Пальмы на асфальте

ГЛАВА 8

Игорь, действительно, так и не позвонил Рине, хотя у него был номер телефона детского садика, где она работала. Много раз он поднимал трубку и представлял, как кто-нибудь зовёт: «Рина Аркадьевна, вас к телефону» и она встаёт от пианино и на своих высоченных каблуках спешит к телефону, знакомым жестом отбрасывая назад непослушную чёлку, и малыши цепляются за неё, и среди них её сын. Рина берёт трубку, слушает Игоря и говорит ему: «Да, да, да», — и глаза её светятся счастьем, а ребёнок смотрит и чувствует, как кто-то чужой отбирает у него любовь мамы…

Был у него и другой сценарий, когда Рина подходила к телефону сама, а дети оставались в зале с воспитательницей; она брала трубку и долго молчала, а потом говорила только одно «нет», — и он понимал, что другой мужчина, её муж, отец её ребёнка, стёр своими прикосновениями следы его, Игоря, поцелуев, и его терзала животная ревность и мучительный страх услышать это короткое «нет».

Но ведь у Рины есть его номер телефона… На работе Игорь был спокоен, знал, что его обязательно позовут, даже из туалета вытащат. А вот дома никогда нельзя знать, что Машка выкинет, и первую неделю после приезда из Москвы он сам подскакивал к каждому телефонному звонку, пока Машка ядовито не процедила сквозь зубы: «Что, не все девочки ещё наши…?»

Рина не позвонила ни в первую неделю, ни во вторую; а когда Игорь совсем потерял надежду, позвонил из Минска Володя. «Ну что ж, — подумал Игорь, когда разобрался, кто с ним говорит, — вот сейчас всё и решится…». Он был в таком напряжении, что не сразу понял, что Володя говорит о каком-то новом компьютере, который они купили для кооператива, а в нём никто ничего не понимает; о деньгах, которые ему, Игорю, готовы заплатить, как будто он в них сейчас нуждается, — свои вот не знает куда девать, ещё не всё на московской толкучке спустил… И вдруг до него дошло: «Рина, он поедет к Рине… он её увидит, посмотрит в глаза и сразу поймёт, есть ли у него надежда».

Взять пару дней на работе, чтобы слетать в Минск, у Игоря не было проблемой. Он был уже «отрезанный ломоть». Говорят, незаменимых людей нет. Эту грустную истину Игорь прочувствовал на своей шкуре. Не успел он поговорить с начальником об отъезде в Израиль, как на его компьютер нашлось двести желающих. Конечно, сейчас все умные — а где они были, когда он сам пробивался сквозь дебри толстенной инструкции, которую американцы кокетливо упаковали в ярко-красную папку; когда он выискивал в доисторическом англо-русском техническом словаре какое-то подобие значений новых слов, перевода которым ещё никто не придумал; когда он поднял все возможные и невозможные связи, чтобы достать учебник по программированию…

Рина так и не позвонила Игорю, хотя больше всего на свете хотела этого. Она не позвонила не потому, что ей было стыдно перед мужем, и не потому, что решила обо всём забыть, и не потому даже, что с отъездом в Израиль жизнь всё равно перевернётся, и что от неё останется? Она не позвонила сама, потому что боялась услышать в его голосе безразличие или показную вежливость, а то и вовсе пренебрежение; нет, хуже всего безразличие, безразличие и скуку.

Рина не позвонила, но при этом отчаянно ждала его звонка. Она каждый раз спускалась в кабинет Александры Васильевны, методиста садика, где стоял телефон, чтобы взять то какую-то книгу, то ноты, то карандаши. Рина нарочно медленно перебирала книги на полках, вела долгие профессиональные беседы с Александрой Васильевной, и ей каждую минуту казалось, что вот сейчаc за её спиной зазвонит телефон. Иногда она даже специально становилась боком, чтобы видеть аппарат, пока Александра Васильевна не заметила ей осторожным голосом: «Если бы, Рина Аркадьевна, вы не были женщиной, и к тому же такой молодой, я бы наверняка поверила, что вы ко мне неравнодушны, так часто вы посещаете мой кабинет…» А иногда Рине казалось, что вот Игорь возьмёт и приедет, и будет ждать её около работы или на ближайшей автобусной остановке. Трудно поверить, но каждый раз, когда она выходила из садика, то присаживалась поправить Гошику шарф и незаметно осматривалась. Потом они с Гошиком неторопливо возвращались домой пешком, дышали морозным воздухом, и она выглядывала Игоря в толпе людей, вываливающих из дверей Центрального универмага: и каждое такси, выпускавшее пассажира, привлекало её внимание. Она понимала, что похожа на сумасшедшую, но чувствовала, что может встретить Игоря каждую минуту и в любом месте. Однако меньше всего она ожидала встретить его у себя дома.

