Вот - наш шанс! Время работает на нас.

Отчеркнув карандашом указанные места, забрав у Раскольникова из его газет те, которых не видел, Троцкий удалился.

Указал он на заметки, в которых речь шла о "заговоре генералов" (иначе и не называли весть о мятеже генерала Корнилова журналисты большинства социалистических газет, левых и эсеро-меньшевистских). В одной из заметок говорилось о заседании ЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов, на котором большевики, левые эсеры и меньшевики-интернационалисты, заявив о готовности поддержать правительство в борьбе с генералом Корниловым, потребовали вооружить рабочих, и правительство пошло на это. При Петроградском генерал-губернаторе тут же был создан особый орган для руководства добровольческими формированиями - комитет по борьбе с контрреволюцией. Боевые отряды из рабочих стали создаваться при местных Советах в Питере и по пути следования войск Корнилова, главенствующую роль в них играли большевики.

В другой заметке сообщалось о прибытии из Кронштадта матросов для защиты правительственных зданий, в том числе Зимнего дворца, - Зимний охраняли матросы с крейсера "Аврора". Сообщалось о том, что под Лугу, которой достигли отряды Корнилова, отправился специальный поезд с рабочими-большевиками и рабочие на большом расстоянии сняли рельсы, преграждая дальнейшее продвижение "мятежников". В войска Корнилова направились многочисленные агитаторы-большевики…

Большевики становились героями дня. В этих фактах действительно можно было усмотреть шанс.

"Заговор" генерала Корнилова был ликвидирован в два дня и без единого выстрела. Точнее, с единственным выстрелом. Но то был выстрел самоубийцы.

Генерал Крымов, командир передового отряда корниловских войск, двигал свои части к Петрограду по требованию, как он полагал, правительства для защиты его от возможного выступления контрреволюционных сил - ожидавшихся вооруженных антиправительственных демонстраций. Неожиданно он был арестован собственными казаками и доставлен в Петроград, как заговорщик, враг правительства и контрреволюционер. Ничего не зная ни о каком заговоре, ни в коей мере не считая переговоры, которые вел с Керенским генерал Корнилов, антиправительственными или контрреволюционными, за причастность к этим переговорам он и был обвинен в заговоре. Потрясенный генерал, почувствовав себя марионеткой в руках Керенского ли, Корнилова, не вынес унизительного положения и покончил счеты с жизнью.

В подобном нелепом положении оказались и корниловские солдаты и офицеры. Они шли на Петроград для защиты правительства, а под Лугой путь им преградили войска и отряды Красной гвардии, тоже защищавшие правительство. Агитаторы-большевики, однако, быстро "помогли" им разобраться в обстановке. По объяснению агитаторов, солдаты оказались жертвами контрреволюционного заговора. Кто заговорщики? Ясное дело, царские генералы, Корнилов, Крымов и другие. Их следовало арестовать и выдать правительству. Нет ничего проще. Раз этого требует правительство…

Газеты еще долго разматывали обстоятельства "корниловщины". Но ничего существенно нового найти уже не могли.

После ареста Корнилова Керенский назначил себя верховным главнокомандующим и главой заменившей Временное правительство Директории, совета из пяти министров. "Совет пяти" оказался слепком с Временного правительства, объединил социалистов с представителями буржуазии. Недоумевала главная правительственная партия, партия эсеров: что мог дать истерзанной России неизвестно кем подобранный новый орган? В этой партии назревал раскол - набирало силу левое крыло во главе с Марией Спиридоновой, отвергавшей любую форму коалиции с буржуазией.

Керенский распорядился распустить комитеты по борьбе с контрреволюцией, сформировавшиеся при местных Советах, разоружить рабочие отряды, - ничего, кроме обострения отношений с Советами, правительству это не дало. В городах на митингах, во время демонстраций большевики вновь стали поднимать лозунг "Вся власть Советам!".

В сентябре правящие партии образовали новый кабинет министров, опять-таки коалиционный. Новый министр земледелия эсер Маслов, верный завету Временного правительства: "Разрешение аграрного вопроса - через Учредительное собрание", - отказался дать ход Крестьянскому наказу, составленному на основе двух с половиной сотен местных наказов и опубликованному в эсеровских "Известиях" в конце августа, - главным требованием наказа была безвозмездная передача помещичьих земель крестьянам. Между тем в деревнях начались самовольные захваты помещичьих земель. Вместо законодательного решения вопроса о земле правительство посылало карательные отряды для защиты помещичьих имений. В Тамбовской губернии власти ввели военное положение.

Росли цены на продукты питания, в сентябре, сообщали газеты, они подскочили более чем на триста процентов, рост зарплаты рабочих не поспевал за ними, на некоторых предприятиях она была заморожена. С каждым месяцем длиннее становились очереди за хлебом и другими продуктами, выдававшимися по карточкам. Исчезли из продажи керосин, свечи. Рабочие бастовали. В сентябре на несколько дней остановились все железные дороги страны, бастовав шие железнодорожники требовали повышения зарплаты…

Чем хуже шли дела в стране, тем увереннее чувствовали себя большевики. Положение большевистской партии выгодно отличалось от положения других социалистических партий. Эта партия не участвовала в правительстве, следовательно, не отвечала за его просчеты, напротив, публично осуждала его за непоследовательность и нерешительность в проведении необходимых стране реформ, обещала народу скорый мир и немедленное решение земельного вопроса в духе Крестьянского наказа, к тому же доказала свою революционную решимость при подавлении корниловского мятежа.

В сентябре большевики впервые получили большинство в Петроградском и Московском Советах. Это немедленно сказалось на судьбе заключенных большевиков.

Первым вышел из "Крестов" Троцкий. Перед тем как оставить тюрьму, он зашел к Раскольникову в его камеру. Был он в своем заграничном просторном плаще, фетровой шляпе, в крепких туристских ботинках со шнуровкой и на высоких каблуках. В одной руке зонтик, в другой узел с вещами.

- Пришел попрощаться, - заговорил он торопливо, снимая, протирая пенсне. - Представьте, выхожу. По решению Петроградского Совета. Первое, что сделаю, постараюсь и ваше пребывание здесь сократить. Если не удастся вовсе прекратить ваше дело, то уж под залог или как там выцарапаем вас отсюда, не сомневайтесь. Ну, не скучайте. Готовьтесь. Набирайтесь сил, скоро они ох как понадобятся.

Они обнялись. Раскольников проводил Троцкого до выхода из корпуса. Они снова обнялись, и Раскольников вернулся в камеру.

Через несколько дней пришла весть, что Троцкий избран председателем Петроградского Совета.

А еще через несколько дней в тюрьму явилась комиссия из прокуратуры, направленная сюда министерством юстиции под давлением нового председателя Петросовета, настаивавшего на прекращении дела "Ленин, Зиновьев и другие".

Проходивших по этому делу большевиков стали одного за другим выпускать из тюрьмы под залог.

Вышли на волю Дыбенко, Антонов-Овсеенко, Багдатьян.

Одиннадцатого октября наступила очередь Раскольникова.