Пальмы на асфальте

ГЛАВА 7

Рина летела обратно самолётом. Билет на поезд она не использовала: просто порвала и выкинула в гостинице, — провела ещё ночь с Игорем и вернулась утренним рейсом. Самолёт, конечно, дороже, но последнее, что её сейчас интересовало, — это деньги, тем более что после разговора с Таней — всё равно за ней не угнаться, — решила багаж не брать, а распродать всё, что у них было. Денег теперь будет пруд пруди: как известно, с собой можно взять только сто долларов на человека, всё остальное нужно потратить. Жалко только оставлять пианино, но, может, удастся уговорить кого-нибудь из знакомых. На самом деле, все эти вопросы, которые казались жизненно важными всего полтора дня назад, теперь отступили перед тем действительно важным, что произошло в её жизни. Какая-то нужная фраза из давно прочитанной книги крутилась в памяти, но Рина никак не могла её ухватить… ага, вот: «Он не был опытным любовником». Да, её Володя не был опытным любовником, но она никогда и не искала этого, вернее, не знала, что нужно искать. Скажем прямо, она тоже не была опытной любовницей. Володя был у неё первым и — до вчерашнего дня — единственным мужчиной.

Ну и что, это была их любовь, азы которой они постигали вместе… А Игорь, Игорь, безусловно, не был новичком в отношении с женщинами, и это больше пугало, чем радовало. Надо же, она — взрослая замужняя женщина, у неё ребёнок, и она чувствует себя школьницей, которую совратил во время вечеринки у брата какой-то студент… кровь бросилась в голову, когда она вспомнила, что он с ней делал и как, но даже не это главное. Главное, что ей всё время, и сейчас тоже, хочется прикоснуться к нему рукой, или губами, или всем телом, и то, что она уже никогда не сможет сделать этого, — кажется ей неестественным и жестоким наказанием. «Любовь, — подумала Рина, и её обдало жаркой волной… — Измена! Измена и предательство, — и теперь уже волна стыда и ужаса накрыла её с головой. — Что же она скажет Володе? Что она его уже не любит? Так вот — любила четыре года, и теперь разлюбила в один день? Что Гошик пусть растёт без отца, а она будет днём и ночью сидеть у телефона и ждать, пока малознакомый, но столь желанный мужчина соизволит ей позвонить, если вообще соизволит…»

Только после посадки, отстегнув ремни, Рина сообразила, что Володя приедет встречать её на вокзал, да ещё с цветами… К этому она сама его приучила. Сразу из аэропорта Рина взяла такси — чёрт с ними, с деньгами, всё равно всё продавать — и через сорок минут была на вокзале.

Она столкнулась с мужем носом к носу на перроне; конечно, у него в руках были гвоздики, он растерянно пробормотал: «Как же так, неужели я не услышал, как объявили прибытие?» — обнял её, радуясь, что дурацкое ожидание закончилось, а она, почувствовав знакомое тепло и родной запах, вдруг разрыдалась, как девчонка… Володя, тоже внезапно растрогавшись, — где это видано, чтобы Рина плакала, — приписал эти слёзы её первой самостоятельной поездке в консульство, волнению по поводу теперь уже решённого отъезда: вот они, в руках — израильские визы. Он обнимал её и уговаривал, как маленькую, и обещал, что всё скоро закончится, они уедут в Израиль, и теперь всё будет хорошо. А Рина всё плакала и не могла успокоиться, потому что про себя, в глубине души, она точно знала, что по-настоящему хорошо у них уже не будет никогда… На самом деле, Володя заартачился сразу, как только услышал

o поездке в Израиль. На это было несколько причин: во-первых, евреем в его семье был только мамин доктор, и к Володе лично это никакого отношения не имело, а на рассказы Рины об антисемитизме он только отмахивался, его-то мама была счастлива тем, что он входит в настоящую еврейскую семью, — так она чувствовала себя ближе к своему обожаемому Якову Семёновичу; во-вторых, его кооператив только начал становиться на ноги и появились деньги, и он наконец-то почувствовал себя мужчиной и кормильцем; в-третьих, ему очень подходила такая семейная жизнь, — с приездами, отъездами, встречами и прощаниями: уж очень тоскливыми оказались эти пелёнки-распашонки — хоть Гошик и прелесть, — и ежедневный обед из трёх блюд (гордость Рины), и генеральные уборки по субботам. Конечно, упорядоченная сексуальная жизнь, то есть вообще какая-то сексуальная жизнь, и грудь у Рины… но он уже забыл, что когда-то это было весомой составляющей в его решении жениться. А самое главное — ему очень не хотелось ехать с родителями Рины и её братцем; его утомляли их церемонные отношения, плоские шутки, упорное празднование всех торжественных дат с неизменными дефицитными шпротами и зелёным горошком. Когда список пополнили еврейские праздники, Володя наотрез отказался их отмечать, под предлогом того, что он не еврей, чем спровоцировал межнациональную рознь в своей собственной семье.

