Падение Трои

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На следующий день Леонид привез Уильяма Бранда из его пристанища в соседней деревне, где он только что позавтракал фасолью и черным чаем.

Ночь для Бранда прошла неспокойно. Он спал на полу, на турецком соломенном тюфяке, и вскоре обнаружил, что тюфяк кишит паразитами, теми самыми, что, как он помнил, упоминались в Библии как "ползающие по земле". Поэтому остаток ночи он провел, сидя у стены, подтянув ноги к груди и накинув на плечи одеяло. Он дал зарок, что не вернется назад, скорее будет ночевать в траншеях Гиссарлыка.

Однако, когда они ранним утром тронулись к холму, настроение Бранда улучшилось. На востоке виднелись белые камни и колонны, которых он не видел вчера вечером, когда ехал по деревне.

— На мой взгляд, — сказал Бранд вслух, — это похоже на храм.

Леонид посмотрел туда же.

— Он называется Агиос Деметриос Тепе. Стоит рядом с холмом, посвященным Святому Деметриосу. Вы совершенно правы, профессор. Колонны остались от греческого храма.

— Удивительное место. Словно живой город античного мира. Этот храм исследовали?

— У нас нет лишних людей. Кроме того, они не пойдут туда.

— Почему?

— Всем известно, что там лихорадка. К тому же считается, что он проклят.

— Здесь сохранились старинные предрассудки, да?

Леонид удивленно посмотрел на него.

— Разумеется. Вы ступаете по священной земле, профессор. Видите вон тот холм? К востоку? С тремя деревьями перед ним? Это одно из самых жутких мест. Там находится пещера, если в нее войдешь, то, как говорят местные, потеряешь свою тень.

— Я бы хотел непременно посетить это место.

— Боюсь, у вас ничего не получится. Герр Оберманн запрещает.

— Запрещает?

— Возможно, он не верит в их богов, но верит здешним людям. Он никоим образом не выступает против их верований.

— Странный способ вести дела, сэр.

— Мы живем в их мире, профессор. И должны подчиняться их законам.

— Я свободный гражданин, сэр. Я не хвастаю этим, но это факт. Неужели мистер Оберманн помешает мне отправиться туда, куда я захочу?

— Вам нужно спросить у него.

— Меня, несомненно, интересует эта пещера.

Уильям Бранд был воспитан родителями-унитариями в уважении к религиозному рационализму. Его учили, что времена чудес прошли, ему внушили ценности служения обществу, добросовестной работы, бережливости и успеха. Он спорил с друзьями относительно того, что его вера бесплодна, поскольку она воспитала в нем скромность и чувство чести, но соглашался с тем, что она не потрясает, в ней мало возвышенного и таинственного. Возвышенное и таинственное он искал, исследуя ушедшие культуры. Его влекло к далекому прошлому, к лежащим в руинах шедеврам древних цивилизаций, к таинственным символам на древних камнях.

— Как называется эта пещера? — спросил он Леонида. — У нее есть название?

— Она известна как пещера Семелы.

— Это ведь мать Вакха?

— Несчастная женщина, профессор. Когда ее любовник Юпитер предстал перед ней во всем великолепии, его небесный огонь испепелил ее.

— Но, безусловно, она не из этих мест. Она родом из Фив.

— Скорбящий сын перенес ее прах сюда. Во всяком случае, так говорят. Прах лежит в пещере. Деревенские жители называют его lagoum. Еще говорят, что если войдешь в пещеру и каким-то образом сумеешь избежать тех, кто там обитает, то окажешься на другой стороне мира, где море будет над тобой, а небо под ногами.

Когда они приблизились к холму, Бранда приветствовал Оберманн.

— Хорошо ли вам спалось, профессор? Здесь чрезвычайно успокаивающий воздух.

— Я был не один, мистер Оберманн. Меня посетили непрошенные гости.

— Простите?

— Насекомые. Мы называем их клопами.

— Мы тоже так их называем. — Оберманн рассмеялся и взял Бранда за локоть. — Неважно. Мы сейчас несравнимо выше этого. Наша высота над уровнем моря сто девять футов. Но когда-то это место было ниже. Следуйте за мной через этот ров. Я считаю, что за две тысячи лет почва вместе с наносными отложениями реки поднялась на двадцать футов. Прав ли я в своих подсчетах, профессор?

Бранд пытался выровнять дыхание после прыжков через траншею и с одного большого камня на другой.

— Вам нужно плавать в Геллеспонте, от этого объем ваших легких увеличится. Вот здесь вы можете увидеть очертания комнат во дворце и контур большой стены, окружавшей город. Какое великолепие! Древние историки утверждали, что Троя не была полностью разрушена, но оставалась населенной и никогда не переставала существовать. Я согласен с ними. Люди повинуются привычке и внутреннему чутью. Они копали древние холмы. И находили древние потайные уголки. Разве не так? Почему собакам нравится запах мочи?

— Понятия не имею.

— Это первобытный запах. Он был таким же, когда эти камни были живыми.

