Парус плаваний и воспоминаний

Вечер на Кижах

Оставив за собой Михайловское с одиноким серым парусом на печальном Кучане, а затем и величаво скалистый Валаам на просторах самого большого в Европе озера, на просторах и в миражах Ладоги, иначе говоря, придерживаясь водных путей новгородских и варяжских гостей и разбойников — по Волхову, Ладоге, Свири и Онеге, — мы приблизились, наконец, к Кижским островам Заонежья с их уникальным историко-архитектурным музеем-заповедником.

Все шло благополучно. Путешествие было прекрасно и разнообразно. Выйдя на трассу обновленного Волго-Балта, мы ничем не пренебрегли, и весело пересаживались с элегантного теплохода на неповоротливый лихтер, с лихтера — на баржу — то в Новой Ладоге, то в Вознесенье на Свири, то в Петрозаводске, и тут попали на борт уютного беленького теплохода «Спутник». Суденышко выполняет благородное назначение — культработу среди речников и озерников на отдаленных шхерных фарватерах, в глухих затонах, в шлюзах Беломорского капала.

Нашей конечной целью оставались Соловецкие острова сих полузабытой полусказочной красотой, но «Спутник», оправдывая свое имя, сначала шел на Кижи, миновать которые и мы не собирались.

Плавание по великим русским озерам, к островам дальнего Севера было давней моей мечтой…

Странное дело — ведь я родился на юге, на берегу Черного моря, и таинственность греко-византийских (или скифско-тюркских) названный гор и городов Черноморья и его берегов вплеталась в музыку тех речей, с которых начиналась жизнь: Киммерия, Ольвия, Хаджибей, Пантикопей… Почему же сладко щемило душу, когда в раннем детстве впервые донеслись до меня слова: «Ладога», «Волхов», «Валдай»… Чему учили они, заимствованные из сказок и песен, из художественных картин, первые образы Русского Севера? А учили они, как я понял позже, прежде всего тому, что есть душа. Но это было еще не все. Я понимал: не сразу все уразуметь на этом пути, почувствовать с достаточной полнотой. Еще в Москве меня дружески предупреждала Ольга Дмитриевна Савицкая, руководитель тонких и поэтических реставрационных работ па северных островах.

— Не думайте, что сразу все увидите. Этому надо учиться. А понять еще труднее. Вам странно? Это всегда было странно, — убежденно говорила Ольга Дмитриевна. — Никто не рассчитывает сразу понять сложный химический процесс, но никого не смущает объем, тонкость, сложность дела, которым занимаются реставраторы. Нет, не может быть каждому доступно понимание, почему купола кижских главок в чешуйчатом лемехе (чем они и должны быть покрыты) в дереве прекрасней, чем в железе… А старые мастера понимали, — не без горечи строго заметила тогда Ольга Дмитриевна, сосредоточенно помолчала и снова зажглась милым смуглым румянцем. — Разве понятно, что именно так волнует нас в одних этих словах: «Кижи»… «Волхов»… «Ладога»… «Онега»?.. Прислушиваетесь? Ну, прислушивайтесь.

Этот разговор служил мне наставлением в дороге. И скажу откровенно, я не терял надежды иным появиться перед Ольгой Дмитриевной на Соловках, где теперь она руководит восстановлением в истинном облике грандиозных соловецких соборов — Успенского с его бесподобной трапезной и Спасо-Преображенского собора, в котором можно увидеть небывалое сочетание готической стройности со скупой, ясной и внушительной простотой новгородских соборов. Я хотел появиться с готовым ответом на то, что с давних лет волнует меня самого.

Я и сам не раз жадно слушал рассказы о тайнах камней, поросших ядовито-зеленым мхом лишайников, о сросшихся в течение веков громадах кирпичных кладок стен, которых теперь не расколоть никакими усилиями, о говорящих и поющих трещинах в серебристых бревнах, сложенных без единого гвоздя — «елочкой», как на Кижах, — в двадцать стен восьмерика с приделами, увенчанного двадцатью двумя куполами.

Обо всем этом Ольга Дмитриевна опять-таки говорила с любовью и восхищением перед мудростью людей, достигших архитектурных совершенств с помощью одного лишь топора, рукоделием, а главное, конечно, Савицкая говорила о том, какие мечты угадываются ею в этих каменных кладках, в куполах воздушной легкости. Ведь люди, сделавшие это, мечтали. Ведь само творчество — это неиссякаемая мечта.

