Парижский оборотень

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тот, кто заглядывал в прекрасное исследование Фавра, посвященное истории европейской полиции нравов, безусловно заметил и запомнил особенно вопиющий случай, озаглавленный с мрачным (а по мнению некоторых, низкопробным) юмором «Пустите детей приходить ко мне…»[26].

Речь, вне всякого сомнения, идет о деле, которое Галье упоминает на третьей странице своего свидетельства, хотя, кроме фамилии Питамон, там нет никаких иных фамилий. Рассказ Фавра полон и точен касательно имен, названий и дат. Его я возьму за основу повествования.

В начале тысяча восемьсот пятидесятых годов в Париже жила вдова, мадам Дидье. Они с мужем приехали в столицу из провинции, и он весьма преуспел в ювелирной торговле. Месье Дидье был удачливым и честным предпринимателем, а когда умер, оставил после себя приличное состояние. В то время они только что заселились в прекрасную квартиру в новом доходном доме на бульваре Бомарше, поблизости от Фий-дю-Кальвер.

Название соседнего бульвара упомянуто неспроста, потому как там проживал и служил священник по фамилии Питамон, и был он любимым отцом-исповедником мадам Дидье.

Мадам Дидье вела жизнь одинокую, однако ее нередко посещал племянник, молодой человек, которого опасно ранили в уличном бою в феврале 1848 года, после чего он посвятил себя написанию памфлетов в поддержку Наполеона[27]. Но быстрый поворот кумира в сторону консерватизма и империализма несколько пошатнул убеждения этого господина, по-прежнему пылавшего ненавистью к Церкви и аристократии. Посему в описываемое время он колебался, следовать ли ему за вождем или избрать собственную стезю.

Тогда же мадам Дидье взяла из своей родной деревни в дом девочку-сироту лет тринадцати-четырнадцати. Жозефину порекомендовал сельский староста, сказав, что она добронравна и старательна и будет хорошей помощницей по хозяйству.

Племянник сидел у окна и смотрел на улицу. День выдался необычно теплый для середины марта. Вдруг небо заволокло тучами.

— Кажется, сейчас начнется дождь! — воскликнул он.

— Думаешь? — спросила мадам Дидье.

Стоило ей это сказать, как послышался раскат грома и сверкнула молния.

— Видите? — сказал племянник.

— Господи! — вырвалось у мадам Дидье. — У нас в доме ни капли святой воды.

— Святой воды? — со смехом повторил он. — Да вы, никак, с суевериями не распрощались?!

— Прибереги сарказм для памфлетов, дружок, — спокойно ответила тетушка. — Я всегда перед грозой окропляю дом святой водою. Ты что же, хочешь, чтоб нас молнией убило?

Она отложила вязание.

— Моя матушка делала так же. И дожила до восьмидесяти. Кого мне послать? — внезапно задумалась она. — Франсуазы-то сейчас нет.

Франсуаза была кухаркой, других слуг мадам Дидье не держала.

— Пошлите Жозефину, — предложил племянник. — Если не хотите ждать, пока я туда-сюда хромаю.

— Но Жозефина у нас всего три дня, — возразила мадам Дидье. — Она и дорогу не знает.

— Боже ты мой, не надо знать весь Париж, чтобы просто свернуть за угол.

Итак, позвали Жозефину, деревенскую девчонку, и объяснили ей, как дойти до часовни за углом и разыскать отца Питамона.

— И побыстрее, — добавила мадам Дидье, когда комнату сотряс очередной удар грома. Жозефина выскочила на улицу и попала прямиком под бушующий ливень. Задыхаясь, она повернула за угол, вновь и вновь повторяя про себя наставления мадам Дидье. Таким образом она добежала до часовни и чуть не опрометью кинулась внутрь, в темноту помещения.

Жозефина промокла до нитки. Платье прилипло к телу, обрисовав изящество девичьих форм. Ее грудь недавно начала увеличиваться. Тонкая ткань не скрывала этого. Соски отвердели от ударов холодных капель. В последнее время они стали слишком чувствительными. Девочка помнила слова умудренной опытом Франсуазы: «Ты растешь, оттого и болеешь, все через это проходят».

В золотом мерцании свечей Жозефина очаровывала взгляд, и отец Питамон не преминул это заметить. Он подождал, не отрывая глаз от девочки, особенно от ее вздымающейся от бега и волнения груди. Не успел он опомниться, как его захлестнула волна желания, заглушив голос рассудка.

— Что случилось, дитя мое? — сказал он, выходя из-за колонны, за которой стоял.