Игорь отказался от предложения Володи остановиться у него — предпочёл гостиницу в аэропорту, так как ни в одной из центральных мест, конечно же, не было. Лучше пару раз смотаться на такси в аэропорт и обратно, чем смотреть, как Рина расхаживает по дому в домашнем халате, а Володя где-то в коридорчике между гостиной и кухней прижимает её к стенке и тискает ей грудь, пока ребёнок сидит на ковре и играет в кубики. Почему-то именно так представлял себе Игорь правильную семейную жизнь, такую, какой не было у его родителей, и такую, какую ему необычайно остро захотелось сейчас иметь с Риной.

После длинного рабочего дня в Володином НИИ7, где Игорь с огромным удовольствием возился с новым компьютером, а все завидовали его знаниям, Володя затащил-таки его к себе домой. «С женой познакомлю, — соблазнял он Игоря, — пацана моего посмотришь. А какой борщ Рина варит, закачаешься…»

Рина сегодня борщ как раз не сварила, и с работы они с Гошиком пришли поздно: стояли в очереди за майонезом. Увидев Игоря, Рина оцепенела, подумала, что он приехал за ней. «Сейчас всё решится», — мелькнуло в голове.

И поэтому, когда Володя, закончив рассказывать смешной анекдот, начал знакомить её с Игорем, Рина даже не сразу сообразила, что речь идёт о каком-то совместном проекте. А назавтра Игорь уезжал прямо с работы в аэропорт, и Володя должен был его провожать; ни о какой встрече наедине, даже на секунду, не было и речи. Но они успели посмотреть друг другу в глаза, и это была и любовь, и прощание. Перед самым уходом, в том самом коридорчике между гостиной и кухней, пока Гошик играл на ковре в кубики, а Володя присел ему помочь, Рина всунула Игорю в карман куртки несколько листков, исписанных мелким почерком. «И когда только успела написать, — поразился Игорь, — ведь никуда не выходила…» Но каково было его удивление, когда в гостинице, не снимая куртки и не отряхнув от снега ботинки, он вытащил из кармана Ринино письмо и увидел, что это были стихи. С ботинок уже натекла лужа, с куртки валил пар, а он читал, перечитывал и не мог остановиться, столько чувства и боли было в этих не совсем складных, но таких дорогих ему строчках…

В аэропорту Володя передал Игорю две пачки денег, аккуратно перетянутые резинкой. На одной был записан телефон. Эту пачку Володя попросил передать его приятельнице в Москве — той, у которой они были в гостях.

— У неё больной ребёнок в специнтернате, — извиняющимся голосом добавил Володя, — а я в Москве больше не буду — в Тель-Авив мы летим из Ленинграда.

Аллочка уже дошла до повторения неправильных глаголов, когда вошёл Игорь. Он извинился, вытащил из ящика серванта свою тетрадь и присел на диван около Людмилы Михайловны; но уже по раздражённому жесту, с которым он кинул на колени свой дипломат, чтобы удобнее было писать, Аллочка поняла, что он не в духе. Игорь стоял первым в её списке претендентов на фиктивный (или не фиктивный) брак, и поэтому она внимательно следила за его настроениями. По правде говоря, он был ей очень симпатичен, но Аллочка боялась форсировать события, чтобы не навредить. Однако сейчас она с сожалением поняла, что упустила время, визы уже готовы — хотя это ещё можно было бы исправить: ещё раз съездить в израильское посольство и вписать молодую жену, то есть её, Аллочку. Но после того, как Игорь вернулся из Москвы, он переменился к ней совершенно. Её безошибочная интуиция подсказывала ей, что в этом замешана женщина. Вот и сейчас он скользнул по Аллочкиной груди равнодушным взглядом, а она вчера на толкучке8 специально для него купила «анжелику»9. Деньги за три урока ушли, а съём квартиры в этом месяце не оплачен, и Юлечке надо шубку справить — зима на дворе…

Как нарочно, у Аллочки в этот вечер было ещё два урока, и домой она вернулась поздно. Наташа, её сестра, оставшись, как была, после тренировки, в спортивном костюме, сидела на диване, напротив телевизора. Она вытянула свои длинные ноги в шерстяных носках маминой вязки (по полу всегда тянуло холодом) на журнальный столик, а Юлечка спала у неё на коленях, неудобно завернув руку, и прядь белокурых волос прилипла к губке. Аллочке хотелось её поцеловать, но её щёки были холодные с мороза: полчаса пришлось стоять на остановке, ждать автобуса.