Больше всего Володя боялся, что откажется ехать мама. Оставить отделение, оставить своего доктора… Он никак не мог решиться поговорить с ней; и вдруг понял — ему нужно обратиться к Якову Семёновичу.

С любимым маминым доктором — вернее, скажем откровенно, с маминым любимым или, ещё откровенней, маминым

«любовником», как в сердцах стал называть его Володя, когда подрос, — отношения у него были двойственные. Иногда он его ненавидел, особенно в те дни, когда мамины ночные дежурства чудесным образом совпадали с ночными дежурствами доктора и она, посетив парикмахерскую, заходила к Володе в комнату, якобы сказать «спокойной ночи», а на самом деле, пококетничать и показать ему, что она ещё интересная женщина, и получить от него комплимент. Всё-таки он был единственным мужчиной в доме. А Володя специально закапывался в книгу, бурчал что-то вроде: «отстань от меня, я делаю уроки», и Антонина Ивановна уходила в ночь. Стоя на остановке, — а троллейбусы6 ходили после пяти вечера раз в полчаса, — думала о том, как мало она уделяет внимания сыну и как он растёт без материнского присмотра, совсем стал дичком. У него переходный возраст и свои мальчишеские проблемы, а она стоит тут, как «женщина лёгкого поведения», на троллейбусной остановке, с причёской и на каблуках, и кто поверит, что у неё сегодня ночное дежурство в детском отделении, самый тяжёлый день недели, а для неё — самый счастливый. Ведь после дежурства её любимый доктор приходил к ней, пока Володя был в школе. Таким образом, она могла видеть его всю ночь, а утром — не только видеть, но и чувствовать… И её мучило чувство вины перед сыном за своё женское, ограниченное одним днём в неделю, счастье. А Володя, когда мать уходила, вставал, наливал себе чай и включал телевизор. Он знал, что мать стоит сейчас на остановке и мучается угрызениями совести, и ему было стыдно и жалко её, и он клялся себе никогда больше этого не делать, никогда с ней так не разговаривать и провожать её вечером на остановку, тем более она такая разнаряженная, как бы кто не пристал. И в эти минуты ненавидел Якова Семёновича, самого доброго и безобидного человека, которого он знал; и труднее всего ему было понять своим недетским уже умом, что человек может, любя, приносить другому боль и, будучи таким хорошим, губить чью-то жизнь. Он хотел понять: почему жена доктора, которая не разделяет с ним и сотой доли тех тягот, которые разделяет с ним его мать, и которая, конечно же, не любит его так, как мама, потому что больше любить невозможно, — почему именно она пользуется всем: его славой, положением, деньгами. Она ездит с ним на курорты, ходит на званые вечера и гордо носит звание «жена доктора», а его мама, такая красивая и умная, живёт только этими ночными дежурствами.

Прийти в отделение, чтобы поговорить с Яковом Семёновичем, Володя не мог: не хотел встречаться с матерью. Он знал, что единственные свободные минуты у доктора, когда он находится вне отделения, — это полчаса по дороге домой. Поэтому, как-то раз, когда тянуть с объяснениями уже было нельзя, Володя дождался Якова Семёновича с работы и, оттеснив толпу родителей, которые всегда поджидали доктора около отделения, вызвался его проводить.

— А я не знал, Володя, что ваша супруга и её родители имеют возможность выехать в Израиль, — сказал Яков Семёнович, постеснявшись назвать их евреями.

— Так получилось, — шутя ответил Володя, чтобы для приличия продолжить разговор. — А вы не собираетесь?

— Да, именно собираюсь, — огорошил Володю Яков Семёнович. — Моя жена сегодня поехала в Москву, подавать документы на выезд.

— А как же отделение, больные дети? Вы же незаменимый… — Володя был потрясён.

— Незаменимых людей, Володенька, нет, вы поймёте это с возрастом. И молодым надо дорогу давать, вон сколько у меня в отделении замечательно талантливых молодых врачей… Они тоже должны успеть в своей жизни что-то сделать. А больные дети есть и в Израиле, к сожалению, несмотря на высокий уровень медицины. И для врача с моим опытом всегда дело найдётся. Даже если я не смогу работать в отделении как практикующий врач, — он тяжело вздохнул, но видно было, что в глубине души не верил, что такое может с ним случиться, — даже если я не смогу работать в отделении, — повторил он, — я буду давать частные консультации или читать лекции студентам — как Вам, наверное, известно, английский у меня на неплохом уровне. Что касается Тонечки — ох, извините, Антонины Ивановны, — она, я думаю, ещё не в курсе. Мне будет тяжело ей это объяснить.

— Ещё бы, — ругнулся про себя Володя. Теперь он понял, почему мать в последние дни ходит «краше в гроб кладут». Но теперь он мог быть уверен, что она поедет с ними, и камень упал у него с души.