Перепугавшись, Жозефина окончательно растерялась и смогла лишь невнятно пробормотать что-то в ответ.

— Да ты вся продрогла, — приветливо продолжал священник. — Пойдем, выпьешь бокал вина и согреешься. — И провел ее в ризницу, где налил две щедрых порции вина для причастия: первая предназначалась девочке, вторую он осушил сам.

От выпитого у Жозефины закружилась голова, и она позволила приласкать себя и прижать к сутане. Ей было тепло и уютно. После она опять испугалась, почувствовав, что священник дотрагивается до нее именно так, как рассказывала вчера Франсуаза, предостерегая ее от чужих прикосновений. Девочка хотела освободиться, но тело не слушалось ее. Она попыталась сопротивляться, однако мужчина оказался сильнее. Все это время он не переставал шептать ей странные, убаюкивающие слова. Она разрешила довести себя до кушетки и сделать с собой все, что он желал.

Жозефина ушла из часовни, так и не сказав, зачем приходила. Она на самом деле позабыла изначальную цель посещения. В ушах продолжал звучать голос священника, настоятельно повторяющий, что она не должна проронить ни слова о случившемся. Он заставил ее поклясться в этом на кресте.

Гроза как раз прекратилась, когда девочка возвратилась домой. Она тихо вошла, озираясь широко распахнутыми глазами и держа палец у нижней губы, словно не понимала, где находится.

— Ох, Жозефина, что с тобой? — спросила мадам Дидье. Она не слишком волновалась в ее отсутствие, разве что укоряла себя, что отпустила служанку под дождь без плаща. Жозефина задержалась, и хозяйка предположила, что, застигнутая ливнем, она где-нибудь укрылась и вернется, когда ненастье закончится. И вот она здесь. Но почему она выглядит так, будто столкнулась с самим дьяволом?

Жозефина, не отвечая на вопрос, лишь покачала головой.

— Перестань, хватит упрямиться. Рассказывай, что с тобой стряслось.

И вновь молчание.

— Она простудилась. Точно! — воскликнула мадам Дидье. — Да у тебя платье сухое. Хотя нет, чуть влажное. Говори, ты попала под дождь? Или успела добежать до часовни и переждала грозу там? Господи, почему этот ребенок молчит?

Жозефина все еще не проронила ни слова. Тогда мадам Дидье потеряла терпение и в гневе приказала девочке отправляться в постель:

— Не показывайся мне на глаза, пока язык не отыщешь.

— Перестаньте, тетушка, — заговорил племянник из кресла у окна. — Не будьте столь строги с малышкой. Ведь вы сами думали, что она за угол без чужой помощи свернуть не способна. Может, она вправду заблудилась. Позвольте мне поговорить с ней.

Но его усилия оказались столь же тщетны. Наконец, будто испытав озарение свыше, мадам Дидье сказала:

— Я поняла, надо нам с ней пойти к отцу Питамону. Ему она, конечно, все расскажет.

Это решение действительно ниспослали небеса, ибо внезапно Жозефина разразилась потоком слов, настолько перемешанных с рыданиями, что разобраться в ее рассказе было невозможно. Наконец девочка, как одержимая, бросилась на пол.

Мадам Дидье растерялась, голова ее пошла кругом. Однако племянник, вскормленный антиклерикальной литературой, решительно и громко спросил:

— Что он с тобой сделал?

— То, что Франсуаза делать запретила, — ответила Жозефина, заплакав еще горше.

Племянник издал сардонический смешок.

— Вот вам и отец Питамон. Хорош пастырь.

— Не понимаю, какое отношение к этому имеет отец Питамон, — посетовала мадам Дидье, пребывающая в полном недоумении.

Племянник вдруг понял, что знает, как быть. Настала пора порвать с Наполеоном, недавно уехавшим с визитом к Папе Римскому, и отдать на растерзание публике пикантное происшествие со служанкой. Его так захватила эта мысль, что он мгновенно позабыл об окружающих и, опершись на трость, поднялся с кресла, намереваясь тотчас отправиться на розыски редактора La Solidarité[28].

Мадам Дидье, тем не менее, никак не хотела отпускать его, не выяснив, куда он собрался. А когда он ей объяснил, то не захотела отпускать без клятвы не говорить никому ни слова о произошедшем. Она считала, что девочка все выдумала и не стоит ей верить, не разобравшись в деле. Соображения племянника были проще: все или почти все его деньги давала ему тетушка, а в будущем он надеялся унаследовать ее состояние. Утрать он ее поддержку, политических памфлетов ему не писать.

