Пальмы на асфальте

ГЛАВА 5

Таня подходила к израильскому посольству… Уже выходя из метро, она начала заворачиваться в шаль и надела пару шерстяных варежек поверх кожаных перчаток. Каждый раз такими неожиданными кажутся ей эти жестокие московские морозы после мягкого климата Баку. Для получения готовых виз нужно было занимать отдельную очередь. Почему-то она была намного меньше, чем на подачу документов, хотя, говорят, что в визах почти никому не отказывали.

Таня, тоскливо ожидая провести на улице ещё один морозный день, неожиданно обрадовалась, увидев знакомые лица. Она только сейчас сообразила, что сегодня приглашены все те люди, которые сдавали документы в один день. Она тут же подошла к Рине, к которой прониклась симпатией ещё в прошлый раз, спросила её о здоровье Гошика и поинтересовалась, почему не видно Володи… В очереди в израильское посольство дружба завязывалась так же быстро, как в поезде. Тем более, что у Тани, как у всех музыкантов, была хорошая память и каждый человек напоминал ей какую то мелодию. Рина ассоциировалась у неё с «Турецким маршем» Моцарта. Тоненькая, лёгкая, с мелкими чертами лица и смеющимися глазами, она была полной противоположностью Тане. На высоченных каблуках, в лёгкой дублёнке, она носилась вдоль очереди, переставляя народ. Одновременно, отогревая то одну, то другую руку своим дыханием, она кого-то отмечала, кого-то вычёркивала из списка карандашом (в шариковой ручке всё время замерзали чернила). Никто не спорил, все слушались, как дети в детском садике, оставалось только выстроить их парами и завести в посольство… «Общественница» — подумала про себя Таня, в первый раз в жизни с симпатией. К вящему удовольствию обеих, они оказались коллегами, служительницами муз, вернее, музыки, а так как говорить о мужьях и детях с Таней не представлялось Рине удобным, они сосредоточились на работе.

В области карьеры Таня положила Рину на лопатки в одну минуту. Для непосвящённого, разница между музыкальным работником детского сада и преподавателем консерватории, который к тому же играет в серьёзном оркестре, может быть, и была невелика, но Рина точно знала, какой путь она должна была бы пройти и не прошла, чтобы выйти на тот уровень, на котором сейчас была Таня.

В консерваторию Рина поступить не смогла, хоть и окончила музыкальную школу с отличием. Существовал большой соблазн обвинить в своей неудаче членов комиссии, некоторые из которых славились как антисемиты, или родителей, которые, по простоте душевной, не знали, что нужно достать деньги и дать взятку, а если бы и достали, то не знали, кому дать… Но в то лето, после выпускных экзаменов, репетируя днём и ночью отрывок Шуберта к вступительному экзамену, Рина поняла, что как бы долго она ни работала над произведением, как бы ни мучилась с ней её старенькая учительница, бравшая с неё очень маленькую плату за свои уроки, — не появится у Рины эта «божья искра», которая должна быть у настоящего музыканта. Тем не менее, Ринины знакомые по музыкальной школе ребята выступали в составе местного симфонического оркестра, концерты которого она никогда не пропускала. Рина понимала, что только у некоторых из них был настоящий большой талант, а остальные просто работали, может быть, очень много работали. Как они поступили в консерваторию, Рина понять не могла; впрочем, кроме денег и таланта у них могли быть связи, кто знает… Рина, по настоянию родителей, сдала документы в Институт культуры и, неожиданно для себя, поступила. Первый год она говорила себе и всем, что это — временно, «вынужденное отступление»: и Кутузов Москву сдавал. Она проводила часы за фортепиано, учила такие произведения, к которым не подступались даже студенты второго курса консерватории; а весной поехала на гастроли самодеятельного ансамбля, и вся эта атмосфера танцев, песен, разъездных концертов так захватила её, что она забросила занятия музыкой у своей учительницы и не осталась в Институте культуры.

И сейчас, когда она работала в садике с маленькими детками, среди которых был и Гошик, и когда они так радовались знакомым песенкам, так старательно пели и танцевали и готовились к утренникам, чтобы не опростоволоситься перед родителями, и она волновалась вместе с ними; когда Володя перед утренником серьёзно желал ей успеха, как перед настоящим концертом, — жизнь казалась ей бесконечно наполненной, и всё, что она делала, имело необыкновенно важное значение.