— Почему ты не уложила её в кроватку? — Аллочка, не снимая дублёнку, грела руки над батареей.

— Она хотела со мной смотреть телевизор, да и холодно там, — Наташа махнула рукой в сторону спальни, — батарея не греет.

Аллочка только вздохнула… Она снимала эти полдома у старой бабки в частном секторе10. Дети старухи пребывали на Камчатке11, и, даже если в комнате завтра обвалится потолок, Аллочка сможет рассчитывать только на себя… Конечно, родители ей помогают, продукты возят: всё своё; за Наташу тоже деньги дают. Отец — председатель колхоза, старшую дочку выучил, а Наташа живёт с ней, потому что учится в спортивной школе. Ну, и алименты капают. Аллочка посмотрела на Юлечку. Она не даст девочке почувствовать, что та растёт без отца. Для гимнастики она купила ей импортный купальник, и коньки с белыми ботинками на каток, и шубку она ей вчера на рынке присмотрела из настоящего кролика, тоже беленькую… Аллочка, согревшись, скинула на спинку кресла дублёнку и подошла к двери в так называемую гостиную, где на гвоздике висел список претендентов… Она взяла ручку и вычеркнула первого в списке — Дубровского Игоря. Наташа проследила за ней взглядом. «И фамилия красивая», — вздохнула она.

Чтобы отвлечь старшую сестру от мысли об очередном провале, она протянула ей детскую книжечку-раскраску, полученную на уроке иврита: «Смотри, учили сегодня с Юлькой иврит. Видишь — это первая буква алфавита, „Алеф“, как наше „А“. Нужно нарисовать ей смешную рожицу. Юлька уже её выучила, способная, вся в тебя». Аллочка только покачала головой. Как длинен путь от знакомства с первой буквой алфавита чужого языка до умения на нём общаться, знала в своей семье только она — дипломированная выпускница факультета иностранных языков. «И вот же несправедливость, — с горечью сказала сама себе Аллочка, — она, которая в совершенстве знает английский и немецкий, и вполне сносно объясняется на французском и на испанском, должна сидеть в этой догнивающей дыре, Совке12, и ждать, пока всё окончательно развалится, а всякие там Дубровские… — Аллочка глянула на плохо зачёркнутую строчку и начала снова с досадой черкать по фамилии, пока не порвала в этом месте бумагу, — а всякие там Дубровские и многие другие уезжают за границу только потому, что они Мойшевичи и Абрамовичи, как будто бы они не такие, как остальные, как мы, которые пострадали в этой стране не меньше…»

Первую еврейскую семью, желающую подтянуть свой английский перед отъездом в Израиль, Аллочка «получила» от своего одногруппника, который уехал по договору в Германию работать переводчиком в фирме по продаже компьютеров… И пусть это была всего лишь бывшая социалистическая страна, всё равно Аллочка понимала, что такая работа — это прерогатива мужчин. А что остаётся ей, слабой женщине? И тут у неё возникла гениальная идея — фиктивный брак! Выгодная сделка для обеих сторон. Она, Аллочка, понятно, получает возможность выехать в Израиль, а что она может предложить другой стороне? Во-первых, деньги: Аллочка неплохо зарабатывала и скопила приличную сумму на счету в сберкассе. Да и родители, если надо будет, помогут. Во-вторых, первая помощь по приезде в страну с языком. Видела она этот «избранный народ», три слова на английском связать не могут. А у неё, у Аллочки, английский в совершенстве, и иврит она вовсю осваивает в новой синагоге, уже с женой раввина говорила об еврейских праздниках, правда, всё время на английский сбивалась. Ну, и в-третьих, — она снова растроенно взглянула на зачёркнутую строчку в списке претендентов — в-третьих, такому, как Игорь Дубровский, можно оказывать и другие, конкретно супружеские услуги. А что он себе думает, там на него бросятся тамошние аборигенки? Да они же только на деньги клюют, это любому школьнику известно, — капитализм.