Сама мадам Дидье без промедления направилась в часовню и, никого там не увидев, смело постучала в дверь ризницы. Ответа не последовало, но она вошла внутрь. Отец Питамон лежал на кушетке. Спящий, он ничуть не походил на благочестивого человека, коим она его всегда почитала. Он выглядел старым и грубым. Его тяжелые черты, в особенности кустистые брови, сросшиеся на переносице, придавали лицу странное, почти звериное выражение. На какое-то мгновение мадам Дидье усомнилась в его невиновности, но тут же одернула себя, боясь несправедливо обвинить священника.

Почувствовав, что на него смотрят, Питамон открыл глаза.

— Ах, мадам, что вы тут делаете? — воскликнул он, быстро поднявшись.

Оборвав его, мадам Дидье сразу приступила к делу. Он кивал головой, словно она говорила нечто серьезное и интересное, но к нему не относящееся.

— Значит, девочка лет четырнадцати? — спросил он, как будто пытаясь вспомнить, не видел ли он ее где-нибудь.

Вдруг мадам Дидье заметила bénitier, сосуд для драгоценной святой воды, который дала Жозефине. Он валялся на полу рядом с кушеткой. Священник тоже увидел его. Как мог он про него позабыть! Оставив всякое притворство, Питамон пал женщине в ноги. Та поспешно встала и, охваченная ужасом, выбежала прочь.

Она не последовала совету племянника обратиться в полицию, но вместо этого пошла к епископу и изложила дело. Ему и ранее докладывали, что по вечерам отец Питамон меняет сутану на светский костюм и посещает городские притоны, пользующиеся самой дурной славой.

Епископ без колебаний привлек к расследованию полицейских. Но к этому времени отец Питамон успел исчезнуть, прихватив с собой дорогую церковную утварь[29].

«Хвала Господу, мы от него избавились», — думала мадам Дидье. В действительности, избавиться от отца Питамона ей не удалось, хотя больше она его ни разу не встречала.

В скором времени ее племянник, Эмар Галье, отказался от своей квартиры, переехав в апартаменты тети. Это случилось отчасти из-за нужды в деньгах, но также потому, что плохо залеченные раны сказывались на нем и он предпочел переживать приступы меланхолии не в одиночестве, а в компании родственницы.

Как-то днем он сидел у своего любимого окна и что-то черкал в блокноте. Ему очень хотелось проявить себя на литературном поприще, но никак не получалось выбрать форму для будущего шедевра. В последнее время появилось столько прекрасных во всех смыслах произведений! Лишь недавно Дюма-сын потряс Париж «Дамой с камелиями», совершив переворот в беллетристике. Люди понимающие взволнованно обсуждали новую манеру письма. Паролем им служило слово «реализм».

Жозефина, то и дело заходившая в комнату, откровенно раздражала Эмара. «Какого черта эта девчонка постоянно сюда заявляется?» — с досадой думал он. Как все натуры, склонные к меланхолии, он ненавидел чужое присутствие столь же горячо, как и одиночество. Но служанка начинала все больше интересовать его. Чем не тема для остроумной зарисовки: девушка, соблазненная священником, отвергнута женихом. Или даже так: девушка влюбляется в священника, а тот отказывается от сана ради брака с ней. Однако это, пожалуй, старо и описано многократно. Литература плоха тем, что все сюжеты уже давно использованы. Ничего нового из-под пера не выйдет.

Погрузившись в свои мысли, он едва не забыл о Жозефине. Но постепенно начал замечать, что она странно себя ведет. Без сомнения, она пыталась привлечь его внимание. Старательно прибираясь в комнате, она каждые несколько секунд поворачивалась, одаривала его взглядом огромных глаз и вдруг отводила их, будто в смущении. И при этом весьма откровенно и непристойно выгибала стан. Она находилась в постоянном движении, как змея. Грудь вздымалась и опускалась, и девушка громко вздыхала.

Стоило ей заметить, что он наблюдает, как странности прекратились. Но в следующую секунду она подошла к нему, подобрала с пола листок бумаги и спросила:

— Это ваше?

Он поблагодарил, а она продолжала:

— Можно, я приоткрою окно пошире? — И опять: — Вам занавески не мешают?

Все это ужасно досаждало ему. Когда она перегнулась через его столик, чтобы собрать и подвязать шторы, ее юное тело оказалось совсем близко от него. Он вдохнул ее теплый аромат. Сам того не ожидая, Эмар почувствовал сильный прилив желания. Взволнованный этим, он отыскал предлог отослать Жозефину прочь и после еще долго был не в силах сосредоточиться на своих литературных трудах.