Игорь, который в этот раз летел самолётом, ругал себя последними словами, что зимой понадеялся на советскую авиацию. Рейс отложили из-за снегопада, и он просидел всю ночь в аэропорту, вместо того чтобы попивать чай в уютном купе скорого поезда и спокойно прибыть в Москву в восемь утра. Вылет протянули до девяти утра; таким образом, до посольства он добрался почти в полдень. Но компенсацией за все его мучения было то, что ещё издалека он угадал силуэт своей (он её уже называл своей) пионервожатой. Его почему-то это так взволновало, что он на секундочку притормозил, чтобы овладеть ситуацией. Вообще-то Игорь ловеласом себя не считал и был знаком с намного более серьёзными специалистами в этой области, но заговорить с понравившейся девушкой на улице для него проблемы не составляло, как не составляло проблемы предложить ей что-нибудь посерьёзнее, чем посещение кинотеатра или прогулка по парку.

Тем не менее, сейчас он, с одной стороны, не мог рисковать, понадеявшись на импровизацию, а с другой, — нельзя было тянуть. Во-первых, непонятно, сколько она ещё здесь пробудет; во-вторых, неизвестно, приехал ли с ней Володя; и, наконец, в-третьих, Игорь чувствовал, что если он упустит первую минуту, то потом не сможет вымолвить и слова…

Он решил идти «ва-банк», но в последнюю минуту увидел, что Рина (он помнил её имя, хотя Володя произнёс его только один раз) была с подругой и, судя по всему, отходить от неё не собиралась. Подругу эту Игорь помнил ещё по прошлому разу: непривычно восточная внешность, крупная фигура, чего Игорь в женщинах не любил, и огромные печальные глаза.

«Как у коровы», — обычно говорил про себя в таких случаях Игорь. Но тут он понял, что она будет ему подмогой: слишком пугающей была перспектива остаться с Риной один на один. Сам удивляясь своему мальчишескому волнению, Игорь смог, наконец, пересилить себя, и «девочки», как он шутя называл двух подруг, вспомнив опыт маминого директора школы, уже через несколько минут смеялись его шуткам, прикрывая лицо варежками, из-под которых валил пар.

Визы в посольстве они получили легко и быстро, даже не верилось, что шли к этому так долго… Тут уж Игорь, конечно, предложил «отметить», и Рина, по своей пионерской наивности, пригласила всех к себе, так как только у неё была комната в гостинице.

Ещё по дороге к метро Таня стала чувствовать себя «третьей лишней». Как правило, она избегала таких ситуаций и предпочитала провести вечер дома; ведь только наедине с собой не чувствуешь одиночества. Таня болталась в вагоне метро, держась за верхний поручень, и не переставала проклинать себя. К чему ей было наблюдать зарождение чужой любви, слушать, как Игорь блистает остроумием и отпускает такие удачные шутки, что даже окружающие фыркают, и всё, конечно, только для Рины, с которой он не сводит глаз. Хоть бы раз, для приличия, обратился к Тане. И Рина, сама ещё не понимая, что происходит, хохочет без умолку; нет, конечно же, она понимает — вон как вцепилась в Танин рукав, и не подумает её отпустить, боится остаться с ним наедине, сама себя боится. Вот ведь почувствовала, что Тане больше всего на свете хочется сейчас уйти, и шепчет ей в ухо «Не уходи, не бросай меня…», а сама смеётся, заливается. Рина была Тане очень симпатична — бывает такая «любовь с первого взгляда» между женщинами, — и она не хотела её оставлять одну. Опыта большого в сердечных делах у неё не было, но тут невооружённым глазом видно, что Рина скоро будет готова не только расстегнуть кофточку, но и снять трусики перед этим, хоть и симпатичным, но малознакомым гражданином… Почему же с ней, досадовала на себя Таня, никогда ничего подобного не происходило и, наверно, уже не произойдёт.

Никогда она не целовалась самозабвенно не только с первым встречным, но и с давно знакомым и проверенным, и всегда ей мешала какая-нибудь мелочь: плохо выглаженная рубашка, нечищеные туфли или сбитый набок галстук.