Бранд остановился, чтобы охватить взглядом всю территорию работ.

— В вашем последнем сообщении в Тайме", мистер Оберманн, вы упоминали башню.

— Разумеется. Вот она. Разве вы не видите, как она поднимается из земли?

— Я вижу кусок стены. Ничего более.

— Взгляните еще раз, профессор. Это башня, на которую поднялась Андромаха, услышав, что троянцам приходится туго и что ахейцы превосходят их силой.

— Я знаю этот эпизод, мистер Оберманн. Но будь я проклят, если вижу какую-нибудь башню.

— Это не так важно. У нас разное восприятие. — Он быстро повел Бранда вперед. — Вот здесь, с внешней стороны руин, я нашел большой дом, принадлежавший важному человеку, потому что пол был сделан из больших, превосходно отполированных плит красного камня.

— Возможно, дом верховного жреца?

— О, вы дали волю воображению, профессор. Поздравляю вас. Да. Верховный жрец. Тот; кто поднимался на башню, которую вы отказываетесь видеть, и приветствовал восход солнца и розовоперстую зарю. Но я копаю глубже. Мне интересно, что лежит ниже. И что я нахожу? Множество кирпича, обгоревшего и частично превратившегося в стекло! Древняя Троя! Мистер Гладстон в личном письме уверял меня, что я заслуживаю благодарности всего цивилизованного мира. И я склонен ему поверить.

— В своем сообщении вы называете это место "Троя-2". Но несомненно, судя по керамике, оно на тысячу лет старше, чем гомеровская Троя. Все предметы, которые я видел, относятся к раннему железному веку.

— А бронзовый меч?

— Он только осложнил дело. Я обдумывал эту проблему прошлой ночью. Он не мог быть с того же уровня.

— Клопы набились вам в голову, профессор. Скажите мне, вы у себя в Гарварде сейчас пользуетесь мебелью, принадлежавшей вашей бабушке?

Бранд в самом деле получил в наследство от дедушки с бабушкой дубовую скамью-ларь с высокой спинкой и обеденный стол.

— Пользуюсь.

— Значит, в вашем доме два периода? И оба, можно сказать, на одном и том же уровне.

— Но тысяча лет…

— В этих местах тысяча лет — ничто. Перемены происходят медленно. Привычки живучи. — Бранд не отвечал. — Мои суждения основываются на фактах, дорогой сэр. Если бы вы знали, сколько отсюда пришлось убрать земли, чтобы увидеть нижние уровни, вряд ли вы бы поверили, что одному человеку в течение года под силу организовать эти раскопки. Я добрался до ядра холма, профессор Бранд.

— Вокруг ядра вращается множество отдельных частиц, мистер Оберманн. Меня беспокоит, что они пропали.

— Не беспокойтесь. Беспокоиться глупо. Это уносит силы.

— Боюсь, что мы, янки, беспокойные люди. Это у нас в крови.

— Ах, так. В самом деле? Это могло бы объяснить истерику по поводу находок в заливе Мамашкауи.

Оберманн имел в виду полемику, случившуюся год назад, когда в небольшой бухте в Новой Англии были найдены остатки древнего поселения. Его датировали концом десятого века после Рождества Христова и, естественно, сочли одним из поселений коренных индейцев. Но вскоре там была найдена глиняная лампа, обнаружена заплата на деревянном корпусе корабля, стеатитовое пряслице и фибула в форме кольца из сплава меди. Две последние вещи были явно норвежского происхождения, и материал был тот же, что в вещах, найденных в Исландии и Гренландии. То, что Оберманн назвал "истерикой", было реакцией североамериканских историков, которые отказывались верить, что норвежцы или викинги высадились и обитали в Америке за много столетий до ее официального открытия Христофором Колумбом.

— Вы найдете другие поселения, — сказал Оберманн. — Я уверен. Разве ваши коллеги не читали норвежских саг?

— Да, я думаю, сейчас их изучают. Все подвергается сомнению.

— Вы прочитаете там о путешествиях в сказочную страну Винланд, полную виноградников и полей пшеницы. Между викингами и коренными жителями этих мест, которых они назвали скрелингами, случались битвы.

— Я знаю об этом. — Бранд как-то всю ночь напролет беседовал со своим коллегой по факультету истории, профессором Олбрайтом, которого попеременно шокировали, тревожили и восхищали эти новые перспективы прошлого Америки.

— Вам следует научиться верить сагам, профессор. Разве я не преподал урок вам всем? Если бы я поехал в Америку, то наверняка нашел бы длинный челн викингов! — Он посмотрел в сторону Геллеспонта. — Посоветуйте коллегам копать к востоку от поселения. Они найдут там место погребения нескольких человек.

Бранд недоуменно смотрел на него.

— Я не понимаю, как…

— Слово "mamashkaui" на языке коренных индейцев означает смертельную болезнь. Они называли так оспу, завезенную чужестранцами. Поэтому залив носит имя Мамашкауи.

— Вы поразили меня, сэр.