А плотникам, срубившим собор Преображения на Кижах, было по шестьдесят и по восемьдесят лет. Известно, что главный строитель, Нестор, был стариком, не бравшимся после Кижей уже ни за одну постройку. Недаром среди тех плотников и каменщиков существовал обычай присваивать лучшим мастерам цеха, как царям, как императорам, соединительные имена Иван Седьмой, Климент Одиннадцатый, Порфирий Светлый…

Все, что пришлось услышать об островах и озерах Русского Севера, друзья мои, все верно. И иначе быть не может. Вспомните: в этих водах отражался шлем Александра Невского, отражалась шитая шапка самого дивного зодчего XVI века, строителя соловецких соборов, многострадального Филиппа, в этих водах отражалась шляпа Петра.

Не раз спрашивал самого себя: какие это должны были быть люди, какой телесной п духовной силы, чтобы — еще задолго до кипучей и жестокой петровской поры — воздвигнуть сооружения бессмертной красоты то в Заонежье, то на сказочных гвидоновских островах Белого моря.

Возобновить красоту, всегда бывшею красотою самого народа, не менее радостно, чем восстановить имена героев. И нужно не только любоваться, но и читать — читать и перечитывать значение и смысл этих форм, линий, силуэтов, орнаментики. Постижение прямых и косвенных письмен народа в иерархии наук — наука одна из самых возвышенных.

Дерево смотрит в воды. У пас на юге камыш или глина служат для постройки жилища, а тут — лес, дерево. Великие воды п великие леса… Великие дебри Севера.

Вот это и слышится в музыке слов «Ладога»… «Валдай»…

Русские сказки говорят: для того, чтобы постичь затаенную красоту чистой истины, нужно самому быть умытым. Другая мысль такая: не сразу обнаруживается место, где в конце концов душа твоя тебе же открывается. Конечно, бывает и так, что диковинное место лежит и совсем близко, рядом, в твоем же доме, в семье — все равно надо его искать, ибо оно и есть то самое, на чем «древо процветает», как говаривали о секретах художественных ремесел старые русские умельцы Иваны и Клименты. И вот понятней становится, какая сила внушает уроженцу юга неодолимое влечение к ледниковым, языческим мшистым валунам, к водам великих русских озер, в которых вместе со звонницами и куполами отразились избы-срубы и «кошелем» и «брусом», восхитительные памятники давней жизни могучего народа. Все это требует думы и тишины — не только для художника, но и для туриста.

Тишина. Любите тишину!

Кому не знакомо ощущение приятной таинственности, с каким иной раз в городском саду вдруг шагнешь из аллеи, напитавшейся солнцем, в зеленую тень. Насколько же чувствительней переход к этому царству тишины и раздумья. Тишина всегда была признаком особой силы, интенсивности духовной жизни. Поэтому мы и защищаем право на тишину — и это особенно верно в тех местах, где внушение художественного образа, высокого примера учат нас лучше понимать самих себя. Разве это не так? Разве не по этой причине защищаем мы неоскверненность всего, что стало для нас источником доброго познания. Нам нужно оставить открытым всенародный доступ к бессмертному, и мы не можем не радоваться тому, что, к общему счастью, удалось сохранить Пушкинский заповедник именно заповедником.

Тут уместно поделиться некоторыми наблюдениями. Очень распространен тип юного туриста, которого я назвал бы туристом-помреж. Его юркую фигуру можно видеть и на берегах Крыма, и в Карелии. Таков и Яша Кособуцкий. С Яшей Кособуцким я знаком не первый год, и мне простительно посплетничать о земляке. Встреча наша на пристани в Кижах была радостной, шумной и для меня небесполезной. Устроиться на ночлег здесь не просто. Но Яша уже заручился здесь на дебаркадере каюткой и пригласил меня разделить с ним ночлег. Так было всегда. Иные еще только растерянно топчутся, выспрашивают друг у друга, где гостиница, а Яша Кособуцкий с радостным самодовольным лицом уже несет в свой номер крынку молока, он уже знает, где и что следует смотреть, кроме общеизвестных мест, и где найти лодочника на Волкостров. Перед какой-нибудь достопримечательной часовней он будет метаться с фотоаппаратом в руках.

И какие только не бывают встречи на сей земле! Встретились нам тут и чужестранцы. Мы знали, что Кижи осматривает американский архитектор, и вот встретили его на тропинке с дамой и молодым человеком, почтительно шагавшим за патроном. Элегантный легкий старик все еще был под впечатлением недавнего зрелища русской архитектурной старины и возбужденно говорил своим спутникам примерно следующее:

— Мне знакомы древние храмы во всех частях света. То, что мы видели сейчас, больше всего похоже на храмы Индии, хотя у того и этого народа боги разные. Русским строителям (и это интересней всего) было известно нечто, что нам не понятно… О, это постижение!.. В искусстве постижение всегда выше умения. Но тух я теряюсь, не знаю, не знаю, чего тут больше и чем больше восхищаться…

Иностранец приостановился, еще раз оглянулся на погост, пошел дальше, голоса затихли. Мне лестно было слышать волнение чужеземца — и лестно и немножко обидно. Я думал с легким чувством неприязни: да и как же ты можешь понять? Ведь это все не может тебя трогать так, как нас. Разве это может быть одинаково близко и мне и чужестранцу? Нет, ему недоступно главное — чувство судьбы, родства и родины, выраженных в том, чем так радует мое сознание русский художник.