В комнате у Рины развитие романа продолжалось с нарастающим напряжением. Выпитая на троих бутылка шампанского уже ни на что не могла повлиять. Таня демонстративно проверила в сумке ключ от квартиры родственников и заявила, что забрала две последние пары ключей и хозяева не смогут зайти в свою квартиру. Рина уже не возражала, и вообще, Таня не была уверена, что кто-то заметил её уход. Никогда в жизни она не видела такого ожидания счастья, которое было написано на лицах этих двоих: тихонько прикрыв за собой дверь, Таня даже не стала оглядываться, чтобы не сглазить…

В самолёте, на обратном пути, Таня уже не так боялась. То ли начала привыкать, то ли московские впечатления выбили из неё все страхи и переключили её на другой лад, но так или иначе, Таня к середине полёта осмелела настолько, что решилась отстегнуться и пройтись по салону. Она шла между кресел, поглядывая на лица читающих или спящих пассажиров и, по давней привычке, искала то единственное, которое должно перевернуть всю её жизнь. Но все лица были заспанные, усталые, небритые, и ни один мужской взгляд не задержался на ней с интересом. Таня вздохнула, попыталась протиснуться на своё место и чуть не упала на свою соседку, толстую армянку (точно, в Москве какой-то торговлей занимается). Молча проглотила неодобрительный взгляд и села к своему окну, позволив себе краем глаза скользнуть по облакам…

Она поняла, что тревожило её и не давало покоя. «Почему, — говорила она себе, — почему одному достаётся в жизни всё, а другому — ничего? Почему у этой Рины, — которая, конечно, очень приятная, — почему у неё есть муж, настоящий муж из плоти и крови, и ребёнок, и ещё первый же стоящий мужчина, попавшийся на пути, тут же влюбляется в неё с первого взгляда? А что есть у неё, у Тани?» «Божья искра»? Таня вспомнила свой разговор с Риной. Совсем она не была уверена, что у неё была эта самая пресловутая «божья искра». Для того, чтобы поступить в консерваторию, «божья искра» ей всё равно не пригодилась бы. Достаточно, что её отец был главным дирижёром Бакинской филармонии и преподавал в консерватории. Но над конкурсными произведениями Таня работала добросовестно и на вступительных экзаменах порадовала членов экзаменационной комиссии, с большинством из которых была знакома с детства. Все они: и бородатый дядя Миша со своим неизменным кларнетом, и красавчик дядя Марат, похожий на Муслима Магомаева, обладатель настоящего белого концертного рояля, и платиновая блондинка, арфистка Ольга Борисовна, которую так не выносила Танина мама, — все они бывали у них дома. Но ещё больше Таня любила ходить в гости к ним. Она ещё помнит, как хорошо пахла мягкая борода у дяди Миши, когда он поднимал её на руки поцеловать, как папа ругал его за эту оппортунистическую бороду и говорил, что парторг филармонии уже два раза сделал ему замечание… И настоящий белый рояль, который стоял в большой комнате самого настоящего частного дома дяди Марата, где, по понятиям маленькой Тани «было миллион комнат», а в саду росли гранаты… И она как-то слышала, как папа рассказывает маме на кухне, что дед Марата Фаризовича был нефтяным магнатом и дом этот остался от него, только в доме этом жила прислуга магната, а его дом был двухэтажным, каменным, и государство забрало его сначала под музей, а потом туда переехал райком комсомола. Воспоминания вернули Тане уверенность, и она подумала, что напрасно она переживает: у неё есть её жизнь, её прошлое, её дом, её музыка, её ученики, которые без неё шагу ступить не могут, хоть и называют иногда Толстой Танькой — она своими ушами на той неделе слышала, проходя мимо мужского туалета. Она сначала расстроилась до слёз, а потом вспомнила, какие клички они в детстве давали своим учителям — тому же дяде Мише, которого, тем не менее, обожали, и успокоилась. Неужели весь этот её мир не стоит какого-то потного и грязного мужика, которому нужно будет стирать носки и всячески угождать… А ребёнка родить можно и без мужа, вот в Израиле, она слышала, уже поставили это «производство» на конвейер…