— Эти норвежцы жили и умерли в Америке, профессор. Они погибли от болезни, а не от руки туземцев. Оставшиеся в живых похоронили товарищей к востоку от селения, на пути восходящего солнца. — Когда он это говорил, в нескольких сотнях ярдах к востоку от залива Мамашкауи археологическая экспедиция нашла следы погребений. — Но Оберманну следует говорить только о Трое. Видите массу земли, частично съехавшей по склону? Туда мы сбрасывали мусор. Поэтому издали кажется, что холм становится все выше и выше. Сейчас он выглядит более величаво, чем когда- либо раньше. И вот что интересно. Он более чем когда-либо за свою историю напоминает крепость. Так совершенствуется его природа. Он становится тем, чем был, когда о нем писали. Но это слишком поэтично для вас, профессор. Извините меня. Это попахивает немецкой романтикой.

— Вовсе нет, мистер Оберманн. Должен признаться, что и во мне есть склонность к поэзии. Но меня смущает одна вещь.

— Да?

— В сообщении в "Тайме" вы пишете, что дворец построен на вершине горы. Между тем он расположен здесь, на северо-западном склоне.

— Читателей ваших газет необходимо воодушевить. Дать им мечту. Это все мой идеализм, профессор. Мысленным взором я вижу сияющий дворец, царящий надо всем. В книге это будет исправлено. Видите вот эти фрагменты декора из белого мрамора? Храм. Но для нас слишком поздний.

Уильяма Бранда удивляло легкомыслие Оберманна в вопросе, казавшемся ему столь важным.

Раньше ему не приходилось встречать подобных людей, и он не понимал, как вести себя. Но чувствовал, что общение с Оберманном каким-то образом прибавляет ему смелости, раскованности. Это напоминало проникновение на новую территорию, где прежние законы и привычки утрачивают силу.

— Я подумал вчера вечером, сэр, что вы рассказали еще одну небылицу.

— Небылицу?

— Ну да, вымысел. Фантазию.

— Вы переоцениваете мою изобретательность, профессор.

— Вы утверждали в Тайме", что нашли статуэтку и кольца, спрятанные в стене дворца. Вы предполагали, что их спрятали во время штурма здания.

— И что из этого?

— Насколько я помню, эти предметы нашли на разных уровнях. Так написано и на этикетках. Они не могли быть спрятаны в одно время.

— История важнее, профессор. Меня сюда привели истории. Что было бы с миром, если бы историй не было?

— Но вы объединили две находки. Ваша история неистинна.

— Что такое истина?

— Я не могу ответить на этот вопрос. Но я знаю, что такое ложь.

— Вы становитесь смешны. В моей истории, как вы ее называете, запечатлена сущность Трои. Находки сами по себе, изолированно, не представляют для меня интереса.

— В этом мы различаемся.

— И будем различаться впредь. Я здесь для того, чтобы воссоздать Трою, а не свести ее суть к куче костей и пыли. Теперь, если позволите, я займусь организацией сегодняшних раскопок

Оберманн отошел, стуча палкой по земле, и София заметила, что он с особой тщательностью подводит карманные часы.

София подошла к мужу.

— Наш американский друг, — сказал Оберманн, — нервничает. Он подавлен, словно какая- нибудь истеричка. Изводит себя из-за мелочей. Газетная статья! Клопы!

— Ты сердишься, Генрих. — Она смотрела на мужа с беспристрастным интересом.

— Ему безразличны эти места.

— О, ты ошибаешься. Леонид рассказывал, что профессор Бранд хочет посетить пещеру Семелы.

— Да? В самом деле? — Он обернулся и посмотрел на Бранда. — А ему рассказали историю пещеры?

— Леонид рассказал.

— И он не испугался?

— Во всяком случае, это его не поколебало.

— Неужели? — Оберманн улыбнулся. — Тогда нам придется дать ему лошадь. Никто не повезет его туда.

— Разве разумно отпускать его одного, Генрих?

— Профессор Бранд рассудительный человек.

— Он не боится. Там, де нет страха, нет ничего страшного.

— Я бы охотно поехала с ним.

— Нет! Я категорически запрещаю тебе! Absolument pas![14] — Ее удивила яростная реакция мужа. — Это говорит моя любовь и преданность тебе, София. Ты — дитя Греции. Возможно, ты не осознаешь этого, но ты полна суеверий. Американцу нечего терять. Нечего приобрести, но и нечего терять.

Разумеется, она послушается. Мать учила ее, что жена повинуется мелким требованиям мужа, чтобы иметь возможность руководить им в более важных делах. Но София считала, что нашла лучший способ. Она усвоила, что, если относиться к обязанностям с энтузиазмом, они перестают быть обременительными. Вот почему она погрузилась в Гомера, вот почему она гордилась своими раскопками. Из Софии Хрисантис она превратилась в фрау Оберманн. Разве не это означало быть замужем?

— Но я могу проводить его туда, правда, Генрих? От этого не может быть никакого вреда.

— Держись подальше от пещеры, София. Люди не могут так бояться этого места без всякого основания.