И думается, что я все-таки прав, хотя однажды меня упрекнули за эти мысли. Что сказать? Конечно же, мы понимаем красоту готики, несвойственную русским национальным архитектурным формам, а англичанин, конечно, способен любоваться Кижами. Но, право, верно и то, что только сын своей родины может сказать о ней: Родина-мать… Родина… Отчизна. Что скажет мне пустыня? И только араб думает о ней так же, как я о прелести русского леса…

Люди ушли по тропинке в сторону пристани. Скоро к пристани подойдет надводнокрылая «Ракета», совершающая рейсы между Петрозаводском и Кижами. А еще через какое-то время люди из-за океана, побывавшие на Кижах, увидят на горизонте как бы ледяные брусы нью-йоркских небоскребов… Бесчисленны сочетания старины и новизны, света и теней.

Наступала ночь. Воды стали светлее берегов. Иногда то тут то там на воде играла рыба, утки по-осеннему собирались на плесе. Пока еще только одна звезда горела над плесом и полоской дальнего лесистого берега. Силуэт кижского погоста все более темнел, но вот на какой-то невидимой детали верхнего купола почему-то засверкал вечерний луч, и опять мне вспомнился рассказ Савицкой о том, как однажды она так же долго всматривалась в потухающие под закатным небом купола соловецкого Спасо-Преображенского собора, бессмертного творения Филиппа, и вдруг кто-то, как ей показалось, на куполе зажег огонек.

— Это, вероятно, был сам Филипп, — пошутил я.

— Вероятно, — строго отвечала Ольга Дмитриевна. — Все шутите… Нет, вы ничего не поняли…

Но мне кажется теперь, что я кое-что понял, и я рад буду поделиться с Ольгой Дмитриевной своими догадками. Мне кажется, что я испытал чувства, близкие к тем, какие знали безымянные строители и на Кижах, п на Соловках. Мне кажется, я догадываюсь, о чем думали обширные умы, чем терзались сильные духом, непреклонные в характере и убеждении богатыри, современники протопопа Аввакума, зодчего Филиппа, сподвижники кижского Пугачева Климента Соболя, восставшего на государево притеснение и вскоре, как Пугач, замученного императрицей. Я понял то, что оставалось непонятным американскому архитектору.

Целомудренность художественного замысла та же, что и целомудренность жизни, познания и трудов. Их благородство и величие именно в том и состоит, что и современник Грозного строитель Филипп, и сотни других безымянных зодчих, его предшественников и потомков — все они и всегда пророчески предвидели и закрепляли в художественном образе постижение главного: человек должен разговаривать с богом на равных. И всякий храм, и всякое мирское строение человек ставил в пустыне, над холодными водами под северной звездой именно затем, чтобы очеловечить природу. В этом и было высшее «божье» дело. Этого хотели все люди миром. Они хотели видеть сами и передать потомкам памятники победы своего духа над холодной безъязыкой природой. Их вера — это и была прежде всего вера в свое назначение.

…Чуден мир, художник постигает его и сообщает другим, и нам не безразлично также, с чем возвращаются наши дети и внуки, наши юношп с рюкзаками за плечами, в башмаках на толстых подошвах, с чем они возвращаются из дальних летних походов. Я знаю, на невеселой пристани деревянного городка с выступающими посреди улицы огромными, как мамонтовы спины, глыбами первичной геологической породы и на бревенчатой пристани в Кеми всегда толпятся люди в ожидании случайного судна на Соловки.

Уже многого нет из того, чем стал грозен, велик и поучителен перед человечеством Русский Север, но высшие состояния духа казаков Севера, как по справедливости хочется назвать за-онежских и поморских былинотворцев, зодчих и плотников, рыбаков и пахарей, их высшая человечность угадывается по их творениям, и радостно знать, что, создавая это, они думали о нас, о своих потомках…,

Сын мой! Помни это, будь горд тем, что в нашем городе есть такие же люди, какими были древние строители, умей видеть их!

Так представлялось мне и было радостно от этих дум.

В тот вечер, не имея другого собеседника, я на радостях поспешил поделиться своими мыслями с присмиревшим Яшей Кособуцким, и он согласился со мной.

Это был вечер на берегах великих озер, на Кижах.